Идеи-символы. 
Художественная символика в романе Ф.М. Достоевского "Преступление и наказание"

Достоевский умел литературно изображать чужую идею. Сохраняя её значимость, и не сливая её с собственной выраженной идеологией. Идея в его творчестве становится предметом художественного изображения, а сам Достоевский стал великим художником идеи. Образ идеи неотделим от образа человека — носителя этой идеи.

Свое наступление на раскольниковскую идею Достоевский развертывает как великий идейный стратег Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского.-4-е изд.-М.:Сов.Россия, 1979, с.121−123.: с разных сторон, неторопливо, но с неодолимой силой. Вообще в гении внимание Раскольникова, прежде всего, приковывает его «властительное начало», а его созидательная способность («способность сказать что-нибудь новенькое») хотя, и не позабыта, но как-то странно отступает для героя Достоевского на второй план.

Поэтому и свою личную «пробу на гениальность» он производит не в акте созидания и творчества, а в акте уничтожения, разрушения. Но ведь величие гения, прежде всего в его мощном творческом начале, намного прерывающем обычный человеческий потенциал, а «повелевающий» момент здесь далеко не главное. Искать самоутверждения на зиждительном, творящем пути посоветует Раскольникову и Порфирии: «Станьте солнцем, вас… все и увидят. Солнцу, прежде всего надо быть солнцем».

Отклонение от истины заложено уже в самом истоке, в «зерне» всех последующих рассуждений героя. В его концепции великого человека на первый план выходит то, что вторично производно следствие ставится впереди причины.

Опасность раскольниковской идеи состоит еще и в том, что, обрезая связь между гением и толпой, он в сущности сам не знает: не обрекает ли он гения на гибель от безвыходности; нарушая сообщение между великим человеком и жизнью в целом, не готовит ли ему утрату творящей силы, а, следовательно, и величия?

Раскольников вообще мыслитель нетерпеливый, философ, не докапывающийся до корня лежащих перед ним противоречий выяснив, что корень реальных противоречий действительности уходит очень глубоко, Раскольников, в сущности, бросает свою раскопку где-то на полпути. Трудоемкому процессу отделения добра от зла — процессу, который человек не только познает, но и переживает всю жизнь и всей своей жизнью, а не одним рассудком, — герой предпочитает энергичное «одноактное» решение: встать по ту сторону добра и зла. Совершая это действие он (следуя своей теории) намерен выяснить, принадлежит ли он лично к высшему человеческому разряду.

Раскольников «волевым» усилием стремится преодолеть не только силу социальных ограничений, тяготеющих над массой и часто действительно несправедливых, но и силу «нравственного тяготения», которая тоже сдерживает человеческое большинство в его действиях. Он выходит, так сказать, в нравственную «невесомость», где над ним не довлеют никакие законы. Герой испытывает при этом необычную легкость поступка. Она даже не обманчива, а действительна, но опасна: в «невесомости» его рука уже сама, собой ударяет с силой большей, чем задумано, не соразмерной его намерению и желанию.

Здесь мы вплотную подходим к вопросу: как же выдерживает эксперимент Раскольникова его натура, его личность?

В творчестве Достоевского А. П. Скафтымов считал «общей его постоянной темой» конфликтное противоборство «непосредственных источников сердца» и «враждебного» сердцу «теоретизирующего рассудка». В борении этих двух начал протекает вся романная жизнь Раскольникова. Внутреннее, неизвестно откуда берущееся нравственное убеждение и разрушительная идея противостоят в нем непрерывно. В зависимости от внешних толчков то одно, то другое, оттесняя свою противоположность, вырывается на первый план. Поэтому борьба Раскольникова с другими чаще всего борьба с частью себя самого, и поток его мыслей порой представляет не столько внутренний монолог, сколько, «внутренний диалог»: возражение репликам, которых никто не произносил, непрестанная самооценка, корректировка его личности.

В истории замысла Раскольникова есть интересная подробность, очень долго он не будет назван точным словом.

Рассуждая сам с собой о предстоящем ему «деле», герой употребляет либо фигуру умолчания («И тогда, стало быть, так же будет солнце светить»), либо всевозможные иносказания: «дело» («то дело», «это дело»), «мечта» («проклятая мечта»), «предприятие», «фантастический вопрос», «вчерашняя мысль», дума «о царе Горохе» и т. д.

И только в главе пятой впервые будет прямо обозначено, что он задумал, прозвучат точные, ужасные слова: " … да неужели ж, неужели ж я, в самом деле, возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп … буду скользить в липкой, теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать".

