Лекция ОБ ЭВОЛЮЦИИ НАУЧНОЙ МЕДИЦИНЫ И ЕЕ СОВРЕМЕННОЕ СОСТОЯНИЕ (ЯНВАРЬ 1870 г.)

Господа, вы, без сомнения, читали в объявлении программы нашего курса, что и в этом году мы будем говорить об экспериментальной медицине.

Эта тема не нова для вас; она уже давно является обычным предметом наших занятий, и я без околичностей могу непосредственно приступить к описанию деталей опытов, с которыми хочу вас познакомить. Однако, прежде чем приступить к самому предмету, я нахожу полезным изложить вам если не общие положения, то, по крайней мере, некоторые предварительные соображения.

В начале курса всегда полезно определить точку зрения, на которую становишься для рассмотрения научных проблем. Это вроде прелюдии к музыкальному произведению, в которой намечаются главные мотивы, развивающиеся в дальнейшем. Нужно, чтобы профессор обменялся взглядами со своей аудиторией и чтобы он показал ей еще неисследованные области знания, к которым он хочет ее вести. Такова задача, которую я ставлю себе в этой первой лекции.

Скажем с самого начала, что нужно понимать под словами экспериментальная медицина. С определения этого выражения нужно начать, дабы оно было ясно и точно для всех.

Нужно заметить, что, вообще говоря, прилагательное экспериментальный применимо ко всем наукам, развивающимся на основе принципов экспериментального метода.

Поэтому, когда я говорю, что буду заниматься экспериментальной медициной, я хочу этим сказать, что постараюсь ввести в медицину правила, необходимые для экспериментального метода. Действительно, только с помощью этого метода науки о неорганизованных телах достигли блестящих завоеваний, которые позволяют теперь человеку распространить свою власть на все окружающие его естественные явления, и, что касается меня, то я думаю, что медицина тоже должна стремиться стать экспериментальной наукой, могущей изменять явле;

«Revue des cours scientifiques», январь 1870 г.

ния в мире живых существ, как физика и химия позволили нам действовать на тела мертвые.

Долго спорили по вопросу о том, возможно ли или невозможно применить в науках о живых телах тот же метод исследования, что и в науках о мертвых телах. Те, которые отрицали эту возможность, опирались на аргументы, указывавшие на специфичность явлений жизни. «Пустая мечта, — говорили, — желать подчинять явления, происходящие в живых существах, тем же законам, которые встречаются в телах мертвых. В первых имеется нечто специфическое, нечто самопроизвольное, что мы называем жизнью и что противится тому, чтобы мы могли подчинить себе живую материю, как подчиняем себе инертную материю. Чтобы этого достигнуть, прибавляли они, нужно было бы прежде всего познать самую сущность жизни. А так как мы ее не знаем, то к изучению физиологических или болезненных явлений и нельзя применить экспериментальный метод».

Подобные рассуждения могли казаться правильными, но по размышлении видно, что они безусловно ошибочны. Несомненно, что в живых существах есть нечто жизненное, что им свойственно, что определяет природу их организмов и руководит их физиологической эволюцией, но нам нет надобности искать его природу: это — первопричина жизненных явлений, а первые причины должны оставаться всегда вне науки как в явлениях живых тел, так и в явлениях мертвых тел. Когда мы изучаем инертную материю, мы не занимаемся вопросом о том, какова минеральная первопричина, произведшая ее с ее формой и со свойствами, которые она нам являет; нам нужно изучать лишь ее свойства, условия их действия и явления, которые они порождают. Также и первопричина, создавшая живую материю, должна рассматриваться как неизвестная, которую должно оставить в стороне: нам нужно изучать только условия явлений жизни и определять лишь свойства организованных элементов, порождающие эти явления. А свойства живых тканей могут вполне быть поняты и исследованы. Их жизненные явления связаны с определенными физико-химическими условиями, столь же строгими, как и те, которые регулируют явления неорганической природы. Мы можем, следовательно, их наблюдать, измерять, сосчитывать и применять к ним приемы исследования экспериментального метода.

Это положение не является с моей стороны простым утверждением или простым логическим выводом из определенного взгляда. Мне кажется, я пространно доказал его правильность и здесь, на моих лекциях, и в работе, напечатанной мною в качестве введения к изучению экспериментальной медицины" .

