Роман в отзывах критиков

Кризисная эпоха 1860-х годов в восприятии И.С. Тургенеева

Трагическая коллизия в романе «Отцы и дети» статья Лебедева Ю.В.

Художественное миросозерцание Тургенева органически связано с самыми злободневными фактами текущей общественной жизни его времени. Оно вырастает на русской почве, порождается характерными особенностями национальной истории середины XIX столетия. Время Тургенева — это период необыкновенно интенсивного, ускоренного развития России: «…в несколько десятилетий совершались превращения, занявшие в некоторых старых странах Европы целые века» 1 Россия Тургенева переживала переворот всемирно-исторического значения. Писателю довелось быть свидетелем кризиса дворянской революционности и торжества революционеров-демократов над либералами. Тургенев видел борьбу двух поколений русской демократической интеллигенции за коренные революционные преобразования в стране, борьбу, приносившую всякий раз не радости побед, а горечь поражений. Летописцем этого шаткого, переходного времени и оказался Тургенев-романист. За ним не случайно установилась репутация художника, чуткого к общественным проблемам, к смене противоречивых веяний русской общественной жизни.

На глазах у Тургенева в России совершался катастрофический перелом, рушились устои векового крепостнического строя. Старый порядок ходил ходуном, новый рождался в противоречиях, в острой социальной борьбе. В «Отцах и детях» есть характерный, почти символический образ. Говоря о сложных отношениях между Базаровым и Одинцовой, Тургенев писал: «Так люди на пароходе, в море, разговаривают и смеются беззаботно, ни дать ни взять, как на твердой земле; но случись малейшая остановка, появись малейший признак чего-нибудь необычайного, и тотчас же на всех лицах выступит выражение особенной тревоги, свидетельствующее о постоянном сознании постоянной опасности» (с. 373).

В 1880 году, подводя итог своей двадцатипятилетней деятельности романиста, Тургенев писал о том, что в своих романах он «стремился, насколько хватило сил и умения, добросовестно и беспристрастно изобразить и воплотить в надлежащие типы и то, что Шекспир называет „…самый образ и давление времени“, и ту быстро изменяющуюся физиономию русских людей культурного слоя», который был предметом его постоянного интереса и пристального внимания2.

Время Тургенева кризисно: он был свидетелем и участником «полувековой истории неслыханных мук и жертв, невиданного революционного героизма, невероятной энергии и беззаветности исканий…» 3. Не столько философские увлечения и влияния, сколько самый «образ и давление времени» внесли особый оттенок драматизма и трагедийности в художественный мир тургеневских романов. «С философским представлением о мгновенности человеческой жизни („лишь красноватая искра в немом океане вечности“) естественно гармонирует сюжет и характер сюжетного развития в большинстве романов Тургенева, — проницательно замечает А. И. Батюто, — они отличаются скоротечностью, стремительными во времени завязкой п неожиданной развязкой, трагическими, как правило, финалами, в которых герои вынуждены навсегда распроститься с надеждами на счастье, с мечтами о деятельности или с самой жизнью» 4.

Романы Тургенева строго приурочены к определенному отрезку исторического времени, точная хронология в них играет очень существенную роль. Сам образ времени в произведении приобретает социально-философскую обобщенность. По наблюдению современного исследователя И. Б. Роднянской, в тургеневских романах «не менее значима исконная символика годового цикла: время неизменно описывает один и тот же нисходящий „полукруг“ — от весеннего или летнего расцвета к „долгой осенней ночи“ („Рудин“), „наступившим первым холодам“ („Дворянское гнездо“), „жестокой тишине безоблачных морозов“ („Отцы и дети“), снежной зиме (которая и в Италии снится Елене — „Накануне“); новые же весны и лета, равнодушные к минувшему, могут изображаться в эпилогах — и эта неустранимая грусть по угасающим личным надеждам, наряду с чуткостью к общественно-исторической новизне, входит в тургеневский образ времени» 5.

" Отцы и дети" создавались в тревожную эпоху подготовки и проведения крестьянской реформы 1861 года. Роман был задуман в 1860 году, в Англии, во время летнего отдыха Тургенева на острове Уайт. Писатель продолжал работать над ним в конце 1860 — начале 1861 года в Париже. Фигура Базарова настолько его увлекла, что он вел дневник от лица героя, учился видеть мир глазами Базарова. Но, судя по письмам к друзьям, дело продвигалось вперед медленно и трудно. В мае 1861 года Тургенев вернулся в Россию, в Спасское-Лутовиново. Здесь, под влиянием непосредственных жизненных впечатлений, работа пошла успешно и споро. К августу 1861 года роман «Отцы и дети» был в основном завершен6.

В период работы над «Отцами и детьми» чувство трагичности человеческого существования в России достигло у Тургенева апогея. Так уж случилось, что время это вписало одну из самых горьких страниц в личную и творческую биографию писателя. Один за другим следовали разрывы с людьми, которых он уважал и ценил. Прежде всего — это разрыв дружеских и писательских отношений с редакцией «Современника», очень тяжело переживаемый Тургеневым. С этим журналом его связывало многое, он был его активным сотрудником в течение пятнадцати лет. Номер обновленного «Современника», вышедший в январе 1847 года, принес Тургеневу славу тонкого знатока народной жизни: опубликованный здесь очерк «Хорь и Калиныч» положил начало «Запискам охотника». В 1840-е годы Тургенев стал дружен с Белинским и Некрасовым, а после смерти Белинского, в годы «мрачного семилетия», вместе с Некрасовым спасал журнал от набегов цензуры. В знаменитом споре о «пушкинском» и «гоголевском» направлении в развитии русской литературы, возникшем между А. В. Дружининым и Н. Г. Чернышевским и положившем начало размежеванию революционных демократов с либералами, Тургенев занимал умеренную позицию и даже отдавал предпочтение Чернышевскому. В одном письме из Парижа в октябре 1856 года он писал: «Чернышевский, без всякого сомнения, лучший наш критик и более всех понимает, что именно нужно; вернувшись в Россию, я постараюсь сблизиться с ним более чем до сих пор» (П., III, 21). Об этом же Тургенев со свойственной ему прямотой заявлял и А. В. Дружинину: «…я чувствую в нем струю живую, хотя и не ту, которую Вы желали бы встретить в критике». Чернышевский «понимает потребности действительной современной жизни — и в нем это не есть проявление расстройства печени, как говорил некогда милейший Григорович, — а самый корень всего его существования» (П., III, 29). Но в обстановке нарастающей общественной борьбы, когда разногласия между либерально настроенными писателями и революционерами-демократами внутри редакции «Современника» достигли кульминации, Тургенев вынужден был оставить журнал. Вслед за этим возник конфликт с Гончаровым, который привел к разрыву отношений, а потом, летом 1861 года, произошла известная ссора с Л. Н. Толстым, едва не закончившаяся дуэлью.

