Первый саммит. 
Америка в первой половине хх века

О нападении Гитлера на Советский Союз в Вашингтоне стало известно поздно вечером в субботу, 21 июня 1941 г. Шервуд, передавая реакцию Гопкинса на это радиосообщение, не скрывал, что оно исторгло у помощника президента вздох облегчения: «Гитлер повернул налево»⁵⁶. Ключевая мысль: непосредственная угроза смертельного удара по Англии, этой передовой линии обороны Соединенных Штатов, отведена. Восточный фронт приобретал значение основного и главного театра военных действий. Находившийся тогда в постоянном контакте с Рузвельтом и Гопкинсом представитель администрации ленд-лиза в Лондоне А. Гарриман испытал те же чувства. Надежда на спасение Англии возрождалась с каждым новым известием об ожесточенных боях на западной границе Советского Союза — под Брестом, Минском, Перемышлем и Ровно. «Для меня, — вспоминал он, — новость о гитлеровском повороте на Восток пришла как самое приятное облегчение, хотя мы еще не были в состоянии войны»⁵⁷.

Какую позицию следовало занять Соединенным Штатам? Этот вопрос из плоскости чистых предположений перемещался в плоскость реальной политики. Госдепартамент имел готовый ответ: стараться держаться в стороне, проявлять «сдержанность», не идти на уступки СССР, если он их предложит с целью улучшения советско-американских отношений, руководствоваться соображениями «целесообразности».

Но что такое «целесообразность» и как ее понимать? В правящем классе и правительстве США на этот счет не было единого мнения⁵⁸. Дневники Оскара Кокса, ближайшего помощника и советника Гопкинса, показывают, что Гопкинс считал необходимым для правительства США без промедления объявить о поддержке борьбы народов России и о распространении на Советский Союз закона о ленд-лизе. Задание подготовить специальный меморандум с изложением доводов в пользу этой позиции Кокс получил уже 22 июня 1941 г. Обычно точно улавливавший все оттенки мысли патрона Кокс утром 23 июня представил три обширных меморандума, один из которых обосновывал законность оказания Советскому Союзу военной помощи в рамках программы ленд-лиза, другой предлагал президенту немедленно сделать «заявление в поддержку России» и, наконец, третий определял общие принципы, которыми следовало руководствоваться в связи с началом военных действий на Восточном фронте (Кокс озаглавил свои материалы «Три параграфа в связи с русской ситуацией»)⁵⁹.

Основная идея документов укладывалась в рамки своеобразной триады. Первое. Россия всегда со времен «Майн кампф» являлась для Гитлера самым опасным врагом и одновременно важнейшим препятствием для осуществления его планов завоевания мирового господства. Второе. Сражаясь с Гитлером и изматывая агрессора, Россия делает не только недоступными для Германии ресурсы своей огромной территории, но и лишает фюрера «надежды на реализацию планов закабаления мира». Третье. «Практические соображения», которыми должны руководствоваться в сложившейся ситуации США, совершенно ясны: в интересах самих Соединенных Штатов («нравятся им или нет различные аспекты внутренней и внешней политики России») оказывать ей всю возможную помощь⁶⁰.

И Гопкинс, и Кокс отлично сознавали, что их точка зрения на «русскую ситуацию» плохо или вообще не согласуется с позицией влиятельных финансово-промышленных кругов, связанных с германским капиталом, военных деятелей, многих ведущих политиков в конгрессе, да и в самой администрации. Многим в правящей верхушке общества поражение Советского Союза представлялось сверхжеланным. Сенаторы Р. Тафт (республиканец) и Г. Трумэн (демократ) заявили, что победа коммунистов в войне с нацизмом для американского народа даже более опасна, чем завоевание России Гитлером. Подавляющее большинство американцев так не считали, о чем свидетельствовали опросы общественного мнения, но для сбитого с толку пророчествами о неизбежном и скором поражении Советов рядового гражданина Америки отфильтровать существенное из этого потока обрушившихся на него противоречивых и тенденциозных сообщений, предположений и прогнозов было делом исключительно сложным. Выступление президента могло бы внести ясность и содействовать правильной ориентации американской общественности в принципиально новой ситуации⁶¹.

