Становление научного знания

В XVIII в. во всем мире произошли кардинальные изменения. В социально-политическом плане это столетие ознаменовалось войной за независимость американских штатов, революционными потрясениями во Франции, началом освободительного движения народов, находившихся в зависимости от огромных империй Габсбургов и Оттоманской Порты… В культурном плане век Просвещения был отмечен созданием новой рационалистической философии и становлением исторического знания как знания научного. Классицизм и сменившие его романтизм и сентиментализм определили культурный облик Европы того времени.

Портреты Эльзбеты Огинской и ее мужа Антония Пузины — видных деятелей польского просвещения. Фото Л. В. Алексеева.

В XVIII в. в Польше было много магнатов, интересовавшихся прошлым своих земель, создававших музеи, проявлявших интерес ко многим наукам. В Западнорусских землях широкой известностью пользовалась владелица имения Лучай (под г. Глубоким в современной Витебской области) княгиня Эльзбета Огинская (умерла в 1767 г. и похоронена в Лучае), основавшая в Вильне даже собственную обсерваторию. Неизвестные ранее портреты княгини и ее второго мужа, князя Антония Пузины, были обнаружены в давно закрытом костеле в Лучае Л. В. Алексеевым при разведке в этом же крае в 1971 г., а ныне хранятся в фондах Витебского музея [Алексеев, 1974а. С. 78—79].

Однако более всего XVIII в. оказался заметным для России и ее культуры. Его начало было связано с петровскими преобразованиями, которые затронули все сферы человеческой деятельности. Благодаря «прорубленному» Петром «окном в Европу» русское общество смогло приобщиться к достижениям западноевропейской духовной и материальной культуры. XVIII в. дал целую плеяду замечательных россиян, вполне сопоставимых по сфере интересов и по значимости с крупнейшими учеными-энциклопедистами Европы. Для тех и других характерен равный интерес как к естественным, так и к гуманитарным наукам. Комплексное видение мира помогало им открывать новые законы мироздания.

Приехавшие в Россию немецкие историки Г. 3. Байер, Г. Ф. Миллер, А. Л. Шлёцер сделали много для становления отечественной исторической науки. Однако очень скоро в России появился ряд собственных ярких историков, соединивших в себе достижения западноевропейской философии и накопленные с середины XVII в. национальные традиции исторического знания. Впрочем, изучение родной истории изначально во многом диктовалось сугубо утилитарными, прагматическими причинами. В 1718 г., 13 февраля, Петром I был принят указ, по которому предписывалось о всех любопытных находках докладывать царю. Позже гражданским и церковным властям предписывалось «прежние жалованные грамоты и куриозные письма» пересмотреть, переписать и предоставить в Сенат и Синод. Подобные указы должны были стимулировать интерес русского общества к местным достопримечательностям, выявить природные ресурсы и исторические памятники, находящиеся в той или иной местности, способствовать упорядочению юридической практики. Первый российский историк В. Н. Татищев (1686—1750) сам признавался в «Предъизвещении» к своему фундаментальному труду, что занятие историей изначально было лишь следствием его изучения географии России [Татищев В. К., 1994. С. 88]. Законодательство начала XVIII в. привело к постановке археологических исследований как государственной задачи. В 1721 г. по указу Сената сибирскому губернатору князю А. М. Черкасскому предписывалось запрещать переплавлять найденные в могильниках старинные золотые вещи и т. д. [Охрана…, 1978. С. 20—22]. В 1736 г. Анна Иоанновна издала указ о сохранении конских уборов, а в 1759 г. Академия наук объявила о сборе исторических и географических сведений и описаний монастырей, для исправления Российского атласа требовалась «копия с исторических описаний оных для сочинения «Российской истории» [Охрана…, 1978. С. 25—27].

