Зачатки буржуазного образования

Но тут нам говорят, будто прусское государство дало толчок возникновению классической литературы и философии в Германии. Так утверждают буржуазные историки и ссылаются при этом на, одно заявление старого Гете, который говорил, что действительное, истинное и высшее жизненное содержание впервые внесено в германскую нацию прусским королем Фридрихом и подвигами семилетней войны. Правда, Гете не скрывал, что сам этот король с величайшим презрением относился к немецкой литературе и даже в свои старые годы, в 1781 году, обрушился на нее с грубым пасквилем и, в частности, злобно и несправедливо разносил юношеские произведения Гете. Но Гете полагал, что как раз потому, что Фридрих не хотел и слышать о немецких писателях, они прилагали все свои силы к тому, чтобы чем-нибудь сделаться в его глазах.

Однако, это мимоходом брошенное, да и само по себе весьма курьезное замечание Гете утрачивает всякое значение при сопоставлении с историческими фактами. По отношению ко всякому духовному творчеству у прусских государей было только издевательство варваров. Вот, напр., король Фридрих Вильгельм I-й, который захватил скудные доходы берлинской Академии Наук для того, чтобы оплачивать придворных шутов, и, угрожая палочными ударами, заставил профессоров франкфуртского на Одере университета разыграть перед ним фарс словесного турнира. Мы уже не говорим о грубом изгнании из Галле профессора Вольфа, который под страхом повешения должен был в 24 часа оставить прусское государство, потому что королю с злостными искажениями донесли об его философских воззрениях. Конечно, его сын Фридрих не был до такой степени груб, но он упивался французским образованием, при том исключительно в его придворных ответвлениях. Во французских остроумцах, которых он приглашал к своему столу, он видел исключительно занимательных собеседников, с Вольтером же, который был не только придворным поэтом, но и великим буржуазным писателем, он разошелся, как самый озлобленный враг.

Решающее значение имеет то обстоятельство, что сами классики нашей буржуазной литературы всегда проклинали прусское государство, как оплот варварства. Если Лессинг, саксонец по происхождению, называл прусское государство самой рабской страной в Европе, то пруссаки по рождению, — Клопшток, Гердер и Винкельман, — с бесконечно большей суровостью отзывались о прусском деспотизме и прусских палачах народов. Клопшток бежал в Данию, а Гердер — в Россию, чтобы спастись от прусских солдатских фухтелей. Винкельман же искал спасения сначала в Саксонии, а потом в Риме; он перешел даже в католицизм, чтобы под защитой папы развернуть дарования, которых он никогда не мог бы развернуть под покровительством короля Пруссии.

Саксонское государство скорее, чем прусское, может претендовать на то, что оно было местом рождения нашей классической литературы. Уже в дни реформации оно было экономически, а потому и интеллектуально наиболее передовой страной в Германии, и даже при господстве князей никогда не падало так низко, как другие германские государства. Его государи были тоже люди безнравственные и расточительные, но они не так уж целиком устранялись от культурных задач, как прусские государи. В частности саксонские школы не опускались ниже известного уровня. Если и они страдали от ортодоксального лютеранства, то все же они еще были способны уловить некоторые лучи буржуазного образования, доходившие до опустошенной Германии из-за границы. Подавляющее большинство носителей умственного развития Германии с конца семнадцатого и в восемнадцатом веке были уроженцы Саксонии или, по крайней мере, вышли из саксонских школ.

Саксонскими уроженцами были философ Лейбниц (1646—1715 г.), а также правоведы Пуфендорф (1632—1694 г.) и Томазиус (1655— 1728 г.). Они стояли уже на буржуазной почве. В интересах буржуазных классов они стремились освободить светскую науку из оков теологии. Они учили, что индивидууму принадлежит право оказывать сопротивление явному бесправию, отрицали божественное происхождение власти государей, ввели в аудитории немецкий язык и боролись против постыдных процессов ведьм. Но стремления этих людей не находили в буржуазных классах ни опоры, ни отголоска. Лейбниц как раз в своих незабвенных работах оставался больше европейским, чем германским ученым. Пуфендорф же и Томазиус сами признавали, что они почерпнули свои идеи у голландца Гуго Гроция и англичанина Гоббса. Все они еще были связаны с княжескими дворами, перед которыми они шли на постыднейшие уступки.

К этой группе принадлежит также Иоганн Христоф Готтшел (1700— 1766 г.), который около 1730—1750 годов, профессорствуя в Лейпциге, был папой германской литературы, но еще при своей жизни канул в пучину глубочайшего пренебрежения. С того времени его имя сделалось нарицательным для тупоголовых педантов; для буржуазных историков он является козлом отпущения за старое время, хотя в действительности он был предтечей новой эпохи. Кенигсбергский уроженец, он должен был бежать от прусских военных фухтелей в Саксонию. Это был не поэт, а преподаватель, но здесь-то как раз его деятельность и была плодотворной. И если литературные реформы, о которых он говорил, что они имеют в виду общую честь всей Германии, ему пришлось, при неописуемом упадке германской литературы, начать в известном смысле с азбуки, с очищения совершенно испорченного языка, с сухих правил, с иностранных образцов, то в этом не столько его вина, сколько вина его эпохи.