Итак, у нас нет никакого сомнения в этом вопросе о применении экспериментального метода к физиологическим и патологическим исследованиям. Мы признаем, что явления в живых существах нужно.

Introduction a I’etude de la medecine experimentale, Paris, 1865.

различать по их природе от явлений мертвых тел, но мы принимаем, что экспериментальный метод общий для обоих. Правила, которыми должен руководствоваться экспериментатор, всегда одни и те же, ибо нигде нет следствия без причины, и всякое явление, каково бы оно ни было, неизбежно являет детерминизм, познать который мы можем только с помощью экспериментального метода.

Одним словом, повторяю, науки о живых существах должны стать экспериментальными, как и науки о неорганических телах, и я думаю, что в своем естественном развитии медицина неизбежно идет к экспериментальному состоянию.

В эволюции всех наук период экспериментирования является последним: это более высший научный период, представляющий в некотором роде науку, достигшую совершеннолетия. Тогда знание приобретает всю свою мощь, и теория уверенно направляет практику, как мы уже видели это в самых развитых экспериментальных науках, каковы физика и химия. То же будет и с экспериментальной медициной, когда опытным путем мы познаем законы и условия существования жизненных явлений; тогда мы будем иметь теории, которые смогут строго руководить медициной в ее практике. К осуществлению этого будущего медицины и направлены все наши усилия.

Но, скажут нам, прежде чем достигнуть этой цели, нужно, чтобы теория медицины, которую вы ищете, была создана, ибо в экспериментальной науке теория должна непременно предшествовать практике, так как ведь она ее направляет. В физике и химии, прибавят, можно было предоставить научным теориям слагаться прежде, чем начать применять их, но в медицине совсем иное: врач должен действовать всегда и немедленно. Он не может сказать своему больному, что он подождет попытаться вылечить его, пока создастся экспериментальная наука. Итак, — продолжают, — в этом отношении нельзя сближать медицину с физико-химическими науками.

Это — ошибка, от которой мне прежде всего хотелось бы избавить вас. Без сомнения, всякому ясно, что в медицине практика должна была предшествовать и теперь еще предшествует научным теориям, но и в этом отношении медицина не представляет исключения среди других наук. Я покажу вам, что она, наоборот, только подчиняется тому же общему закону развития и что было бы чистой иллюзией думать, что в некоторых областях знания теория могла предшествовать практике.

Действительно, во всех науках без исключения сама практика создает направляющую научную теорию. В физике и химии, как и повсюду, начали с практики. Производили стекло и различные химические продукты задолго до знакомства с теоретической химией; занимались металлургией, добывали металлы и пользовались ими задолго до того, как приобрели теоретическое представление о металлах; приготовляли увеличительные приборы, совершенно не зная физических законов света, и т. п.

Все наши знания подвержены этой необходимой эволюции. Даже языки так развивались: сначала говорили в некотором роде инстинктивно, но мало-помалу теории возникли из привычки, а потом стали говорить по правилам, а это значит, что разговор предшествовал грамматике, так же как ораторы предшествовали риторам.

Когда после многочисленных научных попыток появились истинные теории, то они послужили не только тому, чтобы истолковать эмпирическую практику, рожденную первоначально случайно или по нужде, они осветили в то же время и темные области науки и служат светочами при быстром движении науки к новым завоеваниям.

Таков повсюду ход человеческого ума: сначала темный эмпирический период, при котором наблюдают, не понимая, и в котором действуют как бы инстинктивно или интуитивно; затем второй период, в котором более тщательно наблюдают с целью постичь законы естественных связей явлений, ход которых хотят предвидеть; наконец, третий период, когда путем опытного анализа открывают причины явлений, точно определяя условия, при которых они происходят и которые нужно создать, чтобы на них воздействовать. Тогда только наука становится завершенной, ибо теория становится тогда, действительно, руководящим светочем для эффективной практики.

Медицина не может избегнуть общего закона эволюции всех наук, но она запоздала вследствие своей сложности. Теперь она в свою очередь вступает в экспериментальный период.

Итак, мы будем различать в медицине, как и в других науках: 1-й период, донаучный, или эмпирический, 2-й период, научного наблюдения, и 3-й период, экспериментальной науки.

