Маскулинное и феминное в науке

Маскулинное и феминное в науке

Н.И. Мартишина На протяжении ХХ в. гендерные исследования не только обнаружили достаточно много в тех аспектах социальной реальности, на которые были непосредственно направлены, но и позволили поставить ряд проблем в областях социально-гуманитарных исследований, связанных с гендерной проблематикой более отдаленно и даже ассоциативно.

В частности, в науковедении гендерный подход существенно усилил линию социальной критики науки, начатую в свое время философией жизни, экзистенциализмом и продолженную франкфуртской школой. Социальная критика науки рассматривала социальные последствия развития науки и просвещения, в том числе — в плане трансформации мышления, мировоззрения, стиля деятельности, а также проблемы функционирования самой науки как социального института. Сформировавшаяся на гендерной платформе феминистская критика науки продолжает многие из этих направлений. наука гендер маскулинный феминный Феминизм критикует и считает необходимым изменить, прежде всего, реальное неравенство полов в науке, явную и скрытую дискриминацию женщин. В историко-научных исследованиях это выражается, во-первых, в разработанной и устойчиво транслируемой оценке того факта, который служит основным аргументом андроцентристского науковедения: в истории науки среди выдающихся ученых женщин — единицы. Феминизм отвечает следующим образом: если в университеты женщины получили доступ только в XIX в. а в аспирантуру — только в ХХ в., то статистический факт, по крайней мере отчасти, может быть объяснен отсутствием достаточно большого слоя образованных и занимающихся интеллектуальной деятельностью женщин, среди которых мог бы выделяться круг достигших достаточно существенных результатов в этой деятельности. Во-вторых, с точки зрения феминизма, история науки должна целенаправленно обнаруживать и фиксировать роль женщин, занимавшихся научными исследованиями в качестве помощниц своих мужей, отцов, братьев (практически единственно возможная социальная «ниша» для женского интеллектуального труда) — таких, как Мари Лавуазье, опубликовавшая ряд своих разработок под именем мужа уже после его казни, Каролина Гершель, фактически занимавшаяся наблюдениями, жена Луи Пастера Мари Лоран, осуществившая большинство опытов, когда его парализовало; и ряд таких разработок уже осуществлен.

В современной ситуации феминистская критика науки обращает внимание на более тонкие, неявные формы дискриминации, которые отчасти могут рассматриваться как отголоски традиционных барьеров. Отмечены, в частности, статусный сдвиг и феномен «перевернутой пирамиды» — процент работающих в науке женщин выше в менее престижных, менее финансируемых, медленнее развивающихся и менее перспективных организациях, в учебных заведениях, более ориентированных на преподавание, чем на исследовательскую работу; в иерархии внутри организации также соотношение мужчин и женщин сильно зависит от высоты иерархической ступени. Так, в российских вузах среди преподавателей без ученой степени женщин более 60%, среди доцентов — 42%, среди профессоров, заведующих кафедрами, деканов — около 20%, среди проректоров и директоров филиалов — 16%, среди ректоров — 5% [1], и это еще достаточно благополучная картина даже в сравнении с Европой, объясняющаяся в том числе и идеологической поддержкой вовлечения женщин в науку и образование в советский период. Общая тенденция отражена в выводе У. Бека: существует «сословно-половая закономерность обратной иерархии: чем „более центральной“ для общества является та или иная сфера, … тем меньше там представлены женщины; и, наоборот: чем „периферийнее“ та или другая группа, тем больше вероятность, что в этой сфере женщины добились возможностей занятости» [2]. Обрисован феномен «стеклянного потолка» — совокупности неписаных правил, затрудняющих для женщин переходы с одного уровня иерархии и из одной организации в другие: по отношению к ним ниже коллегиальная поддержка, грантовая поддержка, чаще на собеседованиях возникают неуместные расспросы о личной жизни и т. п.; оценивая это явление применительно к назначению на должности, В. Мор сделала вывод: «Чтобы рассчитывать на успех, женщина должна выполнить предъявляемые требования на 150%, в то время как мужчина — на 80%» [3]. Выявлен феномен «ролевой инкапсуляции»: женщины в научных коллективах чаще занимаются рутинными видами работы (вычисления, каталогизация, ведение документации) и замыкаются на одном виде работы, в результате их роль в коллективных исследованиях оценивается невысоко. Дж. Лоуз оценивает современные процессы как «символическую десегрегацию»: формально признаваемое равенство по существу ограничивается множеством частных и «несущественных» моментов деятельности «незримых колледжей» в науке [4].

