Гарри Трумэн и Джеймс Бирнс делают свой выбор

Трумэн (ничем не выдавая своих настроений) рассуждал иначе, чем его военный министр, стремившийся заглянуть в дальние дали мировой политики, в чем сам новый президент поначалу не видел никакого проку. Стимсон предлагал «отложить» дипломатическую схватку с Советским Союзом, не спешить с выводами и до завершения войны на Тихом океане и испытания атомной бомбы не делать доминантой советско-американских отношений польский вопрос, по которому, как он полагал, Сталин все равно не уступит Соединенным Штатам. Трумэн решительно не соглашался с такой тактикой. Для него польский вопрос оборачивался пробой сил, ставящей на карту не только его личную репутацию, но и судьбу Европы, а в конечном счете — всего мира.

Драматизм ситуации накануне победного завершения войны в Европе, падения Берлина и выхода Советской Армии на Эльбу воспринимался президентом особенно остро и болезненно, поскольку не оставлял ему, вчера еще малоизвестному политику, проснувшегося 12 апреля 1945 г. главнокомандующим воюющих Соединенных Штатов, иного выбора, кроме утверждения американского лидерства с позиции силы, — курс, который, правда, еще только предстояло сформулировать. Идея Стимсона, в случае возникновения конфликтных ситуаций в советско-американских отношениях отодвигавшего использование атомной угрозы на второй план и уповавшего на переговорный процесс, Трумэну представлялась неприемлемой, утопичной, ослабляющей позиции США и его собственные. Для нового лидера США проблема приоритетов решалась в обратном порядке: непосредственные цели и задачи (защита от экспансии коммунизма и укрепление своей репутации жесткого политика) имели преимущество перед перспективными, долговременными, стратегическими (создание безопасного мира) или по крайней мере совпадали с последними.

Беседой 25 апреля Стимсон был попросту дезориентирован; надевший маску заинтересованного собеседника Трумэн не выдал своего скептицизма в отношении концепции перестройки мирового порядка, предусматривающей «либерализацию» атомных секретов и интернационализацию контроля над производством и распространением атомного оружия. По-видимому, для президента согласиться со Стимсоном было равносильно добровольному сложению оружия к ногам нападающего, свирепого видом, но вооруженного пугачом. Куда более реалистично внешнеполитический курс нового президента оценил бывший посол США в Москве Джозеф Дэвис, посетивший Трумэна в Белом доме 30 апреля 1945 г. Он был буквально шокирован тоном, который Трумэн избрал, воспроизводя парафраз своего диалога с Молотовым, состоявшегося неделю назад. Сомнений быть не могло: Трумэн полон решимости в случае необходимости не останавливаться перед эскалацией напряженности в советско-американских отношениях⁹. Трумэн был откровенен с Дэвисом, последний пользовался доверием президента. Дэвис и никто другой числился первым в «коротком списке» кандидатов на должность государственного секретаря в новом кабинете Трумэна¹⁰.

Сила и жесткость — вот что должно было стать опорными элементами новой его, Трумэна, дипломатии — дипломатии страны, взвалившей на свои плечи миссию быть главным защитником и объединителем западного сообщества. Но этой превосходящей силы и бойцовской уверенности в свободе дипломатического маневра просто неоткуда было взяться, если в расчет не принимались уверенность в близком наполнении ударного атомного арсенала и убежденность в невозможности ни для кого приблизиться к тому же уровню. Следовательно, слова обвинения, брошенные Трумэном в лицо Молотову, уже отдавали не просто металлом, а «мощью безмерной и грозной», во сто крат превышающей возможности обычных арсеналов и позволяющей, как заверил Бирнс президента, диктовать американские условия мировому сообществу после войны¹¹. Будущий государственный секретарь, хорошо знакомый с военно-промышленным комплексом США, был абсолютно уверен, что превзойти его уже никому не удастся.

Эту особую уверенность нового президента в превосходстве над СССР да и над любым другим противником, взятую в долг у будущего, но вмонтированную в реальную политику, почувствовал и Ф. Франкфуртер, обративший внимание в беседе с Дэвисом 13 мая 1945 г. на резкое смещение акцентов в дипломатической практике Белого дома после прихода туда Трумэна. «У меня сегодня, — отметил Дэвис, — состоялся продолжительный разговор с судьей Феликсом Франкфуртером. Он встревожен нашими отношениями с Россией. Он считает, что ситуация взрывоопасна. Он был в курсе моей беседы с президентом по этим вопросам и пожелал поговорить со мной о том, что представляется ему важным. Президент, сказал он, несколько дней назад (23 апреля. —.

