Философия имени. 
Книговедение. 
Философия книги

Говоря о русской философии в целом и особенно о ее отношении к слову, как звучащему, так и письменному, нельзя не отметить особый поэтический или даже, можно сказать, боговдохновенный характер русского философствования, заметно отличающий ход отечественной мысли от логически изощренного интеллектуализма европейской философской школы, почти всегда несколько сухой и рационально приземленной для русского ума^[1].

Не случайно самые выдающиеся русские философы оказываются проникнуты религиозным духом. Из сфер собственно философских они бесстрашно прорываются к богословию, далеко не всегда еретическому. И как бы восстанавливая традицию европейского Средневековья, некоторые из них, стремясь одухотворить не только мысль, но и само свое бытие, соединяют интеллектуальный труд со священническим или монашеским служением.

К этой блистательной плеяде принадлежал и отец Сергий Булгаков (1871—1944 гг.), чей вклад в дело оправдания и исследования имяславия не может быть обойден вниманием в рамках данного курса.

Показателен и весьма непростой, но во многих отношениях типичный путь, пройденный С. Н. Булгаковым в процессе развития его мировоззрения.

Свою интеллектуальную деятельность он начал с увлечения марксизмом и особенно политической экономией. Известен положительный отзыв В. И. Ленина на первую книгу Булгакова «О рынках при капиталистическом производстве» (1897 г.). Да и книга будущего вождя русской революции «Развитие капитализма в России» не только перекликается с трудом будущего священника, но и выходит в том же «Издательстве М. И. Водовозовой» — родной сестры Елены Ивановны Токмаковой, будущей жены Булгакова.

Но уже в 1903 г. в книге «От марксизма к идеализму» Булгаков обосновывает свой отход от марксизма стремлением к честности мысли. «Ленин нечестно мыслит», — эта фраза в одном из писем этого периода многое определяет в самом подходе мыслителя к интеллектуальному труду. Неприятие спекулятивной мысли, искусственно привязанной к решению чисто политических задач, и поиск чистой, одухотворенной мысли, свойственной человеку в его наиболее полном душевно-духовном проявлении, вернули Булгакова к Церкви, от которой он отошел еще в юношеские годы, когда покинул Орловскую духовную семинарию, чтобы поступить на юридический факультет Московского университета.

В 1917—1918 гг. Булгаков — участник Поместного собора Русской Православной Церкви, составитель «Послания Святейшего Патриарха Тихона о вступлении на Патриарший престол», член Высшего Церковного Совета, а с июня 1918 г. — священник. Эти биографические подробности мы приводим для подтверждения уже приведенного здесь тезиса о тесной связи русской философии с общественной жизнью. Отказ от спекулятивности вовсе не означал разрыва с основами русской жизни, с заботой о духовном здоровье нации, для которой Слово и Дух всегда были синонимами. Не случайно и свою «Философию имени» отец Сергий пишет в 1918—1920 гг., в самый разгар грандиозных социальных потрясений, затронувших философа ничуть не меньше, чем его соотечественников.

Мысль не отрывается от бытия. Вера — от земной жизни человека. Для отца Сергия Булгакова нет разделения между служением Богу и людям, между чистой и честной мыслью — и верой.

Именно из этого слияния божественного и человеческого возникает русский религиозно-философский ренессанс начала XX в., удивительный уже потому, что по времени он совпадает с острейшим кризисом русского православия, вызванным, с одной стороны, огосударствлением церкви, начавшимся еще при Петре и принявшим к тому времени совершенно уродливые, почти карикатурные черты, а с другой, — разлагающим влиянием «освободительных» идей, уводящих почти всю образованную часть русского общества от духовных первооснов национальной культуры.

Весьма заметным признаком этого ренессанса стало появление реалистической философии имени и слова, развивавшейся в трудах Флоренского, Булгакова, Алексея Лосева и некоторых других религиозных публицистов.

Несомненна связь зарождавшейся в ту пору философской традиции с трудами А. А. Потебни, чьи взгляды, однако, отличались заметно большей долей рационализма и гораздо меньшим интересам к духовно-религиозной проблематике. Пожалуй, в большей степени истоки этой новой философии можно увидеть в поэзии Тютчева и в теоретических и литературнокритических изысканиях славянофилов и почвенников, упорно отстаивавшим самобытность русской мысли в эпоху широкого распространения рационалистических в своей основе европейских идей либерализма и социализма.

Последовательное размежевание с этими идеями с неизбежностью приводило русских философов к попыткам решения духовно-религиозных вопросов.