В. Н. Татищеву российская наука обязана организацией исторических и краеведческих исследований. Им в 1737 г., а затем и М. В. Ломоносовым, также работавшим над «Ландкартой Российской», от Академии наук были разосланы подробные анкеты для сбора сведений на местах. Для изучения собственно Западнорусских земель В. Н. Татищев для своего времени сделал также немало. По его собственному утверждению, он держал в руках Полоцкую и Смоленскую летописи, которые до нашего времени не дошли. Уникальные известия, содержащиеся в его «Истории Российской», являются предметом научных дискуссий, которые, то утихая, то разгораясь с новой силой, ведутся вот уже два столетия. В целом к труду В. Н. Татищева сложилось отношение и как к первому собственно историческому сочинению, написанному отечественным исследователем, и как к уникальному источнику, по сути дела последнему летописному своду. Однако сформировалась историографическая традиция, которая в значительной степени отказывает «татищевским известиям» в достоверности. Родоначальником критического направления следует считать Н. М. Карамзина, в своей «Истории государства Российского» подвергшего резкой критике ряд мест сочинения В. Н. Татищева. В советское время дело «Колумба российской истории» продолжали Е. М. Добрушкин и С. Л. Пештич. Первый посвятил «татищевским известиям» ряд источниковедческих статей [Добрушкин, 1974. С. 131—138; Добрушкин, 1976. С. 200—236; Добрушкин, 1977.

С. 76—96], второй рассматривал «татищевский вопрос» в общем обзоре отечественной историографии XVHI в. [Пештич, 1961].

Наиболее обстоятельно критика уникальных известий «Истории Российской» представлена в монографии А. П. Толочко [Толочко, 2005]. Еще в сборнике статей «Древнейшие государства Восточной Европы. 1995 г.» А. П. Толочко, подвергнув критике несколько «татищевских известий», заключил: «Констатация поддельности, фальсифицированности, с современной точки зрения, одного места (или даже нескольких) в грандиозной „Истории Российской“ в некотором смысле не бросает тень на весь труд» [Толочко, 1997. С. 262]. Теперь же автор поставил гораздо более масштабную цель. А. П. Толочко обстоятельно доказал, что все источники, считавшиеся не дошедшими до нашего времени, которыми пользовался В. Н. Татищев, могут быть достаточно хорошо реконструированы. Причем реконструированные А. П. Толочко татищевские источники вполне могут быть сопоставлены с сохранившимися ныне летописями. Например, загадочный Голицынский манускрипт близок к Ермолаевскому списку Ипатьевской летописи. По мнению автора, реконструируемые списки, которыми пользовался В. И. Татищев, не могли содержать тех уникальных известий, которые мы находим в «Истории Российской». Уникальные «татищевские известия» — не что иное, как плод фальсификаторской работы самого В. И. Татищева. С этой точки зрения труд первого русского историка может быть сравнен с «песнями Оссиана» Джеймса Макферсона.

Созданная А. П. Толочко картина отличается стройностью и логичностью, и в дальнейшем сторонникам подлинности «татигцевских известий» предстоит много труда, чтобы ее опровергнуть. Однако при прочтении указанного источниковедческого исследования возникают два вопроса. Во-первых, неужели молодая российская историческая наука в первой половине XVIII в. могла создавать подделки, равные по масштабу европейским фальсификациям, во-вторых, неужели один из родоначальников (именно родоначальников, а не просто представителей) российской научной историографии не довольствовался собственно исследованием, а пустился на изощреннейшую фальсификацию? При этом важно учесть масштаб деятельности и размах интересов В. Н. Татищева: военный, дипломат, крупный администратор, горный инженер, философ, историк и т. д. В самой же исторической науке, по образному выражению С. М. Соловьёва, он «указал путь и дал средства своим соотечественникам заниматься русскою историею» [Соловьёв, 1995. С. 217]. Мог ли при всем этом В. Н. Татищев найти время не просто для написания и переписывания русской истории (она дошла до нашего времени в двух редакциях и в большом количестве разновременных списков), но и для фальсификации ее?