Однако первое официальное заявление от имени правительства США по поводу нападения Германии на СССР 23 июня сделал исполнявший обязанности госсекретаря С. Уэллес. Назвав нападение Германии «вероломным», он заметил, что перед США стоит вопрос, будет ли сорван гитлеровский план завоевания мира и подчеркнул, что «любая борьба против гитлеризма, любое сплочение сил, борющихся с ним, из какого бы источника эти силы ни исходили, ускорят неизбежное падение нынешних германских лидеров и тем самым будут способствовать собственной обороне и безопасности США». Уэллес ни слова не сказал о том, в какой форме может быть оказана поддержка Советскому Союзу. Наверное, это был не его уровень. Президент выступил только 24 июня, но его заявление, столь же лаконичное, содержало фразу, явно заимствованную из меморандума Кокса: «…мы намерены оказать России всю помощь, какую только сможем»⁶². Рузвельт уклонился от вопроса о деталях, а также о возможности распространения ленд-лиза на Советский Союз. Нужно помнить, что еще не был отменен закон о нейтралитете.

В Белом доме обсуждался вопрос и о более полновесном выступлении президента в конгрессе, черновой вариант которого датирован 27 июня 1941 г. Характерно, что основной тезис документа выглядит как контраргумент против доводов сторонников поражения Советского Союза: «Поражение России избавит нацистов от угрозы на Востоке и позволит им обрушиться со всей силой против Запада». Затем в духе меморандума того же Кокса излагалась идея неотвратимости для США держать сторону Советского Союза. Быть или не быть на его стороне в войне с фашизмом, говорилось далее в наброске выступления, — это не вопрос, что предпочесть — выгоды нейтралитета или жертвы во имя общей победы. Речь идет о жизни и смерти американской нации, о существовании США как независимого государства. Концовка была лаконична: «Нападение нацистов на Россию создает для нас одновременно и величайшую опасность и величайшую возможность. Мы должны воспользоваться этой возможностью, пока опасность не стала для нас роковой»⁶³. Но эту тщательно подготовленную помощниками речь Рузвельт так и не произнес. Бёрнс считает, что, находясь под впечатлением ежедневных докладов посла Штейнгардта («побольше жесткости и поменьше участия») и военных представителей США в Москве о безнадежности положения Красной Армии, ее близком развале, президент психологически еще не был готов принять решение, к которому подвел ход событий. Кое-что подсказывала интуиция, но мнение военных специалистов оставалось по-прежнему авторитетным.

На Рузвельта сильное впечатление произвел врученный ему во второй половине дня 23 июня меморандум военного министра Г. Стимсона, представлявший собой довольно-таки детально скалькулированный высшими военными руководителями страны военно-стратегический баланс с включением в него новых слагаемых — вступление СССР в войну и ослабление давления Германии на Англию. Очевидец событий Г. Фейс, оценивая меморандум Стимсона, в сущности обращает внимание лишь на прогноз относительно времени, которое понадобится Гитлеру, чтобы разбить Советский Союз («минимум один и максимум три месяца»). Однако чисто военные аспекты в меморандуме военного министра занимали весьма скромное место. Главное же его содержание (о чем как раз и «забывает» Г. Фейс) касалось политики или, точнее, геополитики США в свете новой, исключительно благоприятной, как отмечалось в документе, ситуации для США.

