Открытие. 
Психоанализ. 
Истоки и первые этапы развития

К концу XIX века психологи и психиатры уже неплохо представляли себе патогенное воздействие негативных эмоций. Еще в 1867 году крупнейший немецкий психиатр В. Гризингер писал, что почти все фиксированные идеи являются результатом фрустраций. К концу века накопилось множество наблюдений, говорящих о том, что в психике имеются «этажи», которые недоступны для сознания — их уже было принято называть «подсознательным». Так как основным методом воспроизведения и исследования этих уровней психики был гипноз, то и в теории центральное место занимали состояния сомнамбулизма, как спонтанного, так и вызванного внушением. На базе этого опыта строились теории по поводу психического автоматизма, истерических симптомов, расщепления психики («дипсихизм» или «полипсихизм» — наличие в душе двух или ряда личностей).

Как и было положено в то время, врачи опирались на точные науки, а потому при объяснении неврозов ссылались прежде всего на слабую конституцию невротиков, на травматическое воздействие, отщепление части психики в «подсознание», откуда этот «забытый след» продолжал воздействовать на сознание. Даже в наиболее развитой форме (в трудах Жане), эта картина психики была механической. Индивид обладает «слабой психической конституцией» (далее не уточняется, что именно это означает, как объяснять ею именно это, а не другое нарушение); на него оказывает травматическое влияние какое-то событие (почему именно это событие, а не какое-либо другое; почему такие события не вызывают никаких симптомов у других лиц); фрустрация, сильный негативный аффект способствует отщеплению части душевной жизни в «подсознательное» (как это происходит тоже оставалось загадочным).

Эта картина и логична, и в то же время мало что объясняет в большей части невротических нарушений. Попытки лечения с помощью гипноза то давали блестящие результаты, то приводили к кратковременному улучшению, то вообще ничего не приносили, не говоря уже о том, что далеко не все невротики (как и не все люди вообще) поддавались гипнозу. Главное, никто не мог объяснить, что и как исцеляет гипноз, почему он дает такие, а не иные результаты в каждом конкретном случае.

Используя привычную в философии науки терминологию, мы можем сказать, что к концу XIX века имелась сформировавшаяся за столетие (со времен Месмера) «парадигма», включавшая в себя и ряд общих для практически всех исследователей теоретических постулатов (подсознательное, сомнамбулизм, травматическое воздействие, сужение поля сознания и т. д.), и методы исследования (гипноз, наблюдения за случаями глубокой амнезии, раскола личности, транса и т. п.). Гипноз выступал и как основное средство лечения. Эту парадигму или «нормальную науку» долгое время принимал и Фрейд. На ней он вырос, многому научился у лучших ее представителей — Шарко, Бернгейма, Брейера; в ней ему стало тесно, поскольку она не удовлетворяла ни его любознательности, ни его потребностей практикующего врача.

Фрейд начинал свою психотерапевтическую деятельность с гипноза. Хотя он пробовал применять для лечения невротиков различные методы — от электротерапии и воздушных ванн до метода лечебного питания Митчелла, — все они доказали свою несостоятельность. Гипноз не только способствовал исчезновению симптомов, он ставил и множество интересных теоретических вопросов об устройстве человеческой души. Еще в студенческие годы Фрейд посетил представление «магнетизера» Хансена и уже тогда убедился в силе воздействия гипноза. Он знал, что Брейер, который был для него в те годы непререкаемым авторитетом, не отвергал гипноза и изредка его практиковал, хотя большинство венских врачей считали гипноз «ярмарочным шарлатанством». Использовал гипноз и Шарко. Какое-то время Фрейд не решался прибегать к гипнозу при лечении своих пациентов, но в самом конце 1887 года он пишет Флиссу, что «в последние недели» он «обратился к гипнозу» и достиг с его помощью определенных результатов. В этом же письме он сообщает о том, что принялся за перевод книги Бернгейма о внушении. В 1889 году в целях усовершенствования техники гипноза Фрейд проводит несколько недель в Нанси, знакомясь с опытами Льебо и Бернгейма. Даже много лет спустя, в своих лекциях 1915—1916 годов Фрейд будет ссылаться на эти эксперименты, видя в них первые шаги по направлению к психоанализу.

Правда, гипнотизером Фрейд был посредственным, и даже там, где гипноз приносил явное улучшение, оно было чаще всего кратковременным. Далеко не все пациенты были вообще гипнабельны. За неимением лучшего, он продолжал пользоваться гипнозом вплоть до 1896 года, а его собственная техника «свободных ассоциаций» в первое время явно включала в себя элементы внушения.

Фрейд приходит к «свободному ассоциированию» под давлением практической нужды. Сначала он вспомнил о том, что Бернгейм принуждал своих подопытных вспоминать то, что происходило во время гипноза: настойчивость врача приводила к припоминанию пациентами давно забытого. Фрейд начал укладывать своих пациентов на кушетку, они должны были расслабиться, закрыть глаза, сконцентрироваться на воспоминаниях, «что давало определенное сходство с гипнозом; тогда я и приобрел опыт, благодаря которому без всякого гипноза появлялись новые и проникающие глубже воспоминания… Благодаря опыту работы с такими больными у меня создалось впечатление, что, действительно, было возможно простой напористостью заставить проявиться безусловно имеющиеся ряды патогенных представлений»^[1]. Конечно, представление о том, что одной напористостью можно проникнуть в глубины бессознательного, расходятся со всей будущей практикой психоанализа. В таком случае пациент все свое прошлое помнит, и стоит на него (или на любого из нас) хорошенько надавить, как все всплывет в памяти. «Быстрота и натиск» хороши в военном деле, но не в психотерапии, и пациенты далеко не всегда вспоминали травмировавшие их сцены^[2].