Однако оставим эти вопросы в стороне. Для нашей темы важно само наличие сообщений о Западнорусских землях среди уникальных известий «Истории Российской». Их здесь достаточно много, и характеризовать каждый случай мы не имеем возможности. Условно «татищевские известия» можно разделить на те, что дают отличное от других источников освещение какого-либо события, и те, что не находят аналогий в дошедших до нас летописях. К первого рода сообщениям, относящимся к истории Западнорусских земель, следует отнести известие о захвате Владимиром Полоцка в 980 г. и предание о его сватовстве к Рогнеде. Выше уже разбирался этот сюжет по Повести временных лет. В «Истории Российской» об этом событии впервые мы узнаем из первой части, из главы, посвященной Иоакимовской летописи, которая сама по себе была и остается предметом научных споров. Здесь это событие предшествует междоусобице и выглядит как месть Владимира Рогволоду за то, что тот «повоева волости новгородские» [Татищев В. Н., 1994. С. 111]. При этом никакого романтического ореола рассказ не имеет. Захват Полоцка и убийство Рогволода с женой и сыновьями фигурируют как свидетельство жестокой расправы Владимира над своими политическими оппонентами, над теми, кто причинил ущерб земле, которой он правил. Таким образом, ракурс освещения события татищевской Иоакимовской летописью сильно отличается от трактовки этого же сюжета Повестью временных лет.

Однако есть сообщения «Истории Российской», характеризующие обстановку в Западнорусских землях, полностью отсутствующие в других источниках. Одно из них помещено во второй ее части под зо.

1217 г. Известие, по словам В. Н. Татищева, было взято им из так называемой Полоцкой летописи, принадлежавшей либо А. Ф. Хрущёву, либо П. М. Еропкину¹, и повествует о сложной ситуации, возникшей в Полоцке в начале XIII в. Князь Борис Давидович женился вторым браком на дочери поморского князя Святохне, вместе с которой в город приехало множество иноземцев. Несмотря на принятие православия, Святохна сохранила свою приверженность католичеству, а в Полоцке была сильна пропоморская партия. У Святохны родился сын Владимир, которого сама она называла Войцехом. У князя Бориса Давыдовича были два сына от первой жены — Василько и Вячко, — и Святохна решила погубить своих пасынков. Она обманом заставила их испросить себе у отца волости и покинуть Полоцк. После отъезда пасынков в Двинскую землю Святохна задумала «извести» самых уважаемых полочан: тысяцкого Симеона, посадника Воина и ключника Добрыню. Последние были убиты поморянами на глазах князя Бориса Давыдовича. Однако дальнейшего произвола полочане уже не стерпели. В результате народного возмущения Святохна была посажена под стражу, а поморяне изгнаны из города [Татищев В. Н., 1963. С. 201—204; Татищев В. Н, 1964. С. 352—354]. Сообщение несколько раз подвергалось критике с точки зрения его аутентичности. Более или менее полная характеристика взглядов историков на достоверность известия дана в статье В. П. Богданова [Богданов В. П., 20 026. С. 191—197]. Здесь же нам было важно показать, что работа В. Н. Татищева полезна, в частности, для изучения судеб Днепро-Двинского междуречья. При этом она стала не только фактом историографии, но и источником знаний о событиях местной истории, не имеющих аналогов в других источниках.

Для нас важно так же и то, что В. Н. Татищев был первым из российских исследователей, пытавшихся самостоятельно разобраться в сложных перипетиях истории Западнорусских земель. Это выразилось, в частности, в попытке реконструкции генеалогии полоцких князей, которую мы находим в нескольких его примечаниях. С другой стороны, В. Н. Татищев первым пытался локализовать те или иные населенные пункты Днепро-Двинского междуречья. Заключения его были подчас наивны. Так, не было никаких оснований для отождествления летописного Лучина с Рославлем, городом, существующим до сих пор, тем более что летописец конкретно называл Лучин, а не Рославль [Татищев В. Н., 19 636. С. 98, 248]. При этом есть все основания утверждать, что В. Н. Татищев проявлял особый интерес к археологии [Гуревич Д. М., 1956. С. 261].