С редким единодушием военные специалисты пришли к выводу, что давление Германии на всех самых опасных участках военных действий, и прежде всего на Англию, ослабнет. Высказывалось убеждение, что Гитлер вообще оставит планы вторжения на Британские острова. Стимсон и его коллеги в связи с этим считали, что США должны воспользоваться этой передышкой, чтобы укрепить везде и повсюду, где это возможно, американское военное присутствие. «Начав войну с Россией, Германия тем самым чрезвычайно облегчила наше положение и создала для нас благоприятные условия действовать незамедлительно с тем, чтобы устранить возникшие угрозы до того, как Германия выпутается из русского клубка». Стимсон заключал: «Для меня… действия Германии представляются почти как ниспосланное Господом Богом чудо. Этой последней демонстрацией нацистских амбиций и вероломства широко распахиваются двери для осуществления Вами руководства победоносной битвой за Северную Атлантику и защитой нашего полушария в Южной Атлантике; одновременно под Вашим руководством США в состоянии обеспечить успех любой программы действий в будущем»⁶⁴. И ни слова о помощи Советскому Союзу или координации военных усилий с ним. Идея использования «передышки» для укрепления военно-стратегических позиций США не только не предусматривала тесного сотрудничества с Советским Союзом, она скорее исходила из неотвратимости взаимного истощения СССР и Германии в ходе пускай короткой, но кровопролитной схватки. Ожидалось также, что в конце концов Германия «выкарабкается из русского клубка». Стимсон ограничился постановкой вопроса о завоевании полного преобладания США в Атлантике в ожидании следующих поворотов в развитии событий.

Рузвельт чувствовал, что такой подход имеет серьезные изъяны, несмотря на то, что как будто бы резонно предупреждает от поспешного сближения с Москвой и отвечает проводимой им политике неучастия в войне. И хотя советы военных, госдепартамента и посла Штейнгардта казались ему заслуживающими внимания, но чутье политика и трагический опыт прошлого научили его прислушиваться к тем, чьи оценки представлялись многим в вашингтонской элите чересчур «просоветскими». Не без ведома президента Г. Гопкинс встретился в начале июля с Джозефом Дэвисом, который 7 июля подготовил для Белого дома по его поручению альтернативный меморандум с анализом всех «за» и «против» в отношении военного, экономического и дипломатического сотрудничества СССР и США в войне с гитлеровской Германией. То, что предложил Дэвис, по всем главным пунктам расходилось с рекомендациями военного ведомства и госдепартамента⁶⁵.

Общий вывод Дэвиса был абсолютно однозначен. Первое: у США нет иного выбора, помимо установления такого сотрудничества. Второе: несмотря на то что в Советском Союзе есть много людей, которые ненавидят сталинский режим, Советский Союз и его армия и после неудачи первых дней войны, располагают всеми возможностями преодолеть вызванные вероломным нападением трудности и нанести военное поражение вермахту.

По-видимому, во время беседы Гопкинса с Дэвисом 7 июля в Белом доме и родилась идея о поездке Гопкинса в Москву с целью ознакомления на месте с положением на советско-германском фронте и установления личных контактов с советскими руководителями. Вопросы, связанные с вступлением СССР в войну, обсуждались также во время длительной беседы Рузвельта с Гопкинсом 11 июля. Назавтра стало известно, что Гопкинс снова летит в Лондон, и одновременно публикуется ответное послание Рузвельта на приветствие М. И. Калинина по случаю Дня независимости. Телеграмма президента была составлена в таком тоне, который не оставлял сомнений, в каком ключе шло обсуждение советско-американских отношений в Овальном кабинете Белого дома. Американский народ, говорилось в ней, «связан с русским народом крепкими узами исторической дружбы, поэтому вполне естественно, что он следит с сочувствием и восхищением за мужественной борьбой, которую ведет в настоящее время русский народ в целях самообороны»⁶⁶.

Пребывание Гопкинса в Лондоне было насыщено событиями. Встречи с Черчиллем, высшими чинами английского генералитета, советским послом И. М. Майским, выступления по радио. Возникла мысль и о проведении главной «операции» — десантирования в Москве для переговоров от имени президента в качестве его полномочного представителя. В начале 20-х чисел стало известно о готовности Советского правительства принять Гопкинса⁶⁷. 25 июля он отправил длинную телеграмму Рузвельту с просьбой разрешить ему поездку в Москву. Согласие президента было получено незамедлительно. Перед отлетом Гопкинс успел произнести по лондонскому радио речь, первый вариант которой, по его собственным словам, очень походил на объявление войны Германии. Орудуя пером, Гопкинс смягчил отдельные места, но сказал о решимости президента США разбить Гитлера и оказать «всякую возможную помощь России, и притом немедленно»⁶⁸. Гопкинс располагал данными специальных опросов, свидетельствовавших, что в США последовательно нарастали настроения в пользу оказания помощи Советскому Союзу. По-видимому, Гопкинс имел санкцию президента говорить на эту тему открыто.

