Лекция ОБ ИСТОРИИ ФИЗИОЛОГИЧЕСКОГО ЭКСПЕРИМЕНТИРОВАНИЯ. 
ИСКУССТВО ЭКСПЕРИМЕНТИРОВАНИЯ НА ЖИВЫХ СУЩЕСТВАХ (ЯНВАРЬ 1869 г.)

Господа, для изучения явлений в живых существах и вскрытия законов, ими управляющих, вовсе не нужно, как думали раньше, познать самую сущность жизни. Поэтому мы столь же мало должны углубляться в существо жизни, как и в существо тяжести, сгорания или какого-либо другого физического или химического явления; это, однако, не мешает нам изучать эти явления, измерять их напряженность, определять их условия и даже в такой мере овладевать ими, чтобы по своей воле вызывать или прекращать их. Сущность вещей навсегда останется скрытой для нас не только в физиологии, но и во всех возможных родах знания. Мы не должны претендовать на овладение внутренней природой материи; одни только ее свойства подлежат нашим чувствам, и изучать мы можем только их проявления. Но и этого достаточно, ибо ученый и не должен стремиться познать больше. Мы пытаемся лишь определить условия явлений, их вторичные, или непосредственные, причины, не углубляясь в их первопричины, которые не входят в область науки и погоня за которыми была бы столь же призрачна, сколь бесполезна для наших целей.

Мы видели, что для того, чтобы уловить условия существования феноменов, мы должны довести анализ их до крайнего предела. Так, в химии наука исходит от самых сложных тел и от анализа к анализу, от достижения к достижению, доходит до простых тел, до элементов, которые, соединенные в различных количествах и пропорциях, образуют все вещества мертвой природы. Подобно этому и в физиологии надлежит довести анализ до тех органических элементов, из соединения которых состоят все живые существа.

Сказанное о физиологии в равной мере применимо и к экспериментальной медицине, ибо эти две науки по существу дела состав;

«Revue des cours scientifiqu. es», 21 января 1869 г.

ляют одно и то же: и здесь, и там мы рассматриваем явления жизни при различных условиях. Патология больного человека и физиология здорового — лишь две стороны физиологии человека: от одного случая к другому законы не изменяются. Условия, в которых развиваются болезни, не могут ни ввести в организм сил, не присущих ему и до этих болезней, ни создать патологическую физиологию, отличную от физиологии нормальной. Болезнетворные условия хотя и нарушают нормальное отправление функций организма, однако неизменно согласуются с его обычными законами, подобно тому как возмущения небесных тел являются результатом тех же законов, которые управляют и их нормальным движением. Заболеть и умереть человек может лишь в силу тех же самых законов, которые управляли его жизнью в здоровом состоянии.

Поэтому-то физиология, и экспериментальная медицина, изучая однородные явления, должны и анализ вести тождественным способом. Между тем анализ организма неизбежно был постепенным: невозможно было разом дойти до больших тонкостей не разделав, так сказать, сперва субъекта вчерне, не расчленив его на основные части, отличить которые одну от другой было уже легче. Поэтому первые опыты по необходимости были очень грубы: сперва производились опыты над органами в целом; позже перешли к тканям и, наконец, проникли и до органических элементов, ибо невозможно было начать усовершенствованные опыты, не пройдя сперва через несовершенные.

Далеко восходит начало физиологического экспериментирования. Мы встречаем его уже у греков; Гален оставил нам немалое число примеров. Его опыты заключались преимущественно в удалении органов и в наблюдении за вытекающим из этого расстройством, дабы отсюда заключить о функции удаленного органа. Так, например, он перерезал нервы гортани и открыл их влияние на голос. Гален, а ранее его Эразистрат также уже знали, что укол между первым шейным позвонком и затылочной костью вызывает смерть, хотя они и приписывали ее в данном случае повреждению мозговых оболочек и т. д. Позднее, опираясь на труды итальянских анатомов и особенно своего учителя Фабриция из Аквапенденте, Гарвей открывает кровообращение и изучает его механизм. Однако все еще имеют дело с органами. Лишь позднее — новый шаг вперед: разрабатывается топография нервной системы и определяется совокупность ее свойств; позднее различают нервы двух классов — двигательные нервы и нервы чувствительные, — обладающие совсем различными свойствами; наконец, различают чувствительные нервы различных родов в зависимости от выполняемых ими функций, например, нервы специфических органов чувств. В недавнее время, все более углубляя анализ, научились различать еще новые категории нервов, например, нервы сосудодвигательные и др.

Параллельным путем следует и анатомия. Начали с топографической анатомии и анатомии описательной, которые рассматривают органы в их совокупности и по системам. Позже выступает общая анатомия, определяющая ткани, из которых состоят все органы; анализируя эти ткани, она открывает составляющие их органические элементы, — так, в конце концов, возникает гистология.

Так, от успеха к успеху, от анализа к анализу, анатомия и физиология дошли теперь до самих органических элементов. Таково современное положение науки. Поэтому в наши дни, чтобы не отставать от своей эпохи, следует при изучении любого явления восходить к тем органическим элементам, в которых оно протекает. В этом мы должны видеть конечный объект научной работы. Так как все жизненные явления совершаются в элементах организма, то внешние агенты могут воздействовать на организм, лишь влияя на эти элементы. В них протекают все процессы физиологические, патологические, токсические или терапевтические, и эти действия находятся в связи со свойствами того или иного элемента, который их объясняет.

