Король-романтик. 
История германии с конца средних веков

Между тем с половины тридцатых годов пошло быстрое развите германской буржуазии, и вот тут-то она начала выдвигать политические требования.

Чем больше поднималась торговля, тем больше различия монетных систем, мер длины и веса, и многочисленность почтовых тарифов в раздробленной Германии вопияли о необходимости ее национального объединения, тем ощутательнее становилось пренебрежительное отношение Союзного Сейма к развитию средств сношений и жалкая недостаточность защиты торговых и экономических интересов за границей.

Растущее недовольство буржуазии впервые прорвалось в 1840 году, когда умер прусский король. Он самым грубым образом нарушил торжественное обещание даровать конституцию, данное им в дни опасности, но он не мог уничтожить память об этом обещании: иноземное французское господство привело прусское государство на край пропасти и заставило его в 1820 году обещать кредиторам, что без гарантии со стороны имперских чинов не будет предпринят никакой новый заем. Но кредиторов государства было не так легко провести, как подданных. Если при старом короле кое-как удавалось справиться с финансовыми делами Пруссии, то теперь невозможно было дальше оттягивать заключение новых займов, без чего нельзя было построить железнодорожную сеть, настоятельно необходимую по стратегическим и экономическим соображениям.

Буржуазия надеялась, что с восшествием на престол нового короля она приблизится к своим целям. Фридрих Вильгельм IV был человек, несравненно более даровитый, чем его отец; было известно, что он ненавидит закостенелую бюрократию, совершенно неспособную понять потребности буржуазии. Но здесь случилось трагикомическое недоразумение. Романтик до мозга костей, новый король, действительно, ненавидел бюрократию, но не потому, что она представлялась ему слишком реакционной, а потому, наоборот, что она была для него слишком революционна. Все его симпатии принадлежали феодальному дворянству, социальное преобладание которого он старался восстановить совершенно в средневековом виде. Он отказался дать конституцию, обещанную его отцом, а у буржуазии не оказалось необходимого мужества для того, чтобы принудит его к исполнению обещанного. Брошюра Иоганна Якоби: «Четыре вопроса одного восточного пруссака», в которой он предлагал добиваться исполнения королевского обещания, как своего права, нашла в буржуазии лишь слабый отклик.

Однако финансовая нужда не позволяла с собою шутить.

Она из года в год возрастала и, наконец, в 1847 году заставила короля объединить в соединенный ландтаг восемь провинциальных ландтагов, — не игравшее никакой роли иллюзорное представительство провинций, созданное еще его отцом, — и созвать его в Берлине: на словах — для того, чтобы исполнить обещание дать конституцию, в действительности — для того, чтобы получить «налоговый насос для абсолютизма». Но теперь уже не так-то легко было провести буржуазию. Соединенный ландтаг, прежде чем согласиться на заключение новых займов, потребовал гарантии конституционных прав, и на все убедительные представления короля устами Ганземана ответил: всякое благодушие прекращается там, где начинаются денежные дела. После этого королю нечего было делать.

Между тем перед ним выступал еще более опасный противник в виде пролетариата, который вырастает вместе с буржуазией и сопровождает ее, как тень. Массовый пролетариат возник в сороковых годах. Крупная промышленность и крупная торговля начали подкапываться под ремесло и нарушать мелкобуржуазные формы жизни, в которых до того времени прозябало городское население. В деревне все более распространялось крупное феодальное землевладение, которое накидывалось на курение спирта из картофеля и возделывание сахарной свекловицы и массами экспроприировало мелких крестьян, чтобы получить необходимые рабочие силы, для которых оно, даже по официальны сообщениям, создавало самые тягостные условия. Неописуемая нищета царила как среди деревенского пролетариата, так и в разлагающемся ремесле; но хуже всего было положение домашне-промышленных рабочих, особенно в силезской текстильной промышленности, которые обеими ногами стояли еще в феодальном болоте, между тем как их тело уже потрясалось сильнейшими вихрями капиталистической конкуренции.

У нового пролетариата не было никакого оборонительного и наступательного оружия для того, чтобы собственными силами помочь себе. По соображениям о барыше или даже по капризу капитал мог выбрасывать пролетариев массами на улицу, а всякая попытка сопротивления рабочих, хотя бы в самой робкой форме приостановки работ, беспощадно подавлялась полицейской плетью. Полнейшее бесправие рабочего класса было главным юридическим принципом христианско-германского государства.