Именно таков был путь Булгакова. И не столь уж удивительно, что богословские дискуссии вокруг Имени Божьего, развернувшиеся на горе Афон в 1910;е гг., привлекли его внимание в не меньшей степени, чем бурные политические события в России, свидетелем и участником которых он был.

В эти же годы в Москве возникло сообщество, назвавшее себя кружком ищущих христианского просвещения. Булгаков, в ту пору еще мирянин, доктор политической экономии и профессор Московского университета, стал его активным участником.

В 1913 г. Священный Синод Русской Православной церкви и Константинопольский патриарх осудили имяславие, что, однако, не остановило Булгакова и других участников кружка, отстаивавших его правомерность, в том числе и с канонических позиций. На Поместном соборе 1917—1918 г. Булгаков входит в специальную подкомиссию по изучению имяславческого вопроса. Революционные события не позволили подкомиссии завершить работу, но написанная в скором времени книга «Философия имени» может считаться неким результатом возникшего в этой связи обсуждения.

Вопрос о сущности имен Булгаков считал одним из самых основных и в философии, и в богословии, и одновременно одним из самых трудных. Сугубо рациональный ум видит в самой постановке этого вопроса сплошное недоразумение и даже глупость, но тем важнее он для ума, направленного к Богу.

Корень вопроса для Булгакова — в теории молитвы, реальная действительность которой состоит в призывании Имени Божиего. Особая, «главная» и самая «сильная» Иисусова молитва^[2], на постоянном творении которой зиждется истинное общение с Богом у подвижников «умного делания», собственно, и состоит из Имени Божиего и призыва к Его милосердию. В силу этого вопрос имяславия сугубо богословский. Но с этим вопросом связана и проблема имени вообще, а решение ее представляется уже задачей теоретической философии, с позиций которой ее и рассматривают Булгаков и другие русские религиозные философы.

Заметим, однако, что между именем как таковым и словом не всегда можно поставить знак равенства. Если словом чисто теоретически может быть назван и некий набор звуков, то имя — это всегда сущность. Имя Бога — особая сущность, в которой земной мир полностью подчинен миру небесному. «Человечество, — по определению отца Павла Флоренского, — мыслит имена как субстанциальные формы, как сущности, образующие своих носителей». Всякое имя, по его же словам, «непременно действенно, не может остаться без действия на своего носителя»^[3]. Однако имя есть и у вещи, и у животного. Эти имена дает им человек, но, в рамках библейского миропонимания, по произволению Божиему: «Господь Бог образовал на земле всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей» (Быт. 2:19). И людям имя дает тоже человек, как Адам дал имя жене своей — Ева, что значит «жизнь» (Быт. 3:20). Но, как и это имя нашей праматери, так и всякое другое не может быть случайным. Как писал в уже цитируемом письме отец Павел Флоренский, «имя дается известное потому, что таков человек». И далее: «Имя наше таинственно предопределяет наши дурные и наши хорошие возможности, и наша свобода эмпирическая — реализовать первые или последние ad libitum» (по произволению).

Особое значение Флоренский придает скрытой символике имени, прежде всего, имени человека, которая определяется теодицей — «Горними силами». «Прикрепление» же имени к конкретному лицу определяется как антроподицея или «Богонисхождение». Человек как бы обречен строить свое «житие по имени», даже если у него не достает способностей для этого. Сама энергетика имени, проистекающая из единства фонемы и семемы — звука и смысла — формирует личностные качества человека.

На теории имени Флоренский строит теорию неповторимости художественного творчества, порождаемого самим звучанием имени, а, в сущности, и каждого слова (книга «Имена», 1923—1926 гг.). Но имя человека, тесно связанное с его характером и судьбой, особенно значимо.

Осмысление символики имени, по Флоренскому, способствует поиску скрытого смысла языка поэзии. Одна из главных особенностей поэтического текста состоит в том, что каждый элемент его может иметь символическое значение. Это касается и ритма, и рифмы, и всего, что обеспечивает неповторимое звучание самой словесной материи.

Флоренский не был знаком с «Философией имени» Булгакова, когда работал над «Именами», но мысль обоих священников шла в одном направлении. Главное для них — несомненное родство между словом (именем) и сущностью.

Центральную формулировку афонских имяславцев «Имя Божие есть Бог» оба мыслителя не считали удачной. По мнению Булгакова, в ней проявляется тяга к преждевременному догматированию, что может стать средством церковного разделения и получить еретический оттенок. И Флоренский, по определению игумена Андроника (Трубачева), в отличие от имяславцев, «мыслил об Имени Божием, во-первых, антиномически (Имя Божие есть Бог, но Бог не есть имя), во-вторых, синергетически (в имени Божием он признавал сопряжение двух энергий, Божией и человеческой)»^[4]. Поскольку общецерковного догмата о смысле почитания Имени Божия по сей день не существует, обсуждение этой проблемы будет оставаться актуальным вплоть до окончательного ее решения, которое возможно лишь на следующем Вселенском соборе, если он когда-либо состоится.