В. М.) провел совещание с некоторыми своими военными советниками, включая Стимсона и Форрестола, при этом в ходе совещания очень сильно «стучали кулаками» по столу. Этим стремились выразить следующее: наступило «самое время» занять жесткую позицию по отношению к России; Америка должна разговаривать с нею, только опираясь на силу; единственный язык, который русские способны понять, — это язык силы и т. д., и т. п. Из источников (помимо Стимсона, но вполне надежных) ему стало известно, что Стимсон был против такого подхода, который президент, напротив, как будто поддержал («пара ударов прямой в челюсть» и т. д.). По словам Франкфуртера, Стимсон настаивал на сдержанной оценке ситуации, заявляя: нам следует признать, что Советы, возможно, не согласны с нами в отношении трактовки договоренностей, достигнутых в Крыму, что всю ситуацию следует оценить с учетом «их интересов», что к русским следует относиться уважительно…"¹²

Франкфуртер, по понятным причинам особенно чувствительный к позиции руководителя Манхэттенского проекта, имел все основания быть шокированным манерой, в которой Трумэн вел это важное совещание. Как будто кто-то вручил ему страховой полис, гарантирующий неуязвимость. 26 апреля, опасаясь разрастания синдрома антисоветизма, Франкфуртер направил Трумэну и Стимсону письменный отчет-напоминание о своих встречах с Нильсом Бором, в котором обращал особое внимание на опасность разрегулирования отношений с Советским Союзом в случае, если Москва не получит по официальным каналам уведомления о работах над «проектом S-1» и без посторонней помощи сможет убедиться в его осуществлении. «Проф. Бор, — подчеркнул в своем меморандуме Франкфуртер, — дал мне понять, что, используя научный обмен после войны, России будет нетрудно получить необходимую информацию, не говоря уж о других факторах, которые делают бессмысленным сохранение секретности»¹³. Нет данных, позволяющих высказать предположение, что Трумэн заинтересовался персоной Н. Бора, хотя, направляя свое послание в правительственные круги, Франкфуртер рассчитывал повторить (в этот раз с шансами на успех) эксперимент прямой встречи и диалога науки и политики, проделанный им в 1944 г.

Пришло время сказать, что эти резкие смещения происходили в тот самый момент, когда коалиция союзников находилась накануне великой победы над фашизмом в Европе и когда ее лидеры сосредоточивали уже свое внимание на вопросе скорейшего завершения войны на Тихом океане, основным условием которого было, как все еще признавалось, выполнение Ялтинского секретного соглашения о вступлении Советского Союза в войну против Японии. Однако бросается в глаза, что вопрос о принуждении к капитуляции Японии в напряженных политических дебатах апреля — мая 1945 г. в высшем эшелоне власти в США неизменно фигурировал в качестве подчиненного другому вопросу — о судьбоносном значении бомбы для послевоенного западного, некоммунистического мира. Япония теоретически могла прекратить сопротивление в любой момент (по многим признакам в низах, и в верхах японского общества окрепло желание покончить с войной), но это обстоятельство почти наверняка не отменило бы ни запланированных испытаний в Аламогордо, ни тем более разговора со Сталиным в Потсдаме в том особом ключе, который на дипломатическом языке называют серьезным предупреждением. Иными словами, чтобы ни случилось, в глазах Трумэна бомба была призвана служить средством сдерживания коммунизма и сохранения безусловно лидирующей роли США в мировых делах.

Именно исходя из такой установки, Трумэн отдал предпочтение предложению Стимсона (не главному в перечне высказанных военным министром) отложить намеченную встречу со Сталиным до того момента, когда главный козырь (атомная бомба) будет у него в руках, т. е. до успешного завершения испытаний. Рузвельт на протяжении ряда лет обдумывал вопрос о степени милитаризации внешнеполитической доктрины США, не связывая его, однако, напрямую с американской монополией на атомное оружие. У Трумэна на размышления времени не было. Уже на предстоящем совещании в верхах он планировал встретить «м-ра Россию» и «м-ра Британию», что называется, без тени робости и без заискивания перед первыми грандами мировой политики: и Сталин и Черчилль обязаны были знать, что право выбирать способ обращения с новым видом оружия и контроля над ним принадлежит исключительно ему, президенту Соединенных Штатов. Знакомство должно было быть скреплено рукопожатием, твердым и многозначительным, как и подобает для уверенного в себе и своих силах лидера.

После 25 апреля Трумэн имел беседы со Стимсоном (2, 3 и 4 мая), но все они касались организационных вопросов, связанных с формированием Временного комитета (Interim Committee), призванного в обстановке абсолютной секретности вынести заключение по вопросу использования атомной бомбы. Нигде, ни в одном документе нет следов того, что президент испытывал желание услышать от Стимсона новый комментарий по поводу менявшейся обстановки. Похоже, его интересовали только технические подробности, а не дискуссии о том, какую политическую компенсацию США могут получить за жесты доброй воли в отношении атомных секретов и подготовки к созданию международного органа, осуществляющего контроль. Несовпадение двух поведенческих моделей, оставшееся незаметным для Стимсона, довольно умело маскировалось Трумэном.