Рушилась вера писателя не только в силу и прочность дружеских чувств, наступившая в стране революционная ситуация заставила его усомниться в святая святых убеждений и надежд. Автор «Записок охотника» мечтал о братском союзе всех свободолюбивых и просвещенных русских людей перед лицом общенационального врага — крепостного права. Накануне крестьянской реформы Тургенев надеялся на гармонический исход социальных конфликтов. Рисуя в романе «Накануне» борца за национальную независимость Болгарии Инсарова, Тургенев был убежден, что задачи, которые тот решает, аналогичны (*20) стоящим перед русскими сознательно героическими натурами. «Заметьте: последний мужик, последний нищий в Болгарии и я — мы желаем одного и того же, — говорит в романе Инсаров. — У всех у нас одна цель. Поймите, какую это дает уверенность и крепость!» (С., VIII, 68). Тургеневу хотелось, чтобы все прогрессивно настроенные люди России без различия социальных положений и политических убеждений протянули друг другу руки.

В жизни получилось другое. Возник конфликт с Добролюбовым. Его статья «Когда же придет настоящий день?», с которой Некрасов познакомил Тургенева в корректуре, очень огорчила писателя. «Убедительно тебя прошу, милый Некрасов, не печатать этой статьи: она кроме неприятностей ничего мне наделать не может, она несправедлива и резка — я не буду знать, куда деться, если она напечатается. — Пожалуйста, уважь мою просьбу» (П., IV, 41). Возникает вопрос — почему? Ведь в статье дается высокая, ставшая классической оценка тургеневского дарования, критик относится к роману очень доброжелательно. Все это так. Но обратим внимание на добролюбовскую интерпретацию Инсарова. Добролюбов решительно противопоставляет задачи русских Инсаровых тем, которые стояли перед болгарским революционером. Добролюбов упрекает Тургенева в том, что он не столкнул «своего героя лицом к лицу с самим делом, с партиями, с народом, с чужим правительством, с своими единомышленниками, с вражеской силой…» 7. Программа русских Инсаровых, по Добролюбову, более сложна: им предстоит борьба с игом «внутренних турок». А в число этих «внутренних турок» критик включал не только открытых крепостников-консерваторов, но и русское правительство, занимавшее половинчатую позицию, колебавшееся между консерваторами и либералами; «внутренними турками» оказывались и либеральные партии русского общества как славянофильского, так и западнического уклона. Вместо ожидаемого Тургеневым союза и дружеских рукопожатий начиналась открытая и бескомпромиссная политическая борьба.

Тургенев еще не теряет надежды, сам пытается стать организатором всероссийского объединения антикрепостнических сил, стремится основать журнал «Хозяйственный указатель», составляет записку и посылает ее на рассмотрение властей. Он старается убедить русское правительство, что в ответственный исторический момент дворянство не готово к реформе. За целые века владения крепостными крестьянами дворяне не сумели приобрести самых элементарных практических навыков хозяйствования на земле, их сведения в финансовой, административной, экономической областях совершенно ничтожны. Задачу своего журнала Тургенев видит в «возбуждении и призвании всех живых общественных сил» на общее дело подготовки реформ. Писателю хочется верить, что его голос будет услышан, что он выражает «единодушное мнение» всех просвещенных людей России. Но жизнь показала другое: в своих благородных, но утопических мечтаниях Тургенев остался одинок.

Не получил поддержки и другой проект Тургенева — попытка организации «Общества для распространения грамотности и первоначального образования». Тургенев писал, что народ без гражданского образования «…всегда будет плох, несмотря на всю свою хитрость и тонкость. Надо, с одной стороны, вооружиться терпением — а с другой — стараться учить их». Писателя глубоко возмущала политика самодержавия в области народного образования: «…а наше дальновидное правительство налагает 50 руб. сер. пошлины на студентов и на посетителей университетов!!». «Кого Юпитер хочет погубить — тех лишает разума!» (П., IV, 262). В проекте, обращенном ко всем просвещенным людям России, Тургенев говорит, что «настало время собрать воедино, направить к определенной ясной цели все эти отдельные силы, заменить частные, всегда более или менее неудовлетворительные попытки совокупным, обдуманным действием всех образованных русских людей — одним словом, свести в это благое дело могущество единодушных дружных усилий и светосознательной мысли» (С., XV, 245). Редакция «Современника» приняла проект Тургенева скептически, как одно из проявлений либерального прекраснодушия. Призыв писателя не получил отзвука в общественных слоях Москвы и Петербурга, уже схлестнувшихся в непримиримой борьбе.

В эти годы Тургеневу суждено было пережить и утрату надежд на единство с народом. Жизнь показала, что между помещиком и мужиком разверзается целая пропасть. Еще за два года до манифеста Тургенев «завел ферму», то есть освободил своих крепостных крестьян и перешел к обработке земли вольнонаемным трудом. Но никакого нравственного удовлетворения он не почувствовал. «Крестьяне перед разлукой с „господами“ , — писал Тургенев в октябре 1859 года И. С. Аксакову, — становятся, как говорится у нас, казаками — и тащат с господ все, что могут: хлеб, лес, скот и т. д. Я это вполне понимаю — но на первое время в наших местах исчезнут леса, которые все продают теперь с остервенением… Трезвости у нас нет — такой пьяный уголок» (П., III, 357−358). Знакомясь с письмами Тургенева 1860-х годов, невольно замечаешь, как постепенно ослабевает вера автора «Записок охотника» в высокие нравственные качества русского мужика. В одном из писем срываются горькие слова: «Странное дело!. Честности, простоты, свободы и силы нет в народе — а в языке они есть… Значит, будут и в народе» (П., III, 386). За мыслями Базарова о том, что свобода едва ли пойдет нам впрок, потому что мужик наш рад напиться дурману в кабаке, стоят переживания самого Тургенева. Остается лишь надежда на будущее. Тургенев, как Николай Петрович Кирсанов, часто успокаивает себя и своих друзей мудростью любимой народной пословицы: «Перемелется — мука будет». Но «перемалывается» народная жизнь очень медленно и трудно, к тому же не так, как хотелось бы.

