Жаргонизация литературного языка

Второе и очень заметное нарушение экологического баланса русского языка связано с грубым перепахиванием его культурного слоя, когда отточенные и отшлифованные стилистические нормы разрушаются широким внедрением вульгарной, субстандартной арготической лексики и фразеологии не только в разговорную, повседневно-обиходную речь наших современников, но и в речь публичную, газетно-публицистическую, художественную, даже в научную. «Процесс жаргонизации всей страны и ее литературного и нелитературного языка», — так определил одну из главных словесных доминант нового времени проф. В. М. Мокиенко^[1]. Как и англоамериканизация, это явление обусловлено общественно-политическими процессами в нашей новейшей истории.

В эпоху, когда все отклонения от социальных стандартов рассматривались как нежелательные и опасные, живое и выразительное слово жестко ограничивалось цензурой и прорывалось в печать с большим трудом. Свободная, не стерилизованная цензурой речь пробивалась к читателю в «авторских песнях» и стихах А. Галича, В. Высоцкого, Ю. Визбора и многих других «бардов» 70—80 гг., в затрепанных и слепых томиках «самиздатовской», «диссидентской» литературы (А. Солженицин, В. Шаламов, Л. Копелев, А. Синявский, Э. Лимонов, Э. Кузнецов и др.), которые порождали в массах слушателей и читателей не только чувство социальной неудовлетворенности, но и неотъемлемый от него повышенный интерес к «неформальным» способам словесного самовыражения, тем более острый, чем талантливей был их автор. Не только экспрессивная сила крепкого уличного словца, приправленная здоровым народным цинизмом по адресу загримированной под стоячее болото интеллектуально-нравственной жизни, но и сладость запретного плода замечательно подготовили почву для последующей мощной волны декультуризации нашего литературного языка.

В новейший период реализованная свобода слова выплеснула наружу долго сдерживаемый мощный поток подцензурной лексики и фразеологии. Он опрокинул на своем пути не только советские идеологические догмы, но и всякие моральные нормы и ограничения, а потому внес свою лепту в общее падение культуры и нравственное одичание общества.

Характерно, что процесс вульгаризации литературного языка начался с благих намерений ниспровержения правоверного официоза. Арготическое слово несет на себе эмоцию остроумного озорства и удальства, а потому поначалу символизировало «общественный жест», «воплощающий в себе критическое отношение к действительности… и известное ее преодоление»^[2]. Присутствующий при этом «элемент бравады», по выражению академика Д. С. Лихачева, как бы «освобождает от психической травмы»^[3]. Отсюда экспансия социально-заостренных жаргонизмов была вызвана ироническим переосмыслением развенчавших себя символов. Сусальная лексика и фразеология партийной печати, ее лживая патетика как бы выворачиваются наизнанку: героически трудиться — вкалывать, то есть «работать в поте лица за символический заработок»; государственная организация с административным аппаратом, со своим политическим руководством, штатами, соответствующим планированием, отчетностью и т. д. — шарага, шарашкина контора «учреждение с очень сомнительным КПД»; труд как дело чести, славы, доблести и геройства — халява как «видимость работы»; пропагандировать, идеологически просвещать — вешать лапшу на уши «обманывать, одурачивать»; добиваться правды, напоминать о законности — качать права «требовать причитающихся льгот в распределительной системе социализма». «Аккумуляторами» советской жизни, которая достаточно долго ретушировалась, явились жаргонные слова блат и его производные блатной, по блату, блатник, при этом, по данным Ж. Росси, слово блат проникло в общенародный язык из идиша одесских воров, где оно первоначально значило «ладонь», а затем — «ходы, полезные знакомства». Зарубежные исследователи, изучавшие субстандартную, арготическую лексику русского языка, отмечали широкое распространение этого жаргонизма в послереволюционной России, где он стал обозначать страноведческую реалию, с годами набиравшую страшную силу^[4].

Привычную идеологему процветающей страны всеобщего равенства и процветающего социалистического братства позже с той же настойчивостью сменила противоположная идеологема всеобщего концлагеря советского периода, всеобщего 73-летнего гулага. Вместе с этой метафорой в средства массовой информации хлынула субкультура социального «дна» (его быт, нравы, законы и обычаи), воплощенная в жаргоне маргиналов и криминальной среды: кича «тюрьма», кичман

«тюремщик», пахан «руководитель, начальник», начальничек «представитель правоохранительных органов», менты «милиционеры», вертухай «надзиратель», стукач, сукалда «доносчик, предатель», подельники, одноделъники «соучастники преступления», мара, маруха «женщина», шмара «сожительница», капать «бежать», заложить «выдать», повязать «втянуть в преступную деятельность», пришить «убить», клеить, шить «обвинять в чем-либо», стремить «караулить», кранты «смерть» и т. д.