Внутренний нравственный голос, в сущности, сразу подскажет Раскольникову то, к чему он придет потом окончательно долгим и трудным путем.

Изначальное недоказуемое и непреложное, как аксиома, убеждение, что это «подло», что «мечта» его «проклятая», замысел «безобразный», присуще герою всегда. Это как бы несомненное знание, предшествующее размышлению и сознанию. Но этому знанию он отчаянно долго старается не поверить.

Первая реакция его на совершенное уже убийство — это реакция натуры, сердца, реакция нравственно истинная. И то мучительное чувство отъединения от людей, которое вспыхивает в нем сразу после убийства, — это тоже голос внутренней правды. Очень важен в этом смысле большой, многозначный эпизод на мосту где Раскольников получает сперва удар кнутом, затем милостыню и оказывается (единственный раз в романе) лицом к лицу с «великолепной панорамой» столицы. Герой ощутит здесь что он «ножницами отрезал» себя не только от официальной жизни («панорама»), но и от человеческой взаимопомощи.

Его преступление поставило его не только против официального закона, уголовного кодекса, имеющего параграфы и пункты, но и против другого, более глубокого общепринятого, человеческого общежития.

Очень долго Раскольников видит в крахе своего эксперимента лишь недостаточность собственной человеческой природы не сознаваясь в гибельной пустоте теории, генеральной ошибке теоретического «расчета». Он даже и на каторге все ещё будет переживать свой «низший» человеческий разряд.

Идея Раскольникова тотчас бы утратила свою прямую значимость как полноценная идея и вышла бы из того спора, в котором идея эта живет в неразрывном диалогичном взаимодействии с другими полноценными идеями — идеями Сони, Порфирия и др.

Человеком идеи, образ которого сочетался бы с образом полноценной идеи, может быть только незавершенный «человек в человеке». Таково первое условие изображения идеи у Достоевского. Глубокое понимание им диалогичной природы человеческой мысли — второе условие создания образа идеи.

Она живет, лишь вступая в существенные диалогичные отношения с другими чужими идеями. Достоевский никогда не излагает в монологической форме готовых идей, но он не показывает и их психологического становления в одном индивидуальном сознании. И в том, и в другом случае идеи перестали бы быть живыми. Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского.-4-е изд.-М.:Сов.Россия, 1979, с.97−101.

Если вспомнить, например, первый внутренний монолог Раскольникова. Здесь сознание одинокого Раскольникова становится ареной борьбы чужих голосов: события ближайших дней (письмо матери, встреча с Мармеладовым), отразившись в его сознании, приняли в нем форму трудного и напряженного диалога с отсутствующими собеседниками.

Раскольников ещё до начала действия романа опубликовал в газете статью с изложением теоретических основ своей идеи. Достоевский нигде не излагает этой статьи в монологичной форме. «Монолог — речь наедине, произносимая действующим лицом в драме, а также рассказ или торжественное обращение к другим лицам. Монолог — это вид речи, не пересекающийся с речью собеседника ни в плане содержания, ни в плане структуры».

Читатель впервые знакомится с этой основной идеей Раскольникова в напряженном и страшном для Раскольникова диалоге его с Порфирием.

Сначала статью излагает Порфирий, и притом в провоцирующей форме. Затем её излагает сам Раскольников, все время перебиваемый вопросами и замечаниями Порфирия. Подает свои реплики и Разумихин. Перед нами возникает образ идеи.

В течение всего романа эта идея испытывается, проверяется, подтверждается или опровергается ими.

Ещё в самом первом из больших внутренних монологов Раскольникова предстала его «идея».

Это происходит после того, как Раскольников встретился с Мармеладовым и узнал т него историю Сони, а затем получил письмо от матери, где рассказывалось и о предполагаемом браке Дуни с Лужиным, который, по мысли матери поможет и самому Раскольникову. И вот герой размышляет об этом: «Ясно, что тут не кто иной, как Родион Романович Раскольников в ходу и на первом плане стоит. Ну как же-с, счастье его может устроить, в университете содержать, компанионом сделать в конторе… А мать? Да ведь тут Родя, бесценный Родя, первенец!(…) Знаете ли вы, Дунечка, что Сонечкин жребий ничем не сквернее жребия с господином Лужиным? Да что же вы в самом деле обо мне — то подумали? Не хочу я вашей жертвы, Дунечка, не хочу, мамаша! Не бывать тому, не бывать! Не принимаю!».