В целом же исследования историков XVIII в. ничего не добавляют к известиям летописей и ограничиваются, как правило, пересказом источников без соответствующей критики. Уникальных, подобных татищевским, известий их труды не содержат. Исключением может^[1]

служить труд М. М. Щербатова (1733—1790). В нем приводится рассказ о новгородском «царском сыне» Волхе, умевшем оборачиваться в крокодила, «вред всем ходящим по реке чинил, а на конец и сам в сей реке потонул, с чего река Волховом называется». Выше уже отмечалась связь исторического Всеслава с былинным героем Волхом Всеславичем. Скорее всего здесь мы имеем дело с преданием об этом же былинном герое, а сообщение М. М. Щербатова может рассматриваться в общем комплексе известий, представляющих легендарного полоцкого князя и его мифических родственников. При этом автор предложил рационалистическую трактовку: «Истолкование сей басне можно такое дать, что он по сей реке разбойничал, а может быть, имея на своем судне изображение змея, подал притчину к баснословному повествованию, якобы сам в змея превратился» [Щербатов, 1770. С. 180—190]. Так или иначе, но это сообщение, относящееся к новгородской истории, также оказывается связано с полоцкими реалиями. Ведь летописный Всеслав Полоцкий захватил Новгород и снял купола со Св. Софии, и в дальнейшем новгородцы постоянно участвовали в коалициях против полоцких князей.

Кроме того, представляется интересным попытка М. М. Щербатова датировать покушение Рогнеды (Гориславы) на Владимира. Он относит его к 987 г., т. е. к кануну принятия Христианства [Щербатов, 1770. С. 257]. Примечательно, что именно в год выхода труда Щербатова художник А. П. Лосенко написал картину, посвященную сватовству Владимира к Рогнеде (о чем будет сказано далее).

Сочинение М. М. Щербатова не прошло незамеченным. Как известно, в научном плане оно вызвало весьма обстоятельную критику И. И. Болтина. Однако «История…» М. М. Щербатова, хотя и не пользовалась большой популярностью в силу своей громоздкости и тяжеловесности [Рубинштейн, 1941. С. 136], была более других исторических сочинений доступна для читателей. Тем более что сам автор имел почетное в глазах общества звание историографа. То есть «История…» М. М. Щербатова, первый том которой вышел в 1770 г., не могла не оказать влияния на развитие интереса российских граждан к прошлому.

Однако именно в XVIII в., несмотря на часто фантастические представления о прошлом, зарождается устойчивый интерес к археологическим памятникам и к научному изучению региональной истории. В этом плане по-разному сложилась исследовательская разработка истории Смоленской, Полоцкой, Турово-Пинской земель. В первом случае нельзя говорить о профессиональном изучении древностей. Что касается Полоцкой и Турово-Пинских земель, то следует констатировать, что их изучение польскими историками было поставлено на хорошую (для своего времени) научную основу. Да и вообще польскую науку по изучению истории и археологии в это время следует признать более передовой, чем русскую.