Открытая социальная оценочность — основной принцип подачи материала в публицистике — обусловила на новом витке истории арготические языковые краски в изображении не только тоталитарного прошлого, но и нынешних его защитников или тех, кого подозревают в сочувствии идеям социализма и коммунизма. Паханом назвал Н. Хрущева Е. Евтушенко (статья «Фехтование с навозной кучей», опубликованная в «Литературной газете», 1991, № 4). Писатель Ю. Черниченко в телепередаче «Час пик» (09.08.94): «Агрогулаг — сельскохозяйственный вариант тоталитарного гулага, с естественной для него лестницей колхоз — райком — обком — товарищ Капустян». В ответ на вопрос журналиста, в котором содержался упрек, Черниченко сказал: «Вы мне шьете…». Газета «Московский комсомолец», № 88, 1993: Руцкой и его подельники. Ассоциативное поле тюремного жаргона профессиональной и воровской речи стало широко распространяться на все сферы жизни. Например, кинофильм с характерным названием «Авария — дочь мента» перенасыщен не только молодежным слэнгом «неформалов», но и вульгарно просторечными словами, а также лексикой и фразеологией воровского арго.

Своего рода ключевым словом-концептом последних лет стала лексема беспредел в значении «полное беззаконие, правовой нигилизм и анархия». Она звучит в пылу митинговых страстей и жарких думских дебатов, в троллейбусных давках и тесных общежитиях, во все еще не вымирающих очередях и на ставших обычными похоронах жертв разнузданного насилия. Эта лексема проникла из профессиональной воровской речи — через язык хиппи и панков — как в сферу газетнопублицистической и публичной речи, широко отраженной в телеи радиорепортажах, так и в сферу беллетристики и очерковой литературы. Если в воровском арго слово беспредел — это несоблюдение воровских законов, беспредельник, беспределъщик — это заключенный, противостоящий ворам в законе и так называемым сукам^[5], то в «языке перестройки» это слово предельно расширило свое значение и стало обобщенным символом кризисной эпохи. По данным В. В. Мокиенко и «Словаря перестройки», в большинстве контекстов все более расширительный отрицательный смысл данного символа еще сохраняет ассоциативное лоно воровского и лагерного жаргона: «Власть издевается над рабами, называя шахтеров „элитой“ рабочего класса. Элита, выйдя из подземелья на волю, бредет в свои бараки. 18 квадратных метров на семерых — тюрьма народов. Их дети конфет не видели. Старуха семь лет купить чулки не может. Вместо конфет и чулков (так! — Л. С.) на каждом километре стоит Ленин. Беспредел» (Московские новости, 1991, 7 июля)^[6]. Или более свежий пример из газеты «Аргументы и факты» (1998, № 912): «А сейчас Россия напоминает огромную беспредельную зону. Вместо нормального русского языка — дешевая фенъка, по которой „ботают“ и простой обыватель, и депутаты, и журналисты» (из статьи под характерным названием «Мэры в законе»). В той же газете ведется постоянная рубрика «Беспредел», где помещается информация типа: «Заказал убийство родителей». Однако обычная для современной речи сочетаемость царит беспредел, ценовой беспредел, полный беспредел, дети беспредела свидетельствует об отрыве данного слова от лагерного жаргона и о развивающейся концептуально-стилистической оппозиции его со словом цивилизация^[7]. Арготический пласт лексики новейшего времени умножает горько-ироническое, а порой и циничное осмысление реалий сегодняшнего дня — как отражение идеологического кризиса: деревянные рубли «обесцененные инфляцией», роковуха «теленовости», рубка «митинг», горбуша «куриная ножка Горбачеву от Буша», кравчучка «большая сумка на колесах для перевозки товаров через российско-украинскую таможню», челночный бизнес «мелкооптовые перевозки и перепродажи товаров», объегоренные (вкладчики) «те, кто пострадал в результате либерализации цен, проведенной Егором Гайдаром».