Роман «Отцы и дети» пишется весной и летом в Спасском, когда отношения Тургенева с крестьянами приобретают особую напряженность. Мужики не хотят подчиняться советам помещика, не желают идти на оброк, отказываются подписывать уставные грамоты и, в сущности, бойкотируют любое проявление доброй господской воли. «До вас уже, вероятно, дошли слухи о нежелании народа переходить с барщины на оброк. Этот знаменательный — и, признаюсь, никем не предвиденный факт — доказывает, что наш народ готов отказаться от явной выгоды в надежде, что вот — авось выйдет еще указ — и нам земли отдадут даром — или царь ее нам подарит через два года…» (П., IV, 238). «Об участии в выкупе со стороны крестьян и думать нечего; не только через 36 или 40 лет, — но если сказать нашему крестьянину, что он, платя лишний рубль в течение 5 только лет, приобретет себе землю для своего же сына, — он не согласится; во-первых, он заботится только о сегодняшнем дне, — а во-вторых — он лишен доверия в начальство: буду платить 5 лет, думает она там выйдет повеление: плати еще 5. И в этом он не совсем не прав. Мы пожинаем теперь горькие плоды прошедших 30 или 40 лет» (П., IV, 239).

Разумеется, автор «Записок охотника» не ждал от своих мужиков бурного изъявления чувств благодарности и признательности: с детских лет он был свидетелем крепостнических самодурств и бесчинств. Но Тургенев всегда был заступником спасских крестьян, «сконфуженным» барином, считал себя ответственным за все: и за то, что мужики темны и неграмотны, и за то, что у них малы наделы земли. Он завел в Спасском школу и богодельню, дарил десятинами землю, увеличивал наделы. Современники вспоминали, что трудноисполнимая просьба приводила Тургенева в смущение: одолеваемый злоупотребляющими его добротой просителями, он повертывался к стене и царапал ее ногтем в полном замешательстве, не зная, как удовлетворить и как отказать.

Теперь он столкнулся не только с равнодушием, но и с открытой классовой ненавистью. Крестьяне то перегораживают барину дорогу к колодцу с ключевой водой, то пускают табун лошадей в барский сад и грозят тому, кто осмелится их выгонять, то на даровом угощении напиваются до бесчувствия. В отношениях мужиков к своему барину нередко ощущается презрение и злоба. Тургенев готов видеть в этом законное и неизбежное возмездие за века крепостнического унижения, но в душу его закрадываются сомнения.

Центральная мысль «Записок охотника» — гармоническое взаимодействие различных сторон жизни русского общества. Правда и поэзия, деловитость и романтическая настроенность — эти качества русского национального характера не конфликтуют в тургеневской книге. Взаимопонимание, осуществляющееся не в высших цивилизованных сферах, а в народной среде, укрепляет веру писателя в единство и целостность жизнеспособных сил русской нации. Не трудно заметить в Хоре (очерк «Хорь и Калиныч») и в родственных с ним характерах будущие базаровские черты. Хорь — это тип практика, реформатора, русского человека с государственным складом ума. Тургенев с гордостью пишет, что «русский человек так уверен в своей силе и крепости, что он не прочь и поло-(*24)мать себя: он мало занимается своим прошедшим и смело глядит вперед. Что хорошо — то ему и нравится, что разумно — того ему и подавай, а откуда оно идет, — ему все равно» (С., IV, 18). По существу, здесь уже прорастало зерно будущей базаровской программы и даже базаровской теории ощущений, основанной на доверии к непосредственности демократических чувств. Но тургеневский Хорь, этот «старый скептик», не лишен был сердечного понимания романтической, лирически напевной души Калиныча, доверчиво относился к верованиям своего друга, снисходил даже к его суевериям. А в минуты сердечных откровений он не только сочувственно слушал песни своего горемычного приятеля, но и сам «загибал вдруг голову набок и начинал подтягивать жалобным голосом» (С., IV, 19). Этому деловитому человеку не были чужды поэтические порывы.

В романе «Отцы и дети» гармония национальных стихий русской жизни взрывается социальным конфликтом. Аркадий в глазах демократа Базарова — размазня, мягонький либеральный барич. Определение очень точное: барство в характере Аркадия есть. Но Базаров не хочет принять и признать другого — того, что скрывается, помимо барства, в глубине его души. Ведь и мягкосердечие Аркадия и голубиная кротость Николая Петровича — еще и следствие художественной одаренности их натур, поэтически-напевных, мечтательных, чутких к музыке и поэзии. Эти качества Тургенев считает не специфически барскими, но глубоко русскими, национальными; ими он наделял в «Записках охотника» Калиныча, Касьяна, Костю, знаменитых певцов из Притынного кабачка; они столь же естественны и столь же органично связаны с народной жизнью как и порывы базаровского отрицания. Но в «Отцах и детях» единство между ними исчезло, наметился трагический разлад, коснувшийся не только политических и социальных, но и сокровенных, личных основ человеческой жизни. В способности русского человека легко «поломать» себя, отречься от вековых культурных ценностей Тургенев увидел не только великое наше преимущество, но и опасность разрыва связи времен, угрозу непреходящим ценностям национальной жизни и культуры. В преувеличении этой опасности бесспорно сказывалась ограниченность общественных взглядов писателя. Но, как мы увидим далее, такая опасность действительно существовала.