Но язык медицины сложился под влиянием совсем иных идей и в эпоху, когда уровень физиологических познаний был еще далек от концепции, подобной той, которая господствует теперь. Вот почему этот язык нередко выражает идеи, которые уже не соответствуют той точке зрения, с которой мы в настоящее время должны рассматривать явления организма.

Так, врачи обыкновенно говорят, что такое-то лечебное средство оказывает действие на такую-то болезнь или даже на некоторые симптомы болезни, — например, что хинин действует на лихорадку. Что же это может означать в физиологии? Да ровно ничего. Лихорадка есть некая сущность, которая поэтому сама по себе не может подвергнуться никакому действию. Еще чаще говорится, что некоторые субстанции действуют на органические диатезы, например, видоизменяют золотушные, туберкулезные, сифилитические и другие. В таком выражении нет научного содержания. Диатезы в болезни не более как простые создания нашей мысли, слова, которыми мы объединяем совокупность некоторых явлений, одновременных или последовательных. По существу, реальна и поэтому способна подвергнуться воздействию лишь одна материя, в которой и происходят все внутренние явления. Таким образом, всякое лекарство может действовать только на элементы организма, а не на какую-либо имматериальную вещь.

Поэтому выражения: воздействовать на болезнь, видоизменить диатез — это одни слова. Можно, конечно, пользоваться ими ради удобства речи и потому что они вошли в обиход, но лишь при условии, если их правильно понимать и не забывать, что ими желают указать. Было бы большой опасностью принять их буквально и дать им ввести себя в заблуждение.

Мы снова подчеркиваем истинный характер явлений жизни, ибо, прежде чем начать плодотворное изучение какой-либо науки, необходимо усвоить правильное суждение о ее природе и методе. Ни на одну минуту не следует допускать мысль, будто физиология разнится от других наук по своим общим принципам, по самой сути своей или по методу исследования. Это — наука, которая, как и физика или химия, должна следовать путем экспериментирования; от смежных дисциплин она отличается только объектом своего исследования и несравненно большей тонкостью явлений, подлежащих ее изучению. Общие принципы метода остаются абсолютно те же, и видоизменять приходится лишь приемы экспериментирования, практические детали которого, очевидно, находятся в самой тесной зависимости от изучаемого объекта.

Физиология совершенно новая экспериментальная наука; лишь с очень недавних пор существует она независимо и завоевала автономию, которая позволит ей развиваться в согласии с собственной природой и подлинными своими тенденциями.

В прежнее время физиология входила составной частью в другие науки, в зоологию, анатомию и медицину. Лишь постепенно она развилась в отдельную науку. Правда, и в прежнее время встречались анатомы, медики, зоологи, химики и даже физики, ставившие порой какие-нибудь чисто физиологические опыты, но каждого из них приводили к этим опытам их идеи и исследования в той науке, которою они специально занимались. Таким образом, физиология оставалась в подчиненном положении и рассматривалась лишь как подсобная часть.

Гален проделал достаточное количество физиологических опытов, чтобы заслужить имя «отца физиологии», подобно тому как Гиппократ был назван «отцом медицины». Но все же это был прежде всего врач, искавший в физиологических экспериментах основы или оправдания медицинских теорий. В ту эпоху строились лишь медицинские теории, которые, сменяя одна другую, долгое время господствовали в науке.

Много позднее, в XVIII веке, среди врачей мы знаем одного, заслуживающего специального указания, потому что он, по видимому, понял во всем объеме значение физиологического экспериментирования в применении к медицине. Это был Ренье де Грааф.

В начале его «Tractatus anatomico-medicus demcci pancreatici natura et usu», изданного в 1671 г. и переведенного на французский язык, мы видим фронтиспис, изображающий лабораторию физиолога. По середине мы видим стол, на котором лежит труп; вскрывающий его ученый окружен учениками подобно тому, как и на знаменитой картине, известной под названием «Урок анатомии»; у ножек стола виднеются различные животные, приготовленные для опытов по вивисекции: рыбы, куры, барак, собака, у которой проделаны фистулы, снабженные склянками для собирания слюны, панкреатического сока и т. д.; в глубине висят различные хирургические и медицинские инструменты или инструменты для вивисекции, а справа на постели лежит больной, окруженный пузырьками с лекарствами.

Это поистине физиологическая лаборатория во всей ее многосложности, как мы ее понимаем теперь: анатомическое изучение, опыты над животными, клиническое наблюдение больных и применение в терапии полученных результатов. В особенности знаменательно то, что здесь представлен и больной: это указание на то, что не нужно разобщать науку с жизнью, по одну сторону ставить физиологию, по другую — патологию. Не следует делать вивисекцию для вивисекции, в особенности становясь на точку зрения экспериментальной медицины: надлежит сперва произвести наблюдения над болезнями, чтобы определить их симптомы и вскрыть очаги болезней, затем искать причины повреждений и путем вивисекции проверить построенную по этому поводу гипотезу.