Физико-химические науки уже давно дошли до своего экспериментального периода. Медицина, повторяю, далека от такого состояния, и, хотя экспериментирование и сделало много попыток, чтобы проникнуть в нее, можно, однако, сказать, что оно еще не окончательно приобрело в ней право на жительство. Однако нельзя не признать, что этот момент приближается и что это самая очевидная тенденция современной научной медицины.

Установив этот пункт, нам нужно спросить себя, что должны мы сделать, чтобы способствовать пришествию этой экспериментальной медицины. Мое мнение, что прежде всего нужно научиться производить физиологические и патологические опыты. Экспериментальные науки могут уверенно идти вперед только при обладании хорошими методами экспериментирования. Здесь, понятно, методы исследования труднее, чем где бы то ни было, вследствие изменчивости явлений жизни.

По этому поводу встает важный вопрос, а именно: нужно ли при этом экспериментировании, применяемом к явлениям жизни, отделить физиологию от патологии? Я немедленно отвечаю: нет, ибо в принципе я принимаю, что физиология есть та почва, на которой должно быть воздвигнуто здание научной медицины.

Итак, физиология безусловно неотделима от научной медицины, и никогда нельзя будет основать экспериментальной медицины, если предварительно не будет создана физиология, которая должна будет служить ей фундаментом. Это основная мысль, которую я не перестаю повторять и на которой я прошу у вас позволения еще раз остановиться.

Я имею честь уже двадцать три года преподавать в Коллеж де Франс сначала как заместитель Мажанди, потом как штатный профессор. В 1847 г., когда я первый раз всходил на эту кафедру, я говорил: «Научная медицина, преподавать вам которую мне поручено, не существует. Поэтому, казалось бы, мое преподавание не имеет основания. Однако, — прибавил я, — если эта научная медицина еще не создана, то можно кое-что сделать, чтобы ее подготовить: нужно заниматься экспериментальной физиологией, служащей ей основанием». Вот почему на кафедре Коллеж де Франс я всегда настаивал на усовершенствовании экспериментальной физиологии.

В своем донаучном периоде медицина могла существовать помимо физиологии, и это должно было быть так, ибо физиология еще не родилась. Но теперь, когда медицина имеет притязание стать настоящей наукой, безусловно необходимо, чтобы она обращалась к помощи физиологии как для того, чтобы понимать механизм болезней, так и для того, чтобы объяснять действие лекарств.

В сущности, в медицине имеется лишь одна наука: наука о жизни, или физиология. Осмелится ли кто-нибудь теперь утверждать, что нужно различать законы жизни в патологическом состоянии от законов жизни в состоянии нормальном? Это означало бы различать законы механики в разрушающемся доме от механических законов прочно стоящего дома. Нет, не существует двух наук о жизни, как нет и двух родов механики. У здорового, как и у больного человека, мы находим одни и те же органические законы. Только проявления их различны. Отсюда следует, что никогда нельзя будет понять патологическое состояние без предварительного знакомства с физиологическим состоянием.

Основать медицину на физиологии, скажут нам, не новая идея. Уже давно поняли, что жизнь в нормальном состоянии не может быть отделена от жизни в состоянии болезни, и врачи давно уже имели намерение установить медицину на физиологической базе. Среди людей, наиболее близких нам, мы упомянем Бруссе, который, во избежание всяких недоразумений, дал своей медицинской системе название физиологической медицины. Своей медицинской теории он предпослал свою физиологическую теорию, чтобы показать, что он неразрывно связывает одну с другой.

В этом отношении физиологическая медицина восходит, пожалуй, не только к Бруссе. Можно сказать, что во все эпохи науки врачи сознательно или бессознательно принимали господствующие физиологические представления для выведения из них своей медицинской практики. Но мы вам докажем сейчас, что эти медицинские физиологические теории, которые в истории сменяли одна другую и более или менее продолжительное время господствовали, не имеют ничего общего с тем, что мы называем экспериментальной медициной.

Экспериментальная физиология не такова, чтобы ее можно было применить к какой бы то ни было медицинской системе. Системы в своих обобщениях ничего не оставляют за своими пределами, потому что они создаются целиком из одной точки зрения. Наоборот, опытные науки, опираясь только на опыт, предоставляют полную свободу прогрессивному и бесконечному развитию; они развиваются медленно и последовательно и, никогда не завершаясь, всегда представляют собою здание в состоянии конструирования.