Феминистская критика науки обращается также на «сексистски ориентированные» разработки, т. е. исследования, направленные на обоснование таких идей, которые могут быть интерпретированы как дискриминационные или дать основания для соответствующих спекуляций. Таковы, например, некоторые построения в социобиологии и психологии, касающиеся вопросов о том, чем мужской стиль мышления и мужские интеллектуальные способности отличается от женских, или биологические и этнографические описания сообществ, подчеркивающие доминирование особей мужского пола как «естественное» .

Феминизм критикует также содержательную сосредоточенность некоторых областей науки на мужской деятельности. Например, история в традиционном варианте ее построения является «мужской», так как сосредоточена на таких событиях, как войны и политические перевороты (иначе говоря, не просто на деятельности, осуществляемой мужчинами, но на деятельности, лежащей целиком в русле маскулинных стереотипов поведения и ценностей — агрессии, стремлении к власти). При попытке уйти от андроцентризма история должна обратиться к жизни общества в широком понимании, в том числе — к повседневной жизни.

Таким образом, обозначаются направления трансформации очень многих теоретических областей науковедения. История науки, например, получает импульс к освоению не только нового слоя эмпирических фактов, но и новой методологии: сосредоточение на повседневной деятельности и контексте действия в сфере науки инициирует обращение к исследованиям case studies. Этика науки должна учитывать необходимость нормативного и ценностного регулирования гендерных отношений, обеспечивающего принципы равенства, свободы, справедливости. Научная политика оказывается перед аналогичными задачами, в поиске организационных средств их решения; ее задача состоит в разработке адекватных новым социальным требованиям форм самоорганизации и внешнего представительства науки. Расширяется проблемное поле организации труда в науке и научного права, в связи, в частности, с необходимостью разработки более точных и дифференцированных способов оценки вклада отдельных участников в коллективные исследования, соответствующего решения вопросов о приоритете, общественном признании. Определяется перспектива не только освоения новых проблем, но и некоторой содержательной переориентации социологии науки и психологии науки, в частности, в плане проверки определенных мифов и стереотипов в отношении гендерной размерности научной деятельности.

Философия науки традиционно выделяется из общего комплекса науковедческих дисциплин, поскольку в фокусе ее рассмотрения лежат не политическая борьба и конфликтогенность социального бытия науки, а анализ собственной сущности науки, ее природы как вида знания и способа понимания мира. Что есть научное — как на уровне универсальных инвариантных оснований, так и в контексте основных стадий роста науки, — вот в чем состоит ключевой вопрос философии науки. И с этой точки зрения гендерные исследования ведут также к несколько иному ракурсу рассмотрения науки, чем это реализовано в пределах ее феминистского социального осмысления. В какой мере ключевые категории маскулинности и феминности могут быть использованы для раскрытия существа науки как таковой?

Одним из наиболее интересных выводов, сделанных в гендерных исследованиях, представляется обнаружение возможности дистанцирования феминности и маскулинности от собственно мужского и женского начал. Вообще говоря, это вполне соответствует традиции: в символизме многих культур дихотомия мужского/женского выступает как универсальная для мироздания (поскольку это фундаментальная дихотомия рождения, происхождение всего существующего так или иначе соотносится с ней, что было особенно значимо в контексте генетического мышления формирующейся рациональности). Мужское начало традиционно ассоциируется с духом, логосом, культурой, активностью, светом, формой; женское — с материей, хаосом, природой, пассивностью, тьмой, неопределенностью и т. д. Таким образом, под определение мужского/женского изначально попадают характеристики бытия и объекты, реально никак не соотнесенные с полом. И вполне в духе этой традиции современные характеристики феминности и маскулинности используются достаточно свободно, применяясь не только к личностям, но и к различным феноменам культуры и социальным практикам. Именно при трактовке в таком ключе они могут быть применены к науке.