Возникшие сомнения привели Фрейда к мысли, которая радикально изменила картину: именно та сила, которая способствовала возникновению невротических симптомов, препятствует осознанию патогенных представлений. Фрейд открывает сопротивление, деятельность которого тут же получает название «цензура» — подобно тому, как цензор не пропускает в печать газетную статью или книгу, сопротивление мешает вхождению в поле сознания представлений. Способ действия цензуры получает название «вытеснение», это общий механизм превращения осознаваемых представлений в бессознательные. Термин «подсознательное» Фрейд меняет на «бессознательное»^[3]. Истерики «не знают» как раз потому, что они не желают знать и всячески сопротивляются воспоминанию. «Если я теперь мог считать вероятным, что представление стало патогенным как раз из-за выталкивания и вытеснения, то цель, казалось, замкнулась»^[4], — писал Фрейд. Задача психотерапевта заключается в том, чтобы преодолеть сопротивление вытесненных представлений, о котором не отдает себе отчета сам пациент.

В таком случае «настойчивость» мало что дает, и Фрейд стал просить пациентов проговаривать первые попавшиеся мысли, все, что приходит в голову. Поначалу он сохранял элемент внушения: «Я сообщаю больному, что в следующий момент надавлю на его лоб, уверяю его, что в пределах времени этого надавливания он увидит воспоминание в виде картины или ему придет в голову какая-то мысль и обязываю его сообщить мне эту картину или мысль, что бы это ни было»^[5]. В дальнейшем он отказался от активного вмешательства терапевта — цепочки ассоциаций все равно ведут к искомым бессознательным представлениям.

Открытие механизма вытеснения и сопротивления^[6], новый метод выявления бессознательных представлений и новый способ лечения возникают одновременно. Это сразу ставит под вопрос и прежнюю технику лечения, и теории, имевшие хождение среди психологов и психиатров. Фрейд постепенно расширяет круг невротических симптомов, обязанных своим происхождением вытеснению. У его предшественников, включая Жане, отколовшийся в результате травмы комплекс представлений не обладает каким-либо собственным содержанием — то, что в подсознательном оказалась именно эта idee fixe является делом случая. Для Фрейда бессознательное обладает собственной смысловой структурой, определяемой влечениями. Вытесняются не какие угодно представления, а те, которые вступают в конфликт с сознанием пациента.

Письмо Фрейда от 21 сентября 1897 года Флиссу датирует другое нововведение: Фрейд отказывается от концепции психологической травмы. Ранее он сам много писал о травматических неврозах, пропагандировал учение Шарко по этому поводу; данная концепция четко указывала на причину, которая производит определенные следствия. Так как пациенты Фрейда все чаще уходили в своих воспоминаниях в раннее детство, причем их воспоминания были сексуально окрашенными и касались близких родственников, то несколько лет он придерживался гипотезы, согласно которой истерический невроз вызван совращением в детстве. От этой доктрины он отказывается после того, как приходит к мысли, что случаи инцеста сравнительно редки и вряд ли у всех невротиков были развратные родители. По ходу самоанализа он обнаруживает следы детских влечений в собственных переживаниях и сновидениях. Сохранившиеся у взрослого человека детские влечения вступают в конфликт с нормами и ценностями, с сознанием, а потому вытесняются. В таком случае неврозы могут возникать и там, где не было никакой внешней травмы. Действительно, почему одни люди не «ломаются», не сходят с ума, не делаются невротиками в самых жутких обстоятельствах, тогда как для других спусковым крючком невроза оказывается какая-то мелочь? Предрасположенность к неврозу связана со «слабой конституцией», которая была обретена в детстве, но теперь эта конституция понимается уже чисто психологически — как происходило развитие влечений в раннем детстве, на каком этапе произошло отклонение влечения от обычного пути, как разрешался эдипов конфликт, который становится краеугольным камнем психоанализа. Главный тезис Фрейда заключается в том, что причиной невроза являются не внешние воздействия, оставляющие рубец в памяти — вытеснению подлежат изначально имевшиеся в нашей психике стремления.

Историки психоанализа обычно ссылаются либо на строго установленные Фрейдом во время лечения пациентов «факты», либо на его «самоанализ», как на основной источник его открытия. И то, и другое верно лишь отчасти.

Возьмем в качестве примера знаменитый случай «Анны О.», который приводится чуть ли не в любой книге по психоанализу. Он выглядит как образцовый случай «катарсического лечения», которое предваряло психоанализ и дало Фрейду главное направление поиска. Фрейд ссылался на этот случай и в своих лекциях 1909 года, которые он читал в США, и в «Очерке истории психоанализа», и в лекциях 1915/16 годов. «Смысл невротических симптомов, — писал Фрейд, — был открыт сначала Й. Брейером благодаря изучению и успешному излечению одного случая истерии, ставшего с тех пор знаменитым»^[7]. Я не стану пересказывать то, что было изложено сначала Брейером, а затем Фрейдом и множеством его комментаторов — не только потому, что он столь часто описывался^[8], но и по той причине, что вся эта история оказалась плодом вымысла.

В 1972 году канадский историк Г. Элленбергер написал статью^[9], в которой впервые обратил внимание на факты, полностью опровергающие ранее представленные Брейером в его истории, которая затем с добавлениями Фрейда рассказывалась чуть не в каждой книге по психоанализу. Элленбергер отыскал историю болезни Берты Паппенхейм (так звали «Анну О.»). С этой историей болезни она отправилась в санаторий Бельвю в Кройцлингене после лечения у Брейера. Дальнейшие записи были сделаны врачами Бельвю. По ним Элленбергер установил, что ни о каком «успешном излечении» не было и речи, да и сам факт применения «катарсического лечения» оказывался под вопросом, поскольку основной проблемой, с которой столкнулись психиатры в санатории, была сильнейшая наркотическая зависимость Б. Паппенхейм от морфия. Сохранились у нее и те симптомы, от которых ее, якобы, исцелил Брейер.