Он вдруг очнулся и остановился. «Не бывать? А что же ты сделаешь, чтоб этому не бывать? Запретишь? А право, какое имеешь? Что ты можешь обещать в свою очередь, чтобы право такое иметь…». Внутренний монолог Раскольникова является великолепным образцом маленького диалога: все слова в нем двухголосые. Это два голосаРаскольникова и Дуни, а в последующих словах («Да ведь тут Родя…» и т. д.)звучит уже голос матери с её интонациями горькой иронии, возмущения.

В разговоре с Соней Раскольников высказывает свою идею с наибольшей обнаженностью: «Не для того, чтобы матери помочь, я убил-вздор! Не для того, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества. Вздор! Я просто убил…, а там стал ли бы я чьим нибудь благодетелем, или всю жизнь, как паук, ловил бы всех в паутину и из всех живые соки высасывал, мне в ту минуту, все равно должно было быть!.. Мне …надо было узнать… смогу ли я переступить или не смогу… Я только попробовать сходил…».

Можно было бы подумать, что перед нами человеческий тип, из которого может вырасти революционер-освободитель и поработитель тиран «Наполеон». Но это явное упрощение романа. Наполеон здесь — лишь один из числа тех, кто имеет силу и дерзость переступить. Только это важно для Раскольникова в фигуре Наполеона. Для Раскольникова Наполеон-это только символ крайне дерзостного переступания всех границ: с «наполеоновской идеей» как таковой Раскольников не имеет ничего общего". Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского.-4-е изд.-М.:Сов.Россия, 1979, с.231−240.1.4 Религиозная символика Для религиозной оценки романа «Преступление и наказание» важно обратиться к черновым записям, сделанным к третьей (окончательной) редакции романа Л. В. Карасёв О символах Достоевского. Вопросы философии 1994 № 10: «Православное воззрение, в чем есть Православие: нет счастья в комфорте, покупается счастье страданием. Таков закон нашей планеты, но это непосредственное сознание, чувствуемое житейским процессом, есть такая великая радость, за которую можно заплатить годами страдания» (ПСС. Т. 7. С. 155).

Автор значительно усложняет сюжет, а идейный центр сдвигает: главной в романе становится идея воскресения духовно мертвого человека. Евангельское повествование о воскрешении Лазаря составляет духовный нерв всего произведения, его идейно-композиционный центр.

Из всего множества чудес, совершенных Господом, во дни Его земной жизни, особую значимость имеет воскрешение Лазаря. Выходящий из гроба по голосу Спасителя Лазарь изображает будущее наше восстание из мертвых: «Истинно, истинно говорю вам: наступает время, и настало уже, когда мертвые услышат глас Сына Божия и, услышав, оживут» Библия — Евангелия от Матфея. Лазарь не только умер, но прошел «путь всей земли».

Он был положен, во гроб, испытал тление. Мы пройдем этот путь, но будем воздвигнуты Тем, Кто имеет власть над жизнью и смертью. Но прежде восстания от телесной смерти человеку предстоит воскреснуть духовно. Сам писатель пережил это на каторге, которую он назвал Мертвым домом. В письме. М. Достоевский. Собрание сочинений в 15 томах. т. 15. СПб., «Наука», 1996. (см.: ВЛ. 1981. № 5. С. 311—312). (январь — февраль 1854 г.) к Н. И. Фонвизиной, жене ссыльного декабриста, он говорит по выходе из острога: «Я скажу Вам про себя, что я — дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И однако же Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие-то минуты я сложил в себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть».

О чуде воскрешения Лазаря в романе упоминается трижды. Первый раз о нем говорит Порфирий Петрович. Силой своей следовательской логики он пришел к убеждению, что убийство совершил именно Раскольников, но никаких прямых доказательств у него нет. Он принял психологически верное решение: пробудить совесть преступника и привести его к признанию. Когда Раскольников, высказывая свои идеи, упомянул о Новом Иерусалиме, Порфирий Петрович неожиданно спросил:

• — Так Вы все-таки верите же в Новый Иерусалим?
• — Верую, — твердо отвечал Раскольников; говоря это и в продолжение всей длинной тирады своей, он смотрел в землю, выбрав себе точку на ковре.
• — И-и-и в Бога веруете? Извините, что так любопытствую.
• — Верую, — повторил Раскольников, поднимая глаза на Порфирия.
• — И-и в воскресение Лазаря веруете?
• — Ве-верую. Зачем Вам все это?
• — Буквально веруете?
• — Буквально.