10 мая в разгар очередного кризиса, вызванного односторонними действиями Сталина в польском вопросе и немедленной ответной акцией США в виде прекращения поставок Советскому Союзу по лендлизу, Стимсон посвятил в свои планы посла США в Москве Гарримана. Предлогом стал обмен мнениями о поведении Сталина в Восточной Европе в целом. Оба, как сказано в дневнике Стимсона, «говорили конфиденциально о наших проблемах, относящихся к S-1»¹⁴. Нужно ли было Стимсону в чем-то переубеждать Гарримана после того, как он оказался как бы в изоляции на совещании в памятный для обоих день 23 апреля? Скорее всего, нет, хотя посол в решающий момент открыто министра не поддержал. В сущности, оба политика думали об одном и том же. Свою оценку обострившихся в связи с восточноевропейским вопросом советско-американских отношений посол сформулировал в телеграмме Стеттиниусу из Москвы еще 6 апреля 1945 г. Призывая Вашингтон держаться «твердой» линии, он писал: «Как Вы знаете, я являюсь искренним сторонником по возможности самого полного взаимопонимания между нами и Советским Союзом, и поэтому все, что я говорю, продиктовано только одним: как такое взаимопонимание может быть наилучшим путем обеспечено»¹⁵.

Здесь содержится ответ на вопрос, о чем могли говорить Стимсон и Гарриман в преддверии новой встречи в верхах. Конечно же, о тактике предстоящих переговоров со Сталиным. Как считал Стимсон, она должна была предусматривать отсрочку сцены «объяснения» до завершения испытания нового оружия и отказ от ультимативного тона. Такой осторожной и в чем-то традиционной для сложившихся в годы войны советско-американских отношений дипломатией, подкрепленной личными контактами и, главное, решающим перевесом США в качестве вооружений, Стимсон рассчитывал добиться от Советского Союза удовлетворительного (и, заметим, поэтапного), как он говорил, «решения польской, румынской, югославской и маньчжурской проблем». Атомное оружие в таком варианте не должно было играть роль пистолета, поставленного на предохранитель, но поднесенного к виску противника. Скорее здесь больше подходит сравнение с заряженным ружьем, висящим на стене.

Стимсон всерьез надеялся (так же, как и Рузвельт) в итоге найти рабочий консенсус со Сталиным на основе признания зон ответственности (СССР в восточноевропейском регионе и США к западу от него) и права народов соответствующих стран демократическим путем решать судьбу своих государств. Обе великие державы, как представлялось военному министру, обязаны были совместно и упорно трудиться над созданием основ нового международного порядка. Пункты 7 и 8 меморандума Стимсона от 25 апреля 1945 г., по всему видно, предполагали именно такого рода рабочее соглашение, в противном случае всякие разговоры о контроле над атомным оружием, инспекции и обмене информацией становились ненужными и невозможными. С большой степенью уверенности можно утверждать, что Гарриман не возражал против такого подхода. Довод в пользу такого вывода? Находясь вместе с представителем президента Гопкинсом в Москве в конце мая — начале июня 1945 г., он активно содействовал успеху этой важной дипломатической миссии, развязавшей многие конфликтные узлы в советско-американских отношениях и подготовившей условия для встречи «Большой тройки» в Потсдаме.

Трумэн, не переживший периода привыкания к мысли о том, чем может стать для человечества появление атомного оружия, не подготовленный к внешнеполитической деятельности в условиях коренной ломки всех международных структур и буквально на ходу решавший для себя вопрос об ориентирах дипломатии США в переходный период от войны к миру, психологически в тот момент был куда более склонен придавать решающее (не подчиненное) значение атомной бомбе. Артиллерийский капитан времен Первой мировой войны, он имел собственные представления о том, как обращаться с оружием. По его мнению, это оружие следовало расчехлить и привести в состояние готовности для применения на поражение. В противном случае «нечего было огород городить».

Входя в новую роль, Трумэн, естественно, не стремился афишировать свои взгляды, высказывания президента по вопросу об атомной бомбе в этот период очень скудны. Однако же, судя по многим косвенным признакам, взгляды на новейшее оружие оставались традиционными: оно должно выполнять свою первородную функцию — поражать противника, уничтожать его. Он внутренне соглашался с теми, кто (как Джеймс Бирнс, например) с порога отверг идею превращения бомбы, как говорили, в бутафорскую принадлежность, огородное чучело, способное напугать лишь трусливых. Аморфность такой поведенческой модели, к тому же окарикатуренной ее оппонентами, Трумэну импонировала куда меньше, чем иное видение ситуации, согласно которому атомная бомба — всего лишь новый боеприпас, эквивалентный сотне обычных тяжелых авиабомб, требующий к себе соответствующего, вполне прозаического, без всяких рефлексий и оговорок отношения. Вот это изменение в настроениях в высших сферах Вашингтона после смерти Рузвельта хорошо почувствовали ученые из чикагской «Металлургической лаборатории», где работал и Лео Сциллард, физик, чья инициативная роль в осуществлении Манхэттенского проекта была общепризнанной.