О том, что мы имеем дело с явной фальсификацией в дальнейшем писал X. Т. Эршенредер^[10], указавший на то, что именно Брейер пичкал «Анну О.» гигантскими порциями морфия и в результате сделал пациентку морфинисткой. «Истерия» была изначально ложным диагнозом, а пресловутый катарсический метод не дал никаких сдвигов — в результате Б. Паппенхейм вынуждена была в течение трех лет реабилитироваться от последствий лечения, от обретенного морфинизма.

Недавно к этой теме обратился известный датский (живущий в США) историк психоанализа М. Борк-Якобсен^[11], который выяснил еще ряд подробностей этого «случая». Он оценил его как гигантскую мистификацию. До того как Б. Паппенхейм начал лечить Брейер, у нее вообще не было истерических симптомов, выявлены были лишь кашель и лицевая невралгия, вызванная заболеванием зубов. Кстати, от лицевой невралгии страдала одна из пациенток Фрейда, который упорно выводил наблюдаемые симптомы из истерического невроза (случай «Цецилии М.» — Анны фон Либен). Сам Брейер говорил о том, что это была «инкубационная фаза», во время которой шло развитие невроза. Но Борк-Якобсен установил, что лишь вместе с началом гипноза у пациентки появились «гипноидальные состояния», соответствующие теории Брейера, а вместе с ними и шлейф тех истерических симптомов, которые обычно приводятся в этой истории как-то, с чем изначально столкнулся Брейер. Иначе говоря, симптомы были вызваны самим лечением. Нечто подобное происходило в Сальпетриер, где пациенты Шарко играли свою роль по правилам, которые устанавливались в этом «театре» терапевтом-гипнотизером. Даже если Борк-Якобсен ошибается в своем предположении, будто Б. Паппенхейм просто приняла эту «игру» и свою роль в «приватном театре» (лишь бы вырваться из несносных условий мещанской семьи), симптомы у нее возникли в результате гипноза, но никак не были символическими воспроизведениями ее прошлого.

История была опубликована Брейером в 1895 году, то есть через 13 лет после самого лечения. Рассказ этот, пишет Борк-Якобсен, «слишком хорош, чтобы быть правдоподобным». В психиатрическую лечебницу в Кройцлингене Берта Паппенхейм была помещена по совету и при содействии Брейера, который прекрасно сознавал неудачность всех своих попыток излечить пациентку. В лечебнице сохранилась медицинская карта, переданная Брейером Роберту Бинсвангеру (отцу Людвига Бинсвангера). В ней содержатся записи самого Брейера, а потом записи врача из лечебницы, д-ра Лаупуса. По ним видно, что у больной была сильнейшая лицевая невралгия, что в 1881 году прошла неудачная операция, что она привыкла к большим дозам морфия, который ей давал Брейер, а заодно, так как она не могла спать, еще и к большим дозам хлорала. В «Исследовании истерии» нигде не упоминаются ни невралгия, ни морфинизм. Никакого излечения не было — все истерические симптомы сохранились. Они фиксируются и в другой карте — с 1883 по 1887 год Берта Паппенхейм трижды была в лечебнице Инценсдорф. (Впервые она побывала там в 1881 году.) Брейер отказался ее лечить после того, как она была в Кройцлингене, а не до того. Он долго сопротивлялся публикации этого явно неудачного для врача случая лечения — публикации, в которой описывается happy end. Фрейд знал, какова была реальная ситуация, Брейер не скрывал от него неудачности «катартического» лечения (об этом говорится в письме Фрейда невесте от 5 августа 1883 года, Марта Бернайс была знакома с Бертой). Тем не менее Фрейд настаивал на публикации — этот «случай» был необходим, чтобы подчеркнуть первенство перед «французами».

Не удивительно, что сама Берта Паппенхейм была противницей психоанализа. Но выступать публично она не могла, занимаясь активной общественной деятельностью — и о длившейся годами истерии, и о морфинизме вспоминать не следовало. Но можно себе представить, каким было ее отношение к медикам, которые пользовались этим молчанием и беззастенчиво врали о своих «успехах». Скверно то, что даже область общественной деятельности Берты Паппенхейм Фрейд и его биограф Джонс ухитрялись связывать с «сексуальным интересом», который, мол, определял ее невроз. Она спасала малолетних от проституции, а это — в духе этой теории — выводили из вытесненной сексуальности. Как замечает Борк-Якобсен: «Словно психоаналитики никак не могли простить Берте Паппенхейм того, что она выздоровела без их участия»^[12]. Фрейдом было выдумано и бегство Брейера — будто он вместе с женой спешно уехал из Вены. Ложью в этой истории было и то, что результатом этой поездки был ребенок — Дора Брейер родилась за три месяца до предполагаемого рассказом отъезда и собственного зачатия. Не было у Паппенхейм «ложной беременности» — это чистейшая выдумка Фрейда.

В узком кругу психоаналитиков некоторые знали, что лечение было неудачным. Об этом как-то прямо сказал Юнг, уже порвав с Фрейдом. Легенда становится истинным мифом после публикации книги Джонса. Трудно возложить за все это ответственность на Джонса — не сам он все это выдумывал, но исполнительно повторял за Фрейдом. В письме С. Цвейгу от 2 июня 1932 года Фрейд сам рассказывает эту историю в том же духе; так он преподнес и случай М. Бонапарт в 1927 году (сохранилась сделанная ею запись). Фрейд ухитрился даже выдумать свой визит к Берте Паппенхейм после «бегства» Брейера, хотя он только через полгода впервые услышал об этом случае. Выдумано то, что накануне смерти Брейер признавал правильность теорий Фрейда и будто бы они накануне смерти встречались. Вымыслом оказываются и сведения относительно угрозы самоубийства жены Брейера, и относительно вообще какой-либо роли сексуальности в отношениях Брейера и пациентки. И все это придумывалось для того, чтобы, во-первых, оттенить неудачность лечения, а во-вторых, объяснить отход Брейера из-за его «трусости» — лечение не удалось до конца только потому, что Брейер «бежал», да и от психоанализа ушел по той же неблаговидной причине^[13]. Борк-Якобсен прослеживает начальный момент всех этих инсинуаций. Еще в письмах невесте Фрейд начинает придумывать «роман» между доктором и пациенткой, но тут еще нет центральных пунктов легенды, нет никакой «трусости» и «бегства» Брейера.