Конечно, я не предполагаю, чтобы лаборатория де Граафа была оборудована так, как это было изображено на фронтисписе его труда, в особенности я не думаю, чтобы действительно больные находилися рядом с этой лабораторией; но если эта лаборатория и не была реальностью, то во всяком случае она была замыслом де Граафа, типом, который он предвосхищал, тем, чем, по его мнению, должна была быть его лаборатория, и одной этой идеи было уже много для эпохи, когда жил де Грааф.

Впрочем, достаточно взглянуть на описанный нами фронтиспис, чтобы увидеть, что это не более как плод фантазии: скатерть с бахромой, покрывающая стол, где лежит труп, люстра, освещающая зал, богатые лепные панели, украшающие его, — все эти детали не вяжутся с более скромным и деловым оборудованием, необходимым для реальной лаборатории. К тому же и самые опыты не могли бы быть произведены в той форме, как это представлено. Так, если верить рисунку фронтисписа и другим гравюрам его труда, де Грааф, чтобы собрать слюну собаки, попросту вводил горлышко склянки в выводной проток слюнной железы, тогда как нам известно, что и самые широкие из этих протоков еще слишком узки, чтобы произвести подобную операцию у собаки.

Нет нужды удивляться вольности этих рисунков: изображения, сделанные старинными анатомами, по большей части субъективны или идеальны, а не являются копиями реальной действительности. Так, в старинных трактатах по анатомии находят немало самых странных изображений: например, часто встречается там человек с содранной кожей, которую он протягивает левой рукой, тогда как правой потрясает ножом, послужившим для этой операции. Или человек, заживо вскрывающий себя и на самом себе производящий анатомические демонстрации: вытягивающий подошвенную мышцу и делающий при этом страшные гримасы, чтобы изобразить боль, которую испытал бы человек при подобных движениях, будь они реальны, и т. д. Мышцы, нервы, железы по большей части изображались условными фигурами, нисколько не соответствующими их реальному виду. Рисовали то, что представлялось уму, нисколько не заботясь о том, чтобы сообразоваться с самим объектом, точно воспроизводя и внешний вид его, и все детали.

В наши дни никто не дерзнет на подобные вольности. Мы теперь поняли, что прежде всего надлежит копировать природу, а не изображать свои представления о вещах.

Мы уже говорили, что долгое время у физиологии не было своего дома, что она находила себе пристанище у медиков, у зоологов, у анатомов, всегда стесненная в своем развитии чуждыми ей условиями. У нее не было независимости, не было даже обособленного существования. В наши дни она стала автономной наукой и очень быстро настолько укрепилась и утвердилась, что уже не боится утратить свою автономию или понизиться в своем научном положении.

В настоящее время физиология должна занять по отношению к анатомии и зоологии то же положение, которое химия и физика занимают по отношению к минералогии: она изучает функционирование тканей, описанных анатомией, подобно тому как химия исследует реакции тел, наблюденных и классифицированных минералогией. Поэтому на тех же основаниях, что химия и физика, она имеет право на отдельное преподавание.

В прежнее время анатомия и физиология обычно объединялись в лице одного профессора. В Германии это нежелательное совместительство исчезло повсюду. В прошлом году еще было два курса, совмещавших разом анатомию и физиологию, но и эти последние были недавно разделены, и этого соединения больше нет. Во Франции еще на многих кафедрах физиология связана с анатомией, но в настоящее время усилия направлены к тому, чтобы изменить этот порядок вещей", крайне пагубный для физиологии, ибо при такой насильственной связи двух наук страдает преимущественно одна. Профессор, на которого одновременно возложена и анатомия, и физиология, преподает главным образом первую, и в большинстве случаев к своим анатомическим описаниям он присовокупляет всего лишь несколько замечаний по физиологии, касающихся органов, строение которых он только что изложил.

Как дополнение и как следствие обособленного преподавания, физиология должна иметь и специальные лаборатории, принадлежащие лишь ей, в которых она могла бы широко и свободно развернуться. Нужда в этом, как и в самом разделении преподавания, была понята в Германии, Голландии, России; наряду с кафедрами по физиологии всюду были устроены лаборатории, снабженные необходимыми средствами изучения, хотя и уступающие другим в отношении размеров и богатства. Было бы небесполезно описать их в такой момент, когда и Франция, по-видимому, хочет решительно вступить на этот путь, но это завело бы нас слишком далеко. Мы только укажем на две большие лаборатории, которые в настоящее время сооружаются в Амстердаме для г. В. Кюне и в Лейпциге для г. Людвига. Будучи последними по времени, они, естественно, являются и самыми усовершенствованными, так как ими мог быть использован опыт прежних лабораторий. Лабора;

В своем последнем отчете по высшему преподаванию министр народного образования признает необходимым создать особые кафедры по физиологии при медицинских факультетах в провинции.

тория г. Кюне будет закончена в конце лета, лаборатория же г. Людвига уже отделана и вскоре начнет функционировать.