В принципе эта линия намечена в классическом феминизме, оценивавшем науку как маскулинное предприятие, основанное на идеологии вторжения в природу и насилия над ней. Но поскольку наука исторически изменялась достаточно сильно, этот тезис нуждается в более основательной проработке.

Начало формирования науки в ее классической форме относится к ХVII в., когда одновременно происходит и объективное становление науки в канонах, которые мы теперь называем классическими, и осознание этих канонов, принятие их в качестве нормативов. Наука этой эпохи обретает вид целостной, динамичной и существенно отличающейся от прежних образцов системы. Формирующиеся исследовательские программы отличаются друг от друга, но все же представляется возможным выявить некий инвариант, «твердое ядро» классического образа науки.

В основе этого образа лежит представление о природе как естественном объекте науки. Наука и считается возможной потому, что природа законосообразна, упорядоченность является ее имманентной характеристикой, ее свойства сохраняются. В познании именно «то, что основано на природе, растет и преумножается» [5. С.38]. При этом природа доступна для человеческого понимания. При наличии правильного метода, как пишет Г. Галилей, «…человеческий разум познает некоторые истины столь же совершенно и с такой же достоверностью, какую имеет сама природа» [6].

Представление о природе как естественном объекте науки определяет в рамках классического естествознания и очевидную цель науки: она должна способствовать превращению природы в царство человека и установлению господства человека над силами природы. Эту цель провозгласил Ф. Бэкон: «Пусть человеческий род овладеет своим правом на природу, которое назначила ему божественная мудрость, и пусть ему будет дано могущество» [5. С.79]. В ХУШ в. просветители увидели в науке не только средство усовершенствования человеческой деятельности, но и мощную силу, позволяющую преобразовать человеческое общество в целом, и даже позитивизм первой волны уверенно воспринял этот идеал — О. Конт определил позитивное знание прежде всего как полезное.

Идея покорения природы посредством науки, подчинения ее воле и разуму человека касалась в классической науке не только конечных целей, но и используемых методов. Познание трактуется как вторжение в природу, преодолевающее ее сопротивление. Природа, может быть, не обманывает человека, но скрывается, «природа боится», обнаруживается «игра природы», «предусмотрительность природы». Но человек должен занять уверенную позицию: он может и должен «проникнуть глубже и не спором побеждать противника, но работой — природу» [5. С. 10] и применить для этого специальные средства: «Скрытое в природе более открывается, когда оно подвергается воздействию механических искусств, чем когда оно идет своим чередом» [5. С.58]. Именно поэтому одним из ключевых направлений в формировании классической науки становится спецификация научного познания в методологическом отношении.

Формирующийся образ классической науки с самого начала носил полемический характер: ее выдвижение во многом было направлено против средневековой модели познания, схоластической учености и частично — античной софистики. В результате одной из базовых интенций классической науки была установка борьбы — не только с природой, но и внутри самого познания, с ложными и непроверенными теориями. Оборотной стороной этой установки оказалась идея единственности истины в каждом вопросе: «Тысячи путей ведут к заблуждению, к истине — только один». Фундаментальным убеждением классической концепции научности с самого начала было представление о том, что исходящее из достоверных предпосылок и полученное в результате правильных познавательных процедур непременно истинно, и что заблуждение возникает в результате загрязнения истинного метода ошибочными стереотипами рассуждения. Именно поэтому классический идеал научной рациональности включает логицизм как стремление к полной логичности научного знания, фундаментализм как идеал построения строгого знания на основе полной детерминации выводов точно установленными фактами, и норматив динамически точного знания.