Но еще важнее для разоблачения легенды то, что лечил Брейер вовсе не в духе позднейших теорий — лечение еще напоминало магнетические сеансы конца XVIII века, а сам Брейер в 1882 году никак не осмыслял его в духе теории психической травмы. Фрейд стал истолковывать этот случай подобным образом тоже далеко не сразу, но примерно с 1888 года, то есть после стажировки в Сальпетриер и выхода статей Жане. Случай был нужен исключительно для того, чтобы отстоять приоритет перед Жане — мол, Венская «школа» раньше и независимо от «французов» совершила все открытия.

Стоить отметить, что Брейер публиковал приукрашенную историю неохотно, он не хотел превращать в неподражаемый образец явную неудачу. Фрейд был лишен таких «предрассудков». Мало того, что Фрейд часто путал свои фантазии и действительность, но и человеческие качества видны здесь не самые лучшие. Даже не касаясь явной лжи (переходящей в клевету, когда речь идет о Брейере), можем ли мы доверять ученому, который придумывает и подгоняет все под нужные ему схемы? Значение совершенных Фрейдом открытий сегодня не отрицают даже многие принципиальные противники психоанализа. Совсем иной может быть оценка личности Фрейда, его моральных качеств. Конечно, он не был первым из ученых, кто приложил все усилия для того, чтобы его учение «затмило» всех предшественников, как будто их вообще не было, кто создал легенду, причем сделал это сознательно. У него были предшественники в подобном мифотворчестве, в том числе среди великих. А. Койре так писал о Декарте: «К сожалению, моральное величие не всегда соответствует интеллектуальному, и в этом отношении Декарта не сравнить с великими докторами схоластики. Он тщеславен, он ищет личной известности; когда он любой ценой добивается торжества своей философии, то речь у него идет не только о торжестве истины как таковой, по прежде всего о победе его учения. Он пользуется хитростями и дипломатическими увертками подобно иезуитам и делает это весьма утонченно. Он заботится о своей славе и приуготовляет путь для легенды по собственному поводу. Он тайком пользуется источниками и их замалчивает. Он отрицает заимствования, сделанные у других, подчеркивает осуществленные им самим модификации и значение сомнительных положений. Зачастую вообще возникает впечатление, что мы имеем дело не с великим философом, а с остроумным адвокатом. Ему неплохо удалось творение и распространение легенды, пусть не среди современников, а среди потомков»^[14]. Каждое слово, сказанное о Декарте, относится к Фрейду. Более того, Фрейд создал не только легенду, но и «движение», так сказать, материальный носитель самовоспроизводящегося мифа. Физику Декарта могли разумными доводами критиковать и современники, и потомки, и никто из картезианцев не пользовался сомнительным аргументом, что критики метафизики или физики страдают от психического заболевания. Можно сказать, что Фрейд является образцом для немалого числа «интеллектуалов» XX века, которые в меньших масштабах повторяли те же процедуры самовозвеличения.

Даже если мы допустим, что Фрейд верил Брейеру на слово и не заглядывал в историю болезни «Анны О.», мы уже не можем принимать этот случай в качестве первого успешного применения психоаналитического метода. Известны и другие мистификации, когда за блестящими описаниями Фрейда скрывается принятие желаемого за действительное. Так, история «маленького Ганса» — сына Макса Графа, музыкального критика, посещавшего заседания психоаналитического общества, — оказалась безусловной фальсификацией. Это по «свежим следам» выяснил еще швейцарский философ и психолог Хэберлин, хорошо знакомый и с Фрейдом, и с отцом «маленького Ганса». Вряд ли мы имеем дело с сознательной подтасовкой. В то время Макс Граф был истовым поклонником Фрейда (он отошел от него позже, во время изгнания из ассоциации Адлера). Он расспрашивал ребенка, по существу, подсказывая ему ответы. Сложнее всего оказалось растолковать сыну желание овладеть матерью и ревность к отцу — тот долго не понимал, чего от него хотят и каковы функции половых органов. Не была придуманной только боязнь по отношению к лошадям, но такой страх можно объяснять и менее экзотическими причинами, чем проекция на коня образа отца.

Ссылки всех психоаналитиков на эмпирический опыт следует учитывать, поскольку чаще всего они не заняты выдумками и сознательными фальсификациями. Но доверять им тут не приходится, поскольку «факты» всегда предстают как частные случаи тех «законов», которые были установлены независимо от всякой эмпирии. Фрейд сначала повсюду находил соблазнение в раннем возрасте как причину истерии, а затем отказался от такого рода «фактов» ради других. Можно сказать, что опыт лечения подталкивал Фрейда к определенным теоретическим выводам, что наблюдаемые им случаи противоречили прежним теориям и свидетельствовали о необходимости перемен. Но его теоретические нововведения явно не были результатом индуктивного накопления данных, на основе которых были сделаны обобщения.

Другое типичное объяснение совершенных Фрейдом открытий делает самоанализ главным событием. Самоанализ имел для Фрейда важное субъективное значение, но в одном аспекте он представляет интерес и для истории науки. Если мы посмотрим, как описывает переход от одной парадигмы к другой Т. Кун, то обнаружим, что постепенное накопление всякого рода «погрешностей», необъяснимых, с точки зрения прежней «нормальной науки», явлений само по себе не приводит к новой парадигме. Для этого требуется переворот в одной или нескольких головах, возникновение нового «гештальта», целостного способа видения — с этого начинается «научная революция». Когда речь идет о психотерапии, подобный «гештальт» почти неизбежно включает и собственную психику ученого.