29 июля 1941 г. Гопкинс совершил свой вошедший в историю дипломатии многочасовой перелет над Арктикой из Инвергордона в Архангельск в неотапливаемой кабине стрелка-радиста в хвосте разведывательного самолета английских ВВС «Каталина». К счастью, все, что потребовалось от Гопкинса — это вести наблюдение за воздухом, но испытание холодом было жестоким. Теплая встреча в Архангельске позволила насквозь промерзшему и полубольному личному представителю президента США, как он официально назывался, найти силы для следующего, четырехчасового перелета в Москву, Гопкинс проявил удивительную выдержку и мужество.

Первая же беседа с послом Штейнгардтом подтвердила, как мало тот знал о реальной ситуации и еще меньше желал в нее вникать. После короткого отдыха Гопкинс потребовал устроить ему автомобильную поездку по улицам Москвы. Бросилось в глаза — спокойный и размеренный ритм жизни. Атмосфера в Лондоне была куда более «прифронтовой», хотя немцы не угрожали ему прямым образом. Все, что увидел Гопкинс, совсем не гармонировало с почти паническим настроением Штейнгардта и его коллег. В тот же день вечером Гопкинс был принят в Кремле И. В. Сталиным. Встречи с главой советского правительства 30 и 31 июля произвели большое впечатление на Гопкинса и не только потому, что он вопреки ожиданиям получил откровенную, (как ему по крайней мере казалось) и исчерпывающую информацию о положении на фронте, о сильных и слабых сторонах вермахта, о причинах временных неудач Красной Армии, о стратегических планах советского командования и проблемах материально-технического снабжения армии. Больше всего Гопкинса поразила твердость и убежденность, с которой Сталин говорил о стабилизации фронта в ближайшие два-три месяца. Уходя из Кремля 31 июля после четырехчасовой беседы, Гопкинс знал, что ни Москва, ни Ленинград не будут сданы противнику, хотя цену за это придется заплатить высокую⁶⁹. Первое рандеву Сталина и alter ego президента было признано успешным ими обоими.

Русские выстоят — это бесспорно. Но могли ли США ограничить свой вклад в борьбу с фашизмом поставками военных материалов, производство которых еще только предстояло наладить, сохраняя к тому же статус невоюющей, нейтральной державы? На этот законный вопрос, заданный ему в Москве, Гопкинс смог ответить лишь в рамках полученной им инструкции: «вступление США в войну зависит главным образом от самого Гитлера»⁷⁰, т. е. от решения германского диктатора, воевать Германии с США или нет. По-видимому, сознавая неубедительность и двусмысленность этой позиции своего правительства, Гопкинс в день отъезда из Москвы сказал журналистам, что по поручению Рузвельта он заявил советским руководителям следующее: «Тот, кто сражается против Гитлера, является правой стороной в этом конфликте… США намерены оказать помощь этой стороне»⁷¹.

Р. Шервуд назвал миссию Гопкинса историческим событием в советско-американских отношениях, имея в виду главным образом расчеты и сомнения Вашингтона, связанные с оценкой боеспособности Советской Армии. Разумеется, значение переговоров Гопкинса шире и масштабнее. Советская запись беседы И. В. Сталина и Г. Гопкинса 30 июля 1941 г. показывает то особое значение, которое в Белом доме и в Кремле придавали выяснению и сближению взглядов по поводу положения в мире⁷². США все еще оставались вне войны, и советскому руководству важно было убедиться, как далеко они готовы будут пойти в противодействии державам «оси». С другой стороны Белому дому, «осаждаемому» со всех сторон противниками сближения с русскими, в сложившейся ситуации важным было получить доказательства (еще не гарантии) возможности создания единого фронта СССР, США и Англии в борьбе с общим врагом. После краха загубленных мюнхенцами упований на организацию системы коллективной безопасности, после пакта Молотова — Рибентропа встреча личного представителя президента США и руководителей советского правительства восстанавливала надежду на достижимость сплочения антифашистских сил.

