Глобализация, государственная политика и управление

ГЛОБАЛИЗАЦИЯ, СОХРАНЕНИЕ ДЕМОКРАТИИ И БУДУЩЕЕ НАЦИОНАЛЬНОГО ГОСУДАРСТВА

Основным конфликтом рубежа тысячелетий, по мнению многих исследователей, стал конфликт между дезинтеграцией, снижением эффективности и демократичности национальных государств (и всей системы государств) и растущей экономической, культурной и политической глобализацией.

Возможности нации-государства подрываются такими проявлениями транснациональности и глобализма, как формирование международных финансовых рынков, интернационализация и рост мобильности бизнеса и капитала, появление глобальных открытых информационных сетей, самоопределение новых наций, резко увеличившаяся мобильность населения, неделимый характер многих угроз безопасности, глобальные проблемы современности и т. д.

Возникает парадоксальная ситуация: глобализация в одно и то же время повышает требования к политике национального государства и сужает его возможности. Стремясь обеспечить конкурентоспособность «своих» ТНК, сохранить в стране капитал и рабочие места и привлечь новые инвестиции, правительства снимают с них социальную ответственность и тем самым способствуют снижению реального уровня заработной платы, сокращают социальные программы, разрушая в Европе знаменитое «социальное государство» и проявляют недопустимое в условиях глобализации невнимание к вопросам защиты окружающей среды. Ключевой проблемой становится слабая управленческая способность государства (state capacity), определяемая как «способность государственных организаций формулировать всеобщие правила и внедрять их в политику, управление, экономику и общество с минимальными отклонениями от политических намерений». Мировой банк добавляет к этому для посткоммунистических стран: отсутствие гарантий прав собственности, стабильности правительства, предсказуемости государственного законодательства, независимости судей и высокий уровень коррупции [World Development Report, 1996, 87—89]. В то же время еще никогда капитал не был до такой степени освобожден от социальной ответственности и обязательств перед обществом и государством.

Таким образом, закон прибыли подрывает устои национального государства, которое в свою очередь вынуждено постоянно заниматься «экономической политикой», однако национальное государство — это и основа существования либеральной демократии. Опыт свидетельствует, что действует отрицательная корреляция как между падающей управленческой способностью государства и экономической эффективностью, так и между падающей управленческой способностью государства и демократией. Значит, проблематичным в новых условиях становится и сохранение демократии. «Представление о национальном сообществе, которое демократически управляет своей судьбой, постепенно становится нереальным. Различные сферы совместной человеческой деятельности все меньше совпадают с границами национального государства. Все большее значение приобретают как региональные и местные интересы, так и транснациональные» [Кауфман, 2002, 111]. В результате проблемы умножаются, а способности национальных институтов справиться с ними сокращаются.

Изменение роли государства в экономике и в функционировании важнейших для жизнедеятельности общества элементов инфраструктуры стало доминантой совпавших неолиберальной и неоконсервативной революций последних двух десятилетий XX в. Приватизация — таков универсальный инструмент, с помощью которого происходит целенаправленное вытеснение государства из важнейших сфер общества. В результате произошел разрыв с либеральной традицией XX в., усматривающей в государственном вмешательстве гарантию поддержания либерального правопорядка в общественной жизни.

Однако «глобализация не означает, что государства растворяются или становятся менее важными. Скорее она требует, чтобы они трансформировали свою роль в свете необратимых технологических реалий. Поэтому критически важно определить, как государства, институты и корпорации должны приспосабливаться к спектру вызовов, порожденных глобализацией, включая появление все более быстрых и потенциально взрывоопасных финансовых потоков, зарождающегося транснационализма и усиление неравенства между богатыми и бедными как на внутригосударственном, так и на внегосударственном уровне» [цит. по: Лебедева, Мельвиль, 2002, 69].