Мы видели, что к концу XIX века психотерапия уже получила свою первую законченную форму. Практика гипноза задавала спектр наблюдаемых явлений, эмпирический уровень в теории занимали «факты», фиксируемые в высказываниях о сомнамбулизме, сужении поля сознания, фиксированных идеях. На уровне общей теории это объяснялось наличием подсознательного, «заполняемого» в результате травматического воздействия. В этой теории неврозы жестко отделялись от нормальной психики. Подобно тому, как экзорцист не считал себя «одержимым», врач не распространял на себя суждения о подсознательном — у него никакого сужения поля сознания не наблюдалось. Невротиками становятся люди со слабой душевной конституцией, на которую было произведено какое-то травмирующее воздействие. Поэтому их нужно лечить от последствий-симптомов. Конечно, и у хирурга есть аппендикс, который может воспалиться и потребовать операции, но никто не требует от хирурга, чтобы он проделал на себе все те операции, которые он совершает на других. Сходным образом ученик Шарко или Бернгейма мог сказать, что у него имеется «подсознательное» в том смысле, что он испытывает подпороговые воздействия, но невротические симптомы пациентов его касаются лишь потому, что он выполняет свой профессиональный долг врача.

Фрейд переворачивает картину. Он обнаруживает у себя те же самые влечения, которые вызывают симптомы у невротиков. Как он напишет через несколько лет, неврозы «не имеют какого-либо им только свойственного содержания, которого мы не могли бы найти и у здорового… Невротики заболевают теми же комплексами, с которыми ведем борьбу и мы, здоровые люди»^[15]. Поэтому важны сведения о том, что Фрейд сам переживал в то время сильный невроз и избавился от него по ходу самоанализа.

Мы уже видели, что шаманы во время инициации или собственными силами овладевали своими экстатическими состояниями, что античный философ должен был сам достигнуть «бесстрастия» перед тем, как «исцелять» других, а экзорцист Гасснер начал свою практику с изгнания беса из собственного тела. Такое самоисцеление имеет огромное субъективное значение: в инсайте не просто открываются некие истины, он приносит исцеление — испытавший «свет истины» буквально начинает новую жизнь. Некоторые другие создатели школ современной психотерапии опираются на схожий опыт самоанализа. В качестве примера можно привести Юнга, который, по собственному признанию, несколько лет находился на грани психоза, но исцелился, когда провел анализ вторгнувшихся в его сознание сил коллективного бессознательного. Подобно тому, как опыт откровения возвышается над всеми рациональными аргументами, так и открывшаяся таким образом картина собственной души не подлежит сомнению. Для учеников Фрейда его самоанализ представляет собой «героическое деяние», возобновляемое каждым из его последователей походу дидактического анализа. Можно сказать, что такого рода опыт является одним из условий успешной психотерапевтической практики. Он придает аналитику уверенность в своих силах, умение управлять своими душевными движениями. Если же он при этом исцеляется от каких-то расстройств^[16], то этот опыт приобретает для него нуминозный характер.

Можно говорить о негативных сторонах той убежденности в своей правоте, которая неизбежно сопровождает подобный опыт. В существование какой-нибудь стадии развития либидо веруют так, словно речь идет о Троице, а воспоминания об инцестуозных влечениях раннего детства отстаиваются не менее ожесточенно, чем Фаворский свет. Но у любой системы знания имеются далее не проверяемые аксиомы, а в случае психотерапии к безусловным предпосылкам принадлежит опыт собственных душевных сил и конфликтов. Если его нет, то психотерапевт превращается в некое подобие техника, ремонтирующего сломанную машину. Иногда такой «инженерный» подход оправдан: незачем «палить из пушек по воробьям» и долгие месяцы выслушивать на кушетке рассказы о сновидениях от тех, кому требуется несколько дельных советов и кратковременный тренинг. Равным образом, психотерапия играет незначительную роль в клинике психозов. Но там, где речь идет о большой группе неврозов, ни бихевиористская терапия, ни гипноз, ни психофармакология не приносят ощутимых результатов. Их дает — разумеется, не всегда — тот или иной вариант психотерапии, предполагающий обращение пациента к своему прошлому, к собственной душе. Исцеление приходит, в том числе, и благодаря опыту инсайта, а терапевт, который подобным опытом не обладает, не может лечить и не обладает авторитетом для пациента^[17].

Стоит заметить, что Фрейд был далек от того, чтобы видеть в своем самоанализе «героическое деяние». Он замечал, что анализ собственных сновидений чрезвычайно полезен будущему психоаналитику, но обращал внимание и на то, что самоанализ имеет непреодолимые границы, что он может даже выродиться в потакание собственному нарциссизму. Тем не менее условием профессиональной деятельности психотерапевта он считал овладение силами собственной души, которое представляет собой не единичный акт и не завершается вместе с дидактическим анализом — самоанализ нужно продолжать всю жизнь по ходу работы с пациентами.

В результате обнаружения у себя тех же психических структур и побуждений, которые имеются и у невротика, меняются прежде всего отношения с пациентом. Психотерапевт не является «хирургом души», который рассекает больную психику с помощью гипноза и удаляет из «подсознания» фиксированную идею. Хотя в ортодоксальном психоанализе терапевт минимально вмешивается в поток ассоциаций анализируемого, играя роль своеобразного «зеркала» для пациента, он находится с последним в эмоциональном отношении. Для него Фрейд подобрал два термина: «перенос» и «контрперенос». Создатель психоанализа не сразу пришел к тому, что именно перенос («трансфер») играет решающую роль в процессе лечения^[18]. Проекция на аналитика бессознательных желаний анализируемого, «проигрывание» в общении с врачом сцен из памяти — будь они действительно происходившими или воображаемыми — составляют важнейшую часть процесса излечения в различных версиях аналитической терапии. Иногда все эти версии объединяют названием «динамическая психиатрия», подчеркивая отличия и от клинической психиатрии, и от поведенческой терапии, и от предшествующей психоанализу гипнотерапии.