Среди идолов, изгоняемых классической наукой из познания, особое место занимали все ложные представления, порождаемые человеческими страстями, предпочтениями и индивидуальной манерой рассуждения (в предположении, что ничего истинного факторы такого рода породить не могут). Таким образом, все проявления человеческой субъективности оказались вынесенными за скобки науки. Этот идеал бессубъектности получил предельное выражение в построенном неопозитивистами на основе эталонов классической науки образа исследователя как «логического автомата», обладающего идеальными способностями к обработке информации, но лишенном жизнедеятельности, или, лучше сказать, свободным от нее.

Наконец, характерной чертой классического образа науки был универсализм. Наука представала во всех описаниях как единое целое, предъявленные требования относились ко всем областям познания в равной степени, метод годился для всех. Более того, предполагалась активная экспансия научного способа понимания мира во все сферы мышления, победа его во всех областях, завершающаяся в перспективе тем, что люди станут любой вопрос решать научно, что при возникновении любых разногласий они скажут друг другу: «Давай посчитаем» и сядут вычислять правильное решение, что, когда «всеобщее преобладание положительного духа распространится, наконец, на самые важные умозрения… будет повсюду на самом деле господствовать в различных видах и в различных степенях то удивительное логическое построение, знания которого единственно могут нам дать теперь справедливое понятие» [7].

Сопоставим теперь этот образ науки с описаниями маскулинности и феминности, разработанными в гендерных исследованиях. При понятных вариациях маскулинность так или иначе ассоциируется с инициативностью в отношениях, агрессивностью, авантюризмом, авторитаризмом, стремлением к лидерству, рациональностью в мыслях и действиях, монизмом в поведении, стремлением к монологу, вызову и утверждению собственного «я», эгоцентризмом и эгоизмом [8]. Эти черты со всей очевидностью обнаруживаются в классической науке. Субъект познания в ней активно действует, не ожидая, когда природа сама раскроется перед ним, и сформировавшийся комплекс методов этому служит. Он ведет себя по отношению к природе как завоеватель, и не случайны военные метафоры при описании действий исследователя. (У того же Ф. Бэкона: «Если войско частностей столь велико и в такой степени рассеяно и разбросано, что смущает разум и сбивает его с пути, то не следует ожидать добра от неожиданных нападений и легких перебежек разума.» [5. С.60] и т. д.). Наука трактуется помимо всего прочего как интеллектуальное приключение, рискованное предприятие, где можно выиграть или проиграть, за фактами и идеями следует «охотиться», природу можно «перехитрить». О «мужской» позиции науки говорит также еще одна распространенная метафора — трактовка познания как брака природы и разума, истины как объекта, по отношению к которому возможны «любовь к ней и ухаживание за нею, … и вера в истину, т. е. наслаждение ею» [9]. О рационализме классической науки в наиболее простой, «естественной» форме логицизма и фундаментализма уже шла речь; универсализм, несомненно, — проявление монистической установки; что же касается эгоцентризма и эгоизма, они также обнаруживаются не только на уровне целей, как стремление к приобретению могущества и власти над природой, но и в более узком индивидуалистическом ключе — ученость в этот период превращается в один из социальных «лифтов», в средство самоосуществления личности. Кроме того, вся предметно-методологическая установка познания может быть оценена как эгоцентрическая: человек через нее утверждает свой взгляд на мир со своей познавательной позиции. М. Хайдеггер пишет о науке «времени картины мира»: «Познание учреждает само себя в определенной области сущего, природы или истории в качестве предприятия» [10. С.42], «Человек борется здесь за позицию такого сущего, которое всему сущему задает меру и предписывает норму» [10. С.52].

Таким образом, классическая наука представляет собой действительно маскулинное предприятие — не в конкретно-историческом смысле (в ней работают мужчины), а в метафизическом самоопределении сущности своего осуществления.

Но эта форма существования науки и этот эталон научности не являются единственно возможными и представляет собой лишь этап в развитии науки с достаточно определенно локализованными хронологическими и содержательными рамками. Рассматривая характеристики, а еще в большей степени эталоны, определяемые как отличительные особенности неклассической и постнеклассической науки, мы обнаруживаем существенно иные свойства, позволяющие, на наш взгляд, утверждать, что существом трансформации науки при переходе от классической к неклассической и постнеклассической стадии является сдвиг от маскулинности к феминности на уровне базовых интенций научности.