Национальные границы начинают «исчезать», прежде всего под натиском транснациональных компаний и международных финансовых институтов, осуществляющих диктат в отношении стран, не входящих в «золотой миллиард»; власть, в разных регионах мира с разной «скоростью» и с разной степенью «добровольности», однако неуклонно, передается на транснациональный уровень, лишая государства все большей части суверенитета, а местные культуры с все возрастающей интенсивностью подвергаются, посредством глобальных СМК, воздействию унифицирующей моды и инновационных тенденций, источником которых преимущественно является Запад, и прежде всего США. М. Уотерс так и определяет глобализацию как «процесс, в котором географические ограничения, налагаемые на социальные и культурные установления, отступают, и в ходе которого люди все более осознают, что эти ограничения отступают» [Waters, 1995, 3].

Действительно, некоторые барьеры, и прежде всего географические и временные, разрушаются. Интенсивность культурных и информационных обменов, многократно усиленная новейшими средствами коммуникации, делает малоэффективными попытки автаркии, самоизоляции и сохранения «единой национальной культуры» — одного из главных маркеров — национального государства.

Но существуют и тенденции противоположной направленности — барьеры самого различного характера возводятся вместо разрушенных, так, в ответ на ослабление национального государства под напором процессов глобализации возникает «локальный» национализм и происходит «этническое возрождение» в промышленно развитых странах.

Другим заметным следствием глобализации стало формирование полиэтнических и мультикультурных обществ в Соединенных Штатах и в Западной Европе как следствие массовой иммиграции, прежде всего из стран «третьего мира». По данным ООН, в 1998 г. за пределами родины проживало 125 млн человек. При этом численность нелегальных иммигрантов оценивается в 30 млн человек [Дилеммы глобализации, 2002, 318].

Казалось бы, Соединенные Штаты возникли как нация эмигрантов и всегда черпали жизненные силы в активной иммиграции, однако если в 1910 г. среди стран, «поставлявших» наибольшее количество переселенцев, неевропейскими были всего две, то к 1990 г. все десять относятся к Восточной Азии и Карибскому бассейну, т. е. к регионам, где ценностные ориентации существенно отличаются от североамериканских. Показательна и динамика роста иммиграции из этих регионов. Только за 1940—1980;е гг. число иммигрантов из Латинской Америки возросло в 27,1 раза, а из Азии — в 88 раз. «В самые ближайшие годы каждый четвертый американец будет принадлежать к этническому меньшинству», — констатируют М. Бернал и Г. Найт [Bernal, Knight, 1993, 1]. Общий образовательный и культурный уровень иммигрантов крайне низок; в 1995 г., когда 12% коренного населения США не имели полного школьного образования, доля таковых среди легальных иммигрантов превышала 40%; средний же уровень их образования был в четыре раза ниже, чем у среднего американца. Неудивительно, что уделом иммигрантов оказывается работа в низкооплачиваемых секторах хозяйства, обособление от коренного населения, и как результат возникают новые культурные барьеры в стране. Новые иммигранты образуют диаспоры и локальные сообщества, живущие по «своим законам» и лишь формально принимающие законы своей новой родины.

«Идеи же мультикультурализма, широко распространившиеся в последнее время в американском обществе, — пишет В. Иноземцев, — отражают банальную раздробленность нации и de facto проповедуют приоритет прав этнических групп над правами отдельных личностей, недопустимый с точки зрения классической либеральной теории» [Иноземцев, 2002, 12].

Несмотря на то что страны ЕС расположены в относительной близости от явно перенаселенных и политически нестабильных регионов, таких как Северная Африка и Ближний Восток, а разрыв в доходах населения стран Европы и соседствующих с ними Марокко, Туниса или Турции гораздо масштабней разрыва между США и Мексикой, проблема формирования многонациональных сообществ стоит в ЕС менее остро, чем в США. Хотя общая численность иммигрантов, прибывших в 15 стран ЕС, Норвегию, Исландию, Лихтенштейн и Швейцарию почти удвоилось за 10 лет, с 1985 по 1995 г., — с 7,8 до 14,7 млн человек, — доля в общем населении остается не слишком высокой — около 3,8%, существенно варьируя в зависимости от той или иной страны: от 1,8% в Испании и Португалии и 2,1% в Италии до 8,9% в Германии и 9,1% в Австрии.