Принято считать, что семейный конфликт в романе Тургенева не играет существенной роли, так как речь здесь идет преимущественно о столкновении различных сил, революционеров-демократов с либералами. Однако Тургенев назвал свой роман не «Две силы», например, а «Отцы и дети», и поэтому, думается, социальный конфликт не нужно противопоставлять в нем семейному, общечеловеческому. Напротив, кризис семейных основ до конца проясняет всю глубину социально-политического конфликта. Классики русской литературы в романах зачастую выверяли устойчивость и прочность общественных, политических и государственных союзов семьей и семейными отношениями. Толстой в романе «Анна Каренина» одной фразой — «все смешалось в доме Облонских» — зафиксировал потрясающий распад, который совершался в России 1870-х годов, где «все переворотилось». И Достоевский писал о судьбе «случайной семейки» Карамазовых, мерою разрушения семейных связей определяя всю расшатанность всероссийских жизненных основ. Тургенев одним из первых в русской литературе по-своему исследовал эту тему.

Начиная роман с изображения семейного конфликта между отцом и сыном Кирсановыми, Тургенев идет дальше, к столкновениям общественного, социального характера. Но семейная тема в романе дает ему особую гуманистическую перспективу. В 1850−60-е годы понятия «молодое поколение» и «старое поколение», «отцы» и «дети» часто подменяли более отточенные, но и более узкие политические определения. Даже Добролюбов пользовался ими в статье «Литературные мелочи прошлого года». Они придавали осмыслению общественной борьбы совершенно особый оттенок, захватывающий общечеловеческую основу социальных отношений. Ведь нравственное содержание семейной жизни не уничтожается цивилизацией, никакие социальные, политические, государственные и прочие, более сложные формы человеческого общежития не поглощают, а лишь усложняют его. Им выверяются искони прочность и долговечность более широких человеческих общностей. Внутренняя связь между первоначальной ячейкой человеческого общества и широкой политической организацией ясно выражается в словах родина, отечество, которыми национальный государственный союз обозначается на многих языках мира (patria, Vaterland).

Конфликт, изображенный Тургеневым в романе «Отцы и дети», в семейных сферах, конечно, не замыкается. Но социальный кризис в деревенской общине, в кругах интеллигенции, в русской государственности, собственно, и выверяется нарушением «семейственности» в связях между людьми. Трещина прошла так глубоко, что коснулась природных основ бытия, подтверждая всю нешуточность случившегося в России раскола.

В «Записках охотника» Тургенев ощущал неофициальную Россию как целое, как идеальный поэтический «мир», противостоящий мертвым силам крепостнических отношений. В условиях революционной ситуации выношенный в душе писателя идеал оказался утопическим. Но тем не менее этот идеал остался для Тургенева-художника своеобразной нормой, сохранил значение недосягаемого образца. В отношении к его внутренней гармонии проясняется в «Отцах и детях» жизнеспособность всех героев романа. И если в «Записках охотника» торжествовал тургеневский эпос как живая форма национальной общности, то в «Отцах и детях» открывалась трагическая коллизия, основным героем которой оказывался Базаров. Основным, но не единственным. И в этом заключается своеобразие тургеневского романа.

В финале «Отцов и детей» гибнут по-своему оба антагониста: Павел Петрович — духовно, Евгений Базаров — физически. Известно, что не всякий гибнущий человек трагичен. Трагична гибель лица или явления, не потерявшего своей духовной или общественной значимости. С этой точки зрения трагичным может быть как новое, так и отживающее общественное явление. «Новое переживает трагедию, если необходимость его борьбы против сил старого приходит в противоречие с невозможностью победы на данном историческом этапе развития…, — пишет современный исследователь теории трагического Ю. Б. Борев и продолжает: — Однако было бы неверно думать, что трагична может быть только гибель нового. Трагедия старого класса возможна, например, в том случае, если он гибнет в борьбе с нарождающимся классом, не успев еще окончательно утратить свои внутренние возможности развития, еще не изжив себя окончательно… Наконец возможна трагедия наиболее ярких представителей старого общественного строя, которые поняли историческую несостоятельность и обреченность своего класса, но которые не нашли в себе сил порвать с ним или не нашли пути к новой жизни» 8. Ю. Б. Борев справедливо предостерегает исследователей от упрощенного понимания вопроса о гибели отживших исторических сил, исключающего возможность трагедии старого. В жизни и искусстве могут существовать такие трагические ситуации, в которых гибнущее, но торжествующее новое не исключает сочувствия к уходящему с исторической арены старому. Нечто подобное случается в романе Тургенева «Отцы и дети» .

Ровно за полтора месяца до окончания «Отцов и детей» Тургенев писал: «…со времен древней трагедии мы уже знаем, что настоящие столкновения — те, в которых обе стороны до известной степени правы» (П., IV, 262). Современный исследователь творчества Тургенева А. И. Батюто считает, что этот принцип построения античной трагедии нашел прямое воплощение в «Отцах и детях» 9. Не случайно в романе есть установка на античную огласовку многих тем и проблем, в том числе и основного конфликта.

Две партии русского общества, два полюса русской интеллигенции претендуют на полное знание народной жизни, на полное понимание ее истинных потребностей. Обе силы мнят себя исключительными носителями правды, и потому они крайне нетерпимы друг к другу. Но над ними существует нечто третье — народная Россия и связанная с нею высшая справедливость, которая в конечном счете остается загадкой («сфинксом») для обеих. Обе партии — каждая по-своему — невольно впадают в односторонность и провоцируют катастрофу, трагически разрешающуюся в финале романа. Конечно, масштаб трагедии Базарова не идет в сравнение с трагическим положением Павла Петровича. Последний лишается полноценной жизни естественно, на склоне лет, тогда как Базаров сам вызывает судьбу на поединок, сам готовит себе преждевременную смерть. Чутье большого художника к исторической правде не позволило Тургеневу сбалансировать чашу весов в конфликте романа. Основные симпатии читателя да и самого писателя остаются за Базаровым. Именно он «действует сообразно с необходимостью осуществить себя, невзирая ни на какие обстоятельства», «трагическая развязка внутренне заложена в его личности», «он сам в себе несет свою гибель, на нем лежит трагическая вина» 10. В отличие от античной трагедии в финале тургеневского романа не восстанавливается та «спокойная внутренняя гармония», «то состояние хора, которое в неомраченном виде воздает всем богам одинаковую честь» 11. Честь «богам» у Тургенева воздается разная: сравним последние дни жизни Павла Петровича и поэтический реквием, посвященный Базарову. Но тем не менее внутренняя связь центрального конфликта романа с античной трагедией сохраняется: Тургенев показывает «обоюдную правомерность борющихся друг против друга сторон» и в процессе разрешения коллизии «снимает» их «односторонность» 12.