Из всего мною вам изложенного мы должны вывести заключение, что экспериментальная физиология есть первая основа здания научной медицины. Как могло бы быть иначе? Ведь знание относительно «более простых физиологических явлений безусловно необходимо для объяснения патологических, значительно более сложных явлений.

Таким образом, врач, который захочет содействовать основанию экспериментальной медицины, должен быть физиологом-экспериментатором. Он должен при случае уметь придумывать, ставить и производить физиологические опыты, которые могли бы разрешить патологическую проблему или объяснить болезненное состояние. Для этого-то я и рекомендую молодым врачам познакомиться с экспериментальной практикой в физиологии. Без этих знаний им будет невозможно следить за прогрессом современной научной медицины.

Но среди врачей-физиологов находятся такие, которые считают необходимым принять две физиологии: нормальную физиологию, к которой относится изучение функций жизни в здоровом состоянии, и патологическую физиологию, объясняющую явления патологического состояния: одну, изучающую, например, пищеварение, кровообращение, другую, объясняющую лихорадку, воспаление легких и другие различные болезни. Со своей стороны я не вижу препятствия употреблять слова: физиология нормальная и патологическая, если этим хотят сказать, что в одном случае анализируют явления патологические, в другом — обычные физиологические явления. Но я отклоняю эти названия, если ими хотят выразить мысль, что есть два порядка законов в жизни: одни, управляющие состоянием патологическим, другие, регулирующие физиологическое состояние. Нет, два порядки явлений смешиваются, и существуют границы, где патологию от физиологии отличить нельзя. Одним словом, есть только одна физиология, представляющая собою анализ явлений жизни во всех формах, в которых она может обнаруживаться.

Десять лет назад я читал здесь курс экспериментальной физиологии, в котором я пытался доказать, что все патологические явления коренятся в соответствующих физиологических явлениях" .

См. первую часть этой книги.

История наук учит нас, что все новые идеи всегда находят своих фанатиков и хулителей, которые равно вредят их развитию. Поэтому неудивительно, что экспериментально-физиологическое направление в медицине, которое мы считаем единственно способным основать научную медицину, было слепо принято слишком ревностными сторонниками, или систематически отвергалось крайними противниками.

В самом деле, существуют врачи, которые во имя того, что они называют здравыми учениями, отвергают физиологическое экспериментирование как бесполезное и вредное. Они утверждали, что в медицине достаточно наблюдения и что ставить экспериментирование на место великих медицинских традиций значит не признавать этих традиций. Стремясь к физиологическому объяснению болезней, говорят они, теряют из виду больного, покидают клинику и заменяют госпиталь лабораторией. Эти упреки основываются на недоразумениях, которые очень важно устранить.

Прежде всего ни у одного из врачей-экспериментаторов не было в мыслях утверждать, что нужно уничтожить клинику или пренебрегать ею. Предметом медицины является, очевидно, больной, и как раз клиническое наблюдение знакомит нас с ним. Итак, прежде всего нужно наблюдать у постели больного, но, по моему мнению, если хотят получить научное объяснение болезненных явлений и дойти до успешной и рациональной терапии, то простого клинического наблюдения недостаточно, а безусловно необходимо прибегнуть к экспериментированию. Одним словом, в патологии, как и в физиологии, мы не можем понять явлений жизни при помощи одного внешнего наблюдения их. Истинная причина их проявлений ускользает от нас и может явиться лишь объектом гипотез, создаваемых воображением. Прежде чем начали опытно заниматься вопросом пищеварения, точно определяя органические и физико-химические условия, прибегали к пищеварительной жизненной силе, к воображаемому пилорическому архею. То же самое и теперь в патологии: для объяснения болезней предполагают существование болезнетворных духов, диатезов и т. п. Это только слова, которыми мы прикрываем наше незнание в ожидании, когда светоч экспериментирования осветит истинную причину этих феноменов.

Таким образом, рекомендуя экспериментирование в медицине, мы не хотим на место клиники в госпитале поставить физиологию в лабораториях. Мы не хотим также развенчать наблюдение и прибегать исключительно к экспериментированию. Это было бы бессмыслицей, которую мне хотели приписать. Это хорошо известный прием в критике, состоящий в том, чтобы навязать своим противникам бессмыслицы и затем легко их опровергнуть.