Порфирий Петрович не ошибся. В душу Раскольникова упали семена будущего раскаяния. Поэтому он пришел к Соне Мармеладовой.

«На комоде лежала какая-то книга. Он каждый раз, проходя взад и вперед, замечал ее; теперь же взял и посмотрел. Это был Новый Завет в русском переводе. Книга была старая, подержанная, в кожаном переплете…

— Где тут про Лазаря? — спросил он вдруг.

Соня упорно глядела в землю и не отвечала. Она стояла немного боком к столу.

— Про воскресение Лазаря где? Отыщи мне, Соня.

Она искоса глянула на него.

• — Не там смотрите… в четвертом Евангелии… — сурово прошептала она, не подвигаясь к нему.
• — Найди и прочти мне, — сказал он, сел, облокотился на стол, подпер рукой голову и угрюмо уставился в сторону, приготовившись слушать…

Соня нерешительно ступила к столу, недоверчиво выслушав странное желание Раскольникова. Впрочем, взяла книгу.

• — Разве Вы не читали? — спросила она, глянув на него через стол, исподлобья. Голос ее становился все суровее и суровее.
• — Давно… Когда учился. Читай!
• — А в церкви не слыхали?
• — Я… не ходил. А ты часто ходишь?..

Соня все колебалась. Сердце ее стучало. Не смела как-то она ему читать. Почти с мучением смотрел он на «несчастную помешанную».

• — Зачем Вам? Ведь Вы не веруете?.. — прошептала она тихо и как-то задыхаясь.
• — Читай! Я так хочу! — настаивал он. — Читала же Лизавете!

Соня развернула книгу и отыскала место. Руки ее дрожали, голосу не хватало. Два раза начинала она, и все не выговаривалось первого слога.

«Был же болен некто Лазарь, из Вифании…» — произнесла она наконец с усилием, но вдруг, с третьего слова, голос зазвенел и порвался, как слишком натянутая струна. Дух пересекло, и в груди стеснилось.

Раскольников понимал отчасти, почему Соня не решалась ему читать, и чем более понимал это, тем как бы грубее и раздражительнее настаивал на чтении. Он слишком хорошо понимал, как тяжело было ей теперь выдавать и обличать все свое. Он понял, что чувства эти действительно как бы составляли настоящую и уже давнишнюю, может быть, тайну ее, может быть еще с самого отрочества, еще в семье, подле несчастного отца и сумасшедшей от горя мачехи среди голодных детей, безобразных криков и попреков. Но в то же время он узнал теперь, и узнал наверно, что хоть и тосковала она и боялась чего-то ужасно, принимаясь теперь читать, но что вместе с тем ей мучительно самой хотелось прочесть, несмотря на всю тоску и на все опасения, и именно ему, чтоб он слышал, и непременно теперь — «что бы там ни вышло потом!»… Он прочел это в ее глазах, понял, из ее восторженного волнения… Она пересилила себя, подавила горловую спазму, пресекшую в начале стиха ее голос, и продолжала чтение одиннадцатой главы Евангелия Иоаннова. Так дочла она до 19-го стиха:

«И многие из иудеев пришли к Марфе и Марии утешать их в печали о брате их. Марфа, услыша, что идет Иисус, пошла навстречу Ему; Мария же сидела дома. Тогда Марфа сказала Иисусу; Господи! если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой. Но и теперь знаю, что чего Ты попросишь у Бога, даст Тебе Бог».

Тут она остановилась опять, стыдливо предчувствуя, что дрогнет и порвется опять ее голос…

«Иисус говорит ей: воскреснет брат твой. Марфа сказала Ему: знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день. Иисус сказал ей: Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет. И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрет вовек. Веришь ли сему? Она говорит ему (и как бы с болью переводя дух, Соня раздельно и с силою прочла, точно сама во всеуслышание исповедовала):

Так, Господи! Я верую, что Ты Христос, Сын Божий, грядущий в мир".

Она, было, остановилась, быстро подняла было на него глаза, но поскорей пересилила себя и стала читать далее. Раскольников сидел и слушал неподвижно, не оборачиваясь, облокотясь на стол и смотря в сторону. Дочли до 32-го стиха.

«Мария же, пришедши туда, где был Иисус, и увидев Его, пала к ногам Его; и сказала Ему: Господи! если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой. Иисус, когда увидел ее плачущую и пришедших с нею иудеев плачущих, Сам восскорбел духом и возмутился. И сказал: где вы положили его? Говорят ему: Господи! Поди, и посмотри. Иисус прослезился. Тогда иудеи говорили: смотри, как Он любил его. А некоторые из них сказали: не мог ли Сей, отверзший очи слепому, сделать, чтоб и этот не умер?».