Изменения в технике лечения происходят вместе с изменениями в теории. В прежней парадигме невроз выглядел какой-то случайностью. Рожденный по воле случая со слабой конституцией столь же случайно сталкивался с ситуацией, которая оказывалась травматической и вызывала расщепление «Я». Теперь невроз понимается как итог всей предшествующей жизни пациента, его внутрипсихических конфликтов, вытеснения и сопротивления, появления «защитных механизмов» и т. д. Бессознательные побуждения принадлежат природе человека. Невротиками называют тех людей, которые испытывают страдания, у кого развитие влечений пошло несколько иначе, чем у прочих, начиная с раннего детства.

В результате перемен в теории и в технике лечения чрезвычайно расширилось поле наблюдаемых фактов. Если прежняя «парадигма» ограничивалась особыми состояниями, типа сомнамбулизма, оставляя прочие функции психики академической психологии, то теперь психотерапия задает способ рассмотрения всех душевных процессов. Более того, бессознательные составляющие обнаруживаются в различных явлениях культуры, социальной жизни. Исчезает не только граница между нормой и патологией, но и многие междисциплинарные границы. Действительно, во всех социальных отношениях или в творениях культуры мы можем обнаружить влияние бессознательных мотивов. Даже те картины внешнего мира, которые дают нам естественные науки, суть образы, порожденные человеческой душой. Психология становится «наукой наук», взгляд психоаналитика может быть направлен на любое явление, всегда содержащее в себе бессознательную составляющую.

Этот взгляд психоаналитика представляет собой специфическое развитие клинического взгляда врача. Устанавливая анамнез, врач «перебирает» весь свой прежний опыт, все накопленные им знания, применяя их к данному индивидуальному случаю. Он отыскивает причины расстройств, он как бы проникает за поверхность видимого, «анатомирует» своим умом картину происходящего, чтобы найти по симптомам вызвавшие их причины. В то время, когда формировался психоанализ, такой способ рассмотрения уже вышел за пределы медицины. Я напомню о тех диагнозах «больной» жизни и культуры, которые содержатся в трудах Ницше и многих его подражателей из числа «философов жизни». Но сходные по направленности труды писали сотни авторов, среди которых было немалое число врачей. По большей части эти труды не представляют никакого интереса — они принадлежат той эпохе, когда кумиром мог оказаться какой-нибудь Ломброзо. Психоанализ принадлежит этому времени и он во многом способствовал универсализации клинического взгляда, применяемого к «больному обществу». Разумеется, такая универсализация клинического взгляда ведет к частным злоупотреблениям метафорами: в качестве больного «тела» рассматривается то, что телом не является, а социологи или философы изображают из себя клиницистов^[19], находя в том или ином сообществе силы, напоминающие им «вирусы», «раковые клетки», нежелательные «мутации», разрушающие общественный «организм».

Мы уже видели, что для возникновения подобной доктрины требовались не только новые научные подходы. Если так называемый «интернализм» является вполне разумной позицией, пока речь идет о математике и естествознании^[20], то в случае психоанализа «внутренняя история» науки слишком тесно переплетается с «внешней историей». Предметом психоаналитической терапии являются люди определенной эпохи со своими психическими расстройствами, жалобами и конфликтами. Они отличаются от проблем и расстройств у бразильских индейцев или обитателей Полинезии. Как заметил о фрейдовской теории Юнг, «она провозглашает то, что сначала должен почувствовать нутром невротик, живущий на рубеже двух столетий, ибо он является одной из тех жертв психологии поздневикторианской эпохи, которые даже не подозревают об этом»^[21]. Объектом психоаналитической теории и практики служат люди одной из цивилизаций, вернее даже одного из этапов развития западной цивилизации. Этот тезис не ведет нас к релятивизму, поскольку не отменяет того, что мы можем оценивать высказанные психоаналитиками суждения как истинные или ложные по поводу именно этого объекта. Он указывает на границы психоаналитического подхода: когда сторонники Фрейда начинают расширять поле исследования до всего человечества, когда они истолковывают уже не симптомы своих пациентов, а «комплексы» людей иных времен и культур, у нас есть все основания для сомнений.

Таким образом, мы имеем дело с новой научной программой. Я воспользуюсь определением не И. Лакатоса, выдвинувшего термин «научная программа», а тем описанием, которое дала в одной из своих работ П. П. Гайденко: «В рамках научной программы формулируются самые общие базисные положения научной теории, ее важнейшие предпосылки; именно программа задает идеал научного объяснения и организации знания, а также формулирует условия, при выполнении которых знание рассматривается как достоверное и доказанное. Научная теория, таким образом, всегда вырастает на фундаменте определенной научной программы. Причем в рамках одной программы могут возникать две и более теорий… В отличие от научной теории, научная программа, как правило, претендует на всеобщий охват всех явлений и исчерпывающее объяснение всех фактов, то есть на универсальное истолкование всего существующего»^[22]. Такая программа часто формируется в рамках философии, но это условие не является обязательным, хотя формулирующий программу естествоиспытатель должен обладать способностью философского умозрения. Фрейд не случайно сравнивал себя не с великими философами прошлого, а с Ньютоном и Дарвиным, которые, будучи учеными-эмпириками, сформулировали основные идеи научной программы. Ею задаются предмет и метод исследования — общие предпосылки работы множества ученых, каковые могут вообще не интересоваться философскими проблемами. И картина мира, и стиль научного мышления, и способы аргументации содержатся в такой программе.