Эта последняя лаборатория по своим размерам, по своему оборудованию, по расположению различных отделов, по количеству и совершенству инструментов поистине является образцовым физиологическим институтом. Он состоит из трех корпусов, стоящих друг к другу под прямым утлом, образуя как бы три стороны квадрата, причем четвертая сторона остается пустой и занята обширным двором.

В подвальных этажах помещается большая паровая машина, предназначенная для выполнения различных работ: она будет подавать силу по кабинетам для экспериментов, позволит легко производить вентиляцию кабинетов для вивисекций, помещений, отведенных под животных, и т. д. Там же помещается мастерская механика и двух других рабочих, специально прикомандированных к физиологическому институту для того, чтобы производить или исправлять нужные инструменты и работать по указаниям и под руководством физиологов для построения, согласно их предначертаниям, новых аппаратов. В нижнем этаже находятся также распространяющие тяжелые запахи помещения для вивисекций и вскрытий, и, наконец, конуры и стойла животных, предназначенных для опытов, — собак, кроликов и т. д. Кролики будут разводиться в самом институте.

Во дворе построены конюшни для лошадей и помещения специально для вивисекций крупных животных, над которыми, естественно, нельзя работать в тех же условиях, как над мелкими животными. Во дворе же находится аквариум для рыб и другой для лягушек и т. д.

В первом этаже залы главного корпуса предназначены для того, что можно назвать собственно оперативной физиологией. Здесь мы находим обширный кабинет для вивисекций, особый кабинет для личных исследований профессора Людвига, затем ряд комнат для опытов специального характера, как исследования по электрофизиологии, оптические опыты и т. д. Каждый из этих кабинетов снабжен всеми инструментами для данного специального рода исследований. Таким образом, они всегда в полной исправности под рукой экспериментатора и пригодны для пользования ими.

Первый этаж одного из боковых корпусов отведен под микроскопические исследования, другого — для химических работ. Каждым из этих отделов специально заведует один из двух профессоров-ассистентов, прикомандированных к г. Людвигу. В корпусах, где производятся химические и микроскопические исследования, есть также особые кабинеты профессоров и кабинеты для специальных опытов, например, для анализов газов.

Во втором этаже расположены частные квартиры г. Людвига, механиков и других служащих физиологического института.

Посреди двора возвышается большой амфитеатр с верхним светом, — здесь будут читать лекции г. Людвиг и его ассистенты. Этот амфитеатр непосредственно сообщается коридором с каждым из трех описанных корпусов: инструменты, микроскопические препараты, подопытные животные будут доставляться в вагонетках по рельсам и последовательно проходить перед глазами всех слушателей.

Такова эта грандиозная лаборатория, осуществляющая все условия, необходимые в наше время для успешного развития физиологии.

Вот, наконец, физиология, освободившаяся во всех отношениях: в области интеллектуальной она принудила признать свою специальную точку зрения, не зависящую от других наук, и получила право свободно развивать ее; в области материальной она отвоевала себе отдельное помещение и необходимые орудия для работы.

Какими же приемами она будет пользоваться для объяснения изучаемых ею явлений? Во-первых, она констатирует явления жизни как простым наблюдением, так и путем вивисекции, проникающим в глубь организма. Затем она должна объяснить эти явления, и с этой целью ею будут использованы самые разнообразные средства: она прибегнет к помощи всех наук как анатомии или гистологии, так и физики или химии.

Поэтому-то в физиологической лаборатории и должно объединить эти три стороны, эти три необходимые основы науки о жизни: вивисекцию, физико-химию и гистологию. Чаще всего каждое частное исследование требует сочетания этих трех обособленных отделов знания. Так, например, чтобы изучить пищеварение, нужно сперва научиться проникать в пищеварительный канал живого животного, чтобы наблюдать то, что там происходит, и извлечь пищеварительные соки, которые должны стать объектом опытов; затем с этими соками следует произвести искусственное пищеварение и рассмотреть происходящие химические явления; наконец, необходимо изучить под микроскопом внутренние видоизменения пищи и тканей, сопровождающие эту важную функцию.

Итак, лаборатория г. Людвига прекрасно организована, удовлетворяя этому тройному требованию. Ту же точку зрения и тот же план я постараюсь провести в физиологическом институте, который мне обещано создать при моей кафедре общей физиологии в Музее естественной истории. Курс, читаемый мною здесь, в Коллеж де Франс, есть лишь как бы подготовка к практическим занятиям, которые начнутся в этом институте. Не следует забывать, что ученые создаются не на лекциях, — они создаются только в лабораториях.

Итак, успех физиологии теснейшим образом связан с развитием лабораторий, в которых должны быть объединены те три области, на которые мы только что указали как на образующие существенные элементы. В особенности важно совершенствование в искусстве вивисекции, ибо в настоящее время это самый необходимый и самый универсальный метод исследования в физиологии. К несчастью, вивисекция нередко крайне трудна и успешность ее требует большой ловкости и правильного метода. Поэтому мы и намерены уделить ей особое внимание.

Теперь, когда физиология имеет, наконец, собственный дом, — пока за границей, а вскоре, надеюсь, будет иметь его и у нас во Франции, — теперь мы должны рассмотреть, какой метод и какие средства существуют на практике для ее совершенствования и к каким экспериментальным приемам она должна прибегать.