В числе новейших «концептуальных» осмыслений современной реальности — слово холява (вариант — халява) в широком значении «видимость работы, безделье, тунеядство, халтура». Сравним, например, употребление соответствующих неологизмов в статье В. Исакова под обобщающим заголовком «Страна Холявия»: «Сергей Мавроди и его порождение — Леня Голубков заслуживают того, чтобы им поставили памятник, как Марксу и Энгельсу, Гете и Шиллеру, Минину и Пожарскому, ибо стали в своем роде символами времени, образцами для подражания и надеждой для тысяч (миллионов?) мелких холявщиков… Пока холява не выдохлась, не исчерпала себя, моя страна лишена будущего» (Советская Россия. 1994. 9 ноября).

Бурное расширение русского лексикона нового кризисного периода нашей истории зафиксировано «Словарем московского арго» — устно-разговорного жаргона городских улиц, который включает в себя 8 тысяч новых слов и 3 тысячи идиоматических выражений. Новый словарь охватывает широкие пласты лексикона судебно-следственных протоколов, полукриминального уличного и крупного бизнеса, профессиональных преступников и разного рода опустившихся людей: бродяг, нищих, беспризорников, наркоманов, проституток и пр. Сравним:

бомж «лицо без определенного места жительства», сявка «мелкий преступник», каналья «бродяга» (от капать «идти, бежать, бродить»), снайпер «нищий», секритутка «проститутка» (наложение корня секретарь), кент «приятель», кыдра «девушка» (измененное жаргонное слово кадра), цент «гражданин США», перо «нож», кляча «дверной замок», червончик «десять лет заключения», наличман «наличные деньги», бабки «деньги», безбабъе «безденежье», зелененькие «доллары», лимон «миллион», арбуз «миллиард», тихаритъся «прятаться», стрелять «просить милостыню», наезжать «вымогать», закадрить «подцепить», прифуяритъ «присудить», до фени «совершенно безразлично», брать на мопса «усыпить наркотиком при совершении преступления», давить косяка «оглядываться», взять на душец «задушить», стоять на зексе «сторожить во время преступления»^[8].

Исследователь торгового слэнга П. В. Лихолитов отмечает его широкое взаимодействие с молодежным жаргоном, подчас перенасыщенным заимствованиями^[9]: видак «видеомагнитофон», прибамбасы, примочки «дополняющие детали», см. также хайфушник «аппаратура высокого класса», фаустпатрон как выражение восторга, телка, герла, бикса «девушка», кайфовать «находиться в состоянии алкогольного опьянения, блаженствовать». См. также из студенческого жаргона тачка «такси, легковой автомобиль», дирюга «директор, глава любой, в том числе и торговой организации», кантоваться «быть в одной кампании», пискунчик «молодой человек, одетый по последнему писку моды», таскотека «дискотека», тащиться «восторгаться, млеть», мозжечекнутъся «сойти с ума» и многие другие. Из мира чистогана и сферы действия криминального бизнеса распространяются слэнговые названия денежных единиц (катя, стольник, столовуха «купюра в 100 руб.», пятихатка, питекантроп «500 руб.», штука, кусок, тонна «1000 руб.»), именования иностранной валюты: баксы, грины, капуста, валя, фюра, фюрка, стерлядки, енки, а также тяга «степень активности торговли в данной точке», кинуть «выхватить деньги при их обмене или покупке и постараться скрыться, утаить часть выручки», наезжать «заниматься вымогательством», напрячь «добиться повышения дани с торговца».

Нередко неологизация языка связана с обозначениями атрибутов «красивой жизни» «новых русских»: мэре «машина марки Мерседес», вольвушник «машина марки Вольво», понты «машина Понтиак», фенечка «фирменная наклейка», бенилюкс «товар высокого класса», фирма — оценочное слово, обозначающее высшее качество, футлы — «очень модные и дорогие туфли».

Говоря о торговом и не только торговом жаргоне, широко захлестнувшем современное русское языковое сознание, невозможно не вспомнить из уже цитированного давнего (1938) труда Д. С. Лихачева удивительно провидческие слова автора: «Чем организованнее труд в профессии, тем менее она арготирует… Арго должно появляться в эпохи переходные, связанные с ломкой хозяйственных стереотипов (выделено мной. —Л. С.)»^[10].

Таким образом, жаргонизация современного русского языка — явление и психологически, и, как видим, даже экономически в большой степени закономерное.