Еще в конце марта 1945 г. Сциллард попытался повторить попытку Бора повлиять на решение Белого дома по атомной бомбе. Приближавшийся «час X» (день испытания атомной бомбы) вновь сделал Сцилларда пилигримом долга и совести. Имея «на хвосте» секретных агентов генерала Гровса, он приехал 25 марта 1945 г. в Принстон получить от А. Эйнштейна рекомендательное письмо Рузвельту, способное открыть для него двери президентского кабинета. «Д-р Сциллард, — писал о нем Эйнштейн, — сейчас очень обеспокоен отсутствием нормальных контактов между учеными, которые делают эту работу (речь идет об исследованиях в области ядерной физики. — В. М.), и теми членами Вашего кабинета, которые отвечают за формирование политики». Подобно Бору, Сциллард не мог надеяться, что он прямым путем «выйдет» на президента. Ученый направил письмо Элеоноре Рузвельт и получил положительный ответ: его имя внесено в рабочее расписание президента. Рандеву было назначено на 8 мая 1945 г. и так и осталось пометкой в календарном плане Франклина Рузвельта. Падение Берлина 2 мая подсказало Сцилларду вывод: использование атомной бомбы против Японии не оправдано с военной точки зрения. Война ею проиграна, и подобная «демонстрация» только подтолкнет гонку атомных вооружений с включением в нее России.

В конце мая Сциллард попытался встретиться уже с Трумэном, но в секретариате президента ему посоветовали повидать Джеймса Бирнса, отдыхавшего на своей «исторической родине» в городе Спартанбург (Южная Каролина). До его назначения на пост государственного секретаря оставалось несколько дней, но важнейшие внешнеполитические планы Трумэн предпочитал обсуждать именно с Бирнсом. Диалог в Спартанбурге — зеркальное отражение двух противоположных, в сущности, подходов, двух позиций. Одной — возникшей из ясного представления об общечеловеческой природе проблемы во всех ее долговременных глобальных взаимосвязях, другой — ставшей уже решением, прагматичной, зауженной до масштабов военного противостояния, сориентированной на сохранение мирового лидерства с опорой на пятикратное превосходство в средствах сдерживания. Американский историк П. Уайдн описал разыгравшуюся 28 мая в Спартанбурге сцену в форме следующего диалога.

Сциллард: Россия, так же как и США, скоро может стать атомной державой.

Бирнс: По данным генерала Гровса, Россия не имеет урана.

Сциллард: Россия располагает урановыми рудниками Чехословакии. Стоит обдумать предложение об отказе испытать бомбу, что создаст у русских впечатление, будто работы не увенчались успехом.

Бирнс: Это приведет к тому, что Конгресс откажется финансировать ядерные исследования, результаты должны быть очевидны для всех. Россия осуществляет свою экспансию в Восточной Европе, включая родину Сцилларда — Венгрию, и в этих условиях демонстрация бомбы и американской военной мощи сделает Советы более управляемыми.

Сциллард: Манипуляции с бомбой испугают Россию, превратят ее в нашего антагониста.

Бирнс: Бомба поможет вытеснить Россию из Венгрии.

Сциллард: Можно ли сейчас говорить о судьбе маленькой Венгрии, если гонка атомных вооружений в конечном счете может разрушить Соединенные Штаты и Россию!

Штаты русские смогут только лет через пять, да и то при условии, что весь экономический потенциал СССР будет подчинен созданию атомного оружия. Следовательно, фактическое отставание СССР оценивалось в 15—20 лет¹⁷. Этим и руководствовался Бирнс, осаживая горячего Сцилларда.

Джеймс Бирнс (его считали помощником президента Рузвельта по внутренним делам) пользовался огромным авторитетом. Прослужив в конгрессе 30 лет, он попеременно заседал в палате представителей и в сенате. Был членом Верховного суда, а в годы войны он занимал самый высокий экономический пост в стране — директора Управления военной мобилизации. Близость южанина Бирнса к Рузвельту была хорошо известна, равно как и неодобрение ее Элеонорой Рузвельт. Трумэн сделал Бирнса своим доверенным лицом, хотя Бирнс был его соперником на выборах 1944 г. и, наверное, после смерти Рузвельта воображал именно себя в кресле президента. Этого не случилось, и Бирнс утешился положением конфиденциального советника Трумэна по всем самым острым вопросам внешней политики и национальной безопасности. Селекция кадров для новых структур и приближение к президенту из старой когорты одних и удаление других также входило в функции Бирнса. Так, среди новых фаворитов в коридорах власти Вашингтона оказался генерал Лесли Гровс, непосредственный руководитель технической подготовки Манхэттенского проекта.