Итог тургеневского романа не похож на чисто моральную развязку, где злые наказываются, а добродетельные вознаграждаются. Применительно к «Отцам и детям» отпадает правомерность типичной постановки вопроса о том, на чьей стороне безусловные симпатии или столь же безусловные антипатии писателя: здесь изображается трагическое состояние мира, порождающее особую нравственную ситуацию, по отношению к которой эти категорические вопросы теряют смысл. Пушкин говорил о необходимости судить писателя по законам, им самим над собой признанным. В отношении к роману Тургенева этот принцип, как правило, нарушался. Современная писателю критика, не учитывая качественной природы конфликта, неизбежно сбивалась к той или иной субъективной односторонности. Раз «отцы» у Тургенева оставались до известной степени правыми, появлялась возможность сосредоточить внимание на доказательстве их правоты, упуская из виду ее относительность. Так читала роман либеральная и консервативная критика. Демократы, в свою очередь, обращали внимание на слабости «аристократии» и утверждали, что Тургенев «выпорол отцов». При оценке характера главного героя романа, Базарова, произошел раскол в лагере самой революционной демократии. Критик Антонович обратил внимание на относительно слабые стороны базаровского характера. Абсолютизируя их, он написал критический памфлет, в котором назвал героя карикатурой на молодое поколение. Писарев, заметивший только правду базаровскпх суждений, восславил торжествующего нигилиста13. Единства не было и в лагере «отцов». «Если не в апофеозу возведен Базаров, — обижался Катков в письме к Тургеневу, — то нельзя не сознаться, что он как-то случайно попал на очень высокий пьедестал». А в отчете III отделения сообщалось нечто прямо противоположное: говорилось, что Тургенев «неожиданно для молодого поколения, недавно ему рукоплескавшего, заклеймил наших недорослей-революционеров едким именем „нигилистов“ и поколебал учение материализма и его представителей» 14.

Вряд ли можно обвинить участников этих бурных дискуссий в сознательной предубежденности: конфликт был настолько злободневным, что коснулся всех партий русского общества, острота же возникшей борьбы исключала возможность признания трагического его характера. П. В. Анненков писал тогда Тургеневу: «Отцы и дети» действительно нашумели так, как даже я и не ожидал. Вы можете радоваться всему, что об них говорят. Писателем-романистом быть хорошо, но кинуть в публику нечто вроде нравственного масштаба, на который все себя примеривают, ругаясь на градусы, показываемые масштабом, и равно злясь, когда градус мал и когда велик, — это значит добраться, через роман, до публичной проповеди. А это, я полагаю, — последнее и высшее звено всякого творчества" (П., V, 497).

Сам автор «Отцов и детей» оказался, в известном смысле, жертвой этой ситуации. С недоумением и горечью он останавливался, опуская руки, перед хаосом противоречивых суждений: приветствий врагов и пощечин друзей. И лишь впоследствии он осознал причину столь разноречивых оценок и признал до известной степени их правоту. Дело было не только в том, что кличкой «нигилист» Тургенев дал повод «реакционной сволочи» ухватиться за кличку — за имя, и даже не в том, что роман вышел в трудное для революционеров время, когда после петербургских пожаров и студенческих волнений начался поворот правительства к реакции и прокатилась грозная волна арестов, политических преследований. Драматизм В трагическом положении тут оказалось искусство: художник должен был принести себя в жертву гражданину. Тургенев этого не сделал. Он показал с художественной полнотой и правдой трагический характер конфликта, еще только разгоравшегося в русском обществе. Как чуткий художник он отнесся к происходящим событиям беспристрастно… Не знаю наверно, как приняли бы свой «Меркурий» лиссабонцы, но мне кажется, они тут же казнили бы всенародно, на площади, своего знаменитого поэта…

Заметим, впрочем, следующее: положим, лиссабонцы и казнили своего любимого поэта, но ведь стихотворение, на которое они все рассердились (будь оно хоть и о розах и янтаре), могло быть великолепно по своему художественному совершенству. Мало того, поэта-то они б казнили, а через тридцать, через пятьдесят лет поставили бы ему на площади памятник за его удивительные стихи вообще, а вместе с тем и за «пурпур розы» в частности. Выходит, что не искусство было виновато в день лиссабонского землетрясения… а поэт, злоупотребивший искусством в ту минуту, когда было не до него. Тургенев писал свои романы с тайной надеждой, что они послужат делу сплочения и объединения общественных сил России. Он был писателем, особенно чутким к мнению публики о своих произведениях. За этой обостренной чуткостью стояла вера в товарищеские отношения между писателем и образованным, прогрессивно мыслящим читателем, вера, выросшая на почве кратковременно существовавшего духовного единства русской интеллигенции в эпоху 1840-х — первой половины 1850-х годов. Как справедливо писал в свое время критик демократического журнала «Дело», «Тургенев верил в своих современников и вполне разделял мнение, что „непризнанных гениев нет“. Публика сумеет, верил он, каждого оценить по достоинству… Нужно сознаться, что в среде выдающихся деятелей каких бы то ни было стран и времен далеко не часто можно встретить эту приятную уверенность». Автор в книгах Тургенева всегда доверчиво идет на душевный союз с читателем «в основной точке зрения, в симпатиях и антипатиях, а потому только подсказывает» читателю такие выводы, которые последний, «кажется, вот-вот готов был сделать сам» .