Первая задача, как мы уже указали, заключается в том, чтобы возможно точнее наблюдать на живом объекте те явления, которые желательно изучить. Нужно делать анатомию на живом, т. е. делать вивисекцию, чтобы видеть функционирование органов во время самой жизни, а не тогда только, когда смерть привела их в состояние покоя. Наконец, после того, как мы извлекли из анатомии на трупе все, что она может дать, следует предпринять эксперименты на живом, которые позволили бы уловить самые явления.

Первым вопросом, встающим перед экспериментатором в начале его опытов, касающихся функций живых существ, является вопрос о выборе животных, на которых будут производиться эти опыты. Некоторые лица утверждали, что для достижения результатов, которые были бы применимы к человеку (не забудем, что в этом наша главная цель), следует обязательно оперировать на самом человеке. Еще и сейчас, когда говоришь иным из врачей об опытах на лягушках, они, не задумываясь, отвечают, что это может быть интересно по отношению к лягушкам, но что это не имеет никакого значения для физиологии человека. Но так как экспериментирование на животных есть основание всей современной биологии, — будь ли то нормальная физиология или экспериментальная медицина, — мы не можем оставить и тени сомнения в прочности этого основания и должны вкратце рассмотреть этот вопрос.

Уже Цельсий указал на это затруднение: он спрашивал себя, следует ли производить опыты на человеке, и даже, ставя вопрос шире, следует ли вообще производить опыты на живом. Мысль экспериментировать на живом человеке внушала тогда меньшее отвращение, чем внушала бы она теперь, потому что в ту эпоху были рабы, которые, будучи, с физической точки зрения, людьми, как и все другие, с точки зрения закона, однако, не приравнивались к ним вполне, и страдания их не вызывали ни того же сострадания, ни тех же укоров совести уже в силу того, что вообще привыкли свободно пользоваться ими, как домашним скотом⁴.

Так, например, не говоря уже о праве над жизнью и: смертью, которое было отменено лишь сравнительно поздно, ни о жестоких физических наказаниях, которые всегда оставались обычными, укажу хотя бы на то, что в случае обвинения хозяина в преступлении все его рабы подвергались пытке и что нередко гражданин, чтобы отвести от себя подозрения, произвольно подвергал пытке своих рабов. Таким образом, ими пользовались как инертной материей для решения вопроса, связанного с законом: не было ли бы также естественно пользоваться ими и для разрешения научной проблемы?

И действительно, в античном мире делались иногда опыты на рабах, и тот же Цельсий упоминает, что Эразистрат, внук Аристотеля, делал много таких опытов. При хирургических операциях и глубоких ранениях врач также не задумывался продлить страдания пациента ради того, чтобы продемонстрировать своим ученикам какие-нибудь частности человеческой анатомии, что было для них тем более важно, что вскрытие трупов не практиковалось тогда и анатомию изучали только на обезьянах.

Как бы то ни было, знаменательно уже и то, что Цельсий подумал поставить этот вопрос, но он разрешает его самым неожиданным образом, объявляя, что не следует делать опыты на живых существах вообще, ни на человеке, ни на животных. Но внушали ему это убеждение не доводы чувства или морали, а научные соображения, именно та мысль, что страдания истязуемого существа могут исказить обычные явления жизни и тем привести к серьезным ошибкам.

Несомненно, возражение Цельсия заслуживает внимания; экспериментирование на живых существах связано со множеством трудностей, но дело физиолога суметь справиться с ними, разобраться в хаосе, подлежащем его наблюдению, отличить то, что со всею несомненностью является нормальным явлением в организме, от того, что может быть искусственным продуктом самого опыта. Без сомнения, задача эта не легка, йо мы должны взять ее на себя, потому что другим способом мы ничего не изучим.

Что касается опытов на человеке, мы уже сказали, что в древности к ним иногда прибегали, так же как и в средние века и даже в начале новых веков*.

В более близкие к нам времена также еще производились опыты на человеке, но более невинного характера: так, людям, приговоренным к смерти, а также чахоточным, которым предстояло в скором времени умереть от их болезни, давали проглотить лица глист, чтобы потом при вскрытии умершего проследить эволюцию этих червей. Также нередко делались наблюдения и разного рода опыты над казненными вскоре после их смерти. Ясно, что с этим не связано никаких неудобств. Однако в наше время этика справедливо осудила бы самым решительным образом всякий опыт на человеке, который мог бы повредить пациенту или не имел бы целью явной и непосредственной пользы.

Так как мы не должны оперировать на человеке, приходится экспериментировать на животных. Но и здесь во имя чувства физиологии ставились преграды. Проблема вивисекции в свое время остро волновала многих и нередко вызывала самые неверные представления. Не так давно еще физиологи-экспериментаторы слыли людьми осо;

Так, например, когда Генрих II получил на турнире от капитана гвардии Монгомери удар копьем в глаз, вызвавший через несколько часов его смерть, то врачи подвергли такому же ранению четверых приговоренных уголовных преступников, чтобы с полным удобством изучить раны.

бой породы, чувств которых не понимали и которых почти опасались. Я помню, что даже в этих стенах во времена Мажанди на физиологические опыты смотрели очень косо.