Я обращу внимание на то, что научная программа может реализовываться в различных, даже противостоящих друг другу теориях. Учения Юнга, Адлера, а затем и всех прочих «схизматиков» генетически связаны с выдвинутой Фрейдом программой, тогда как его собственная теория представляет собой лишь один из многих вариантов в рамках созданной им самим программы. Он был первооткрывателем, создателем школы, вокруг которого сплотилась группа «пионеров». Они совместно вели полемику с предшественниками и конкурирующими школами, создали организацию с более или менее жесткими правилами. Это — общая закономерность формирования школы, которая реализует программу. Иногда первооткрыватели не участвуют в этом процессе, но лишь задним числом утверждаются в этом качестве представителями школы. В случае психоанализа отец-основатель был и прекрасным организатором — почти четыре десятилетия он руководил всем растущим «движением». Но он опирался на группу «пионеров», «апостолов» — некоторые из них сыграли выдающуюся роль в распространении психоанализа (Абрахам, Ранк, Джонс и другие). Обычно не сам первооткрыватель, а именно один из «пионеров» дает общий набросок программы. В этой группе происходят расколы, объясняемые как разным видением основных проблем, так и личной конкуренцией.

Чаще всего это — борьба за правильное («единственно верное») понимание оставленного первооткрывателем наследия. В случае психоанализа долгая жизнь и непрестанная творческая активность Фрейда привели к тому, что «пионеры» вели борьбу между собой под пристальным взглядом высшего авторитета «движения» — именно он имел право «отлучать», в том числе и ближайших сотрудников, каковыми на разных этапах были Адлер, Влскель, Юнг, Ранк, Ференци.

Но далеко не все идеи первооткрывателя входят в программу. При всем почтении к Фрейду, многие его идеи 20—30-х годов не были приняты большинством психоаналитиков. Например, его попытки пересмотреть классификацию неврозов в свете учения об «инстинкте смерти» столкнулись с пассивным сопротивлением большинства членов психоаналитического сообщества. Еще при жизни Фрейда начался процесс формализации программы, и проходил он во многом вопреки пожеланиям Фрейда. За «пионерами» приходят «теоретики», которые доводят программу до определенного интеллектуального стандарта. Таковыми были представители эгопсихологии, которые уже в эмиграции провели эту работу. Можно сказать, что дочь Фрейда, Анна, сыграла большую роль в такой теоретической переработке, которая привела к более четкой формулировке центральных тезисов психоанализа. Особенностью психоанализа, если сравнить его с другими школами, является непреходящий культ Учителя, о котором речь шла в первых лекциях. Однако, признавая авторитет и постоянно на него ссылаясь, «теоретики» многое из сказанного Фрейдом негласно «взяли в скобки».

Можно по-разному называть тех, кто работает в рамках сформировавшейся программы, — учениками, последователями, пропагандистами, эпигонами. Это зависит от отношения к школе. В любом случае, они получают стандартизированное образование, работают в соответствии с «парадигмой», задающей критерии «хорошо» или «дурно» выполненной работы. Всякая научная школа со временем окостеневает, и уже в третьем поколении возникают сомнения, начинаются поиски новой теории, способной адекватно отвечать на возникающие новые проблемы, не вмещающиеся в прежнюю программу. Психоанализ отличается тем, что он с самого начала имел черты не только научной школы, но «движения» или даже «ордена», «церкви». Поэтому основные положения Фрейда не подлежат критике, но принимаются на веру. К тому же, если отбросить хотя бы один из основополагающих догматов, может рухнуть все здание. Тем не менее, пересмотр многих положений начался еще при жизни Фрейда, а ортодоксальные фрейдисты 80—90-х годов совершенно спокойно принимают тезисы тех, кто был за них отлучен в 20—30-е годы. Связано это как с внешним давлением, конкуренцией других школ, так и с ростом эмпирического материала, не вмещающегося в прежние схемы.

Поскольку темой данного курса лекций является первый этап, когда происходило формирование программы, то я не стану рассматривать эту эволюцию психоанализа. Для того, чтобы «теоретики» начали, видоизменять какие-то пункты программы, нужно было ее уже иметь. Я остановлюсь на нескольких центральных положениях, образующих как бы «несущую конструкцию» психоаналитической программы. Они были сформулированы Фрейдом, хотя в разработке принимали участие и «пионеры». Для того, чтобы детально осветить все основные труды Фрейда, потребовался бы совсем иной курс лекций, а потому я ограничусь некоторыми важнейшими для программы теориями — бессознательного, сновидений, сексуальности. Поскольку психоанализ вышел за пределы медицинской психологии и психотерапии, я остановлюсь и на центральных тезисах фрейдовского учения об обществе и культуре. Все они тесно связаны друг с другом, а потому при изложении неизбежны некоторые повторения. Но все эти понятийные конструкции и схемы определяются центральным для психоанализа учением о бессознательном психическом, с которого я и начну рассмотрение предложенной Фрейдом программы.

• [1] Фрейд 3. О психотерапии истерии // О клиническом психоанализе. Избранныесочинения. М.: Медицина, 1991. С. 54.
• [2] Вернее, чаще всего они «вспоминали» как раз то, что хотел от них услышать самФрейд. Это замечание первым высказал в одном из писем Флисс — оно хотя бы отчастиверно, если посмотреть на раннюю практику Фрейда.
• [3] Не так уж важно, заимствует он его у психолога Липпса (как он сам однажды заметил) или у Э. фон Гартмана. Стоит вспомнить о том, что в университете он целый годслушал курс лекций по философии Ф. Брентано, который отрицал существование бессознательного и вел полемику с Гартманом и другими мыслителями по этому поводу. Прослушанный курс был посвящен философии Аристотеля, но Брентано мог поднятьи эту тему, поскольку свою концепцию интенциональности сознания он к тому времениуже начал разрабатывать.
• [4] Фрейд 3. О психотерапии истерии // О клиническом психоанализе. Избранныесочинения. С. 55.
• [5] Там же. С. 56.
• [6] Конечно, и в данном случае трудно говорить о том, что Фрейдом было сказанонечто совершенно новое. Всем людям хорошо известно, что иногда они «гонят» какие-тонеприятные мысли, навязчиво к ним возвращающиеся. Открытие Фрейда относитсяпрежде всего к области психопатологии, хотя и здесь у него были предшественники. Я сошлюсь хотя бы на Шопенгауэра, который связывал безумие с нарушениями памяти, с пробелами в воспоминаниях, заполняемыми фикциями. Смешение действительностии вымысла связывается Шопенгауэром с влиянием мнимого прошлого, а возникновениепоследнего объясняется страданием, от которого бегут в психическую болезнь. По существу, Шопенгауэр говорит о подавлении и вытеснении воспоминаний. «Слабой аналогией этого перехода от страдания к безумию является то, что мы все как бы механическиотгоняем от себя громким возгласом или движением какое-нибудь внезапное мучительное воспоминание, чтобы отвлечься от него и заставить себя рассеяться». Шопенгауэр А. Мир как воля и представление. М.: Московский клуб. Собр. соч. Т. 1. 1992. С. 205.
• [7] Фрейд 3.