Раскольников обернулся к ней и с волнением смотрел на нее: да, так и есть! Она уже вся дрожала в действительной, настоящей лихорадке. Он ожидал этого. Она приближалась к слову о величайшем и неслыханном чуде, и чувство великого торжества охватило ее. Голос ее стал звонок, как металл; торжество и радость звучали в нем и крепили его. Строчки мешались перед ней, потому что в глазах темнело, но она знала наизусть, что читала. При последнем стихе: «не мог ли Сей, отверзший очи слепому…» — она, понизив голос, горячо и страстно передала сомнение, укор и хулу неверующих, слепых иудеев, которые сейчас, через минуту, как громом пораженные, падут, зарыдают и уверуют… «И он, он — тоже ослепленный и неверующий — он тоже сейчас услышит, он тоже уверует, да, да! сейчас же, теперь же», — мечталось ей, и она дрожала от радостного ожидания.

«Иисус же, опять скорбя внутренне, приходит ко гробу. То была пещера, и камень лежал на ней. Иисус говорит: отнимите камень. Сестра умершего, Марфа, говорит Ему: Господи! уже смердит; ибо четыре дни, как он во гробе». Она энергично ударила на слово: четыре.

«Иисус говорит ей: не сказал ли Я тебе, что, если будешь веровать, увидишь славу Божию? Итак, отняли камень от пещеры, где лежал умерший. Иисус же возвел очи к небу и сказал: Отче, благодарю Тебя, что Ты услышал Меня. Я и знал, что Ты всегда услышишь Меня; но сказал сие для народа, здесь стоящего, чтобы поверили, что Ты послал Меня. Сказав сие, воззвал громким голосом: Лазарь! иди вон. И вышел умерший,.

(громко и восторженно прочла она, дрожа и холодея, как бы воочию сама видела):

обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами; и лицо его обвязано было платком. Иисус говорит им: развяжите его; пусть идет.

Тогда многие из иудеев, пришедших к Марии и видевших, что сотворил Иисус, уверовали в него".

Далее она не читала и не могла читать, закрыла книгу и быстро встала со стула.

— Все об воскресении Лазаря, — отрывисто и сурово прошептала она и стала неподвижно, отвернувшись в сторону, не смея и как бы стыдясь поднять на него глаза".

Писатель вводит в повествование одну важную автобиографическую деталь: Раскольников видит у Сони на комоде Новый Завет: «Книга была старая, подержанная, в кожаном переплете». Ф. Достоевский описывает принадлежавший ему Новый Завет, который был подарен ему в Тобольске 10 января 1850 по пути на каторгу женами декабристов http://www.noisette-software.com/ — П. Е. Анненковой, А. Г. Муравьевой и Н. Д. Фонвизиной.

Эту святую Книгу он читал постоянно и бережно хранил до конца жизни. В Сибири Ф. Достоевский пережил духовное пробуждение. Его воскресило не только Слово Божие, но также встреча с этими святыми женщинами, жившими по евангельским заповедям христианской любви.

Поэтому в идейно-художественной композиции романа Ф. Достоевский отводит центральное место Соне, которая, как и они, идет за несчастным узником в Сибирь на каторгу. Именно ее любовь к Раскольникову, возвышенная и жертвенная, постепенно помогла ему выйти из мрачного, мертвящего душу состояния себялюбия и бескорыстно полюбить другого человека. «Они хотели было говорить, но не могли. Слезы стояли в их глазах. Они оба были бледны и худы; но в этих больных и бледных лицах уже сияла заря обновленного будущего, полного воскресения в новую жизнь. Их воскресила любовь, сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого».

Гениальный поэт поэтической интуицией приблизился к библейскому пониманию этой темы. Древнееврейское слово эмэт (истина) этимологически связано со словом эмуна. Оба они означают также веру и верность, которые, в свою очередь, находятся в тесной связи с понятиями милость и праведность. Эти важнейшие добродетели, в свою очередь, являются гранями и проявлениями царицы добродетелей — любви.

В Священном Писании понятие истина часто передается словом свет, а ложь и неведение — словом тьма. Не имеющий любви, не имеет и истины. Все, что основано на гордыне, самомнении, злобе, предвзятости, холодном расчете и эгоизме, искажает внутренний взор и не приводит к истине.