Возвратившись в Лондон тем же небезопасным путем, Гопкинс сразу же попал в весьма затруднительное, даже щекотливое для себя положение. Встреча Рузвельта и Черчилля 9—12 августа в бухте Арджентейя у берегов Ньюфаундленда, в ходе которой в присутствии высших военных чинов обеих стран Гопкинс доложил об итогах своей миссии в Москву, еще раз показала, что ни США, ни Англия не собираются в кратчайшие сроки реально облегчить поддержку сражающимся в трудных условиях советским армиям. Рузвельт еще раз отказался заявить о немедленном вступлении США в войну, несмотря на настойчивые просьбы Черчилля. При обсуждении дальневосточного вопроса ничего не было сказано и о позиции обеих стран в случае нападения Японии на Советский Союз. Оба лидера серьезно рассматривали этот вариант в развитии событий. Вместе с тем одним из важных положительных результатов встречи в Арджентейе явилось подписание по инициативе Рузвельта так называемой Атлантической хартии (детище С. Уэллеса) — англо-американской декларации о целях в войне и о демократических принципах послевоенного устройства мира в версии президента США. Рузвельт и Черчилль заявили также о готовности оказывать СССР помощь поставкой необходимых ему материалов. Рузвельт, получив отчеты Гопкинса о пребывании в Москве, внутренне принял решение выполнять эти обязательства без проволочек. Незадолго до отъезда в Арджентейю он устроил сорокаминутную выволочку военному министру Стимсону за волокиту с поставками в СССР.

Уверенность в силе сопротивления русских крепла, хотя это имело и неоднозначные последствия. Гопкинс, например, был несколько даже озадачен той нежелательной, с его точки зрения, побочной реакцией, вызванной переоценкой возможностей Советского Союза выстоять и сокрушить агрессора. 5 сентября он писал послу США в Лондоне Джону Вайнанту: «Общественное мнение здесь (в США. — В. М.) меня обескураживает. То, что происходит в России, кажется, убедило всех, что Россия добровольно взвалила на себя бремя войны, а поэтому от нас не требуется особой помощи. Такого рода настроения дают себя знать повсюду, и лишь президент считает, что настало подходящее время оказать нажим на Гитлера». Пример такого «нажима» был показан в Арджентии, где гитлеровский режим удостоился клейма «нацистская тирания»⁷³.

Атмосфера в столице США, куда Гопкинс вернулся после месяца отсутствия, действительно была способна навеять грустные размышления. Жизнь здесь, казалось, шла своим давно заведенным порядком, с вновь проснувшимся чувством сытого безразличия к далекой трагедии Европы. А между тем на огромной территории России разворачивались сражения, от которых зависело будущее цивилизации. Пылали города, гибли солдаты, женщины, старики и дети, отдавая свою жизнь за право будущих поколений и народов разных стран самим решать свою судьбу. Несмотря на краткость своего пребывания в Советском Союзе, Гопкинс вынес непоколебимое впечатление о высоком моральном духе и воинской доблести советских вооруженных сил. Джозеф Дэвис, обстоятельно обсудивший с Гопкинсом 8 сентября 1941 г. итоги его визита в Москву, сделал следующую запись: «Гопкинс считает, что сила Красной Армии явно недооценивается. Когда я спросил его почему, он ответил, что виной тому информация военных атташе западных стран в Москве, которые много лет подряд не воспринимали Красную Армию всерьез (возможно, единственным исключением были донесения Феймонвилла). Это, в свою очередь, приводило к тому, что советское правительство не доверяло военным атташе западных стран. Советы относились к ним с подозрением. Когда русские говорили, например, о своем 40- или 60-тонном танке как о достижении, эти представители в своих донесениях данную информацию начисто отрицали. Красная Армия очень невысоко котировалась во всех столицах Европы. В Москве, сказал Гопкинс, война особо не чувствуется. Все идет своим чередом, если только не считать того, что повсюду работают женщины. Огромное количество грузовиков с медикаментами и другими материалами бесконечной вереницей движется из Москвы на фронт, каждую ночь, в строгом порядке. На Гопкинса произвел большое впечатление высокий уровень планирования и управления, который обеспечил эту широкую деятельность…»⁷⁴