Но в период создания «Отцов и детей» расчет на этот союз не оправдался: желаемое единодушие и единомыслие исчезло в русском обществе, раздираемом непримиримой межпартийной борьбой. Назревал мучительный для Тургенева разрыв с читателем, тоже по-своему отражавший крах его сокровенных надежд на союз всех антикрепостнических сил. Этот разрыв, выразившийся в обескуражившем Тургенева разномыслии читательских оценок его романа, переживался как серьезная духовная драма. После выхода в свет «Отцов и детей» Тургенев хотел навсегда оставить творческую деятельность, прощаясь с читателями в повести «Довольно» .

Реакция некоторой части демократической молодежи на Базарова еще и потому омрачила Тургенева, что карикатурой был назван трагический герой. Тургенев, тонкий знаток классического искусства и эстетики, прекрасно понимал, что не всякий конфликт и не всякое общественное движение могут набрать трагическую высоту. По воспоминаниям Я. П. Полонского, Тургенев, например, отказывал в этом русским народовольцам-террористам. «И, развивая теорию трагического, Иван Сергеевич, между прочим, привел в пример Антигону Софокла. «Вот это, — сказал он, — трагическая героиня! Она права, потому что весь народ, точно так же, как и она, считает святым делом то дело, которое она совершила (погребла убитого брата). А в то же время тот же народ и Креона, которому вручил он власть, считает правым, если тот требует точного исполнения своих законов. Значит, и Креон прав, когда казнит Антигону, нарушившую закон. Эта коллизия двух идей, двух прав, двух равнозаконных побуждений и есть то, что мы называем трагическим. Из этой коллизии вытекает высшая нравственная правда, и эта-то правда всею своей тяжестью обрушивается на то лицо, которое торжествует. Но можно ли сказать, что-то учение или та мечта, за которую погибают у нас, есть правда, признаваемая народом и даже большинством русского общества?» 16.

Во взглядах русских революционеров-демократов Тургенев видел отражение насущных народных потребностей хотя в крайностях своих нигилистических отрицаний они казались ему героями, обреченными на поражение. Тургенев сознавал, что в трагических коллизиях теряют силу обычные представления о «положительных» героях. «Тенденция! — восклицал он в письме к Фету, — а какая тенденция в „Отцах и детях“ — позвольте спросить? Хотел ли я обругать Базарова или его превознести? Я этого сам не знаю, ибо я не знаю, люблю ли я его или ненавижу! Вот тебе и тенденция!» (П., IV, 371). К Базарову неприложимы однозначные определения: люблю или ненавижу и т. п. Любое безусловное суждение не будет соответствовать сути его характера.

В ответ на упреки гейдельбергской молодежи в умышленном снижении героя Тургенев прямо излагал свою позицию в письме к Случевскому: «Я хотел сделать из него лицо трагическое — тут было не до нежностей. Он честен, правдив и демократ до конца ногтей — а вы не находите в нем хороших сторон? Смерть Базарова должна была, по-моему, наложить последнюю черту на его трагическую фигуру. А Ваши молодые люди и ее находят случайной! Оканчиваю следующим замечанием: если читатель не полюбит Базарова со всей его грубостью, бессердечностью, безжалостной сухостью и резкостью — я виноват и не достиг своей цели. Но „рассыропиться“, говоря его словами — (*33) я не хотел, хотя через это я бы, вероятно, тотчас имел молодых людей на моей стороне. Я не хотел накупаться на популярность такого рода уступками. Мне мечталась фигура сумрачная, дикая, большая, до половины выросшая из почвы, сильная, злобная, честная — и все-таки обреченная на погибель — потому, что она все-таки стоит еще в преддверии будущего, — мне мечтался какой-то странный pendant Пугачевым…» (П., IV, 379−381).

Наконец, в одном из писем к Достоевскому, который, по признанию Тургенева, наиболее глубоко понял весь роман17, автор «Отцов и детей» с горечью писал: «…никто, кажется, не подозревает, что я попытался в нем представить трагическое лицо — а все толкуют: — зачем он так дурен? или — зачем он так хорош?» От современников Тургенев часто слышал упреки в том, что герой романа не показан в процессе формирования, что в его изображении писатель отступил от традиционных предыстории. Читатель почти ничего не знает о детстве Базарова, о годах его ранней юности, о его учебе на медицинском факультете (в Медико-хирургической академии). Евгения Тур (графиня Сальяс) в рецензии, опубликованной в «Северной пчеле» в 1862 году, задавала автору и читателям следующий вопрос: «Как у таких мягких, добрых, благородных отцов вышли такие угловатые, резкие, всеосуждающие, ничему не верящие дети? Все имеет свою начальную причину. Как из такого патриархального быта вышли такие ненавистники всего, как могли они дойти до презрения и ненависти, когда такая полная любви, мира и тишины атмосфера взрастила и взлелеяла их?» И поправляя «ошибающегося», по ее мнению, автора, рецензент дорисовывала за него картину воспитания Базарова сама: «В „темном царстве“ прошло его детство, в „темном царстве“ прошла его (*34) юность, Базарова окружали герои Гоголя, герои Писемского, герои Щедрина». Аналогичные упреки высказал Тургеневу критик из демократического журнала «Век» в статье «Нигилист Базаров» .

Однако Базаров не нуждался в предыстории потому, что у него отнюдь не частная, не сословная (дворянская или сугубо разночинская) судьба. Базаров — сын России, в его личности играют силы общерусские и общедемократические. Вся панорама русской жизни, в первую очередь крестьянской, проясняет существо его характера, его общенародный смысл. «Все истинные отрицатели, которых я знал — без исключения (Белинский, Бакунин, Герцен, Добролюбов, Спешнев и т. д.), — замечал Тургенев в письме к К. К. Случевскому, — происходили от сравнительно добрых и честных родителей. И в этом заключается великий смысл: это отнимает у деятелей, у отрицателей всякую тень личного негодования, личной раздражительности. Они идут по своей дороге потому только, что более чутки к требованиям народной жизни» (П., IV, 380).