Нужно отдать должное генералу Гровсу: он умело воспользовался своим особым положением, получив возможность острее, нежели большинство из окружавших его ученых и политиков, почувствовать, насколько градусов от мысленно прочерченной Рузвельтом, Гопкинсом и Стимсоном линии в советско-американских отношениях (взятых в контексте атомной проблемы) отклонился после 12 апреля курс нового политического руководства, унаследовавшего эстафету от старой администрации и вместе с нею ее авторитет. Водораздел, проведенный Гровсом в воображении между старым и новым подходами, повлиял и на реакцию, которую вызывало у него решение Трумэна не уступать тем, кто предлагал отказаться от внезапного, без предупреждения, применения атомной бомбы против Японии.

Одним из ярых сторонников такого варианта являлся Сциллард, и Гровс в увидевших свет после войны мемуарах специально выделил в ряду важных событий — в промежутке с момента окончания войны в Европе до испытания атомной бомбы в июле 1945 г. заочный спор «идеалиста» Сцилларда с «реалистом» Трумэном, противостоявшим его натиску. Вот что он писал: «…капитуляция Германии никак не сказалась на враждебной позиции Японии. Несколько позже некоторые ученые стали сомневаться в необходимости использования бомбы против Японии. Многие из них принадлежат к числу людей, бежавших в США, опасаясь расовой политики гитлеровского режима. Для них основным врагом был Гитлер, а поскольку он был уничтожен, они, вероятно, уже не могли найти в себе достаточно энтузиазма, чтобы оправдать применение атомной бомбы для подавления военной мощи Японии.

Одновременно происходили дискуссии о том, как применить бомбу: следует ли нам устроить перед всем миром демонстрацию ее разрушительной силы и затем просто предъявить Японии ультиматум или применить ее без предупреждения. Мне всегда было непонятно, как можно было игнорировать первостепенную важность фактора внезапности применения бомбы с точки зрения ее воздействия на население и правительство Японии. Достижение внезапности было одним из главных мотивов наших усилий по сохранению секретности.

Президент Трумэн знал об этих противоречивых настроениях. Наверное, он в какой-то степени советовался со своей совестью и сердцем, прежде чем принять окончательное решение. Его вывод — придерживаться первоначального плана — всегда был примером мужества и государственной мудрости"¹⁸.

В этом отрывке много натяжек, недоговоренностей, а то и просто искажений. Первое. Никакого официального «первоначального плана» внезапного применения атомной бомбы не существовало.

«Памятная записка из Гайд-парка» по существу оставляла вопрос открытым. Именно Трумэну и его советникам предстояло принять такой «первоначальный план», Рузвельт только обдумывал его, и трудно сказать, к какому решению он мог склониться, получив сначала письмо Эйнштейна, затем встретившись со Сциллардом (степень вероятности такой встречи была весьма высокой) и, наконец, познакомившись с результатами испытания нового оружия. Один из ближайших сподвижников В. Буша и Р. Оппенгеймера, человек, руками которого была завершена подготовка атомной бомбы на борту самолета Б-29, летевшего бомбить Хиросиму, к ее сбросу на город, Уильям Парсонс, ставший в 1946 г. главой Управления атомного оружия в Пентагоне, писал: «Конечно, невозможно сказать, какова была бы реакция Франклина Рузвельта на результаты взрыва 16 июля 1945 г…»¹⁹ Парсонс имел в виду испытания, проведенные Гровсом и Оппенгеймером в Аламогордо. Таким образом, ссылка Гровса на «первоначальные планы» неубедительна. Если они и вырисовывались в мыслях президента Рузвельта, то он и сам не считал их окончательными.

Второе. Способна ли была (и как долго?) Япония к сопротивлению после капитуляции Германии — вопрос не праздный, но тот однозначный ответ, который дал на него в воспоминаниях Гровс, мог удовлетворить только плохо информированных людей. Возможности Японии вести войну, конечно же, в 1945 г. не были исчерпаны, и в Пентагоне не без оснований опасались, что японцы будут драться с фанатичной яростью в случае высадки союзников на территории собственно Японии или в Китае. Предполагалось, что в случае сухопутных операций американцам придется столкнуться с пятимиллионной армией японцев. Но еще в аналитическом обзоре разведслужб США, подготовленном к началу июля 1945 г. (т. е. до испытания атомного оружия), в специальном разделе «Шансы на капитуляцию Японии» прямо говорилось, что «значительная часть населения страны сейчас рассматривает как вероятное полное военное поражение своей страны». Далее в докладе указывалось, что «вступление Советского Союза в войну (что было предрешено Ялтинским соглашением) окончательно могло бы убедить японцев в неизбежности полного поражения». Нельзя пройти мимо и дневниковой записи от 11 августа 1945 г., командующего стратегической авиацией США генерала Карла Спаатса, который отметил, что, услышав впервые в Вашингтоне об атомной бомбе, он отрицательно отнесся к возможности ее применения. Генерал был уверен, что войну можно было выиграть и не прибегая к экзотическому оружию, последствия применения которого непредсказуемы²⁰.