Скоро у Готтшеда началась жестокая борьба с цюрихскими профессорами Бодмером (1698—1783 г.) и Брейтингером (1701—1776 г.), которые сначала разделяли его стремления, но потом отпали от него. По существу это были такие же педанты, как сам Готтшед; следуя его примеру, они издали критическое руководство поэтического искусства, в котором поучали, как всякий, следуя определенным правилам, может изготовить безукоризненные стихи. Действительным яблоком раздора в этом споре между Лейпцигом и Цюрихом был вопрос, по каким иностранным образцам следует создавать поэтические произведения. Готтшед рекомендовал французских поэтов Корнеля и Расина, драматургов блестящей эпохи французского абсолютизма. Конечно, лейпцигскии литературный папа так же погрязал в придворном сервилизме, как раньше его — Лейбниц, Томазиус и Пуфендорф. Но соприкосновение с французской литературой приводило его в соприкосновение и с французским просвещением. К тому же в его интересе к театру был прогрессивный элемент: ортодоксальное лютеранство видело в театре кафедру диавола; притом Готтшед работал не для придворных сцен, — распространителями его драматических стремлений сделались обесславленные пролетарии, бродячие труппы актеров, которые тогда пользовались наиболее дурной репутацией. В первой половине 18-го века для академического парика это было уже очень почтенным общественно-реформаторским шагом.

Напротив, Бодмер и Брейтингер предлагали подражать английскому поэту Мильтону, поэту английской революции, которая совершалась еще в религиозных формах и была воспета Мильтоном в религиозной поэме в «Потерянном рае». Но так как Бодмера и Брейтингера привлекала религиозная, а не революционная сторона английского поэта, то они сделались жертвами ограниченного и узенького благочестия, с которым так же невозможно было бы пойти вперед, как с готтшедовским трепетом перед государями. Во всяком случае, так как ни у одной из борющихся сторон не было творческих сил, то этот спор между педантами не мог привести ни к каким результатам; в конце концов он должен был заглохнуть, когда получил свое решение благодаря тому, что в 1748 году выступила крупная поэтическая сила с первыми песнями религиозного эпоса.

Фридрих Готлиб Клопшток (1724—1803 г.) родился в прусском городе Кведлинбурге, но образование получил в саксонских школах, сначала в средней школе, затем в Лейпциге. Уже в средней школе у него сложился план религиозной поэмы, «Мессиады». Он следовал совету цюрихских художественных критиков, которые, как только появились первые песни «Мессиады», пригласили его к себе, но быстро и решительно разошлись с ним, когда увидали в нем не ханжу с поникшей головой, а сильного, бодрого, революционно настроенного молодого человека. В настоящее время нас привлекает к Клопштоку именно то, что приводило их в ужас. Большая поэма Клоиштока, составляющая более 20.000 стихов, давным-давно забыта. Клопштоку пришлось тяжело поплатиться за то, что тон последовал совету Бодмера и Брейтингера и положил свою жизнь на такую школьную задачу, как религиозная поэма, которая в Германии, где религия в течение двух веков была идеологическим спутником тирании захолустных государей, никак не могла сделаться утренней песней современной буржуазии. Первые песни «Мессиады» произвели впечатление молнии только потому, что в них проявилась такая поэтическая сила, какой Германия не видела в течение ряда веков. Самое произведение скоро должно было наскучить даже современникам, а в настоящее время оно совершенно похоронено в склепах истории литературы.

К тому же Клопшток был исключительно лирик; в нем нет никакого следа драматического и в особенности эпического дарования. Поэтому остаются незабытыми лишь немногие и его од. Какую бы роль еще ни играли здесь религиозные воззрения, они отступают на задний план перед национальными, первосвященник — перед бунтовщиком. Буржуазное классовое сознание настолько сильно у Клопштока, что в этом отношении из наших классиков наряду с ним можно поставить только Лессинга и Шиллера. Он клеймил холопов своего времени, которые воспевали государей, и он мог бы сказать о себе, что его дух, достигнув зрелости, никогда не профанировал придворной лестью святое поэтическое искусство. Глубоко проникнутый такими настроениями, Клопшток, уже 65-летний старик, приветствовал французскую революцию. Он приглашал немцев последовать примеру своих французских братьев, и его национальные чувства никогда не проявлялись с большей красотой, чем в жалобе на то, что не немцы первые развернули знамя свободы. Французская республика признала его своим почетным гражданином, и, как бы ни поблекла его поэтическая слава, слава передового борца буржуазии остается за ним.

Под созвездием Клопштока возник и геттингенский кружок поэтов: Людвиг Гёлти, многообещавший поэт, умерший от чахотки, не достигнув тридцати лет; графы Штольберги, которые начали яростными песнями против тиранов, но затем повернули фронт; Иоганн Генрих Фосс, внук мекленбургского крепостного, который навсегда остался непоколебимым просветителем и создал себе незабвенное имя классическим переводом поэм Гомера на немецкий язык. В более слабой связи с геттингенским союзом поэтов стоял даровитый автор песен Маттиса Клавдий и в особенности Готфрид Август Бюргер (1747—1794 г.), превосходивший их всех, несравненный мастер баллады, превративший ее из лубочной песни в художественное произведение, и при всем том кряжистый, упорный человек, который не бросал слов на ветер и скорее умер бы от голода, чем стал бы тунеядствовать за княжеским столом.