  Введение

  в психоанализ. Лекции. М.: Наука, 1988. С. 163.

• [8] См., например, упоминавшиеся выше работы А. Лоренцера, Л. Шертока и Р. деСоссюра. Чрезвычайно подробное его описание можно найти в биографии Фрейда, написанной Э. Джонсом.
• [9] См.: Ellenberger Н. F. The story of «Anna О.». A critical review with new data // Journalof the History of the Behavioral Sciences, 1972, № 8. P. 267—279.
• [10] См.: Erschenroeder Ch. Т. Hier irrte Freud. Zur Kritik der psychoanalytischen Theorieund Praxis. Munchen-Weinheim, 1986.
• [11] Borsch-Jakobsen M. Souvenirs d’Anna O. line mystification centenaire. Paris, 1995.
• [12] Borsch-Jakobsen М. Souvenirs d’Anna О. Une mystification centenaire. P. 39.
• [13] В 1909 году Фрейд писал Юнгу — 21.11.1909 — что chimney sweeping есть не чтоиное, как символическое замещение коитуса, а Брейер этого не сумел понять.
• [14] Koyre A. Descartes und die Scholastik, Wissenschaftliche Buchgesellschaft. Darmstadt, 1971. S. 158.
• [15] Фрейд 3. О психоанализе. М., 1913. С. 61.
• [16] Известно, что к психоанализу тянутся люди, которые сами испытывают душевныеконфликты и расстройства. И даже не обязательно к психоанализу. Небольшой опытобщения со студентами психологического факультета «застойных» времен, когда другихпутей к «изучению души» не имелось, поразил меня тем, что на этом факультете числолиц с явными «странностями» неизмеримо превосходит количество таковых на другихгуманитарных факультетах, включая и философию, которая всегда привлекала к себенемало «чудиков». Не знаю, верно ли то, что рассказывал мне в 70-е годы один психиатр, работавший в клинике, обслуживавшей общежития Ленинградского университета. По его словам, когда в клинику звонили из общежития, с просьбой выслать машинус санитарами, то медики сразу спрашивали, с какого факультета студент. Если речьшла о физиках, химиках, историках, то они не торопились ехать (еще и потому, чтознали о негативных последствиях для того, кто попадает на учет); долго расспрашивали, не идет ли речь просто о запое, советовали уложить проспаться и т. д. Но если речь шлао психологах, философах или математиках, то выезжали сразу, понимая, что без госпитализации не обойтись.
• [17] Врач является авторитетной фигурой и в соматической медицине, но в психотерапии наличие авторитета представляет собой необходимое условие лечения. «Антипсихиатры» написали много гневных страниц о психоаналитиках, повсюду разоблачая"стратегии власти", «репрессивные структуры» и т. п. Ни одно человеческое сообществоне обходится без отношений власти, которые не сводятся к отношению господства —подчинения. «Авторитеты» имеются не только в преступных бандах, но и практическиво всех областях человеческой деятельности. При этом авторитет вовсе не обязательновыступает как некая иррациональная и репрессивная власть. Иррациональным авторитетам часто поклоняются сами ниспровергатели. Достаточно посмотреть на любуюреволюционную партию или секту, провозглашающую самые освободительные или даженигилистические лозунги, и мы обнаруживаем культ какого-нибудь идейного вдохновителя, называйся он Бакуниным или Мао, Троцким или Сталиным, Сартром или Фуко. Заповедь «не сотвори себе кумира» универсальна именно потому, что люди склонныпоклоняться идолам. Однако авторитет знающего, умеющего, способного помочь является рациональным, даже если желающий исцелиться не просто ему доверяет, но ипитает несбыточные надежды.
• [18] Можно сказать, что к этому пришли те последователи Фрейда, которые сталиобращать основное внимание на «объектные отношения», на межличностное взаимодействие в процессе анализа.
• [19] В последнее время получили распространение словосочетания типа «клиническая социология». Выдвигающие такого рода теории социологи не случайно ссылаютсяна Фрейда как на первоисточник.
• [20] Более того, эта позиция куда предпочтительнее тех социологических или психологических теорий, которые выводят научные идеи из «среды», социальной структуры илииндивидуальных «комплексов» ученых. Даже самые заштатные эпигоны, конформисты, фанатики или идеологи поднимаются над социальными или психологическими «факторами», пока они пытаются решать проблемы и обращаются к миру идей. «Подлиннаяистория науки всегда богаче ее рациональных реконструкций. Однако рациональнаяреконструкция, или внутренняя история, является первичной, а внешняя история —лишь вторичной, так как наиболее важные проблемы внешней истории определяютсявнутренней историей… Для любой внутренней истории субъективные факторы не представляют интереса» (Лакатос И. История науки и ее рациональные реконструкции //Структура и развитие науки. М.: Прогресс, 1978. С. 230—231). Горизонт мышления, на котором тематизируются те или иные предметы, находится в зависимости от техникиили экономики своего времени, но это еще не означает того, что и мы можем редуцировать научные проблемы «третьего мира» к процессам и конфликтам «второго».
• [21] Юнг К. Г. Феномен духа в искусстве и науке. М.: Ренессанс, 1992. С. 63.
• [22] Гайденко П. П. Эволюция понятия науки. М.: Наука, 1980. С. 9—10.