Советские исследователи не раз замечали, что в романе очень значима хронология. Произведение открывается указанием на точную дату происходящих событий, которая о многом говорила современникам Тургенева, — май 1859 года. В это время, с началом деятельности губернских комитетов по подготовке проекта крестьянской реформы, резко изменилась тактика русской революционной демократии. Стало ясно, что реформа будет половинчатой, что либеральное дворянство не допустит коренных и решительных преобразований. Надежда на союз всех антикрепостнических сил себя не оправдала. Радикалы «Современника» поняли, что за либеральным обличительством, за пышными словами о прогрессе и народолюбии скрываются дела весьма умеренные, и начали решительную критику либерализма, поставившую под сомнение не только политические убе;дения, но и существо дворянской культуры вообще. Молодые герои Тургенева, приезжающие весной 1859 года из Петербурга в русскую провинциальную глушь, везут с собою и самоновейшее отрицание либерализма, барства, дворянской культуры.

Провинциальная Русь с первых страниц романа также поражает нас своей необычностью: патриархальные устои разрушаются, везде проглядывает назревающий конфликт. Перед нами как будто очень старая, знакомая история: стареющий помещик и его слуга встречают молодого барина. Невольно вспоминаются картины и портреты из произведений Пушкина и Гончарова: строгие, но справедливые патриархальные господа, отцы семейств, отцы своих крестьян, и преданные, добрые их слуги. Но наши ожидания обмануты: слуга здесь «усовершенствованный», молодой малый с чертами явной независимости: напомаженные волосы, бирюзовая сережка в ухе и даже… трубка с табаком. Взамен сердечной теплоты и добродушия — лакейские телодвижения; Петр служит господам, но с ними не общается, не принимает сердечного участия в их делах. Он исполняет лакейские обязанности, будто «снисходит» и «ответствует», а Николай Петрович, вроде бы, робеет перед ним.

Вся эта сценка вызывает чувства двойственные. Конечно, хорошо, что из отношений господ и слуг ушло подобострастие, что в молодом крестьянском парне пробудились независимость и самоуважение, но все достигнуто ценой утраты теплоты и доброты.

Холодок отношений между господами и слугами сквозит в романе и далее. Вспомним приезд господ в новую усадьбу Марьино. Толпа дворовых не выходит на крыльцо встречать своих господ, как это могло быть ранее, лишь молодой слуга (похожий на Петра!) молча открывает дверцу коляски. В картине этой встречи чувствуется какой-то нравственный вакуум. Выходит на крыльцо девчушка лет двенадцати, мелькает из-за двери чье-то женское лицо. Прибывшие идут в пустую залу…

Усадьба производит странное и жутковатое впечатление. Это не старый дом, окруженный вековыми деревьями барского сада, не родовое гнездо, корнями вросшее в русскую землю. Четыре десятины ровного, голого поля, на которых торчит бобылем серый дом с железною крышей! Молодые деревца не приживаются, вода в прудах не держится, да и в колодцах она со слезным привкусом — «солонковатая» !

Добро бы прелести новомодной «фермерской» жизни Николая Петровича поддерживал народ. Увы, все мужики — и крепостные и вольные — принимают барские «затеи» с явной злобою. Мужики прозвали новую усадьбу «Бобылий хутор», подчеркнув всю глубину их отчуждения от самоновейших барских причуд. Прогрессивные «полумеры» Николая Петровича натыкаются на глухую стену непонимания как старой, крепостной, так и новой, вольной России. Жизнь старого Прокофьича в новом барском домевоплощенный укор от лица всей усадебной, патриархальной России. «На стол накрывать прикажете? — проговорил он внушительно». Молодые снисходительно ответствуют, а старые внушительно командуют и брюзжат втихомолку.

Постепенно у читателя создается ощущение всеобщего разброда и хаоса. Лопнули пружины, на которых держался старый господский и крестьянский быт. Бывшие дворовые у господ не в чести, им уже не дают никаких ответственных поручений. Но и мужики платят господам той же монетой: тащат из барского дома все, что попало, не платят оброка, портят сбрую. Раскол барской усадьбой не ограничивается, он охватывает не только дворянские гнезда, но и полевую, крестьянскую Русь. Возвращающимся в Марьино господам открывается довольно характерная картина. Телеги, запряженные разнузданными (!) лошадьми, шибко катятся по узкому проселку. В каждой из них сидит по одному, редко по два мужика. Да и вид у мужичков веселый, разухабистый: тулупы нараспашку. Есть во всей этой процессии что-то ухарское, бесшабашное. Пора весенней страды, напряженнейшее время в жизни крестьянина, когда, по старой крестьянской пословице, «часом опоздано — годом не поверстаешь». А мужики едут в город, … в кабак! Здесь уже не только неповиновение, не только вызов народа господам. Нарушается естественный ход жизни, вековая связь крестьянина с землей. Вместе с этим пропадает уважение к труду хлебороба на земле: Петр, слуга усовершенствованного поколения, глядит на мужиков уже презрительно и свысока. Новый управляющий Николая Петровича (бывший крестьянин с плутовскими глазами) также представляет мужиков и пьяницами, и ворами.

Экономический и духовный кризис в деревне проявляется не только в том, что наемные работники отказываются работать и уходят, забравши задаток, что работы исполняются небрежно, что обленился новый управляющий Николая Петровича, а посаженные на оброк крестьяне не вносят денег и травят без зазрения совести барские луга. «К довершению всего, мужики начали между собою ссориться: братья требовали раздела, жены их не могли ужиться в одном доме; внезапно закипала драка и всё вдруг поднималось на ноги, как по команде, всё сбегалось перед крылечком конторы, лезло к барину, часто с избитыми рожами, в пьяном виде, и требовало суда и расправы…». Картина почти апокалипсическая! «Отцы» и «дети» на широком всенародном уровне, потрясающий распад «семейных» связей и основ.

Читателю представлен мир на грани социальной катастрофы; на фоне беспокойного моря народной жизни и появляется в романе фигура Евгения Базарова, в которой видится Тургеневу сходство с Пугачевым. Демократический, крестьянский фон романа укрупняет характер Базарова, придает ему эпическую монументальность. Естественно, что отрицания Базарова со всей их силой и при всей их слабости питаются народным недовольством, берут «свои истоки в тех подспудных течениях, которые долгие годы струятся незримо, но в грозные периоды истории выбрасывают на поверхность русской жизни Разиных и Пугачевых» 1.