Отдельно следует заметить, что европейская иммиграция конца XX — начала XXI в. четко разделяется на две части: 1) своего рода реиммиграцию; 2) приток населения из близких к Европе малоразвитых стран. Так, среди десяти национальных групп, поставлявших наибольшее число иммигрантов в страны ЕС, в 1996 г. неевропейскими по своему происхождению были лишь турки; первые три строчки в этом списке занимали репатриирующиеся немцы, лица британского происхождения и выходцы из стран на территории бывшего Советского Союза. Иммигранты из стран Северной Африки, которые наиболее серьезно отличаются от европейцев по религии и менталитету, не превышали 0,65% общего населения стран ЕС [Иноземцев, 2002, 12].

Однако глобализация не внесла серьезных изменений в национальную природу гражданства даже в Европе. Экономическая жизнь может идти и на глобальном уровне, но люди продолжают идентифицировать себя с определенной нацией, что серьезно препятствует формированию европейской идентичности. Поэтому число респондентов, не испытывающих чувства национальной гордости, не превышает в Западной Европе 12% (http://europa.eu.int.dglO.epo), а Европейский союз пока не стал объектом эмоций, так что «преданность „Европе“, доминирующая над преданностью стране… встречается лишь в редких случаях увлеченных „еврократов“», — иронизирует С. Хоффман [Hoffman, 1993, 68]. Среднее распределение ответов на вопрос о предпочтительности европейской или национальной идентичности выглядит по 15 странам ЕС следующим образом: 4% ощущают себя прежде всего европейцами, 8% ощущают себя и европейцами, и представителями определенной нации, 45% — представителями определенной нации и европейцами и, наконец, 41% — только гражданами своей страны. Таким образом, фактически для каждых 9 человек из 10 национальная идентичность гораздо предпочтительней идентичности европейской (http://europa. eu.int.dglO.epo).

Об этом же свидетельствуют: падающий уровень поддержки Европейского союза, фиксируемый опросами общественного мнения, нарастающая критика Еврокомиссии как бюрократической структуры, неподотчетной рядовым европейцам, невысокая активность избирателей во время выборов Европейского парламента и др. «То, что европейская конструкция ограничивает свободу выбора наций, естественно; точно так же в свое время в ходе конструирования наций ограничивалась местно-региональная свобода — в этом, в конце концов, суть объединения. Но независимость экономической политики Евросоюза от всякого демократического контроля полностью порывает с политической традицией европейских народов и вредна для экономической эффективности ЕС в целом», — считает Ж.-П. Фитусси [Fitoussi, 2002, 9]. Хотя эрозия национально-государственных основ европейских стран бесспорна, нацию, по словам того же С. Хоффмана, ничто в современной реальности просто не способно заменить в «качестве легитимного источника социального идентитета» [Hoffman, 1993, 70]. Поэтому миллионы граждан, из утратившего уверенность среднего класса уже ищут и будут искать спасения не столько в антиглобалистской борьбе, сколько в традиционных ксенофобии, национализме, этническом сепаратизме и изоляционизме.

Усиливается беспокойство в связи с возрастающим культурным и политическим прессингом США, а также динамизмом экономического развития Азиатско-Тихоокенского региона, растет стремление отгородиться от проблем Восточной Европы и России. Отсюда тенденции к росту протекционизма в экономике и национализма в политике. «Новые констелляции в идеологии и политике кажутся все более вероятными в момент, когда „железный занавес“ пал, а проект „государства благосостояния“ становится все более проблематичным — и фискально, и политически. Новая волна национализма, вопросы интеграции в Европейский союз, глобальный порядок и т. п. могут вести к дальнейшему увеличению возможности того, что радикальный консерватизм обретет новых союзников на сложившемся политическом поле», — отмечает Г. Далъ [Dahl, 1996, 33].