Несомненно, что вивисекция вызывала и вызывает еще много совершенно необоснованных предубеждений, потому что не отдают себе ясного отчета в ее мотивах, целях, результатах и условиях, в которых она производится. Прежде всего слишком забывается, что каждая наука, каждая область имеет свою особую точку зрения, которая не всегда вполне согласуется с другими точками зрения. Значит ли это, что, действуя в какой-нибудь данной области, следует жертвовать присущей ей точкой зрения во имя другой, чуждой ей? Разумеется, нет, ибо в таком случае ничто не могло бы развиваться, следуя собственным законам" .

Но даже с точки зрения чувства, какую выгоду получили бы мы, устранив опыты из физиологии? Не забудем, что они являются основанием, принципом экспериментальной медицины. Ценою некоторых страданий, причиняемых в настоящее время животным, она поможет проникнуть в механизм болезней, излечивать или облегчать их и в будущем устранить несравненно большее количество страданий, чем-то, которое она причинила. Это подобно хирургической операции, нередко болезненной, которую, однако, охотно переносят, чтобы не страдать впоследствии.

К тому же физиолог для своих опытов пользуется лишь тем положением вещей, которое создалось помимо его воли и которое существовало бы и без него. В таком большом городе, как Париж, есть множество животных, которых необходимо убивать ввиду требований общественной гигиены и даже ради возможности самого существования общества. Было высчитано, что если бы на один только месяц прервать эти ежедневные жертвы, нас бы заполнили, а вскоре почти пожрали бы эти существа, которые кишели бы вокруг нас. Таким образом, это до некоторой степени борьба за существование. Итак, физиолог в своих опытах приносит в жертву лишь очень незначительную часть тех животных, от которых необходимо освободить город и которые были бы убиты тем или иным способом. Так, те бродячие собаки, которых мы употребляем в наших опытах, были бы в тот же день повешены.

Наконец, разве необходимость в питании не заставляет каждый день убивать огромные количества животных, которых мы специально для В один из своих походов герцог Бургундский, сын дофина, написал Фенелону, спрашивая его, может ли он разбить лагерь вблизи женского монастыря, не считаясь с неудобствами такого соседства с точки зрения морали, ибо такое расположение лагеря, добавлял он, имело бы величайшее значение для успеха военных действий. «Если нужно, спалите монастырь, — ответил ему Фенелон, — но только выиграйте битву». Между тем Фенелона менее всего можно обвинить в попустительстве в морали, или в антихристианском духе, или в жестокости нрава, но он понимал, что у всякого дела есть свои нужды, свои особые законы, которым нужно прежде всего подчиняться, дабы не обесплодить и не погубить свое дело. И у физиологии есть свои неукоснительные требования, нужно им подчиниться или же отказаться от всякого успеха.

этой цели разводим? Рядом с этими гекатомбами какое значение имеет ничтожное количество жертв, которые физиология должна приносить с полезной и не менее необходимой целью? Разве возможно, чтобы мы отказались от убийства животных для нашего питания? Кто рискнул бы предложить это?

Что касается страдания, которое может сопровождать смерть при физиологических опытах, то его преувеличивают: часто оно слабее, чем страдание, испытываемое животными, погибающими при иных обстоятельствах и в тяжелых условиях работы, налагаемых на них нами. С другой стороны, применение анестезии, которой мы вскоре займемся, позволяет почти совершенно его устранить.

Итак, мы можем экспериментировать без угрызений совести если не на человеке, то по крайней мере на животных. Но получим ли мы таким образом результаты, которые можно будет применить в экспериментальной медицине, что и является нашей целью?

Конечно, есть опыты, которые могут быть проведены на животных с пользой для человека.

Несомненно, что, в смысле немедленного применения в медицинской практике, опыты, произведенные на человеке, всегда более убедительны" .

Но когда мы вызываем к действию общие свойства живой материи, то свойства эти должны обнаруживаться повсюду как у человека, так и у животного, если не существует какой-нибудь специфической особенности, которая изменяет общие явления.

Недостаточно, однако, решить, что мы будем производить опыты на животных, — нужно еще установить, какие из них нужно выбрать.

Гален оперировал на свиньях и обезьянах, и он объясняет это тем, что эти животные наиболее приближаются к человеку. Кажется, однако, что публично он не производил операций на обезьянах, потому что вид этих животных, их гримасы во время операции и то, как они выражают свои страдания, производили тягостное впечатление на присутствующих. Я сам один раз производил опыт с обезьяной, и я также испытывал неприятное волнение. Эти животные берут вас за руку, стонут, их лицо Рассказывают, что персидские цари отдавали врачам приговоренных к смерти, чтобы они производили над ними полезные для медицины вивисекции. По словам Галена, Аттал III Филометор, царствовавший в Пергаме в 137 году до Р. X., производил опыты над ядами и противоядиями на преступниках, приговоренных к смерти. Цельз упоминает о вивисекциях Герофила и Эразистрата, производимых на преступниках с согласия Птолемеев. Не является жестокостью, говорит он, подвергать мучениям нескольких виновных — мучениям, которые должны послужить на пользу массе невинных на протяжении всех веков. Великий герцог Тосканский передал Фаллопио, профессору анатомии в Пизе, одного преступника с позволением умертвить и вскрыть его по своему желанию. Осужденный был болен четырехдневной лихорадкой. Фаллопио хотел испытать влияние опиума на пароксизмы. Он дал две больших дозы в перерыве между приступами. Смерть наступила при втором опыте. Подобные примеры встречались часто; известна история медонского стрелка, получившего прощение после успешно проведенной над ним операции нефротомии.