Гопкинс не дал согласия Дэвису на обнародование его московских впечатлений и письменно просил бывшего посла воздержаться от публикации записи беседы с ним⁷⁵. Но свое мнение относительно предвзятости представителей военного ведомства США в оценке боеспособности Красной Армии он высказал с согласия президента Стимсону. Поводом послужило очередное донесение военного атташе США в Москве И. Итона, сообщавшего в разгар сражений под Москвой о скором ее падении. В короткой служебной записке военному министру Гопкинс писал: «Я получил копию донесения нашего военного атташе в Москве от 10 октября 1941 г. Я полагаю, что к этому донесению следует отнестись с большой осторожностью. Когда я был в Москве, Итон, не стесняясь, критически высказывался в адрес русских и предсказывал тогда, десять или двенадцать недель назад, что Москва может пасть в любой момент. У меня создалось впечатление, что он не объективен и что, если военное министерство примет на веру его точку зрения, в этом случае оно может оказаться дезинформированным»⁷⁶.

Поездки в Англию, Москву, участие в конференции в Арджентии потребовали от Гопкинса напряжения всех физических сил. Был момент, когда врачи полагали, что он не дотянет до возвращения в Вашингтон. Большую часть дня он проводил в постели, не расставаясь, однако, с телефонной трубкой, пером и бумагой. Стремясь сохранить работоспособность своего главного советника, Рузвельт освободил его в сентябре 1941 г. от формальной ответственности за выполнение программы ленд-лиза. Вынужденным был и отказ от руководства смешанной англо-американской миссией в Москву для обсуждения вопросов военно-экономического сотрудничества. Американскую часть возглавил по совету Гопкинса А. Гарриман. Предполагалось, что сам Гопкинс сосредоточится на вопросах военного производства. Ни Рузвельт, ни Гопкинс тогда еще в достаточной мере не сознавали, какое огромное значение приобретут в последующие годы войны проблемы межсоюзнических отношений и особая роль в их решении бывшего министра социальной помощи Гарри Гопкинса.

Битва под Москвой, разрушившая миф о непобедимости вермахта, утвердила Гопкинса в убеждении, что главная война с гитлеризмом ведется на полях России. В еще большей степени, чем Рузвельт, он критично отнесся к недопустимой медлительности военных деятелей своей страны и Англии, старательно уклонявшихся от разработки и проведения серьезных операций, способных отвлечь большие силы вермахта с Восточного фронта. Внутренне он соглашался с доводами, которые слышал в Москве: во-первых, скорейшее открытие второго фронта необходимо и может быть подкреплено соответствующими ресурсами; во-вторых, в военном отношении желание и возможности гитлеровского командования вести наступательные действия на Западе против Англии невелики; в-третьих, фактор повсюду развивающегося движения сопротивления во много раз увеличивает шансы на успех большой десантной операции со стороны Англии при поддержке США на территории западноевропейских стран⁷⁷.

Но Гопкинс считал, что даже если второй фронт и будет создан, то и в этом случае он будет играть второстепенную роль. Реалистическая точка зрения на сложившуюся ситуацию, отмечал он в заметках в конце октября 1941 г., состоит в том, что главные события мировой войны разворачиваются на советско-германском фронте. Здесь, а не в Северной Африке решается вопрос о победителе в этой войне. И еще: жизнь подсказывает, что концепции, рассчитанные на затягивание войны, не учитывают действие различных военных, политических и моральных факторов в глобальном масштабе, способных превратить сегодняшнюю выгодную ситуацию для США в нечто прямо противоположное завтра. Ставка на затягивание войны неверна и рискованна. Тесное сотрудничество с русскими — экономическое, дипломатическое и военное — непременное условие достижения победы. «Ключ к скорой победе над нацизмом, — писал Гопкинс, — в противоположность медленному удушению Германии — в сотрудничестве с Россией. Такая скорая победа демократических держав принесет миру неисчислимые выгоды»⁷⁸. Сам президент и близкие к нему политики полагали что после победы над нацизмом неизбежно произойдет и трансформация сталинского режима.