И все же. К сожалению, жаргон уличного бизнеса, элементы воровского арго, просто бытовое сквернословие широко отражаются современной российской прессой, документалистикой и беллетристикой не только ради приближения языка к реальной жизни, но часто и для того, «чтобы посмаковать цинизм новой лексики»^[11]: «Секс, бокс и баксы» (подзаголовок статьи «Тотализатор на крови», Московский комсомолец, 1993, 2 февраля); «Московский городской суд поддержал решение Гагаринского райсуда, обязавшего шикарный шоп выплатить группе обманутых покупателей около четверти лимона деревянных».

Наиболее вульгарные пласты арготического словаря так называемой перестройки представляют лексические и фразеологические новообразования от старых нецензурных слов, которые раньше не допускались в печать как нарушающие всякие нормы приличия и морали. Расцвет порнографического бизнеса и распространение низкосортной печатной продукции способствовали резкому понижению планки нравственно дозволенного в публичном речевом поведении. Резкими и сильными вульгаризмами, в том числе бранными словами (так называемая инвективная лексика), теперь пересыпаны репортажи, интервью, фельетоны и очерки нашей прессы (журнал «Огонек», «Литературная газета», газеты «День» и «Завтра»). Так, например, по свидетельству газеты «Аргументы и факты», «в одной из московских газет была опубликована статья Садальского с матерными выражениями в адрес певицы (имя опускаю. —Л. С.). Она подала в суд». Грубейшие вульгаризмы теперь часто звучат в телеэфире, даже по первому каналу (скажем, в репортажах из осажденного Белого дома, в репортажах Невзорова из Чечни, в передачах «Белый попугай» из уст любимых и популярных актеров и, конечно, во многих фильмах новейшего времени, где даже в названии стала возможна нецензурщина).

Совершенно очевидно, что в средствах массового воздействия на читателя-слушателя не должно быть места уличным нечистотам языка (таким словам и выражениям, после употребления которых мать юного Хемингуэя заставляла его мыть язык мылом). О том, как опасна вседозволенность речевого поведения для неокрепшей психики ребенка, есть замечательный рассказ Василия Шукшина «Сураз». Именно с чудовищного речевого срыва, впрочем, невольно спровоцированного учительницей, начинается цепь нарастающих по своей дикости и непредсказуемости проступков Спирьки Расторгуева — богато одаренной от природы личности, что и приводит его к трагическому финалу.

Мат — табуированное оскорбление православной святыни Богоматери — в 1990 — 2000;е гг. настолько расширил сферы своего бытования, что наше общество стоит перед прямой угрозой утраты чувства национального достоинства, национального самосознания, ответственности перед подрастающим поколением. Характерно, что известная киноактриса Татьяна Васильева в интервью газете «Аргументы и факты» (октябрь 1994 г.) заметила: «У нас скоро будут давать специальные призы за фильмы, где никто не ходит нагишом и не ругается матом».

Если судить по высказываниям Н. М. Карамзина, А. С. Пушкина, Н. В. Гоголя, Н. С. Лескова и других наших художников и глубоких знатоков слова, традиционно речь женской половины русского общества заметно отличалась большей благообразностью, этикетностью, церемониальностью, притом далеко не всегда дурного вкуса. Даже своим подшучиванием над дамской «деликатностью» и порожденным ею ограничением словаря «московских кузин», «уездных предводительниц» и «дам города N», они признавали наличие в культуре речи определенной женской цензуры и существование способов выражаться совсем «не для дамских ушей». Однако в современной языковой ситуции в России удивительным образом удалось практически уровнять пределы дозволенного в мужской и женской речи. Теперь, как некогда выразился поэт, «ушку девическому в завиточках волоска с полупохабщины не разалеться тронуту». Более того, именно с женских уст слетают самые грязные слова и в жизни, и в телевизионных ее отражениях, при том порою не в худших образцах (к примеру, фильм «Курочка Ряба»).

Расценивая жаргонизацию литературного языка как опасное разрушительное на него воздействие, нельзя не предвидеть расхожие аргументы о правде жизни, которую искусство призвано отражать без прикрас, а также об излишней чопорности, субъективной оценочности, а то и ханжестве блюстителей «непорочности» языка, навязанных догмами «коммунистической» морали. Однако речь идет отнюдь не о стерильности отдельных художественных произведений, а о сбережении нормы русского культурного языка, без которой нужное художнику крепкое словцо теряет всю свою экспрессию.