Поэтому отнюдь не случайно в странах Западной Европы сегодня в невиданных прежде масштабах проявились центробежные тенденции. Если ранее они наблюдались в Испании (Страна Басков, Каталония), Италии (проблемы Южного Тироля, Севера и Юга страны), Бельгии (валлоны и фламандцы), Великобритании (Северная Ирландия), Франции (Корсика), то теперь к ним прибавились: растущее движение за независимость Шотландии, за политическую самостоятельность Баварии, некоторые признаки разрушения национального консенсуса в мультилингвистической Швейцарии, появление влиятельных праворадикальных партий в благополучных Нидерландах (партия П. Фортейна), Дании (партия прогресса, датская народная партия) и Норвегии (партия прогресса) и др.

Совсем не случайны поэтому электоральные и политические достижения праворадикального «Национального фронта» Жан-Мари Ле Пэна во Франции и правопопулистской «Австрийской партии свободы» Йорга Хайдера в Австрии, устойчивый рост популярности сепаратистских партий в Квебеке, Шотландии, Фландрии, «Лиги севера» в Италии и др. Помимо традиционных обвинений в адрес иностранцев, их политическая пропаганда направлена ныне также против неэффективного центрального правительства, «брюссельской бюрократии» и в качестве панацеи содержит требования политического обособления процветающих «своих» регионов от бедных, которые, по их мнению, живут за чужой счет.

Таким образом, кризис национального государства в постиндустриальных странах налицо. Тем не менее исследователи отмечают, «как ни парадоксально, степень интернационализации (но не глобализации) мировой экономики лишь подчеркивает потребность в национальном государстве, но не в его традиционной роли единственного носителя суверенитета, а в роли связующего звена между различными уровнями международного управления» [Hirst., Thompson, 1995, 432]. Действительно, многие авторы фиксируют тенденцию к сужению «внутренней» компетенции суверенных государств и расширение «международной». Однако второй процесс отстает от первого не только в техническом, но и в политическом смысле, а это означает, что процесс принятия решений на транснациональном уровне происходит вне рамок демократических процедур, используемых на национальном уровне, и ведет к нарастанию неравенства между государствами.

Не случайно в своей полемически заостренной статье В. Л. Иноземцев и Е. С. Кузнецова заявляют: «Современный мир не является глобализирующимся, а единственная проблема, имеющая глобальный характер, — взаимодействие между „первым“ миром и всеми другими. …Выгоды от подобной глобализации тоже получают преимущественно развитые страны: в середине 1990;х гг. 20% населения Земли, проживающих в самых процветающих странах мира, присваивали в 61 раз больше богатств, чем беднейшие 20% населения (82,7% к 1,4%)» [Иноземцев, Кузнецова, 2001, 132, 134]. Поэтому во многом иррациональный протест против глобализации в постиндустриальных национальных государствах — ничто по сравнению с теми «гроздьями гнева», которые зреют в странах, не попавших в «золотой миллиард».

Фундаментальные процессы дифференциации сегодня уже затрагивают не только индивидов, корпорации, классы, а целые государства и регионы. Нередко процессы дифференциации выражаются в крайней форме конфликтов с применением вооруженной силы. Их не избежала сегодня даже благополучная Европа. «В результате на смену угрозе глобальной войны пришли новые разновидности гражданских конфликтов и войн. Они плохо управляемы, поскольку, как правило, ведутся вне каких бы то ни было моральных и юридических норм и ограничений. Не случайно все чаще звучат сравнения современного мира со средневековой эпохой хаоса. Целые регионы, прежде всего конфликтные, становятся некими „серыми зонами“, где экономическая или иная деятельность оказывается или вовсе невозможной, или крайне ограниченной» [Лебедева, Мельвиль, 2002, 72]. По образному выражению известного американского ученого-международника Дж. Розенау, мир рубежа двух тысячелетий характеризуется «фрагмегративностъю», то есть одновременным действием разнонаправленных «тенденций к социальной фрагментации и интеграции. Более того, для него эта «фрагмегративность» является важнейшей характеристикой «новой эпохи», в которую вступил современный мир.