искажается на тысячу ладов, выражая страдание, одним словом, они слишком похожи на человека, и производимые на них опыты являют, следовательно, слишком волнующее и тягостное зрелище. Правда, раньше не знали употребления хлороформа, которое значительно устранило бы эти препятствия.

Теперь экспериментируют по большей части на домашних животных, особенно на собаках и кроликах, так как их, так сказать, имеют под рукой. Действительно, не надо ставить себе бесполезных затруднений, и мы ничего не выиграли бы, если бы взяли для этих опытов льва: он не был бы лучше собаки, с ним было бы гораздо труднее обращаться.

Кроме домашних животных, существует одно, которое употребляют, так сказать, ежедневно, которого называют козлом отпущения физиологов и которое оказало наибольшие услуги науке, — это лягушка. Это животное является, так сказать, обычным физиологическим реактивом. Находили, что оно слишком удалено от нас на зоологической лестнице для того, чтобы стать предметом опытов, результаты которых по праву могли бы быть применены в физиологии человека. Это совершенно ошибочно.

Конечно, если бы экспериментировали всегда на одном и том же животном, то нельзя было бы построить здание физиологии, не испытывая сомнений: в прочности основы, потому что нельзя было бы быть уверенным в том, что мы не приняли за общее явление то, что есть лишь особенность, свойственная данному виду. Но дело происходило не так. Если чаще всего начинали производить опыты с лягушкой, то экспериментировали также и с другими животными и у них проверяли явления, наблюдаемые у лягушки. Сравнивая различных животных, можно убедиться, что мы не имеем дела с явлениями, свойственными тому или другому виду, и поэтому нет основания утверждать, что они не встречаются также и у человека. Становясь на физиологическую точку зрения, мы можем повторить то, что Бюффон сказал с философской точки зрения: если бы не было животных, то человек был бы еще более непонятен.

Если мы так часто экспериментируем с лягушками, то этот выбор не случайный. Причина этого предпочтения физиологов заключается в том, что из всех холоднокровных животных лягушек легче и дешевле всего можно получить в большом количестве. Холоднокровные животные представляют большие удобства для физиологических опытов. Жизненные явления протекают у них значительно медленнее, благодаря чему их легче наблюдать; у них жизненные явления продолжаются долго после вскрытия тела и удаления органов. Так, сердце лягушки продолжает биться после вскрытия грудной полости, и ткани долго сохраняют свои жизненные свойства, что и позволяет легко изучать их. Больше того, это животное легко переносит крупные операции, или лигатуры, которые были бы совершенно невозможны на других животных.

У теплокровных животных, а следовательно, и у человека дело обстоит далеко не так. Жизненные свойства тканей исчезают очень быстро, когда разрушают жизнь целого: вскрытие грудной клетки немедленно убило бы животное, сердце перестало бы биться и т. д. Но говорит ли это за то, что у человека и у теплокровных животных явления протекают иначе? Конечно, нет. Устойчивость жизненных свойств, наблюдаемая у холоднокровных животных, зависит просто от особых условий, которые могут быть искусственно воспроизведены у теплокровных животных.

Так, я превращал кролика в настоящее холоднокровное животное, либо подвергая его сильному и непрерывному долговременному охлаждению, либо перерезая почти все дыхательные нервы и таким образом значительно замедляя дыхание и тем самым и циркуляцию крови, и все химические процессы организма, являющиеся источником животного тепла. Когда кролика приводят в такое состояние, он приобретает все характерные черты холоднокровных животных: жизненность тканей приобретает ту же устойчивость, и на нем можно повторить опыты, обычно проводимые на лягушке. Однако это все же кролик, и если он только охлажден, то его можно вернуть к нормальному состоянию, вновь помещая его в обычные температурные условия. Те же явления наблюдаются у сурка, ткани которого во время зимней спячки являют все характерные черты холоднокровных животных, тогда как по пробуждении они обладают обычными свойствами тканей теплокровных животных.

Таким образом видно, что холоднокровные животные в отношении свойств тканей в действительности не отличаются от теплокровных животных; мы без опасения можем воспользоваться удобством, которое они представляют для экспериментирования, и имеем право приписывать результатам наших опытов ту общность, которая законно им принадлежит. Мы знаем теперь, что мы можем превращать теплокровных животных в холоднокровных, и этого достаточно, чтобы оправдать наши выводы. Для чего нам терять время на приготовление с большим трудом для каждого опыта холоднокровных животных, когда природа дает их нам совсем готовыми и мы можем ими воспользоваться?