В этом отношении показателен такой литературный факт, как история публикации одного из маленьких шедевров А. С. Пушкина «Телеги жизни» (1823) — поэтического изображения ощущения времени в юности, зрелости и старости. Вторая строфа стихотворения содержала нецензурное выражение, которое сам автор в личном письме П. А. Вяземскому иронично именует «русским титулом», заранее соглашаясь на его замену:

С утра садимся мы в телегу;

Мы рады голову сломать И, презирая страх и негу, Кричим: «Пошел!!!».

Вяземский внес в печатный текст строфы изменения:

С утра садимся мы в телегу, Мы погоняем с ямщиком И, презирая лень и негу, Кричим: «Валяй по всем по трем!».

(«Московский телеграф», 1825,1, с.49).

Конечно же, цензурное исправление текста нанесло явный и существенный урон художественному смыслу: новый маловразумительный возглас седока (не говоря уже о несуразной второй строке) практически перечеркивает необыкновенно яркий, живой образ безудержного молодечества, широкой русской удали, своего рода лихаческого посвиста в том «русском титуле», который легко восстанавливается носителем русского языка на месте стыдливого многоточия. Таким образом, категоричное недопущение подобного рода лексики в литературный язык, насильственное изымание дерзкой краски из языковой палитры художника слова иногда может обернуться эстетическим проигрышем. Применительно к этому конкретному случаю тем не менее следует заметить, что, во-первых, А. С. Пушкин использовал смягченный вариант нецензурного выражения (чего оказалось вполне достаточно), а, во-вторых, даже этот вариант он не считал печатным, оставляя его судьбу на усмотрение издателя и выражая полную готовность подчиниться культурной норме.

Нынешний безудержный напор самых низменных пластов языкового сырья в повседневную социоречевую практику кино, телевидения, театра нельзя не расценивать как разрушение нашей культурной лингвосферы, обеспечивающей максимально широкую палитру языковых красок, а значит, и самые утонченные смысловые и эстетические нюансы.

Еще лет двенадцать назад по телевидению были показаны кадры, где праздничная толпа веселым и искренним смехом встретила такую частушку:

Над страной фигня летала Серебристого металла.

Очень много в наши дни Неопознанной фигни.

В те годы неожиданное сочетание вульгарного жаргонизма с книжной, даже «наукообразной» лексикой звучало свежо и остроумно. Но вот в наши дни, когда арготическими словами без особой надобности буквально пересыпана речь многих тележурналистов и газетных виртуозов пера, та же частушка звучит уже совсем иначе и многим уже кажется не смешной, а скорее безвкусной: она лишилась обаяния дерзости, потому что «съежилась» стилистическая дистанция между словарными пластами нашего языка.

В числе причин, вызвавших это явление, несомненна и интервенция чужеродных стилистических норм в русскую речевую культуру. При этом новые стандарты противоречат не какому-то искусственному запрету советских времен, а более чем тысячелетним традициям славянорусской словесности с ее пафосом единства красоты с идеалом. Именно на их фоне возникает «феномен этнодиссонанса»^[12], по определению некоторых культурологов, то есть явление, осмысляемое нами как нарушение языковой экологии.

Хорошо бы помнить, что пласт низменного и непристойного есть в любом языке без исключения, но только в каждой самобытной культуре существует свой уровень общественно-дозволенного, — тот, который определен и освящен традицией. В свободе самовыражения на родном языке никогда нельзя ориентироватьтся на заемные этические и стилистические нормы, тем более, что слишком редко они постигаются на глубоком, а не на поверхностном уровне.

Таким образом, русский литературный язык как выражение тысячелетней культуры народа в современный кризисный период нуждается в особой охране и защите. Тиражирование и пропаганда иностранщины и откат от традиционной культуры речевого поведения — это две стороны единого разрушительного языкового нигилизма, неуважения своих исторических корней, несущих нашему обществу неисчислимые нравственные потери.

В новом XXI в. получило свое активное развитие интернет-пространство — коммуникативная среда, представляющая для нашего языка совершенно новую сферу функционирования. Языковые средства, используемые для создания разных текстов Сети, неизбежно подвергаются изменениям в связи с новыми условиями своей устно-письменной формы.

Как правило, русский литературный язык во всей его стилевой и стилистической палитре используется в главной области — распространении информационных и просветительских знаний, в том числе справочных материалов по всем отраслям науки, образования и искусства, а также богатейших сокровищ художественных текстов и прочей информации, необходимой для полноценной культурной жизни русскоговорящих пользователей.