И другие военные специалисты полагали, что продолжение так называемых стратегических бомбардировок Японии «летающими крепостями» (самолетами Б-29) в сочетании с военно-морской блокадой и наступательными операциями советских вооруженных сил неминуемо должно было вынудить императорское правительство Японии признать свое положение абсолютно безнадежным. Даже если бы такой способ ведения боевых действий привел к затягиванию войны, вероятнее всего, удалось бы избежать не только больших людских потерь, но и того неизбежного морального ущерба, который был связан с решением использовать новое оружие массового уничтожения против ничего не подозревавших и не предупрежденных об опасности мирных жителей двух крупных японских городов.

Доводы в пользу эффекта внезапности, о котором так темпераментно писал Гровс, и с психологической точки зрения не всем казались убедительными. Существовало мнение, что именно такой способ «вразумления» японцев породит явление бумеранга и обернется тяжелыми последствиями для США, практически не приблизив победу. В предупреждении Японии об угрозе применения атомной бомбы видели кратчайший путь к завершению войны через воздействие на пацифистскую партию в правящих кругах Японии. «Я полагаю, — писал тот же У. Парсонс в 1948 г., — что осуществимость и эффективность атомного нападения на города, заводы и т. д. зависят решающим образом от обстоятельств, условия же в Японии в конце июля 1945 г. были идеальными для такого предупреждения»²¹. А его не последовало. Почему? Эдвард Теллер, со свойственной ему прямотой, в подготовленной в 1957 г. для журнала «Форин афферс» статье высказал мысль, что внезапность нужна была не столько для того, чтобы поставить японцев на колени, сколько для того, чтобы каждый знал, что в будущей войне американцы снова без колебаний применят атомное оружие, сделав бессмысленными всякие расчеты противника на достижение успеха²². Стало быть, предложенное Гровсом ограничительное толкование значения внезапности применения атомной бомбы против Японии является неполным, недостаточным, а скорее всего, ложным. Замысел был гораздо шире.

Версия Гровса кажется тем несуразнее, что к моменту выхода в свет его книги было уже хорошо известно о поведении Японии в критическом для нее июле 1945 г. Обо всем этом достаточно подробно сказано в книгах Г. Алпровица²³, и ниже мы приведем новые данные из архивов. Но основные факты стоит напомнить.

Еще до испытания атомной бомбы поступили первые сведения, что император Японии решил сам вмешаться в события, чтобы положить конец войне. Японский посол в Москве настойчиво искал встречи с Молотовым для обсуждения возможности прибытия в Москву специальной миссии во главе с принцем Каноэ, но послу в такой встрече под предлогом чрезмерной занятости Молотова накануне предстоявшей конференции «Большой тройки» было отказано. И в последующие дни Япония настойчиво добивалась посредничества Москвы, готовая идти на любые условия. Это были уже официальные действия, заставившие впоследствии Д. Эйзенхауэра сказать Стимсону: «Япония в то время изыскивала какой-нибудь способ капитуляции с минимальной потерей престижа!».

Не будем сейчас касаться вопроса о том, чем руководствовалось правительство СССР, отклонив японские мольбы о посредничестве. Это особая тема, хотя верность союзническому долгу сыграла в этом не самую главную роль. Были и другие причины, в сущности, в чем-то похожие на те, которые определяли поведение США, демонстративно не замечавших мирных инициатив агонизировавшей японской военщины. Трумэну была не нужна преждевременная капитуляция Японии и переговоры, особенно переговоры при посредничестве Москвы. Уже в мае 1945 г. в госдепартаменте ломали голову, как сделать, чтобы ялтинские договоренности по Дальнему Востоку остались чисто призрачными. Исполняющий обязанности госсекретаря Джозеф Грю собирал по этому поводу специальное совещание в составе министра военно-морского флота Форрестола, заместителя военного министра Джона Макклоя и посла Гарримана²⁴.

Как бы то ни было, чтобы обеспечить верховенство американских интересов и исключить повторение ситуации в Европе, где баланс сил сложился в пользу Советского Союза, Трумэн решительно избрал путь эффектной и максимально бескровной для США победы над Японией. К середине мая 1945 г. у него сложилось твердое убеждение, что хотя участие Советского Союза в войне с Японией и имеет военно-стратегическое значение по причине возможных непредвиденных осложнений — неудачи в ходе испытаний атомной бомбы или затяжки военных действий, — однако в завершении войны это значение должно быть минимальным, а победа — непременно американской, сокрушительной и неизгладимой из исторической памяти народов, как взятие Берлина армиями Г. К. Жукова.

