Русские безличные предложения в контексте этнической культуры

Богатейший синтаксис безличных предложений, которым характеризуется русский язык с конца средневековья, не может не рассматриваться как одно из ярких проявлений русской национальной ментальности с ее склонностью к абстрагированию от «проклятого быта», приверженностью к идеализации отдельного, одухотворению, верой в будущее, культом «авось» и лояльностью по отношению к мистике.

Абстрактный признак, не соотносимый с субстанцией, благодаря языку как бы приобретает имманентную сущность, превращается в самоценность. Это дает некоторые основания утверждать, что русский национальный дух не лишен устремленности к мифу, следовательно, доверчив и уязвим, равно как и все продукты духовной деятельности, включая и язык. Специфика, национальная самобытность безличного предложения в русском языке особенно рельефными становятся при сопоставлении его с безличными предложениями, например, некоторых западноевропейских языков.

Русским безличным предложениям во французском языке соответствуют конструкции с И, в немецком — с es, представляющие разные степени безличности, но не достигающие степени безличности русского безличного предложения. Если немецкое es в оборотах типа es regnet видоизменилось в почти абсолютный компонент безличности, хотя и сигнализирует о сохраняющейся безусловной ориентированности глагольной формы на падеж грамматического субъекта, то «во французском il fait froid „холодно“ личный показатель il легко может быть понят как заменитель соответствующего имени существительного: le froid fait froid»^[1]. Даже в языках одного и того же происхождения безличное предложение безлично по-разному, в разной степени. Это хорошо видно на примере тех же русского, немецкого и французского языков.

Конечной точкой в развитии безличного предложения, по данным русского языка, является абсолютизация безлично выражаемого действия или состояния, полный его отрыв от субъекта, переосмысление действия или состояния как самодостаточного и имманентного в процессе речи, ср.: Светает, Смеркается и под.

Немецкий язык приближается к русскому в том смысле, что es regnet может быть только безличным оборотом. Однако немецкий безличный оборот, во-первых, никогда не строится из единственного абсолютизированного компонента — предиката, как это имеет место в русском, и, во-вторых, в немецком безличном обороте личная глагольная форма всегда соотнесена с лично-указательным местоимением среднего рода в именительном падеже, в то время как в русском языке формы собственно именительного падежа в подобных конструкциях невозможны. Немецкое «es, при всей призрачности, бледности, формальности своего значения, служа указанием, намеком на существование причины явления, означенного сказуемым (= подлежащего), все-таки знаменательно», — писал А. А. Потебня^[2].

Эти два обстоятельства наглядно иллюстрируют тот факт, что немецкие безличные предложения пока еще окончательно не порвали с личными двусоставными, от которых они произошли, хотя содержательно вполне реализуют значение безличности.

Еще ближе к двусоставным личным французские безличные предложения с il, в которых личный показатель может быть понят как заместитель соответствующего имени существительного.

Поэтому, касаясь личных показателей es, il в тех же языках в исторической динамике, В. А. Богородицкий совершенно справедливо писал, в частности: «…хотя во французском и немецком и находим кажущееся подлежащее-местоимение, но оно понизилось в своей знаменательности до роли формального элемента»^[3]. Так же обстоит дело и с it в английском языке. Если проводить параллель между конструкциями с указанными личными показателями в западноевропейских языках и соответствующими конструкциями русского языка, то первые структурно ближе не столько русским безличным предложениям, сколько предложениям с нарушенным согласованием (двусоставным несогласованным предложениям), в особенности тем, которые включают в себя местоименный компонент 3-го лица в среднем роде в позиции подлежащего, ср.: Девочка, конечно, поплакала сдуру. Оно действительно жутко сначала. Однако она скоро к нам привыкла (Тура. Ермолай и мельничиха).

Отталкиваясь от синтаксических данных западноевропейских языков, К. Бюлер утверждал: «Строго говоря, ни одно индоевропейское предложение с личными формами глагола полностью не свободно от указания и всегда обладает указательным знаком в виде личного суффикса глагола»^[4]. Считая этот знак не препятствующим тому, чтобы представлять ситуацию, изображаемую в языке, независимо от речевых условий, К. Бюлер продолжает: «. .речь идет… о том, может ли наш язык быть еще более объективным, представлять ситуацию еще более независимо от условий речевой ситуации. Ответ будет отрицательным»^[5].

И в первом, и во втором случаях К. Бюлер прав лишь отчасти. Но он допускает очевидную передержку, когда распространяет на все

индоевропейские языки свойства безличных предложений, прослеживаемые преимущественно в западноевропейских языках. Свидетельство тому — русские безличные предложения, далеко продвинувшиеся в своем развитии и в максимальном объективировании действия, и в его освобождении от привязанности к речевой ситуации: отдельные их разновидности действительно предстают как абсолютно объективные (объективированные) и независимые ни от указательного знака (генетической личной формы), ни от речевой ситуации, ср. конструкции типа Светало.

Отсюда следует, что обобщения, которые делаются по поводу семантического и синтаксического статуса безличных предложений в индоевропейских языках на материале лишь западноевропейских языков, не могут быть распространены на всю семью языков, поскольку разные их группы находятся на разных стадиях десубъектизации и освобождения от генетически заложенного в язык антропоморфизма. Именно то, что безличные предложения в русском языке развивались не на основе сохранявшейся структурной схемы двусоставного предложения, не путем его семантического переосмысления, как это имело место в западноевропейских языках, а на основе самого динамичного и содержательно насыщенного его компонента — предиката, определило функционально-структурную масштабность и необыкновенную гибкость как самих безличных предложений в русском синтаксисе, так и синтаксиса в целом.