Но, с другой стороны, полная свобода слова в Сети открыла шлюзы людям разного культурного, интеллектуального и морального уровня для участия в создании масштабной электронно задокументированной панорамы духовной жизни современников. И здесь, конечно, в новых условиях интерактивного общения в социальных сетях, чатах, на форумах, при написании комментариев и сообщений наш литературный язык встретился не просто с естественными искажениями норм от недостаточной грамотности или невежества, но и с намеренной вульгаризацией, дисфемизацией языка.

В ее истоках лежат иронические проекты конкурирующих между собой интеллектуалов, подхваченные как языковая игра молодежью, которая естественно обрадовалась снятию всяческих ограничений в виртуальном общении. Их жаргон называется по-разному: «язык подонков», «язык дебилов», «албанский / олбенский язык», «онлайновый сленг»^[13]. Именно он предпочитается, например, в чатах^[14].

Чат (англ. Chut) 1) «разговор, беседа, болтовня»; 2) междометие «ну», выражающее нетерпение). Программное устройство IRC — сокращение от первых букв англ, слов Internet Relay Chat, буквально «транслируемая по Интернету беседа, обеспечивающая общение неопределенного множества людей в реальном времени». Спонтанные высказывания и реплики при отсутствии информативных ожиданий составляет основное содержание чатов. Например: Красафчек!!! Эт ш нада так напесатъ сапщение, штоп без вапросаф ваще. ° Мая кошка сафсем сайта сума… ап маю ногу кокти точит. ° Сдесъ содня Пилот не пролетал сутреца.

Основные черты этого игрового жаргона сложились не сразу. Прежде всего, он выделил себя перевернутыми правилами орфографии (которые хорошо осознавались авторами: см., например, не только получивший особую популярность интернет-мем «Аффтар жжот», но и написание первого слова приведенных цитат через е вопреки произношению). Однако выдержать такой контрорфографический принцип сложно, так как привычный зрительный образ слова (типа без, точит, пилот, не в наших примерах) этому мешает. Поэтому принцип отталкивания быстро сменился плохо выдерживаемым фонетическим принципом написания. Но главное — намеренное искажение привычного визуального облика слова — сохранилось как весело эпатирующая черта письменной речи, усиленная другими «изысками»: бессистемным смешением кириллического и латинского алфавитов, пренебрежительным отношением к пунктуации и богатством пиктографической системы «смайликов». Творческая жилка сетевых коммуникантов сказалась также в бьющей через край словообразовательной энергии полюбившихся корнесловов (увы, в большей части непристойных) и фейерверка словообразовательных моделей (типа мужъё, наказателъ, зыркало, самоглядаво, ночная бодръ, рыжеблондинистое здрастъ, брюнеточное покеда, наша ядожалая руслитера, писалка, бродилка, мозговик, хош мароженку и пр.) Наиболее интеллектуальная часть участников этого общения демонстрирует свою языковую находчивость нередко в макаронической русско-английской манере, стимулируя изучение чужого языка и этим способом.

Активизация творческого начала в речевой деятельности молодежи и не только, разумеется, не может не вызывать одобрения, тем более если в ней находят радость самовыражения. Языку это свойственно, и любой язык содержит в себе, в частности, многочисленные языковые каламбуры как результаты остроумной речевой игры, поднявшиеся до статуса общенациональных. Более того, живой язык не может по определению быть мертвым: он постоянно питается речевыми стоками просторечия, диалектов и жаргонов, поглощая, отбрасывая или переосмысливая их.

Однако волна необычайного цинизма, грубости и пошлости, хотя и фиксируется лингвистами как убывающая^[15], все еще очень сильна и захлестывает, затягивает в свои мутные воды совсем еще зеленую молодежь — школьников. Им, еще даже в первом приближении не познавшим сокровищ национального языка, особенно трудно отделять зерна от плевел. Они потому бездумно теряют в чатах драгоценную юность, беседуя обо всем и ни о чем, зачастую с головой окунаясь в самые низкие пласты языка, а заодно регулярно разрушая традиционный зрительный образ русского Слова его настойчивой вульгаризацией.