Если в течение курса медицины в Коллеж де Франс я говорю вам только об экспериментировании, то я не полагаю, что только в нем и заключается медицина; я предполагаю только, что клиническое наблюдение вам известно, так как, в конце концов, наша цель лишь в том, чтобы объяснять явления, с которыми клиника нас познакомила. Я даже прибавлю, что, следуя по этому пути экспериментирования, необходимо все время возвращаться к клиническому наблюдению, чтобы не заблудиться и не пойти по ложному пути.

Одним словом, я не говорю вам: наблюдение бесполезно для обоснования научной медицины, действительно только одно экспериментирование. Я говорю только и всегда буду утверждать, что для основания научной медицины недостаточно наблюдения, нужно прибавить и экспериментирование. Клиническое наблюдение может дать нам только выражение болезней, т. е. внешнюю форму болезни и законы ее развития. Экспериментирование приводит нас к самой причине болезни, объясняет механизм ее и научает рационально на нее воздействовать.

Ведь поняли же, что клиническое наблюдение недостаточно, если стали прибегать к вскрытию трупов? Но и сами вскрытия часто бесплодны, как я докажу вам это позже, и только при помощи патологического экспериментирования на живом субъекте можно дойти до познания внутренней причины болезней.

Резюмируем: мы, вообще говоря, можем придти к заключению, что в медицине, как и во всех науках, наблюдение знакомит нас с формой явлений, а экспериментирование доводит до их причин. Однако я этим не хочу давать схоластические определения наблюдения и экспериментирования. Абсолютное различение этих методов исследования никогда не будет правильным, потому что в природе всегда имеются переходы даже между самыми противоположными вещами.

Понятно, что всегда, когда причина явлений находится в глубине тела, мы принуждены прибегать к экспериментированию, разлагать тело, чтобы открыть причину, которая ускользала от прямого наблюдения. Наоборот, если причина болезненных явлений вполне внешняя и неглубоко скрыта от наших взглядов, то не менее понятно, что наблюдение может оказаться достаточным в этих случаях для ее обнаружения.

Чтобы сделать понятной мою мысль, я приведу вам пример, заимствованный из медицины и относящийся к одной из наиболее известных болезней.

Чесотка есть заболевание, истинная причина которого теперь хорошо известна; открытие ее есть завоевание современной науки. Прежде чем достигли этого, чесотка была наблюдаема и описана; познакомились с ее развитием, и была констатирована передача ее от одного индивида к другому. Относительно же ее причины, тогда еще неизвестной, строили самые различные гипотезы. Выдумали герпетический порок, вызывающий кожную болезнь, порчу соков. Предполагали, что метастазы этого вируса или этих испорченных соков повреждают различные органы. Одним словом, создавали целиком болезнетворную сущность, с которой связывали все наблюдаемые явления. Что касается лечения чесотки, то оно было и должно быть совершенно эмпирическим, потому что оно имело в виду воображаемую и неизвестную причину.

Естественно; прибегали к различным мазям как местным средствам; находили, что некоторые из них действовали более или менее успешно, но не могли себе отдать отчет в их действии. Каждый врач или не врач восхвалял свою мазь. Я вспоминаю, что в деревне, где я жил в детстве, я знал крестьян, владевших секретом приготовления якобы замечательных мазей против чесотки.

Можно было составлять статистику излечений от чесотки, утверждать, что такое-то лечение или такое-то местное лечебное средство излечивает больший процент больных, чем другое. Одним словом, в то время рассуждали о чесотке, как мы еще теперь рассуждаем о болезнях, причины которых мы экспериментально еще не знаем.