Современная глобальная капиталистическая мир-система, согласно концепции И. Валлерстайна, включает три типа государств:

• • «ядерные» высокоразвитые государства, обладающие эффективной политической организацией, занимающие господствующие позиции в мир-экономике и извлекающие максимальную выгоду из созданной их усилиями международной системы разделения труда. Несмотря на всю риторику о равных возможностях, свободной конкуренции, преодолении диспропорций в развитии, упорядоченном росте, государства «ядра» стремятся сохранить и закрепить существующее положение вещей. «Процессы глобализации дают им в руки мощные рычаги контроля, сдерживания, а при необходимости — и ликвидации потенциальных конкурентов. В зависимости от значения проблемы, конкретных условий, силы сопротивления они могут варьировать меры воздействия в широком диапазоне — от предоставления займов до вооруженного вмешательства» [Кувалдин, 2002, 170];
• • «периферийные» государства, служащие преимущественно сырьевой базой и «помойкой» мир-экономики, управляемые слабыми нестабильными правительствами и экономически зависимые от «ядра» — «изгои» глобализации. Предложенные Западом рецепты — структурная перестройка экономики, приватизация, открытие рынков — не дали положительных результатов, в том числе из-за незначительного притока капиталов извне. В результате: происходит развал государства и экономическая деградация, случаи сохранения демократий в этом регионе крайне редки, расширяются области конфликтов и упадка (большая часть Африки, Латинской Америки, некоторые страны Азии);
• • «полупериферийные» государства, занимающие промежуточное положение по степени политической автономии внутри мир-системы, производящие менее технологичную и наукоемкую продукцию, неспособные конкурировать со странами «ядра» и потому зависимые от них экономически (государства Центральной и Восточной Европы, в том числе Россия, быстро развивающиеся страны Юго-Восточной Азии и др.) [Валлерстайн, 2001, 19—62].

Важно отметь, что, в отличие от государств «ядра», полупериферийные и периферийные государства являются объектами (или даже «жертвами»), а не субъектами глобализации, поэтому наиболее точно их взаимодействие отражает формула «ассиметричной взаимозависимости»,

поскольку сегодня одновременно проявляются две разнонаправленные тенденции: 1) снижение зависимости Запада от периферии; 2) накопление и обострение экономических и социальных проблем на периферии и полупериферии, для разрешения которых у стран этой части мира нет ресурсов.

Взаимообусловленные процессы глобализации и регионализации приводят, прежде всего, к дальнейшему обострению противоречий по оси «Север — Юг». Складывающаяся система мировой экономики приводит к одностороннему обогащению государств, транснациональных корпораций и других игроков, представляющих благополучные регионы Европы и Северной Америки, в то время как «южная периферия» — страны и народы бывшего «третьего мира» все более отстают от их уровня развития, превращаясь в заложников глобальной системы. И разумеется, не везде это вызывает лишь молчаливый протест. Собственно, в этом и заключается одна из основных причин многих социально-экономических и политических потрясений в мире, в том числе и международного терроризма. Большинство террористических движений имеют либо антиглобалистскую направленность, либо в целом антизападную, тем самым четко позиционируя себя в мировом политико-идеологическом пространстве.

С точки зрения Валлерстайна, преодоление этих противоречий в рамках капиталистической мир-экономики невозможно без ее разрушения. Преобладание свободного рынка квалифицированного труда в центре и несвободного рынка менее квалифицированного труда на периферии — это фундаментальная характеристика капиталистической мир-экономики, поскольку неравенство и неравномерность развития входящих в нее элементов являются важнейшими условиями ее функционирования и основой для системной интеграции. Возникают и новые труднопреодолимые противоречия. Так, постиндустриальный мир, использующий новейшие информационные технологии, не нуждается в больших объемах рабочей силы. В то же время полупериферийные страны располагают ею в избытке. Отсюда вытекает острое противоречие между двумя целями — вхождения в постиндустриальный мир и обеспечения занятости населения.