Феминность в качестве альтернативы маскулинности связывается с такими характеристиками, как мягкость, милосердие, забота, ответственность, ненасилие, терпимость, альтруизм, эмоциональность, диалогичность, стремление к поиску согласия и компромисса, признание ценности равенства, справедливости и свободы. Многие новые ориентации науки в той или иной мере соответствуют этим принципам.

Прежде всего подвергаются пересмотру тезис о монопольном праве науки на истину (говоря словами В. И. Вернадского: «Научное мировоззрение не является синонимом истины точно так, как не являются ею религиозные или философские системы» [11]) и идея единственности истины. Утверждается противоположная точка зрения: вненаучное знание устойчиво существует и, более того, образует питательную среду, из которой периодически черпает идеи наука. Наука должна не противопоставляться (тем более с иерархических позиций) другим видам познания, а допускать их оправданность в контексте познавательной деятельности в целом. В самой науке разнообразие идей и — апеллируя к П. Фейерабенду — «принцип упорства» в сохранении даже спорных, даже безнадежных концепций — это сохранение «генофонда науки», обеспечивающих необходимую гибкость научной мысли и предохраняющие от догматизма. Поэтому необходимы и возможны различные и даже противоположные взгляды на один и тот же объект. Н. Бор писал, что правильное предположение о простых и ясных вещах означает, что противоположное — не истина, но если речь идет о глубокой истине, тогда противоположное может быть глубокой истиной тоже [12]. В результате в неклассической науке утверждается признание правомерности как содержательного, так и методологического плюрализма в познании, необходимости сохранения и поддержки различных способов теоретического представления объекта как взаимодополнительных. Таким образом, обнаруживается тенденция к проникновению в научное мышление эталонов толерантности, терпимости, равенства различных точек зрения, согласия и поисков неунифицирующего решения, причем эти ориентиры детерминированы не этически, а гносеологически.

Принципиально новую позицию занимает субъект познания — не случайно эпистемология конца ХХ в. говорит уже о необходимости избавления от субъект-объектной парадигмы. В идеологии неклассической и постнеклассической науки субъект не стоит перед предметным миром — он включен в мир, и мир раскрывает ему себя. Если классический научный способ описания явлений базировался на постулате полной независимости как самой исследуемой реальности, так и ее модели от условий наблюдения и позиции наблюдателя, то современная наука обнаруживает относительность (в различных аспектах) к позиции наблюдателя, процедурам и направленности познавательного опыта; эти факторы должны включаться в построение картины реальности, соответственно задача элиминации следов деятельности познающего субъекта не может быть разрешена и не должна ставиться. В. Гейзенберг пишет: «Атомный физик вынужден мириться с тем, что его наука представляет собой всего лишь звено в бесконечной цепи взаимоотношений человека и природы, она не может говорить попросту о природе „как таковой“. Познание природы всегда уже предполагает присутствие человека, и надо ясно сознавать, что мы, как выразился Бор, не только зрители спектакля, но одновременно и действующие лица драмы» [13]. В научной практике это порождает, частности, новые требование к осуществлению эксперимента, в котором исследователь не противостоит природе и не «пытает» ее, а интегрирован в сферу познаваемой реальности, находится не над ней, а в диалоге с ней. А по отношении к самому субъекту это означает, по определению Л. А. Микешиной, переход от критики субъекта к принципу доверия к познающему субъекту.