Но когда истинная причина чесотки была открыта, то узнали, что она вызывается клещом, который избирает себе убежище под эпидермисом человека, проделывает там ходы, живет там, быстро размножается и вызывает своим присутствием раздражение подэпидермического слоя кожи и все внешние симптомы чесотки. Поведение этого клеща, его привычки, способ его жизни были изучены, и были произведены опыты над средствами его уничтожения. После этих изучений все объяснилось, и мы овладели болезнетворной причиной. С этого времени нет более надобности в гипотезах о таинственных причинах чесотки, нет надобности в составлении статистики о сравнительной ценности ее эмпирических лечений. Когда клещ хорошо поражается и уничтожается, то болезнь наверное исчезает. Поэтому теперь чесоточные, поступающие в госпиталь Сен-Луи, выходят из него совершенно излечившимися, и их нет надобности лечить в течение нескольких недель, — они излечиваются в течение нескольких часов. Нет более исключений, потому что в этой болезни нет более неизвестного. Причина найдена; лечение рационально и верно. Не обращаются уже ни к воображаемому существу, ни к болезнетворному яду, ни к мнимому гуморальному пороку; воздействуют на вещь, которой касаются, воздействуют на клеща, которого видят.

Мы можем таким образом, сказать, что чесотка есть опытно познанная болезнь.

Во всяком случае мы пришли к экспериментальному познанию чесотки, не имея нужды прибегать ни к вивисекциям, ни к физиологическим опытам в собственном смысле слова. Нужно было только прибегнуть к более тонким приемам наблюдения и воспользоваться микроскопом. Таким образом, основываясь на этом, мною намеренно выбранном, частном случае, можно утверждать, что наблюдение может разрешать проблемы медицины, не прибегая к помощи экспериментирования.

Конечно, если бы все болезни имели внешние легко открываемые паразитарные причины, как в случае чесотки, то наблюдения было бы достаточно. Но большая часть болезнетворных причин гнездится, наоборот, внутри организма, в наших анатомических элементах, которые в свою очередь представляют собою род инфузорий или микроскопических животных, недоступных простому наблюдению. Поэтому, хотя я вам доказал на приведенном примере, что нельзя давать исключительного определения наблюдению и экспериментированию, я все же буду поддерживать выдвинутое мною общее положение, а именно, что наблюдения в медицине недостаточно и что, вообще говоря, для открытия истинной причины болезней нужно прибегать к экспериментированию.

Но мы сказали, что, наряду с хулителями физиологии в медицине, находятся и сеиды, фанатики ее. Мы плохо выразились, так как никогда нельзя быть в достаточной мере сторонником хорошего дела: Однако если мы прилагаем все усилия, чтобы направить молодых людей на путь физиологии, то мы должны также предостеречь их от излишней поспешности и от чрезмерного увлечения новыми теориями. Мы должны показать им, что экспериментальная медицина как раз основывается на методе, имеющем целью помочь им избежать крайностей физиологических объяснений — крайностей, не менее вредящих чистой медицинской науке и самой медицинской практике.

Чтобы доказать сказанное, я должен еще раз напомнить вам общий закон эволюции наших знаний, которого никогда не надо упускать из виду, если хотят отдать себе отчет в тех отклонениях, которым подвержены науки в своем развитии. Я вам только что сказал, что в развитии медицины, как и других наук, нужно принять три периода: период эмпиризма, период наблюдения и период экспериментирования.

Я думаю, что это подразделение очень верно выражает развитие экспериментальных наук. Но не нужно думать, что эти три последовательных состояния правильно следуют одно за другим во всех частях науки сразу и точнейшим образом сменяют друг друга. Нет, три периода научного развития встречаются одновременно и следуют всегда параллельно, потому что, по мере того, как наука расширяется и слагается при помощи экспериментирования, она открывает новые темные места, которые в свою очередь должны обязательно подвергнуться эволюции и неизбежно пройти три указанных нами состояния. Таким образом, даже в наиболее развитых экспериментальных науках одновременно находятся вопросы во всех стадиях их научного развития.

Именно это и случается в физиологии и в экспериментальной медицине. В настоящее время физиология в некоторых пунктах создана, в большом количестве вопросов она находится на пути изучения и, наконец, совершенно темна во множестве других вопросов. Что касается экспериментальной медицины, то она начинает проясняться в частях, где физиология достаточно развилась, но в болезнях, где физиология еще не может служить ей основанием, она принуждена выжидать, ибо если она отважится опираться на еще ненадежную физиологию, неспособную, следовательно, служить ей основой, то она будет совершать ошибки за ошибками.