Наложение и взаимоусиление проблем и противоречий, порожденных «эффектом одновременности» процессов модернизации, нациестроительства и глобализации, превращают большинство стран «периферии» и «полупериферии» мира, живущих в иных «часовых поясах», чем «ядерные» страны промышленно развитого Запада, в экономических и политических аутсайдеров. Растущая неэффективность государства под прессингом глобальной экономической рационализации, всеобщей финансовой зависимости, резким сокращением ресурсов для осуществления государственной социальной и экономической политики, препятствующей прогрессирующему социальному расслоению, и воздействием навязываемых СМИ западных потребительских стандартов, недостижимых для населения большинства стран, но вызывающих «революцию растущих ожиданий» и др., не только делает проблематичным осуществление цели «догоняющей» модернизации — «догнать и перегнать Запад», но и порождают массовую фрустрацию, преодолеть которую проще всего с помощью формирования «образа врага» в национальной, цивилизационной и (или) конфессиональной «упаковке», поскольку социальные общности «держатся вместе» при наличии внешних угроз и (или) консолидирующей идеологии. Поэтому истинная опасность для мира не исходит сегодня исключительно от исламского фундаментализма, который «не обладает монополией на нетерпимость» (Ф. Энгелъхард), она исходит от догматических и экстремистских попыток использовать религию (какой бы она ни была) или этническую принадлежность для оправдания собственной исключительности и применения насилия в отношении других. При этом линии этнических и религиозных разломов, в отличие от экономических, до поры бывают незаметны. «Кровь и происхождение — в душе, а не в теле. Вопрос не в том, „кто принадлежит к нам“, а в том, что само понятие „мы“ часто означает нечто существенное, но невидимое другим» [Туроу, 1999, 285].

Существует устойчивая корреляция между подъемом национализма и религиозного фундаментализма и переходным состоянием общества. Сегодня появилась целая группа новых государств — чаще всего экономически слабых, неконсолидированных и политически нестабильных. Именно они чаще всего становятся зонами развертывания старых и вновь порожденных гражданских конфликтов и войн, освящаемых идеями религиозного фундаментализма и этнического национализма и ведущихся с исключительной жестокостью.

Не менее важным фактором возрождения этнического национализма стало окончание «холодной войны». Ныне уже очевидно, что геополитическое противостояние двух сверхдержав, США и СССР, определяло содержание многих конфликтов в странах «третьего мира». С устранением этого глобального внешнеполитического фактора на первый план вышла «этническая» составляющая конфликтов в государствах мировой полупериферии и периферии.

Периоды радикальных перемен — это периоды всеобщей неуверенности. И потому люди, проигрывающие от перемен, испытывающие страх перед новым, незнакомым и глобализирующимся миром, обращаются к «заветным», фундаментальным ценностям — этническим и религиозным. «Люди спасаются от экономической неуверенности своего реального мира, — пишет Л. Туроу, — отступая в уверенность какого-нибудь религиозного мира, где им говорят, что если они будут повиноваться предписанным правилам, то будут спасены» [Туроу, 1999, 278].

Антизападный мятеж в «третьем мире» все чаще направляется против секулярного национального государства, которое в конце концов осталось чуждым институтом для большинства незападных традиционных культур.

«Многие государства, возникшие в результате освобождения от колониальной зависимости, являются, по сути, псевдогосударствами, у которых отсутствуют устоявшиеся институциональные структуры, внутреннее единство и, наконец, национальное самосознание» [Хоффман, 2003, 78]. В Азии и Африке за фасадом заимствованных и слабых политических институтов и национальных символов зачастую скрывается традиционный мир племен и народностей, который не смогло трансформировать квазинациональное государство. «Рост популизма, манипуляции неотрадиционалистскими символами, развитие авторитаризма — все это отличительные особенности не столько развития политического процесса (в странах „третьего мира“. — В. А), сколько состояния напряженности между импортированным продуктом (институты национального государства. —В. А.) и общественными структурами — носителями иной политической лексики», — отмечают П. Вади и П. Бирнбаум [Бади, Бирнбаум, 1994, 21]. Лидеры таких стран действуют (или имитируют действия) в соответствии с западными принципами только в отношениях с западными же государствами, от которых ждут экономической или военной помощи, а при решении внутренних проблем опираются на традиционные стандарты поведения и стереотипы.

