Восьмая. 
ЭТАПЫ СТАНОВЛЕНИЯ НАУЧНОЙ ПСИХОЛОГИИ

Замысел научной психологии

Известно, что первые психологические знания были получены в рамках философии. Начиная с Платона и Аристотеля и вплоть до второй половины XIX век, философы обсуждают различные аспекты и особенности природы и поведения человека, но в рамках своих систем, не выделяя полученные знания о человеке в самостоятельную дисциплину. Например, Аристотель в работе «О душе» не рассматривает знания о душе, теле, ощущении, воображении, мышлении как чем-то отличающиеся от других. Психологические явления он объясняет в рамках своей системы; душа для Аристотеля — это один из видов бытия, который он описывает с помощью тех же десяти категорий. И другие крупные философы вплоть до XIX века анализировали и объясняли психологические явления в рамках собственных философских систем. Однако со второй половины XIX века успехи естествознания воодушевляют ряд ученых создать строгую науку о человеке — психологию. Раньше психологию считали частью философии, пишут М.-А. Робер и Ф. Тильман. «Она изучала душу и ее свойства дедуктивным методом на основе общих принципов. В 1845 году английский философ Стюарт Милль одним из первых, предложив рассматривать психологию как науку, независимую от философии» [81, с 15].

Что при этом первые психологи понимали под наукой? Вероятно, не без влияния «Критики чистого разума» И. Канта идеалом для них выступали физика и математика. «Отвергая философский подход, впервые психологи взяли за образец естественные науки, в частности, физику, и перенесли в свою область используемые ею методы. Они встали на „позитивистскую“ точку зрения, господствовавшую в то время. Позитивизм можно определить как особое отношение к познанию, которому свойственны такие правила, как отказ от метафизики и стремление принимать во внимание только выводы, основанные на фактах; отказ от суждений, противоречащих друг другу в последовательности, — научная достоверность как результат возможности всесторонней верификации (то есть обоснования, подтверждения) наблюдаемый фактов» [81, с. 16]. Это было самое главное: психология, начиная с известной школы Вундта, пыталась себя построить как точная, естественная наука, как наука опытная, экспериментальная. С введением в психологию экспериментального метода, считает Ю. Б. Гиппенрейтер, психология оформилась в самостоятельную науку [41, с. 13].

Но одно дело сформулировать методологическую программу (задача — построить психологию как естественную науку — сегодня вполне может быть отнесена к методологической), а другое реализовать ее. Первые психологические школы (Вундта, бихевиоризма, гештальтпсихологии, К Левина) хотя и создали теоретические построения, описывающие психику человека, тем не менее, столкнулись с рядом проблем. В психологии не удавалось построить эксперимент, напоминающий физический; теоретические построения не принимались психологами других школ, которые утверждали, что эти теории или не схватывают сущность психики или чрезмерно упрощают последнюю. Чтобы понять причины этих затруднений, рассмотрим сначала, что собой представляет естественнонаучный подход, который пытались реализовать психологи.

Естественнонаучный подход противопоставлен гуманитарному, это идет еще от оппозиции конца XIX века «наук о природе» и «наук о культуре». Объектом естественнонаучного изучения считаются явления и законы «первой природы». Методологический анализ показывает, что в естественных науках явления природы истолковываются и описываются таким образом, чтобы на основе полученных знаний можно было в инженерной деятельности создать управляемые технические устройства. Для этого при построении естественной науки проводится не только логический контроль теоретических построений, что было характерно и для античной науки, но и экспериментальный. В эксперименте естествоиспытатель не только соотносит изучаемое природное явление с теорией (как правило, выполненной в языке математики), но и с помощью технических средств организует это явление таким образом, чтобы оно точно соответствовало описаниям и предсказаниям теории. В результате и становится возможным относительно природы, «написанной на языке математики» и «организованной в эксперименте», рассчитывать, прогнозировать и создавать управляемые технические устройства. Как бы не различались стратегии отдельных представителей естествознания, все они имеют одну цель — так описать и объяснить природные явления, чтобы на этой основе можно было развернуть инженерную практику и создавать управляемые технические изделия.

Но разве эти представления нельзя реализовать в психологии? Например, поставить строгий галилеевский эксперимент. Подумаем, что это такое. Прежде всего, предполагается наличие определенной теории (математической модели, задающей идеальный объект, развернутой гипотезы, системы теоретических положений). Далее эта теория должна быть спроецирована на реальные объекты, подлежащие изучению. За счет этого в изучаемом объекте удается выделить идеализированный процесс (отношения), строго соответствующий теории, и другие, побочные, процессы, влияющие на основной процесс, искажающие его в определенных условиях. (В работе Галилея о свободном падении основной процесс задавался моделью равноускоренного движения, а побочные — моделью, описывающей взаимодействие падающего тела с воздухом.) Последний шаг — построение экспериментальной ситуации, что предполагает создание таких технических условий, в которых действие побочных процессов становится минимальным, и поэтому их можно не учитывать. Нужно подчеркнуть, что галилеевский эксперимент — это не только последний шаг, а в целом вся процедура, начиная от построения теории и ее проецирования на реальные объекты [84].