Первым исследователем белорусских древностей был Игнатий Кульчинский (1694/1707 — ок. 1747), архимандрит гродненского Коложского монастыря [Алексеев, 1988. С. 100—105]. Его труды являются основным источником по истории гродненской Коложской церкви [Воронин, 1954]. Об этом ученом монахе известно мало. Он родился в окрестностях Гродно или Владимира Волынского. В 1727—1735 гг. находился в Риме, где одно время был генеральным прокуратором отцов базилианов. Параллельно много писал и издавал различные, чаще богословские, труды, усиленно занимался церковной историей [Алексеев Л. В., 1988; Марозава С., 2005]. Став архимандритом в Гродно, он погрузился в изучение архива Коложского монастыря и составил его историю, где немало места уделено Коложской церкви [Археографический сборник документов…, 1870]. «Относительно древности этой церкви я не видел ни одного документа, — сообщает он в так называемом „Инвентаре“, — однако я думаю, что Коложская церковь построена в то самое время и в том столетии, когда воздвигнут был полоцкий кафедральный храм, т. е. во время удельных русских князей и до обращения Литвы в святую веру. Думаю, что церковь эта основана и построена примерно около лета господня 1200». Основным доказательством этой даты был кирпич, из которого гродненская церковь была возведена: «эта церковь кирпичом и известкой похожа на кафедральную полоцкую церковь…» [Воронин, 1954. С. 409]. Действительно, Полоцкая София до ее перестройки Флорианом Гребницким в 1750 г. стояла в плачевном виде, кладки ее были хорошо видны, и И. Кульчинский их внимательно рассмотрел. Идея датировать храм по кирпичу-плинфе была абсолютно верна, но нельзя было, как мы теперь знаем, кладку (opus mixtum) с квадратной плинфой, типичной для XI в., сравнивать с плинфой удлиненной и порядовой кладкой Коложи, типичной для XII в. Но этого архимандрит XVIII в. знать не мог. Интересны и остальные разделы «Инвентаря»; например, в разделе о церкви он говорит о том, где она расположена, как укреплена, чтобы Неман ее не подмыл (он «велел построить у горы забор, привалить его навозом, а также велел посадить тут разные деревья»). Описывая внешний вид памятника, автор указывает на камни, которые «крестообразно» вделаны в стены, а выше «крестообразно вделаны в стенах кресты из полированных желтых и зеленых кирпичей» (поливных плиток). При описании интерьера речь идет о дверях, окнах, кирпичном поле, о «каменном потолке», который обрушился и т. д. «Достойно удивления, — пишет И. Кульчинский, — что в этом древнем храме во всех стенах находится множество отверстий, кажущихся маленькими и узкими, ибо только руку можно просунуть в них, но внутри стен, расширяющихся в большие и широкие горшки» (так описаны впервые голосники). Кончается «Инвентарь» описанием икон. При чтении этого произведения постоянно ощущается, что автор рассматривает храм как объект глубокой старины, он описывает не только внешний и внутренний вид, голосники, но и колонны, их форму, исследуя стены, приходит к выводу о великолепном якобы иконостасе, который некогда был в храме. Это первое подробное описание исторического памятника.

Следом за «Инвентарем» И. Кульчинский помещает «Хронику игуменов» монастыря, которую он составляет на основании монастырского архива начиная с 1480 г. (игуменство Калиста). Здесь есть свидетельства и о ремонтах храма (например, его фундатором Богушем Боговитиновичем в начале XVI в.). Некоторые документы повергают его в удивление, и он приводит их с соответствующими комментариями [Воронин, 1954. С. 432].

И. Кульчинский интересовался и другими местными древностями. Живя некоторое время в Полоцке, несомненно, в Базилианском монастыре при храме Св. Софии (где тогда хранился крест Евфросинии), он видел эту реликвию и даже ее описал: «В кафедральной церкви полоцкой до сих пор хранится золотой крест великолепной работы с разными мощами, надпись на нем: „Hans crucem ego Famula Christi Parascevia templo S. Salvatoris in perpetum donavi“», т. e.: «Я, раба Христова Параскева, отдаю этот крест на вечные времена в церковь св. Спаса» [.Kulczynski, 1733. S. 56].

Такой надписи, как мы знаем, на кресте не было. Еще А. П. Сапунов указывал, что это вольный перевод надписи на кресте, где Евфросиния заменена Параскевой [Сапунов, 1888в]. Легенда о Параскеве принадлежит XVI в., она нужна была католикам и униатам. Эта святая умерла, как считалось, в Риме, т. е. она была католичкой. Благодаря И. Кульчинскому о кресте Евфросинии (под именем Параскевы) узнали на Западе, его надписи фигурировали в искаженном виде в известном многотомнике Боландистов «Acta sanctorum» («Жития святых»), а оттуда перепечатывались в других изданиях [Paperbrochium, 1755. Р. 288—290]. Увы, для первого историка белорусских древностей священника Игнатия Кульчинского соображения идеологического порядка были выше столь излюбленной им истины. Он поддерживал официальную версию, и истина относительно имени Евфросинии была восстановлена много позднее, другим ученым, тоже базилианином — Игнатием Стебельским (1781 г.), но гродненского архимандрита давно уже не было в живых [Stebelski, 1781. S. 121—122].