Помимо упомянутых животных, физиолог пользуется еще и другими, например, птицами, голубями, курами, воробьями и т. д., иногда насекомыми, часто лошадьми, иногда быками или баранами и т. д. Одним словом, в принципе все животные хороши для опытов, и единственным основанием для предпочтения одного животного другому является большая легкость его приобретения или более дешевая его стоимость; полезно, однако, иметь в своем распоряжении животных разных родов и возрастов более разнообразных. Тогда можно выбирать животных, анатомическое строение которых наиболее подходит для данного опыта; это часто позволяет устранить многие затруднения.

Так, простой разницы в объеме или в деталях структуры некоторых органов иногда достаточно, чтобы облегчить опыты, которые были бы почти невыполнимы при других условиях. Например, при опытах со слюнной подчелюстной железой необходимо животное, как собака, у которой положение этой железы поверхностное и поэтому ее легко достигнуть, не причиняя большого увечья животному; она также достаточно велика, чтобы легко было оперировать с ее нервами, сосудами, выводными протоками и т. д.

В некоторых случаях имеются анатомические расположения, которые сами по себе уже освещают вопрос или делают возможным опыт, без этого невыполнимый. Так, у большинства животных желчный проток, несущий желчь, и панкреатический канал, несущий панкреатический сок, впадают в двенадцатиперстную кишку почти в одном месте. Но у кролика отверстие панкреатического канала расположено ниже, чем отверстие желчного протока, и можно хорошо видеть изолированное действие двух жидкостей на пищу. В моих опытах над свойствами сосудодвигательных симпатических нервов мне были нужны животные, у которых в некоторых местах тела находились симпатические нервы, изолированные от других нервов. Для этих опытов мне послужили кролик и лошадь, так как на их шее симпатическая ветвь отделена от блуждающего нерва. У собаки оба нерва тесно связаны, и на этом животном опыт невозможен.

Раз животное выбрано, нужно овладеть им на время опыта, нужно воспрепятствовать его движениям, удерживать его в таком положении, чтобы оно не поранило оператора и легко поддавалось необходимым операциям. Этого достигают, укрепляя животное в неподвижном состоянии. Способы к этому, очевидно, очень различны для разных животных. По этому вопросу нам нет нужды входить в подробности, так как довольно легко об этом догадаться, и только практика может хорошо познакомить с этим.

Для крупных животных, для лошадей, быков употребляют приборы, подобные, если не идентичные, тем, которыми пользуются кузнецы и ветеринары.

Для маленьких животных и для лягушек средства укрепления в неподвижном состоянии чаще всего не нужны; достаточно смотреть за тем, чтобы лягушка не слишком далеко убежала. Можно пришпилить ее булавками к пробковой пластинке или поместить в особую коробку с отверстиями для пропускания лапок или частей тела для их оперирования.

Большая часть опытов производится с животными средней величины, с собаками, кроликами, морскими свинками и т. п. Мажанди помещал их просто на столе с проделанными в нем дырками; в эти дырки пропускали веревки, которыми связывали животное, делая его неподвижным и придавая каждому из его членов удобное для опыта положение.

Я усовершенствовал это приспособление, разделив стол Мажанди на четыре продольные полосы, или доски, соединенные шарнирами, на которых они двигаются, принимая различные положения по отношению друг к другу приблизительно наподобие ширмы. Если их раскладывать, они образуют плоский стол Мажанди; если их сближают, как бы желая пригнуть одну к другой, то образуется нечто вроде жолоба с треугольным сечением; доски укрепляются в таком более или менее развернутом положении при помощи палок, пропускаемых поперечно через дырки, проделанные во всем приборе. Животное помещают в этот жолоб, привязывают его веревками, вытягивая его конечности, когда это нужно, и т. д. Если перевернуть прибор, то получается два таких жолоба, в каждый из которых можно поместить по животному, что очень удобно для производства сравнительного опыта. Между этими двумя желобами находится возвышение, на котором также можно укрепить животное, протягивая его члены в углубления жолобов.

Вы видите, что этот аппарат поддается массе разнообразных комбинаций; он очень удобен для животных средней величины, каковы собаки, козы, кролики и даже овцы.

Во время вивисекции животные часто визжат и воют, что мешает оператору и возбуждает жалобы со стороны находящихся по соседству. Уже в древности напали на мысль делать отверстие в трахее, чтобы радикально устранить это неудобство. На фронтисписе и многих рисунках труда Р. де Граафа, о котором мы уже говорили, видны изображения собак, оперированных таким образом, по всей вероятности, с тою же целью. В более недавнее нремя Дюпюитрен прибегнул к более физиологическому и не менее действительному способу, чтобы сделать невозможным издавание какого бы то ни было звука, — к перерезке нерва гортани.

Теперь нет надобности ни перерезать нерв гортани, ни вскрывать трахею, чтобы помешать крику животных; мы обладаем теперь более простым и могущественным средством, применяя анестезию, которая имеет, кроме того, то преимущество, что она уничтожает боль и приводит животное в состояние неподвижности, которого мы никогда не достигли бы никаким механическим способом. Таковы физиологические приемы укрепления животного в неподвижности, и, так как они очень важны со всех точек зрения, то мы посвятим их изучению некоторое числе лекций.