Противополагается классическому объективизму и новое отношение науки к социальной и ценностной размерности своих разработок. Нравственные проблемы социокультурного бытия науки, использования результатов научного исследования не рассматриваются как чисто внешние по отношению к существу науки. По определению И. Пригожина: «Старое априорное различие между научными и этическими ценностями более неприемлемо» [14. С.386]. Этическая ориентация входит в науку через области знания, непосредственно обращенные к «человекоразмерным» объектам (медикобиологическим, биотехнологическим, экологическим) и трансформирует в целом идеал «ценностно-нейтрального» исследования: научное познание начинает рассматриваться в контексте его социальных последствий. Этика науки во второй половине ХХ в. определяется (начиная с заглавной работы Г. Йонаса) как этика ответственности: базовым принципом построения этической системы является положение о необходимости для личности действовать, принимая во внимание все возможные результаты своих действий и их значение. Это влечет целый комплекс новых этических требований к ученому: обязанность принимать во внимание не только научное значение, но и возможные социальные последствия научного результата; обязанность стать достаточно компетентным для оценки таких последствий (не быть социально наивным); обязанность осуществлять на основе своей профессиональной подготовки предвидение возможных нежелательных технических и экологических эффектов; обязанность оповещать общественность о возможных последствиях проводимых исследований, о том, как можно избежать негативных последствий или их минимизировать, выбирая для этого адекватные формы обращения; обязанность обеспечить достаточно полную информацию для властных структур, позволяющую обеспечить компетентность управленческих решений, и т. п.

Таким образом, и следующая группа ориентаций, ассоциируемых с феминностью — гуманизм, забота, ответственность — также усиливает свои позиции, будучи детерминированной если не внутригносеологическими факторами, то, во всяком случае, объективной логикой развития науки. В целом отношение науки к природе в идеале начинает определяться не как позиция завоевателя и победителя, а как «человеческое» и даже «родственное» отношение.

В содержательном аспекте этому способствуют также некоторые фундаментальные идеи, определяющие облик науки конца ХХ в. Это идея эволюции, рассмотрения объекта как исторически становящегося, «растущего»; поскольку развитие представляется нелинейным, идея дополнительности и когеренции теоретических трактовок получает более фундаментальное онтологическое основание. Это синергизм, идея самодетерминации развивающихся систем, прохождения их через состояния неустойчивости, когда даже небольшие энергетические воздействия могут приводить к возникновению новых уровней организации; таким образом, факторы формирования системы уже не могут оцениваться «линейно», количественно, а взаимодействие с ними человека строится качественно поиному. Это интегратизм и холизм при концептуализации сложных систем; объектом исследования выступают в первую очередь связи и взаимодействия реальности, отдельные вещи, на которые было направлено внимание классического естествознания, рассматриваются как точки локализации отношений. Это идеи вариативности бытия объекта, градации уровней и форм его существования, ветвления возможных тенденций развития системы, «вероятностная феноменология» (Г. Башляр) — по словам К. Поппера, «в нелабораторном мире, за исключением нашей планетарной системы, нельзя найти никаких строго детерминистских законов» [15]. Феминные по своей природе установки принятия, признания, согласования, наблюдения за ростом опять-таки оказываются направлениями переориентации современной науки.

Выявление ограниченности классического методологизма, связанное с осознанием программирующего воздействия любого метода (он вынуждает исследователя замечать лишь то, что можно обнаружить данным методом) привело к реабилитации «конструктивной пассивности»: если, вмешиваясь в естественный ход событий, мы получаем знание более интенсивно, но зато такое знание оказывается неизбежно модифицированным, то наблюдение, ожидание, невмешательство (тоже «женские» стратегии) имеют определенные преимущества. Выражением этого понимания является идеология «неразрушающего исследования» .