В своей освободительной борьбе страны «третьего мира» ставили своей целью получение статуса национальных государств и принятие их в международное сообщество в качестве суверенных и полноправных членов. В начале третьего тысячелетия появились сомнения, будет ли существовать и в наступившем столетии международный порядок, созданный по западным стандартам. Страны «глубокого Юга», не выдерживающие прессинга нового глобального экономического порядка, деградируют, коррумпируются и разрушаются, фактически оказываясь во власти кланово-мафиозных и этноцентричных сил, по-своему включающих деградирующий низкоэффективный потенциал этих стран в мировой хозяйственный оборот. В них нарушено экономическое равновесие и действует инволюционный механизм интенсивной «трофейной» экономики. Растущее число людей в этих странах в той или иной форме охвачены лихорадкой тотального грабежа… самих себя, поскольку здесь это зачастую единственный способ добычи средств для поддержания минимального уровня существования. Однако львиная доля полученной таким образом прибыли уходит на жизнеобеспечение и предметы избыточной роскоши для руководителей кланов и перемещается в сферу мирового спекулятивного капитала. Для такого рода стран вполне реальна опасность полной утраты социальной и мобилизационной функций, контроля за происходящим на их территории [Неклесса, 2002].

Современные исламские авторы, приверженцы идеологии панарабизма, представляющие группу стран района Индоокеанской дуги, добывающих сырьевые ресурсы, также не принимают существующий миропорядок, возникшим, по их мнению, в результате западной колонизации. Их негодование подпитывает также несправедливый характер экономической глобализации и навязывание западных культурных стандартов, в чем они видят угрозу для ислама и мусульманской культуры. Поэтому они отрицают секулярное национальное государство и требуют вернуться к идее халифата — «исламского идеального государства». Отсюда рост политического влияния исламского фундаментализма, который тотально отвергает западную модель политического развития.

Государства Азии и Африки, и прежде всего мусульманские, переживают сегодня процесс этнизации. «На Западе, — писал Э. Геллнер, — национализм возникает в результате того, что высокая культура — культура грамотного меньшинства — распространяется до границ всего общества и становится отличительным признаком принадлежности к нему каждого члена. То же самое происходит и в исламе, только здесь это находит выражение скорее в фундаментализме, чем в национализме, хотя порой эти два течения объединяют свои усилия. Для масс высокая форма ислама служила сертификатом, подтверждающим их новый статус, пропуском в число горожан. Она также определяла их в отличие от пришельцев, с которыми пришлось столкнуться в ходе колониальных конфликтов (новые колониальные нации складывались зачастую просто из всех мусульман, проживающих на произвольно выделенной территории, и не имели до этого никакой коллективной идентичности)» [Геллнер, 1995, 32]. Именно этническая и конфессиональная солидарность приходит в мире ислама на смену национально-государственной идентичности, заимствованной у бывших стран-метрополий. Глобализация, в формах навязываемых Западом, воспринимается в этих регионах мира как угроза дальнейшему существованию, которая преодолевается посредством призыва к возвращению к традиционным формам общности — религиозной и этнической. Тем самым, с одной стороны, обостряются этнические различия между локальными культурами, а с другой — обостряется цивилизационный конфликт между исламскими странами и Западом. Пример Сомали, Ирака, Ирана, Судана и Афганистана наглядно доказывает правоту данного утверждения [Альтерматг, 2000, 214—216].