По-видимому, без всякого восторга в связи с этим президент воспринял изменения в настроениях пользовавшегося его доверием посла А. Гарримана. Несколько остывший после сцены в Вашингтоне с Молотовым, вызвавшей резкие осложнения в отношениях между США и СССР сразу же после капитуляции Германии, и отчасти под влиянием разговора со Стимсоном Гарриман настойчиво добивался ускорения очередной встречи в верхах. Заместитель госсекретаря Грю зафиксировал в дневнике 15 мая 1945 г. монолог посла на совещании у президента, на котором, помимо Трумэна, Грю и Гарримана, присутствовал еще и советник по русским делам Болен.

А. Гарриман говорил: «. .наши отношения с Россией являются проблемой номер один, способной повлиять на будущее человечества, но сейчас разрыв между нашими двумя странами увеличивается. Дополняют общую картину специфические и неотложные вопросы, такие, например, как обращение с Германией на трехсторонней основе, учреждение Контрольного совета и т. д., по которым совместно с Россией не было достигнуто никакого прогресса. Конечно, есть еще и польский вопрос, и многие другие. Создание базы будущих отношений с Россией и урегулирование этих конкретных неотложных вопросов могут быть достигнуты только на трехсторонней конференции, и, чем больше будет затягиваться начало этой встречи, тем хуже. И хотя нельзя не признать, что мы не готовы использовать наши войска в Европе в качестве средства в политическом торге, тем не менее, если встреча состоится до того, как большая часть этих войск будет выведена из Европы, атмосфера будет в этом случае более дружественная и шансы на успех возрастут. Сталин не получает правдивой информации ни от Молотова, ни от кого-либо из других своих людей, и в результате его подозрительность в отношении наших мотивов, которые он объясняет желанием лишить его плодов победы, увеличивается»²⁵.

В тон этому ностальгическому порыву в духе рузвельтовской тактики личной дипломатии Трумэн поддержал мысль о «крайней желательности встречи „Большой тройки“». Но тут же президент фактически отклонил предложение ускорить ее созыв, сославшись на перегруженность внутриполитическими делами, подготовку бюджета и т. д. По удивительному совпадению президент и посол, настаивая на разных сроках созыва конференции глав трех союзных государств, думали об одном и том же. Гарриман был озабочен тем, как подкрепить дипломатические усилия мощью армейских корпусов. Трумэн, также не выдавая ничем своего решения, стремился сесть за стол переговоров со Сталиным, имея равенство (а еще лучше перевес) сил, но в ином исчислении. Лучшим временем для рандеву со Сталиным и Черчиллем он считал вторую половину июля или август, когда успешное испытание нового оружия полностью развяжет ему руки и избавит от опасений, что длительное пребывание американских войск в Европе (а Гарриман имел в виду именно такую ситуацию) станет невозможным в силу решения конгресса о демобилизации армии или нового всплеска изоляционизма. Именно в эти дни, 15 и 16 мая, в Пентагоне и госдепартаменте проходили встречи Грю, Стимсона и Маршалла. На них определялись временные параметры конференции «Терминал» с таким расчетом, чтобы, как выразился Стимсон, сесть «за карточный стол, имея козырного туза на руках».

Опасения натолкнуться на упорное сопротивление японцев на заключительном этапе войны и трудности подготовки новой грандиозной десантной операции (второй «Оверлорд») сделали вопрос об участии Советского Союза в войне на Дальнем Востоке частью другого: как обезопасить тихоокеанский регион от «советского проникновения»? Неопределенность ожидания, оправдаются ли расчеты ученых в мае-июне, неуверенность в успехе заставили Трумэна, Стимсона и Маршалла не порывать с ялтинской договоренностью о вступлении СССР в войну против Японии, которое по-прежнему рассматривалось как важнейшее условие сокращения сроков войны. Трумэн временами был склонен придавать этому первостепенное, почти решающее значение. Так, согласно записи Грю, 14 июня 1945 г. президент говорил министру иностранных дел Китая, что «его главный интерес сейчас — это увидеть Советский Союз участвующим в войне на Дальнем Востоке, причем ровно столько времени, сколько потребуется для сокращения сроков войны и предотвращения гибели американских и китайских солдат»²⁶. Но призрак большевизма, шагнувший через советско-китайскую границу и Японское море, рождал иные мысли.

Так две линии, причудливо переплетаясь, образовали тугой узел, который надеялись разрубить с помощью приближавшегося испытания атомной бомбы. Удача не только на порядок усиливала позиции США на предстоящих трудных переговорах, но и резко уменьшала сильную зависимость расчетов Пентагона на благоприятный исход военной кампании на Тихоокеанском театре военных действий от сотрудничества с Советским Союзом. Провал испытаний, подтверждение опасений скептиков, напротив, во сто крат увеличили бы цену той договоренности в отношении дальневосточных проблем, которая была достигнута со Сталиным и грозила перечеркнуть, как считали, результаты победы над Японией.