Для богословской традиции весьма существенно учение святого Григория Нисского об именах, к которому обращался и Булгаков, не во всем, однако, с ним соглашавшийся. Святой Григорий полагал, что слово прагматично и связано с человеческой ограниченностью. «Ангелы в словах не нуждаются». Но в то же время великий богослов указывал на реальное соотношение между словом и предметом и на их глубинную связь. Он «говорил о некоей „подобоименности человеческого с вечным, Божественного с нашим“. Сам наш ум вложен в нас Богом, как и свобода в изобретении имен, в поиске тех истинных названий, которые „соглашаются“ с предметом или природой вещи»^[5].

Как богослов, Булгаков приходит к убеждению, что Имя Божие хоть и не тождественно Богу, но включено в сферу Божества и несет в себе энергию Божию. Это близко к мысли Павла Флоренского об осуществляемом при произнесении Имени Божия акте синергии, т. е. соединения человеческой и Божественной энергии. Как философ, Булгаков утверждается на мысли о подлинности мира как Божьего творения и об объективном характере человеческого знания о мире, полагая при этом, что именно слова вводят человека в реальное соприкосновение с бытием, являясь символическим мостом, объединяющим сознание и мир.

Проблематика имяславия подтолкнула к созданию своей «Философии имени» и Алексея Лосева, сформулировавшего в книге под этим названием (написана в 1923 г., впервые издана автором в 1927 г.) целую философскую систему, названную Н. О. Лосским в «Истории русской философии» «философией языка». Лосев опирается на доктрину христианского энергетизма, выдвинутую создателямии исихазма святыми Григорием Паламой и Григорием Синаитом в XIV в. и вновь ставшую актуальной для русских мыслителей Серебряного века.

Слово и вещь у Лосева неотделимы одно от другого. Назвать вещь — значит выразить ее сущность. Сам акт именования снимает противоположность между субъектом и объектом. Мир, состоящий из поименованных вещей, становится осмысленным, преодолевшим тьму небытия. Таким образом, словотворчество человека преодолевает хаос. А мир, запечатленный в книге, продолжим мы, столь же реален и осмыслен, как и мир, нас окружающий.

Но он идет много дальше, давая определяя «диалектику человеческого слова», как «результат всех энергем, которые только мыслимы», и как «носитель всех этих энергем одновременно»^[6]. Чисто диалектическим путем, полностью отказавшись от методологии эмпирической науки, Лосев определяет структуру слова в системе заимствованных у Платона понятий «эйдос» и «логос». Идя еще дальше, он ставит задачу создания учения о разделении наук, «ибо всякая наука есть слово, и даже этимологически это зафиксировано в обозначении большинства наук через «логос" — «логия» (психология, биология и т. д.»^[7]

Алексей Федорович Лосев (1893—1988 гг.) многое почерпнул у своего учителя Флоренского, но шел, безусловно, своим собственным путем. В 1929 г. он тайно постригся в монахи, приняв имя Андроник. Впоследствии, вынужденный скрывать свои религиозные убеждения, Лосев внес неоценимый вклад в исследования античной эстетики и эстетики Возрождения, стал основателем философии музыки, выдающимся филологом. Эта многогранность, безусловно, определялась его особым отношением к слову, особенно ярко выразившимся в его работе «Диалектика мифа», к которой мы обратимся ниже.

• [1] Отметим два существенных исключения: Артур Шопенгауэр и ФридрихНицше. Не случайно иррационально-поэтический язык именно этих мыслителей наиболее органично воспринимался на российских просторах.
• [2] Полный текст молитвы: «Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного».
• [3] Флоренский П. А. Сочинения: в 2 т. Т. 2. У водоразделов мысли. С. 266—267.
• [4] Цит. по: Флоренский П. А. Сочинения: в 2 т. Т. 2. У водоразделов мысли.С. 432.
• [5] Лескин Д., свящ. С. Н. Булгаков — участник афонских споров об ИмениБожием // С. Н. Булгаков: религиозно-философский путь. М.: Русский путь, 2003. С. 181.
• [6] Лосев А. Ф. Из ранних произведений. М.: Правда, 1990. С. 139.
• [7] Лосев А. Ф. Из ранних произведений. С. 156.