Как представляется, наиболее глубокий кризис, непосредственно связанный с глобализацией, возник не на периферии, а на полупериферии мира, которую представляют сегодня страны постсоветского постранства. Россия пока не вписалась в новые общемировые процессы, обесценившие большинство прежних достижений, которые были предметом гордости советского народа.

Поэтому российская политическая элита поставлена перед необходимостью решать сегодня чрезвычайно сложные задачи. Как отмечает Г. С. Батыгин: «Постсоветская трансформация замыкает Россию в мир собственных проблем, в том отношении, что приходится думать о собственных проблемах, а не, скажем, о мировом революционном процессе. Но эти собственные проблемы могут решаться только на мировых рынках» [Глобализация., 2001, 167]. Кроме внутренних преобразований, связанных с изменением базовых институтов в экономике, политике, социальной сфере и культуре, она должна искать адекватные ответы на вызовы, связанные с включением России в глобальные процессы.

Алътерматт, У. Этнонационализм в Европе. — М., 2000.

Бади, П., Бирнбаум, П. Переосмысление социологии государства // Международный журнал социальных наук. — 1994. — № 4 (7). Ноябрь.

Валлерстайн, И. Анализ мировых систем и ситуация в современном мире. — СПб., 2001.

Геллнер, Э. Условия свободы: Гражданское общество и его исторические соперники. — М., 1995.

Глобализация и постсоветское общество / под ред. А. Согоманова и С. Кутерхина. — М., 2001.

Иноземцев, В. Возвращение Европы. В авангарде прогресса: социальная политика в ЕС (Ст. вторая) // Мировая экономика и международные отношения. — № 2.

Иноземцев, В. Л., Кузнецова, Е. С. Глобальный конфликт XXI в. Размышления об истоках и перспективах межцивилизационных противоречий // ПОЛИС. — 2001. — № 6.

Кауфман, Ф.-Х. Глобализация и общество // Глобализация: Контуры XXI века: Реф. сб. — М., 2002.

Кувалдин, В. Б. Глобализация — светлое будущее человечества? // Внешняя политика и безопасность современной России. 1991—2002. Хрестоматия. В 4 т. Исследования. — М., 2002. Т. 1.

Лебедева, М. М., Мелъвилъ, А. Ю. «Переходный возраст» современного мира // Внешняя политика и безопасность современной России. 1991—2002. Хрестоматия. В 4 т. Исследования. — М., 2002. Т. 1.

Неклесса, А. И. ORDO QUADRO — Четвертый порядок: пришествие постсовременного мира // Внешняя политика и безопасность современной России. 1991—2002. Хрестоматия. В 4 т. Исследования. — М., 2002. Т. 1.

Туроу, Л. Будущее капитализма. Как сегодняшние экономические силы формируют завтрашний мир. — Новосибирск, 1999.

Хоффман, С. Столкновение глобализаций. Как сделать мир более пригодным для жизни // Россия в глобальной политике. — 2003. — Т. 1. — № 1.

Bernal, М. Е., Knight, G. Р. (eds.) Ethnic identity: Fomation and transmission among Hispanies and other minorities. — Albany, 1993.

Dahl, G. Will The Other Good Fail Again? On the Possible Return of the Conservative Revolution // Theory, Culture & Society. — 1996. — Vol. 13. — № 1.

Fitoussi, J.-P. La Regie et la Choix. — P., 2002.

Hirst, P, Thompson, G. Globalization and future of nation state // Economy and society. — L., 1995. — Vol. 24. — № 3.

Hoffman, S. Thoughts on the French nations today // Daedalus. —Vol. 122. — № 3.

Waters, M. Globalization. — L., 1993; 1995.

World Development Report 1996. From Plan to Market. Oxford. — URL: europa. eu.int.dglO.epo.

Основные понятия

Глобализация, управленческая способность, кризис национального государ ства, регионализация, капиталистическая мир-система, взаимозависимость демократия.

Контрольные вопросы

• 1. Каковы особенности процесса глобализации?
• 2. В чем проявляется кризис национального государства?
• 3. В чем суть концепции «мир-системы» И. Валлерстайна?