Местными древностями в эти времена интересовались и другие униатские деятели, источником для которых был, правда, все тот же М. Стрыйковский. Так, в Полоцкой Софии П. И. Кёппену показывали старинную книгу о местных храмах, где источником служила «Хроника» М. Стрыйковского [Кёппен, 1822. С. 44].

Проявляли интерес к древностям Белоруссии и польские магнаты, владения которых находились на ее территории. Но интерес здесь был достаточно специфическим: пополнить собственные музеи уникальными предметами. В замках и дворцах Радзивиллов, Сапегов, Хрептовичей, Тизенгаузенов создавались коллекции древних документов, книг, нумизматических находок, археологических древностей, многое привозилось из-за границы. Николай Радзивилл Черный (1515—1565), вернувшись из поездки в Европу, решил создать у себя нумизматический кабинет, подобный тем, которые он там видел. Так были заложены основы будущего громадного Несвижского собрания. Его сын Николай Радзивилл («Сиротка») (1549—1616), один из образованнейших людей своего времени, интенсивно пополнял музей не только нумизматическими приобретениями, но и старинным актовым материалом, а также художественными ценностями. В следующие два столетия в коллекциях Несвижа имелись старинное оружие, доспехи, художественная конская сбруя [Каханоуст Г. А., 1984. С. 20, 21]. Есть сведения, что в этих магнатских музеях «скапливались и археологические коллекции» [Гуревич Ф. Д., 1962. С. 5] и во владении Хрептовичей Щорсы была собрана даже одна из первых собственно археологических коллекций, следы которой, к сожалению, утрачены [Каханоуст Г. А., 1984. С. 22]. Есть и другие материалы, свидетельствующие о больших коллекциях роскошных музеев польских магнатов [Chwalewik, 1927].

В конце XVIII в. раскопки древних погребений в Белоруссии и Польше участились, и в значительной мере потому, что на них обращал внимание последний польский король Станислав Август Понятовский (1764—1795) — страстный любитель искусств и коллекционер, о котором современники говорили, что он имел больше склонностей, чем таланта и хорошего вкуса. Порой эти раскопки приобретали и своеобразную форму. В 1791 г., например, Тадеуш Чацкий, «облеченный полномочиями короля и примаса¹», орудовал не только в архивах и библиотеках, но и «вскрывал королевские могилы (для чего и нужно было разрешение примаса. — Авт.) на Вавеле, находя для Изабеллы Чарторыйской разные древние и ценные находки…» [Abramowicz, 1967. S. 10].

К этому же времени восходят и первые сведения о раскопках (далеких еще от науки) в Белоруссии. В собрание документов Винцентия Меницкого попало письмо Станислава Августа от 24 февраля 1790 г. к помещику Бжостовскому. Заинтригованный раскопками последнего в его имении Мосар (ныне Витебской обл.) и благодарный за присланные материалы раскопок (бубенчики на ремешке и пр.), коронованный любитель древностей просил дополнительных сведений: «не найдено ли еще чего-либо при скелете? Был ли он мужчиной или женщиной (это может выяснить всякий цирюльник), находился ли он в гробу или без, как глубоко залегал скелет и не сохранилось ли при нем остатков одежды?» Бжостовский отвечал, что скелет был мужским, погребен был без гроба, одежд не сохранилось, а закопан он был всего на глубину локтя. Лежал навзничь с вытянутыми руками, и кроме пустого горшка, который тут же рассыпался, ничего значительного не было. Правда, Бжостовский упоминал какие-то «скубки», которые он теперь отправил в Минское воеводство для пересылки королю. В 20 локтях от могилы, сообщил он далее, на той же глубине он нашел сгнивший конский скелет, что же до покойника, то он лежал на небольшом воз-^[2]

вышении [Mienicki, 1892. S. 285—289]. Как видим, вопросы короля обнаруживают в нем большую заинтересованность, и действительно, археология в самом широком смысле слова была его страстью [Кгое, 1892. S. 284—285]. Король был, как известно, весьма образованным для своего времени человеком, покровителем наук. Он владел огромной библиотекой, большая часть которой была подарена затем Павлом I Могилёвскому епископу — известному деятелю Анастасию Братановскому, бывшему потом епископом Астраханским¹.