Среди других печальных недостатков интерактивного общения в сети нельзя не назвать подмену своего речевого паспорта. Намеренное обеднение и искажение собственного лексикона, сокрытие своего интеллектуально-образовательного уровня, а также извращение эстетического чувства — все это обезличивает и нивелирует участников полилога, а значит, психологически неизмеримо обесценивает общение.

Ходить из озорства на четвереньках прямоходящему человеку, который с детства чувствует стилистическую палитру родного языка, разумеется, быстро надоедает, и очень многие из студентов-филологов спокойно преодолевают «детскую болезнь» общения в чатах, в особо счастливых случаях, по моим наблюдениям, даже подхлестнув интерес к языковой игре и речевому изобретательству. При этом не хочется думать о том, что грубость и цинизм речи могли непосредственно отразиться на грубости и цинизме мыслей или даже души.

Если же давать общую оценку новейшим субкультурам интернета, различным «олбанам» и их последователям, «кащенитам» и пр., которые, по некоторым оценкам лингвистов, «создают хаос», ставящий русский язык «под угрозу нервного срыва» (неужто под вопрос попадет чтение ближайшими нашими потомками Пушкина без перевода?), то нам представляется, что никакого существенного воздействия в обозримом будущем на русский литературный язык они, конечно, не окажут, так как все они пока находятся на дальней периферии культуры и эстетического выбора соотечественников, охватывая лишь замкнутую, да и не авторитетную их часть. И вряд ли в ближайшие десятилетия они прорвутся в ее центр. Разве что их не только поставят на жесткий контроль циничной (обсценной) лексики, унижающей человеческое достоинство и отпугивающей большинство интеллектуалов, но и найдутся креативные и деятельные умы, которые тактично подскажут молодежи более содержательные и увлекательные языковые игры, которых на самом деле великое множество и которые не лишат ее наслаждения истинной красотой и точностью русского словесного выражения (речь ритмизованная, рифмованная, изысканно перифрастичная и тропонасыщенная, полиязычная макароническая речь разных заданных типов, стилизованная просторечно-региональная, иронически-канцелярская и т. д. и т. п.).

В заключение разговора о нарушениях лингвоэкологического баланса в новых исторических условиях глобализма и интернетсообщества обратим внимание и на отражение в них тенденций постмодерна — общего карнавального направления эстетики (виртуально-театральные маски и костюмы пользователей сети) и игр историко-культурными пластами.

• [1] Мокиенко В. М. Субстандартная фразеология русского языка и некоторые проблемы ее лингвистического изучения // Динамика русского слова. СПб., 1994. С. 156.
• [2] Лихачев Д. С. Арготические слова профессиональной речи // Развитие грамматикии лексики современного русского языка. М., 1964. С. 343.
• [3] Там же. С. 347.
• [4] Росси Жак. Справочник по ГУЛАГу. Исторический словарь советских пенитенци-альных институций и терминов, связанных с принудительным трудом. London, 1987.
• [5] Шаламов Варлам. «Сучья» война. М., 1989. С. 40.
• [6] Максимов В. И. и др. Словарь перестройки. СПб., 1992. С. 24.
• [7] Подробнее об этом: Мокиенко В. М. Указ. соч. С. 157.
• [8] Словарь московского арго. М.: Русские словари, 1994.
• [9] Лихолитов П. В. Жаргонная речь уличных торговцев // Русская речь. 1994. № 4.
• [10] Лихачев Д. С. Арготические слова профессиональной речи. С. 355—356.
• [11] Лихолитов П. В. Указ. соч. С. 62.
• [12] Алова Г. Н. Феномен этнодиссонанса в воспитании // «Свое» и «чужое» в культуренародов Европейского Севера. Петрозаводск, 1997. С. 32—35.
• [13] См.: Словарь компьютерного сленга на http://www.wikipedia.org; Лозовский Л. Ш., Рожковский Л. А. Интернет — это интересно / Л. Ш. Лозовский, Л. А. Рожновский. М.:ИНФА, 2000. — 128 с. Трофимова Г. Н. Языковой вкус Интернет-эпохи в России // Функционирование русского языка в Интернете: концептуально-сущностные доминанты. М.:РУДН, 2004.
• [14] http://chat.rol.ru; http://nety.ru; http://ultrachat.ru; http://august4u.ru; http://chat.mail.ru.
• [15] Кронгауз М. А. Русский язык на грани нервного срыва. 3D. Астрель.Corpus. 2011;Он же. Самоучитель олбанского. М.: ACT, 2013).