Непредсказуемость положения, заставлявшая Трумэна маневрировать, была связана еще и с распространением среди американцев далеко не растраченного чувства дружелюбия и симпатии к союзнику — СССР, внесшему решающий вклад в победу над нацизмом в Европе. В мае 1945 г. по просьбе государственного департамента были проведены закрытые опросы общественного мнения, призванные пролить свет на изменения в настроениях американцев по отношению к России. Противоположные ожидаемым результаты опросов еще более усложняли задачу Трумэна, чье решение в принципе уже было принято и не предполагало потепления в отношениях между двумя странами, а тем более дальнейшего сближения между ними. 72% опрошенных ответили «да» на вопрос, «следует ли США сотрудничать с Россией после войны», и только 13% — «нет»²⁷.

Далеко не всем, даже крупным, дипломатам, политикам и обозревателям тогда казалось, что Сталин обманул американцев, произвольно трактуя Ялтинские соглашения по Польше. Обманул или обманулся? Этим вопросом задавались многие, и ответ опять-таки для многих звучал примерно так, как его сформулировал известный обозреватель У. Липпман в беседе с заместителем государственного секретаря Маклишем 23 мая 1945 г. «…Мы, — говорил он в пересказе Маклиша, — неправильно вели себя в отношении России после Ялтинской конференции. Он (Липпман. — В. М.) думает, однако, что результат не будет таким уж плохим, как это считают некоторые журналисты. И он указал в связи с этим на следующие причины: во-первых, русские хотят поддерживать с нами нормальные отношения; во-вторых, Окинава научила нас тому, что мы нуждаемся в поддержке русских в войне, которую ведем на Тихом океане… М-р Липпман весьма критически отозвался о том, как мы действуем в польском вопросе, сказав, что изначальный текст Ялтинского соглашения был „обманчив“ и что русские просто поняли его по-своему…»²⁸

Россия решает проблемы своей безопасности, когда пытается поставить у власти в Польше и в других приграничных восточноевропейских государствах зависимые от нее политические режимы, — таков был лейтмотив писем многих американцев, поступавших в Белый дом и отражавших тревогу по поводу ухудшения советско-американских отношений после окончания войны в Европе. «Пожалуй, когда речь идет о наших отношениях с Россией, мы поступили бы правильно, — писал Трумэну 15 мая 1945 г. юрист из штата Миссури, — задавая себе постоянный вопрос: „Что бы мы думали о ситуации и что бы мы делали, если бы очутились на месте России?“ Только так можно найти правильные решения и избежать неверных оценок»²⁹.

Г. Алпровиц, нарисовав картину сложного дипломатического маневрирования Трумэна в июне 1945 г., связал его поведение целиком с атомными секретами. Президент принимает главный пункт стратегии Стимсона — встреча со Сталиным должна быть отложена до успешного проведения испытаний нового оружия. Идут в ход ссылки на необходимость подготовить «бюджетное послание конгрессу» и другие законопроекты, дабы замаскировать подлинную причину: оттяжка встречи необходима, чтобы прийти к ней в буквальном смысле во всеоружии. Отменяется (временно) жесткий курс в польском вопросе и некоторых других (например, возобновляются поставки в СССР по ленд-лизу). И наконец, происходит внешнее дистанцирование от личности Черчилля и проповедуемых им принципов. Перенос пробы сил на более поздний срок, попытка выиграть время для перегруппировки собственных сил и чисто символическое возвращение к «личной дипломатии» в рузвельтовском стиле — вот в чем, по словам Алпровица, выразился «знаменательный поворот Трумэна» во внешней политике во второй половине июня 1945 г.

В чем недостаток такого «фотографического» изображения дипломатических действий? Прежде всего в их надысторичности. Алпровиц выключил из анализа очень важный фактор — обстановку в стране и за ее пределами. Президент своим непреклонно жестким тоном содействовал распространению нервозности в общественном сознании, которая должна была неизбежно вызвать ответную реакцию Сталина. Но он лучше многих оценил тот факт, что у Москвы все еще сохранялись дипломатические отношения с Токио и в случае возникновения крайнего напряжения в связке США-СССР могло произойти сближение между Москвой и Токио, а тогда из почти военного союзника СССР легко мог превратиться вновь в нейтральную державу, заинтересованную скорее в затяжке войны на Дальнем Востоке, чем в ее быстрейшем завершении. В этом смысле план Бирнса, целиком построенный на стопроцентной уверенности в скором овладении США сверхмощным оружием, полностью лишал американскую дипломатию способности гибко реагировать на быстро меняющуюся обстановку, пока шансы сторон до конца еще не прояснились, а ожидания увидеть США чуть ли не навечно сильнее всех могли обернуться грандиозным и горьким фиаско. Обдумав эту неординарную ситуацию втайне от своих ближайших советников, Трумэн в конце мая проявил просто-таки замечательную изобретательность, приватно подготовив свой главный и решающий ход на дипломатической доске, заставленной тяжелыми фигурами.