Ритуал в ситуации смены культурных ориентаций

Зрелища тоталитарной эпохи: идеология как сакральный феномен

Собственно, в тоталитарном государстве механизм массового ритуализированного поведения мог беспрепятственно функционировать лишь в атмосфере сакральной вспышки, т. е. пока в политических деятелей, вызвавших его к жизни, верили. Чтобы такая вера имела место, общество должно было утратить иерархическое строение, превратившись в массу. Но превращенное в массу общество, начавшее функционировать по законам массы, в свою очередь, в еще большей степени способствовало сакрализации и деятельности социальных институтов, и поведения людей. Таким образом, очевидно, что в истории XX в. ритуализированные формы поведения не только не исчезали, но активизировались, возрождаясь в своих архаических формах. В данном случае для такого возрождения многовековая история секуляризации обществ препятствием не стала. Однако приводя извлеченные из практики тоталитарных государств, т. е. из поздней истории, а еще точнее, истории XX в. примеры, мы не стремимся продемонстрировать, что проблема актуализации ритуала в его архаических формах, как и вообще проблема его значимости в XX в., связана исключительно с явлениями политической истории. Самое интересное здесь то, что сакральные вспышки в их архаических формах, проявившиеся в XX в. в пространстве политической истории, для культуры XX в. не самое показательное. По сути дела, вспышка сакральности репрезентативна не столько для политической истории, сколько для радикальной трансформации культуры, для которой в предшествующей истории найти прецеденты трудно хотя, они, разумеется, имеют место. Самое, пожалуй, в таких вспышках показательное связано с тем, что в данном случае политическая история предстает лишь второстепенным, а потому и вульгаризированным признаком развертывающихся процессов. В конце концов, функционирование тоталитарного государства выдавать за норму нельзя. К такому типу государства мы обращаемся, чтобы продемонстрировать регресс общества, что оказывается основой для актуализации ритуала в его архаических формах. Но даже это выпадение тоталитарных режимов из секуляризированных процессов поздней истории способно свидетельствовать о радикальных трансформациях культуры.

Наиболее показательным для развертывавшихся в XX в. процессов являлся кризис культуры Нового времени, для которой характерно культивирование чувственной стихии, т. е. стихии, постоянно вытесняющей из истории элементы не только сакрального, но и сверхчувственного, хотя то и другое находится в тесной связи. Поскольку под кризисом культуры Нового времени, если пользоваться терминологией П. Сорокина⁹⁷, или культуры чувственного типа следует понимать и кризис сложившихся в этой культуре форм ритуализированного поведения, то в XX в., а еще точнее, уже на рубеже XIX—XX вв. мир оказался в ситуации формирования какой-то новой и пока еще неведомой культуры. Проявляющиеся в политической истории сакральные вспышки вызваны прежде всего процессом становления новой культуры и, соответственно, активизации стираемого культурой чувственного типа сакрального пласта. Не опираясь на культурные формы проявления, которые какое-то время не успевают сформироваться, активизировавшаяся сакральная стихия находит выражение в формах политической истории как формах неадекватных. Они не могут быть иными, кроме как вульгарными и, еще точнее, антигуманными, о чем и свидетельствует практика тоталитарных государств.

По сути дела, на протяжении XX в. развертывались латентные процессы становления новой культуры, которую П. Сорокин называет культурой идеационального типа, т. е. культурой, возвращающей в истории значимость и сакрального, и сверхчувственного. Без этой логики становления культуры нового типа, о которой нам приходилось неоднократно писать, трудно понять не только политическую историю с ее массовыми, сопровождающими казнь фармаков экстатическими радениями, но, например, и историю искусства, в которой наиболее показательные массовые реакции на искусство связаны именно с возможностью привнести в его восприятие атмосферу сакральности. Можно также утверждать, что сакрализация оказывается характерной и для творческого процесса, в который привносится многое из того, что характерно для традиционных и архаических обществ.

Так, начиная с В. Соловьева, творческий акт стал соотноситься с актом религиозным, что берут на вооружение символисты. На рубеже XIX—XX вв.еков творцов все больше начинают соотносить с прорицателями, жрецами, пророками, шаманами, юродивыми и блаженными. Сам образ художника соотносится с лиминальной фигурой маргинала, изгоя, отшельника, бунтаря, который в архаических обществах воспринимался амбивалентно. В XX веке в отечественной культуре подобный образ художника демонстрировал, например, и С. Есенин, и В. Высоцкий, возвращая поэзии ее ритуальный смысл. Художник или превращался в сакральную фигуру или становился жертвой. Однако как уже отмечалось, ставшее закономерностью творчества отклонение от нормы делало творца фармаком, фигура которого в акте жертвоприношения сакрализовалась.

Иначе говоря, отношение к художнику в обществе амбивалентно. Он и притягивает, и одновременно отталкивает. Отталкивает потому, что несет новое, еще неизвестное знание, которое человека традиционной культуры пугает.

В. Тернер пишет:

Пророки и художники имеют склонность к лиминальности и маргинальности, это «пограничные люди», которые со страстной искренностью стремятся избавиться от клише, связанных со статусом и исполнением соответствующей роли, и войти в жизненные отношения с другими людьми на деле или в воображении. В их произведениях можно увидеть проблески этого неиспользованного эволюционного потенциала человечества, который еще не воплотился в конкретную форму и не зафиксирован структурой⁹⁸.

Именно эта устремленность в неизведанное и отталкивает от художника, превращая его в изгоя. Однако эта устремленность будит в других людях комплексы коллективного бессознательного и, соответственно, притягивает к ним. Эта амбивалентность в отношении к творцам продолжает быть реальной вплоть до сегодняшнего дня. Ю. Лотман и Б. Успенский проанализировали этот комплекс применительно к русской интеллигенции" .

Жертвой художника делало его антисоциальное, т. е антиритуальное, нарушающее условности поведение. Но это его антиритуальное поведение обещало включенность его в ритуал, в котором он должен играть роль жертвы. Имея в виду харизматического лидера, С. Московичи пишет:

Все его дела и слова не подлежат контролю, нарушают условности. Он — пророк, отделяющий себя от общности, угрожающий ее членам или их проклинающий. До такой степени, что они задаются вопросом, не является ли он их врагом. И это как раз то самое, что ставит его «над» другими, позволяет ему занимать центральное место и господствовать. Он зачаровывает, и его действия и слова производят эффект¹⁰⁰.

Собственно, харизмой наделялись не только политические пророки, но и художники. Это положение история тоталитарного государства продемонстрировала, превратив в жертвы многих известных художников, о чем в последние годы немало сказано. Позднее репрессии развертывались уже в мягкой форме, не переставая быть репрессиями. История с И. Бродским, А. Солженицыным, А. Галичем и В. Высоцким свидетельствовала, как вокруг этих наделяемых харизмой имен возникала атмосфера сакральности, преодолевавшая границы эстетических явлений.