Критика гиперлогицизма и фундаментализма как типа рациональности классической науки привела к утверждению принципов новой — «открытой рациональности». В. С. Швырев, рассматривая ее в противопоставлении «закрытой рациональности» (работе в заданной ограниченной системе концептуальных координат) и догматической псевдорациональности (возникающей при полной абсолютизации исходных предпосылок), определяет открытую рациональность как такую рациональную установку, в которой мы подвергаем критической рефлексии основания теории, постоянно помня, что никакая теория не может исчерпать всего знания об объекте и вообще наш мир — это еще далеко не весь мир. Он пишет: «Открытая рациональность должна руководствоваться не сакраментальной фразой „Этого не может быть, потому что не может быть никогда“, а скорее известным шекспировским изречением о тайнах мира, недоступных нашим мудрецам» [16]. Применительно к науке это означает, помимо уже отмеченной вариативности истины, необходимость стремления к целостному постижению мироздания, в котором наука не должна отрываться от живого чувства и вообще от живого соприкосновения с реальностью, не должна противопоставляться эмоциональному познанию. О. В. Шабурова оценивает это как утверждение «женской ориентации» в науке и пишет: «Женская ориентация в науке стремится к достижению истины, не разделяя субъективное и объективное, мышление и эмоции, знание и социальный контекст» [17]. О том же говорит Е. И. Янчук: «Новый образ эпистемологии связан с построением неиндивидуалистической, неиерархической модели знания. В ней человеческий опыт взят в цельности своих сторон. При этом ни одна составляющая опыта не должна рассматриваться как низшая» [18]. В таком познании к тому, что изучается, возникает отношение как к личному началу. Н. Ф. Федоров писал в свое время: «Ученые вне себя ничего себе подобного не находят, а только вещи, неученые же и в самих вещах находят душу» [19]; постнеклассическая наука допускает такую попытку. Проявлением открытой рациональности является также ситуационная и индивидуализирующая логика. По определению основоположника синергетики: «Замечательная особенность рассматриваемых нами процессов заключается в том, что при переходе от равновесных условий к сильно неравновесным, мы переходим от повторяющегося и общего к уникальному и специфическому» [14. С.54]. Способность схватывать единичное, фиксировать детали, взгляд на общие закономерности как на тенденции, а не жестко детерминирующие принципы — это также феминные особенности познания, на которые сейчас переориентируется наука.

Таким образом, оценка науки как маскулинного предприятия верна лишь наполовину. Существует целый ряд ориентаций, намеченных в реальном функционировании современной науки и выдвигаемых в качестве эталонов ее дальнейшего развития, которые определяют ее сущность в перспективе как феминную.

Библиография

• 1. Шабурова О. В. Пространство университета и его гендерные измерения // Гендерные отношения и гендерная политика в вузе. — Екатеринбург, 2003.
• 2. Бек У. Общество риска: на пути к другому модерну. — М., 2000. — С. 119.
• 3. Мор В. Женщины в науке // Женщины в науке. — М., 1989. — С. 59.
• 4. Женщины в науке. — М., 1989. — С. 18.
• 5. Бэкон Ф. Новый Органон // Бэкон Ф. Сочинения. В 2-х томах. — М., 1978.
• 6. Галилей Г. Избранные труды. — М., 1964. — Т. 2. — С. 201.
• 7. Конт О. Дух позитивной философии. — Ростов-на-Дону, 2003. — С. 89.
• 8. Всемирная философия: Энциклопедия. М. — Минск, 2001. — С. 221.
• 9. Бэкон Ф. Опыты или наставления нравственные или политические // Бэкон Ф. Сочинения. В 2-х томах. — М., 1978. — Т. 2. — С. 355.
• 10. Хайдеггер М. Время картины мира // Хайдеггер М. Время и бытие. — М., 1993.
• 11. Вернадский В. И. Избранные труды по истории науки. — М., 1981. — С. 43.
• 12. Бор Н. Единство знаний // Бор Н. Избранные научные труды. — М., 1971. — Т. 2. — С. 122.
• 13. Гейзенберг В. Шаги за горизонт. — М., 1987. — С. 295.
• 14. Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. — М., 1986.
• 15. Эволюционная эпистемология и логика социальных наук: Карл Поппер и его критика. — М., 2000. — С. 192.
• 16. Швырев В. С. Рациональность как ценность культуры // Вопросы философии. — 1992. — № 6. — С. 98.
• 17. Шабурова О. В. Гендерные исследования // Современный философский словарь. — М., 2004. — С. 140.
• 18. Янчук Е. И. Феминизм // Всемирная философия: Энциклопедия. — М.-Минск, 2001. — С. 1122.
• 19. Федоров Н. Ф. Философия общего дела. — М., 1982. — С. 205.