30 октября 1941 г., когда стало ясно, что блицкриг провалился, Рузвельт сообщил в Москву о решении правительства США предоставить Советскому Союзу беспроцентный заем на сумму до 1 млрд долл. 7 ноября 1941 г. временный поверенный в делах СССР в США А. А. Громыко вручил Рузвельту ответное послание И. В. Сталина, в котором тот благодарил президента за «исключительно серьезную поддержку» и присоединился к пожеланию президента установить «личный, непосредственный контакт» в целях обсуждения вопросов, вызывающих взаимный интерес. Встреча носила дружественный характер. «…Помощь Советскому Союзу, — сказал президент, расставаясь, — считаем своей важнейшей задачей»⁷⁹.

Точку зрения Рузвельта и Гопкинса разделяли многие видные деятели как в самой администрации, так и вне ее. Даже такие представители «старой гвардии» консервативных политиков, как Стимсон, Хэлл, Лонг, усваивали новый подход к реалиям. 16 декабря 1941 г. Лонг записал в дневнике: «Если сообщения из России правдивы, то тогда мы являемся свидетелями крупнейшей военной катастрофы в истории (поражение верхмахта под Москвой. — В. М.), что исключительно важно для нас». Через четыре месяца Лонг сделал еще одну запись: «Россия в одиночку по-настоящему сражается в Европе в интересах всех союзников»⁸⁰. Находясь на дипломатической службе США со времен Вудро Вильсона, Брекенридж Лонг привык видеть в России источник зла, разрушительную силу. С конца 1941 г. что-то начинало меняться и в государственном департаменте.

Становилась другой и американская печать. Неформальной данью уважения советскому народу, оказывавшему «мужественное и решительное сопротивление» захватчикам, следует считать приветствие Ф. Рузвельта М. И. Калинину 9 ноября 1941 г.⁸¹ В свою очередь, получив возможность в связи с национальным праздником СССР обратиться с посланием к советскому народу, Гопкинс не преминул сделать это в эмоциональной форме. Он писал: «Сегодня празднование годовщины вашей революции означает решимость мужественного народа отдать жизни и все его национальные ресурсы для защиты Родины и вашего образа жизни. Вместе с вами в борьбе против нацизма участвуют народы различной расовой принадлежности, различных вероисповеданий и придерживающиеся различных политических систем. Но мы все едины в стремлении отразить жестокий удар агрессоров. Мы все едины в твердом намерении оказать вам всю возможную помощь. Мы все едины в признании нашего невосполнимого долга перед русским народом, ведущим почти с нечеловеческой стойкостью сражения с врагом. Я глубоко убежден, что ваша борьба, цель которой — защита Родины, войдет в историю эпической страницей человеческого мужества и бесстрашия»⁸².

Современные биографы Рузвельта находят, что до нападения Гитлера на Советский Союз он относился к европейской войне и японской агрессии в Китае, как к региональным конфликтам.

22 июня 1941 г. все изменило, утвердив президента в сознании, что речь должна идти о двух театрах военных действий Второй мировой войны. Это стало основанием для Рузвельта, чтобы заняться выработкой особого взгляда на происходящее сквозь новую геополитическую «призму»⁸³. Время делало свое дело. Определенно возникла полная зависимость Англии от Соединенных Штатов. И сознание этой зависимости изменило отношение между Рузвельтом и Черчиллем. Эллиот Рузвельт, сопровождавший отца на всех важнейших межсоюзнических встречах, по поводу переговоров в Арджентеи заметил: «Постепенно, очень медленно, мантия вождя сползла с плеч англичанина на плечи американца»⁸⁴.