Термидор: гипертрофия компенсаторной функции зрелища

Роль массы в возникновении диктатуры

Перерождение демократии в охлократию, продемонстрированное историей Европы эпохи революций и особенно историей Франции, в истории науки получило отражение. В частности, обратило внимание историков на психологический фактор исторического процесса. Возникли специальные направления, сделавшие предметом своего внимания психологическое состояние народа в ситуации перерождения демократии в охлократию. Так, в форме «психологии масс», «психологии народов» и «психологии толпы» возникла «психология охлократии» в ее современных формах. Поскольку психология такого перерождения наблюдается и в отечественной истории (этот процесс стал первым шагом к возникновению культа личности, а следовательно, сталинизма), то обращение к этому направлению представляется актуальным. Основоположники «психологии толпы» оказались первыми теоретиками, социологами и психологами зрелищ. Это не удивительно, поскольку «психология толпы» и «психология зрелищ» оказываются проявлениями одного и того же культурного механизма, демонстрирующего экстаз в его современных политических формах.

Г. Лебон убежден, что историкам без исследования психологии толпы больше не удастся обойтись:

Философия истории становится нам понятной лишь тогда, когда мы вполне усвоим себе основные пункты психологии толпы, что для толпы надо быть богом или ничем²⁹⁷.

Г. Лебон приходит к выводу, что толпа склонна превращать политические идеи в религию, становясь нетерпимой и агрессивной. Доказывая необходимость в изучении исторических процессов с психологической точки зрения, Г. Лебон спорит с И. Теном, усматривавшем во французской революции лишь действия повинующихся своим инстинктам эпилептиков. Исследователь убежден, что революционное насилие, убийства, террор, вообще жестокость можно объяснить, лишь анализируя психологию толпы.

Варфоломеевская ночь, религиозные войны, инквизиция, террор — все это явления тождественные, совершенные толпой, воодушевленной религиозными чувствами, которые необходимым образом требуют истребления огнем и мечом всего того, что противится упрочению нового верования^298 299.

Это превращение политических убеждений в религиозные имело место и в революционной отечественной истории. Не случайно, психология масс разрабатывалась и отечественными исследователями (например, Н. Михайловским, В. Бехтеревым, Л. Войтоловским). Последний изучал возможные проявления толпы, т. е. организации, способной и склонной жить по законам массовой психологии³⁰⁰. Вообще демократия не противоречит проявлению психологии масс, наоборот, способствует. То, что обычно обозначается термином популизм сущность этой психологии как раз и выражает. Если жесткая государственность направляет ее проявления по социально приемлемому руслу, а остальная ее энергия «сублимируется», проявляясь в компенсаторных механизмах, то демократия психологии масс в ее естественных формах не противостоит, что выражается в популизме. Однако проявляясь в естественных формах, психология масс для демократии представляла угрозу.

Это обстоятельство замечено всеми, кто размышлял о демократии:

Поскольку демократия есть система свободы, есть система политического релятивизма, для которого нет ничего абсолютного, который все готов допустить, — всякую политическую возможность, всякую хозяйственную систему, лишь бы это не нарушало начала свободы, — она и есть всегда на распутье; ни один путь тут не заказан, ни одно направление тут не запрещено³⁰¹.

Но если складывается такая ситуация, то демократия ставит себя в ситуацию зависимости от непредвиденных массовых настроений:

…Своим духом терпимости и принятия всех мнений, всех путей, она (демократия. — Н. X.) открыла простор и для таких направлений, которые стремятся ее ниспровергнуть³⁰².

Эту мысль можно проиллюстрировать ситуацией конца 1920;х годов, когда при относительной демократии первого послереволюционного десятилетия в массовой (даже рабочей) среде стали распространяться настроения популизма или, если обозначать это явление с помощью более близкого и понятного языка, анархизма. Революционная теория стала расходиться с массовой психологией. Улавливая эти настроения, Н. Бухарин писал:

Казалось бы, это в наше время эти добродетели должны были бы давнымдавно исчезнуть. Но поди ж ты! Такова уж цепкая хватка исторического прошлого, ставшего составной частью быта, что старые, почтенные, покрытые пылью солиднейшей давности повадки и сейчас еще пользуются правами гражданства³⁰³.

С Н. Бухариным трудно согласиться в том, что настроения середины 1920;х представляют пережитки старого. Эти настроения рождены новыми процессами, хотя они и проявлялись с помощью традиционных архетипов, например, «разиновщины» и «пугачевщины».

Если несовпадение новой «разиновщины» и «пугачевщины», с одной стороны, и революционной теории, с другой, в конце 1920;х годов еще может удивить, то в предшествующие периоды истории такое расхождение не удивляет. С этой точки зрения любопытны суждения некоторых авторов сборника «Вехи», утверждающих, что революция (а речь шла о революции 1905 года) впервые продемонстрировала совпадение настроений интеллигенции и массы, революционной теории и психологии масс. Однако это совпадение случается далеко не везде, не всегда и не во всем:

Интеллигенция нашла в народных массах лишь смутные инстинкты, которые говорили далекими голосами, сливавшимися в какой-то гул. Вместо того, чтобы этот гул претворить систематической воспитательной работой в сознательные членораздельные звуки национальной личности, интеллигенция прицепила к этому гулу свои короткие книжные формулы. Когда гул стих, формулы повисли в воздухе³⁰⁴.

Значимым элементом исторического процесса массовая психология была и в последующий период, даже на том отрезке истории, когда в стране общественность свертывалась и происходила эскалация государственности. Возрождение жесткой государственности массовой психологии не противоречило. В том и другом проявлялись вызванные к жизни самой демократией антидемократические тенденции. Отсюда — проявление фанатического экстаза по отношению к «врагам народа» как в художественных, так и в нехудожественных формах. Вот почему, имея в виду сталинские репрессии, А. Солженицын приходит к выводу о «всенародной» ответственности:

Сколько знаем мы, седоусый рабочий класс одобрял эти казни. Сколько знаем мы, от пылающих комсомольцев и до партийных вождей и до легендарных командармов — весь авангард единодушествовал в одобрении этих казней³⁰⁵.

Эта особенность социальной психологии, остававшейся на протяжении многих десятилетий неизменной, формировала в зрелищах один из самых устойчивых образов — врага. Перерождение демократии, в свою очередь, оборачивалось личной диктатурой. Не совпадая с американским вариантом, вариант отечественной демократии перекликается с французским вариантом. Что касается последнего, то в свое время перерождение провозглашаемой демократии во Франции в личную диктатуру было проанализировано Марксом и его работе «18 брюмера Луи Бонапарта». Ее положения применимы к осмыслению отечественной истории, в том числе, и XX века. Тем более, что, судя по некоторым источникам, некоторые партийные и государственные лидеры в русской революции возможности варианта «18 брюмера» не отрицали. Так, согласно некоторым версиям, будущего русского Бонапарта³⁰⁶ Сталин усматривал во Фрунзе, что, возможно, сыграло в его загадочной смерти решающую роль.