Рассматривая вопросы, связанные со стилистическими аспектами номинализации сказуемого и устранения субъекта в современном русском языке, В. Г. Гак решает их в контексте «тенденции к двусоставности», свойственной разным языкам: «Благодаря этим структурам (структурам с номинализацией сказуемого. — 3. Г.) односоставное предложение переводится в двусоставное. Если в некоторых языках тенденция к двусоставности проявляется в использовании личных местоимений, даже в неопределенно-личных и безличных предложениях, то в русском языке эта тенденция отражается в номинализации процесса и употреблении служебного или тавтологического сказуемого: Кричат — Стоит крик; Гремит — Гром гремит»^[6].

Хотя подобные сближения вполне уместны с точки зрения синхронной стилистики, однако они не затрагивают проблемы развития самих синтаксических структур. Что же касается их развития, то едва ли корректно говорить о «тенденции к двусоставности» в синтаксисе: двусоставность — это исходно существующая модель предложения во всех языках. Синтаксическое развитие просматривается лишь там и в той мере, где и насколько структура предложения отклоняется от этой исходной модели. Номинализация сказуемого, будучи процессом деривационным, субсинтаксическим, не затрагивает структурных основ предложения (не случайно она используется в самых разных языках). Поэтому она не может быть поставлена в один ряд с безличными и другими односоставными конструкциями, равно как и с их отдаленными соответствиями в западноевропейских языках.

Имея в виду этнолингвистический аспект языка, нельзя не заметить, что охарактеризованный феномен дает повод и для иных интерпретаций. Он свидетельствует, в частности, о многомерности и потому открытости русской этнической психологии, чуждости для нее эгоцентризма, огромном запасе потенциальной лояльности по отношению к иноэтническим культурам, силе творческой энергии. Ибо в противном случае фрагмент, отдельный компонент предложения, основательно изменив свою природу в процессе исторического развития, не достиг бы той конструктивной законченности и функционального совершенства, какими выделяются русские безличные предложения.

Языковые формы меняются не сами по себе, а в том модусе восприятия и оценки окружающего, который соответствует этнической интуиции и внутренней духовной свободе народа. Чем многомернее и свободнее эта интуиция, эта внутренняя духовная деятельность народа, тем разнообразнее, свободнее возможности, предоставляемые языком, который и сам является универсальной формой той же духовной деятельности. В этом, в частности, и состоит та «особая ориентация русского семантического универсума и, в конечном счете, русской культуры»^[7], на которую справедливо указывает А. Вежбицкая, сопоставляя русский синтаксис с синтаксисом английского, немецкого и французского языков.

Однако следует подчеркнуть, как уже отмечалось при общей оценке русских безличных предложений А. Вежбицкой, что немецкий, французский и английский языки исторически шли не путем, противоположным русскому в развитии или нейтрализации безличных предложений, а просто системно не развили их, в отличие от русского. Следовательно, в западноевропейских языках налицо тот процесс, который можно обозначить как угасание изначально заданной языковой потенции.

Почему так получилось, — это вопрос другой. Дело здесь не только и не столько в синтаксисе. Дело в предпосылках для синтаксического развития, каковыми, в первую очередь, выступают морфологические категории в их динамике. Изменения же, произошедшие в русской именной и глагольной морфологии к XV—XVI вв., были именно такими, которые системно питали и предопределяли ход, направления дальнейших движений в синтаксисе. Другими словами, эволюционные процессы в русском языке охватили весь его грамматический строй и проходили взаимосвязанно, системно детерминированно, последовательно.

Развитие безличных предложений — естественный процесс для языков, обладающих категорией среднего рода. Средний, «безличный», род — это квазирод, составляющий первооснову безличности вообще и безличных предложений в частности. С этой точки зрения вполне правомерна условная универсалия: «Языки, располагающие средним родом, закономерно развивают категорию безличности и безличные предложения». Языки же, лишенные трехчленной парадигмы рода, составляющей важную особенность именной морфологии индоевропейских языков, не могут располагать безличными предложениями индоевропейского типа. С другой стороны, языки, будучи наделенными средним родом, но не продвинувшиеся по пути развития безличных предложений, не могут не свидетельствовать об упущенных, неиспользованных синтаксических возможностях в филиации, типологизированном расчленении, развертывании простого предложения. Это тоже интерпретируемо в контексте соответствующих этнических представлений и культурных традиций.

Если в контексте исторических стадий и стремительного роста и развития безличных предложений в среднерусском и новорусском языке вернуться к некоторым основополагающим идеям А. А. Потебни, высказанным и богато документированным им в его знаменитом исследовании «Из записок по русской грамматике», то следует констатировать следующее:

во-первых, то, что сформулированное А. А. Потебней общетеоретическое положение об увеличении противоположности между именем и глаголом по направлению к нашему времени^[8] и поныне служит плодотворной базой для осмысления и объяснения важнейших процессов, происходивших в грамматическом строе русского языка на протяжении тысячелетней его истории;

во-вторых, то, что одним из фундаментальных законов, управлявших синтаксисом русского языка в его истории, был закон функционального расширения глагольности за счет субстантивности. Однако это не значит, что указанный закон был лишен противовеса.

• [1] Мещанинов И. И. Члены предложения и части речи. С. 302.
• [2] Потебня А. А. Из записок по русской грамматике. Т. 3. С. 318.
• [3] Богородицкий В. А. Общий курс русской грамматики. С. 218.
• [4] Бюлер К. Теория языка. С. 349.
• [5] Там же. С. 350.
• [6] Гак В. Г. Номинализация сказуемого и устранение субъекта // Синтаксис и стилистика. М.: Наука, 1976. С. 101.
• [7] Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание. С. 75.
• [8] Потебня А. А. Из записок по русской грамматике. Т. 1—2. С. 534.