С вхождением Западнорусских земель в состав Российской империи после разделов Речи Посполитой древности края попали в поле зрение и российских исследователей. Так, во время экспедиции в Белоруссию и Литву в 1773 г. академик И. И. Лепёхин описал два больших камня в р. Двине. Впрочем, его сообщение о них, посланное в Академию наук 28 августа, не вызвало, по-видимому, никакого интереса. В результате в научной литературе первым после Стрыйковского упоминанием «Борисовых камней» стала публикация Т. Мальгина в книге «Зерцало российских государей». В сообщении говорилось об одном «Борисовом камне», причем надпись на нем была передана совершенно не удовлетворительно. Так, автор явно не понял окончание «волод» в имени Рогволод и принял его за начало слова «Володимир», на основании чего он отнес надпись к Владимиру Святославичу, внуку Владимира Мономаха [Таранович, 1946. С. 253]. Однако о сообщениях и Лепёхина, и Мальгина забыли почти на два десятилетия, и потребовалось усилие государственного канцлера Н. П. Румянцева, чтобы возродить интерес к Борисовым камням. Интерес к истории отдельных населенных пунктов обозначился отчетливо в 1780-е годы в связи с предстоявшей поездкой туда Екатерины II^[3][4]. В Смоленске императрице была преподнесена книга по местной истории, составленная на основании записок, «выданных просвещенным епископом Парфением». Записки эти касались в основном Смоленской губернии, однако среди рукописей Парфения был, оказывается, и «Полоцкий летописец», по-видимому, отличный от так называемых Литовских летописей, — вполне возможно, что это был тот самый летописец, который держал в руках В. Н. Татищев. К сожалению, вся библиотека епископа Парфения и все находящиеся в ней рукописи погибли в Смоленске во время пожара 1812 г. [Мурзакевич, 1903. С. 22 (примеч. И. И. Орловского)]. Как представляется, сочинение Парфения может рассматриваться в одном ряду с такими региональными исследованиями, как работы священника П. Иродионова по г. Торопцу (1778), А. Шафонского по Черниговскому наместничеству (1786), И. Потапова по Пермской губернии (1801), В. Левшина по Тульской губернии (1803) [Ашурков и др., 1980. С. 7].

Приведенные примеры из области исторической науки, литературы и изобразительного искусства XVIII в. показывают, что в этот период в сознании русского общества уже был сформирован определенный образ Западнорусских земель, образ исторических и фольклорных деятелей этой территории. Однако собственно история этого края оставались terra incognita и обыденные представления имели мало общего с реально происходившими столетия назад событиями. При этом, особенно на территории Белоруссии, наметился устойчивый интерес к памятникам далекого прошлого. В области археологических исследований западнорусских древностей первенство принадлежит польским исследователям. Они-то и положили начало научному археологическому изучению региона. Таким образом, культурная миссия историков XIX в. была предрешена уже в XVIII в.

• [1] В первой редакции, в примечании № 457 владельцем рукописи В. Н. Татищевназывает Еропкина, во второй редакции, в примечании № 597 — Хрущёва.
• [2] Примас — в католоческих странах почетный титул церковного иерарха, обладающего высшей юрисдикцией над прочими епископами страны.
• [3] После смерти Анастасия по завещанию библиотека поступила в Астраханскуюсеминарию [Два заседания…, 1858. С. 159]. Астраханский облархив сообщал, что сведения о судьбе этой ценнейшей библиотеки в Астрахани нет.
• [4] Примечательно, что с поездкой Екатерины II связано народное предание о бога-тырь-Катерине, победившей войско легендарного Батуры, прототипом которогоА. М. Сементовский считает польского короля Стефана Батория [Сементовский, 1890.С. 21].