В новом пролетариате еще не могло развиться пролетарское классовое сознание. Внутренно он представлял еще очень разнородную массу; ошеломленный падением в пропасть, он еще не мог понять, что его нужда создана искусственно в интересах господствующих классов и что ее возможно устранить лишь в борьбе с интересами этих классов. Он старался в разгуле забыть свой печальный жребий, и одно преимущество для бедноты во всяком случае было у нового строя вещей: картофельную водку он доставлял поразительно дешево.

Но насильственными мерами нельзя заставить современного пролетария надолго забыть в себе человека; а если такое положение затягивается, то и у самого слабого все же еще остается жало против мучителей. Предтечами революции в половине сороковых годов были сопровождавшиеся насилиями бунты, из которых величайший разыгрался в июне 1844 года в силезских деревнях Лангенбилау и Петерсвальдау, населенных ткачами. Это были лишенные плана и цели голодные бунты, подобные тем, которыми некогда начиналась английская и французская революция: они приводили только к гибели самих бунтовщиков. Но, вспыхивая повсюду, они были знаменательным признаком того, что пролетарские массы и в Германии начали приходить к сознанию своего неотчуждаемого права на существование.

Таким образом, если у буржуазии не было воли, а у пролетариата — силы для того, чтобы посчитаться с деспотизмом, то эта задача опятьтаки выпала на долю литературы и философии. Сороковые года были эпохой расцвета политической лирики. Едва ли еще какой-либо германский поэт — раньше ли, позже ли — достигал такого триумфа, как Георг Гервег (1817—1875 г.), когда он в 1841 году издал свои «Gedichte eines Lebendigen» («Стихи живого»). Они горели огнем необузданной жажды борьбы, извлекающей меч из ножен, хотя она и сама еще не знает, чье сердце пронзит этим мечом. Поколение, привыкшее к тому, что политическая и социальная борьба ведется с практичной серьезностью, возможно, иногда будет усмехаться над неясным пафосом этих стихов; тем не менее некоторые из них будут забыты лишь, когда умрет немецкий язык, и немало мужественных борцов за свободу пало с песнями Гервега на устах.

К сожалению, этому поэту была суждена только короткая поэтическая весна. Его песни уже пришли к концу, когда Фрейлиграт, тронутый растущей народной нуждой, обратился к политической лирике. Этот вестфалец был вырезан как бы из крепкого дерева, которое медленно охватывается огнем, но за то долго горит и светит. Хотя его песни не были так мелодичны, как песни Гервега, и при своей грубоватости по временам смахивали на карикатуру, однако он превосходил Гервега по революционной образности и раньше других понял, что надежды и будущее германской нации лежат в рабочем классе. Фрейлиграт был первым певцом германского пролетариата; последнему он посвятил наиболее сильные из своих песен.

Подобно Фрейлиграту, Георг Верт был родом тоже из Детмольда. В своих стихах он воспевал социальную революцию, хотя он охотнее за нее боролся, чем ее воспевал: он даже не дал собрания своих стихотворений. Мы можем оставить некоторые из них в забытых теперь периодических изданиях; но то, что остается в памяти до настоящего времени, показывает, что этот поэт стоял на одном уровне с Фрейлигратом.

Остальные политические лирики сороковых годов (Гофман фонФаллерслебен, Дингельштедт, Бекк, Пруц) не дошли до понимания возникающего рабочего движения, и из их произведений сохранилось очень немногое. Тем бессмертнее сатиры Гейне, относящиеся к тому времени, — «Сон в летнюю ночь», «Атта Тролль» и в особенности его зимняя сказка «Германия»; одного этого поэтического произведения достаточно для того, чтобы обеспечить за его творцом место среди великих поэтов всех времен.

Более или менее значительное влияние на эту политическую лирику оказало революционное развитие гегелевской философии. После того как Людвиг Фейербах совершенно порвал с ее идеализмом и обратился к естественно-научному материализму, Карл Маркс и Фридрих Энгельс сделали решительный шаг вперед и обосновали материализм, как науку и об обществе.