Первая истина, сказали мы, доказанная нам экспериментированием, — это та, что экспериментальная физиология и патология неотделимы в своем научном развитии. Но между этими двумя науками имеется не только необходимый союз, но также и неизбежная зависимость. Физиология должна всегда предшествовать патологии и служить ей точкой опоры. Отсюда следует, что желать находить физиологические объяснения болезней там, где сама физиология еще не установилась, — это значит идти против принципов экспериментальной медицины, идти по ложному пути. Но экспериментальная физиология есть наука, еще далеко не сложившаяся во всех своих частях. Поэтому естественно, что есть еще масса совершенна темных вопросов патологии, относительно которых экспериментальная физиология никак не может нас просветить. Таким образом, врачи, которые искали бы теперь физиологического объяснения всех болезней, стремились бы к опасной химере.

Но если я порицаю скороспелые физиологические объяснения, то тем решительнее я утверждаю принцип. Да, только с помощью физиологии мы достигнем научного познания болезней, и хотя экспериментальная медицина еще на заре, — она дает нам уже некоторые полные ответы на вопросы патологии и терапии. Я буду иметь случай развить перед вами несколько таких примеров; повторяю, однако, что рядом с этими освещенными точками остается еще много совершенно темных вопросов, ожидающих освещения от новых открытий.

Итак, я был прав, говоря, что экспериментальные науки никогда не заканчиваются; да и может ли быть иначе? Если бы человеку не оставалось ничего открывать, если бы он знал все, то роль его в этом мире была бы закончена. Он только потому так ревностно и ищет истину, что он ее не знает и потому, что желание знать ему врождено.

Как наука экспериментальная, медицина есть наука антисистематическая; она представляет собою, как я сказал, здание, находящееся всегда в периоде построения, которое, может быть, никогда не будет закончено. Сейчас закладывается фундамент, некоторые части уже возвышаются, но выведение здания есть дело времени. Это не должно нас разочаровывать, так как, чтобы пользоваться зданием, не надо ждать его завершения. Можно жить в уже готовых этажах, когда другие еще строятся. Мы это ясно видим на примере очень развитых экспериментальных наук, как химия и физика. Разве в этих науках все закончено? Ни в коем случае; есть еще темные области, другие в периоде эмпиризма. Это не мешает применять уже известные научные законы. Чудеса индустрии в нашу эпоху, паровые машины, электрический телеграф дают тому доказательство. То же самое будет и с медициной. Как только явления жизни будут в некоторых пунктах хорошо объяснены, человечество воспользуется этим, не ожидая дальнейшего. В этом, повторяем, характерная черта экспериментальной медицины.

Итак, резюмируем: те, кто хотят теперь все объяснить в медицине физиологией, доказывают, что они не понимают физиологии, они думают, что она дальше ушла вперед, чем на самом деле. Те, кто систематически отклоняют в медицине физиологические объяснения, доказывают, что они не понимают развития научной медицины и что они ошибаются насчет будущего. В самом деле, медицина предназначена стать экспериментальной в силу естественной эволюции всех наших знаний. И в этом отношении нет нужды слишком беспокоиться о препятствиях, воздвигаемых на ее пути. Это фатальная эволюция, вытекающая из закона нашего духа и из природы вещей.

Я кончу тем же, чем начал, говоря, что самое лучшее, что мы можем сделать для содействия прогрессу научной медицины, это совершенствовать наши экспериментальные методы исследования, применяемые в физиологии и патологии. Если принципы экспериментального метода тождественны, как мы сказали, в науках о жизни и в науках о мертвых телах, то приемы исследования необходимо будут различны в силу особой природы явлений жизни, которые очень тонки и крайне изменчивы.

Наконец, мы заключаем, что тем полезнее наметить правила экспериментирования в физиологии и в патологии, что благодаря странной иллюзии некоторые считают себя способными производить в этих науках опыты без предварительной подготовки. Отсюда проистекает так много плохо проведенных и противоречивых опытов, которые нам мешают и число которых может сократиться только благодаря усовершенствованию способов экспериментирования и более внимательному изучению условий жизненных явлений.

В прошлом году мы говорили о способах укрепления в неподвижном состоянии животных, подвергаемых физиологическим операциям. Это в некотором роде внешняя организму сторона экспериментирования. В этом году мы проникнем внутрь живой машины и будем изучать внутреннюю среду организма, знакомство с которой составляет, действительно, основу экспериментальной медицины. Для этого прежде всего я займусь с вами специально физиологическими и патологическими средствами исследования, применяемыми к явлениям, происходящим в крови.