Если реализовать эти процедуры в психологии, то, действительно, приходится или предельно упрощать поведение человека, чтобы оно соответствовало психологической теории, или заставлять испытуемого вести себя неадекватно. Рассмотрим один пример — эксперименты в школе К. Левина. Как известно, К. Левин представил сознание как поле, а личность как систему напряжений. Отсюда, вероятно, возник замысел эксперимента: предполагалось, что мотив (желание сделать некоторую работу) создает определенное напряжение, которое стремится к разрешению, если же разрядка напряжения приостановлена, возникает новая напряженность и стремление к окончательному разрешению. М. Г. Ярошевский описывает эксперимент, проведенный ученицей К. Левина, психологом Б. В. Зейгарник, так: «Испытуемым предлагался ряд заданий, часть которых они могли полностью завершить, тогда как работа над другой частью заданий под различными предлогами прерывалась. Затем испытуемых просили вспомнить обо всем, что они делали во время опытов. Предполагалось, что в случае прерванной, незавершенной деятельности ее мотив, не получив разрядки, должен сохранить свою актуальность и тем самым обусловить лучшее воспроизведение в памяти именно этой деятельности по сравнению с деятельностью, доведенной до конца и, следовательно, исчерпавшей свой мотивационный потенциал» [123, с. 262]. Результаты представлялись в виде отношения, где количество воспроизведенных незавершенных действий делилось на количество воспроизведенных завершенных действий.

Руководствуясь идеей Левина, Зейгарник предсказала, что отношение должно превышать единицу. Эксперимент дал средний показатель 1,9. Иными словами, число воспроизведенных незавершенных заданий почти вдвое превысило число завершенных" [123, с. 262— 263].

Итак, вроде бы типичный галилеевский эксперимент. Но более внимательный анализ показывает, что здесь есть проблемы. Прежде всего, нетрудно заметить, что математизированная теория психического поля применяется в экспериментах школы К. Левина только в эвристических целях, она позволяет выдвинуть ряд содержательных гипотез. Ее не применяют для выделения идеализированного и дополнительных процессов, что является главным в естественнонаучном эксперименте. Да и как можно выделить, например, напряжения, силы и локомоции, влияющие на основное поведение или искажающие его в различных условиях? Дальше, оказалось, что результаты эксперимента существенно зависят от личности и установок испытуемого (что естественно, поскольку не выявлены основные и дополнительные процессы). Например, когда незаконченное действие имело для испытуемого личную значимость (например, было связано с его честолюбием), оно воспроизводилось несравненно лучше, чем в том случае, когда испытуемый, выполняя задание, не переживал его как личное достижение. В работе Карстен, другой ученицы К. Левина, по проблеме «насыщения» был сделан такой вывод: если деятельность при прочих равных условиях является для личности важной, существенной, то «насыщение» наступает быстрей, чем тогда, когда деятельность является несущественной, «периферийной» [123, с. 265].

Здесь возникают два принципиальных вопроса: входит ли личность как фактор в идеализированный процесс или же в побочные, а также, если он входит в побочные процессы, то нужно ли его минимизировать (подобно тому, как Галилей сводил на нет взаимодействие падающего тела со средой)? Однако если мы освободимся от личности, что останется? Напротив, похоже, что в школе К. Левина стремились (и именно в эксперименте) эту личность раскрыть.

«Ситуация эксперимента, — пишет Б. В. Зейгарник, — затрагивала в той или иной форме и самооценку, и критичность, и механизмы саморегуляции человека, причем выступало все это не как следствие интерпретации, не на основе анализа безусловно обоснованного метода, а столь же реально, как в жизни. Все то, о чем пишут представители других школ: ненаправляемость поведения (К. Роджерс), оживление прошлых ассоциаций, грезы, мечты, ирреальный план при замещении (как у 3. Фрейда) — все это происходило в экспериментах левинской школы. То, что Левин называл „полем“, „психологическим пространством“, было реальным отрезком жизни, в котором выявляется личность… исследование Левиным личности нацеливает на то, чтобы эксперимент заключался не в установлении какой-либо черты, особенностей восприятия, а в создании экспериментальной ситуации как взаимодействия, как общения между испытуемым и экспериментатором. Главное, чтобы он был построен так, чтобы реализовывались особенности личности испытуемого, его саморегуляции, критичности, самооценки, умения или неумения вступать в контакт с другими…» [48, с. 50—52].

Но тогда получается в некотором смысле полная противоположность естественнонаучному эксперименту. «Создание пласта реальной жизни», «организация общения испытуемого и экспериментатора» — это, с одной стороны, система психотехнических воздействий, с другой — ориентация явно на другие установки, судя по всему, гуманитарные. Не следует ли из рассмотрения всех этих случаев, что психотехническое воздействие принципиально неустранимо? Что в природе психического нет чистого естественного процесса? Но, допустим, что естественнонаучной эксперимент в психологии все же возможен. Какие требования к нему тогда необходимо предъявить? Очевидно, что в этом случае психологическая теория должна содержать не только описание психики испытуемого, но и объяснение взаимоотношений экспериментатора с испытуемым. Однако такие взаимоотношения уже не относятся к первой природе, которую описывает естественная наука; подобный феномен сфера уже другой дисциплины — гуманитарной науки, а также практики психотехнических воздействий.

Но почему психологическая теория ведет к упрощенному, редуцированному представлению психики человека? С одной стороны, в силу самого естественнонаучного подхода, идеалом которого является математизация, с другой — вероятно, потому, что природа человека более сложна, чем явления первой природы. Именно это, в конце концов, во второй половине XIX века поняли ряд психологов.