Подытоживает эти впечатления знаменитая картина, тяготеющая к символу, схваченная панорамно, будто с высоты птичьего полета: «небольшие леса, речки с обрытыми берегами, крошечные пруды с худыми плотинами, деревеньки с низкими избенками под темными, часто до половины разметанными крышами, покривившиеся молотильные сарайчики с зевающими воротищами возле опустелых гумен». На всем неизгладимые следы разорения, запустения: «мужички встречаются все обтерханные, на плохих клячонках; исхудалые, шершавые, словно обглоданные, коровы жадно щиплют траву по канавам; церкви, то кирпичные, с отвалившеюся кое-где штукатуркой, то деревянные, с наклонившимися крестами и разоренными кладбищами…» (с. 205). Как будто стихийная все губящая сила пронеслась как смерч над этим богом оставленным краем, не пощадив ничего вплоть до церквей и могил, оставив после себя лишь глухое горе, безнадежную нищету и разруху.

За деталями пейзажа ощутимо дыхание вековой истории. Уже в самом начале задан этот убегающий в даль времен горизонт: по полям, тянущимся вплоть до самого небосклона, вьются овраги, напоминающие глазу «их собственное изображение на старинных планах екатерининского времени». Автор вместе с героями равно отчетливо видит как ближние, так и дальние предметы. Его оптическая позиция напоминает знаменитое «расширенное зрение» Гоголя — «вдруг стало видимо далеко во все концы света». Размах крепостнического запустения огромен, как стихийное природное бедствие: «словно нищие в лохмотьях стоят придорожные ракиты и среди весеннего красного дня встает белый призрак безотрадной, бесконечной зимы с ее морозами, метелями и снегами» (с. 205).

Однако широкий и объемный социально-исторический фон романа крестьянской жизнью не ограничивается. Появлению Базарова и Аркадия предшествует описание дворянского гнезда Кирсановых, прошлой жизни Николая Петровича. Известно, что роль предыстории у Тургенева не сводится к элементарному объяснению отдельных черт характера какого-либо действующего лица. Исследуя роман «Дворянское гнездо», С. Е. Шаталов в своей работе «Отступления в прошлое и их функции в сюжетно-композиционной структуре романа И. С. Тургенева «Дворянское гнездо» показал, как с помощью предыстории Тургенев «в одном объеме, в одних рамках искусно совмещает настоящее и прошлое. Прошлое сквозит в настоящем; настоящее угадывается, отзывается в эпизодах из прошлого… Отступлениями в прошлое привносится в роман элемент эпический, повествование о частной истории преобразуется во всеобщую, касающуюся судеб всего сословия, правящего страной» .

В «Отцах и детях» смысл предыстории расширяется и философски наполняется: речь идет и о судьбах России, и о судьбах дворянства в ней, и о превратностях человеческой судьбы, о роковых неожиданностях и ударах, которые подстерегают человека на жизненном пути. Здесь предыстории подобны хору в древнегреческой трагедии.

В рассказе о дворянском гнезде Кирсановых довольно примечательная хронология. Выделяются три исторические даты — 1812-й, 1848-й, 1855-й годы. Славная героическая эпоха 1812 года; роковые мировые потрясения 1848 года: революция в Германии, во Франции, а в России — казнь петрашевцев и наступление реакционной полосы, вошедшей в историю вод названием эпохи «мрачного семилетия», и наконец, 1855-й год; начало очередного подъема общественного движения в России, время больших ожиданий и надежд.

С этими важными историческими вехами связаны крутые переломы в судьбе Николая Петровича Кирсанова. Первый удар — смерть жены — застает его в преддверии 1848 года. Рушатся все планы — и личные, и общественные, закрываются все источники свободной и живой деятельности. В течение семи лет Николай Петрович поневоле (!) коротает время в глуши своего деревенского поместья. Но тут наступает 1855 год, возрождающий лучшие надежды его молодости. Он везет сына в университет, сам живет с ним в Петербурге, знакомится с молодежью. Это время второй, запоздалой весны человека, много пережившего, но не сломленного.

Так возникает в предыстории художественно выраженная мысль о неизбежной связи судьбы каждой отдельной личности с эпохальными ритмами истории. В жизни Николая Петровича Кирсанова драматически преломляется путь русского культурного дворянства почти за полстолетия, история России.

Но есть в тургеневском повествовании о прошлом Николая Петровича и другой, философский аспект: скоротечность жизни человеческой, непредвиденность и внезапность крутых ее перемен. Капризна и «завистлива» судьба по отношению к Николаю Петровичу. Случайно он ломает ногу и на всю жизнь остается «хроменьким», но этот случай спасает его от ненавистной военной карьеры и помогает устроить жизнь по своему усмотрению, вопреки желаниям отца. Потом случаются одно за другим два несчастья: умирает от удара отец, а вслед за ним и мать. Правда, эти два несчастья кое в чем уравновешиваются семейными радостями. Смерть родителей дала возможность беспрепятственно жениться по любви на девушке из чиновничьей среды, брак с которой вызвал бы родительское неудовольствие. Наступило время равноденствия, спокойной, тихой жизни с любимой женой в деревенской глуши. Но грянул новый удар, после которого герой «поседел в несколько недель» .

Когда мы видим совсем седого, сгорбленного Николая Петровича, сиротливо приютившегося на скамеечке с поникшей головой, ироническая наша снисходительность сменяется сочувствием и симпатией. Пережитые невзгоды не лишили его жизнеспособности, стремления быть в числе передовых людей своего круга.

Легко заметить, что предыстория жизни Николая Петровича «перспективна»: то, что случилось с ним, так или иначе должно случиться со всеми. Волны жизни, река истории несет любого в своем русле и не всегда согласуется с дерзкими планами и утопическими программами. Заносчивая молодость не желает считаться с прошлым, ей кажется, что с нею все будет иначе, что она полновластная хозяйка своей судьбы. В дерзостных ее порывах есть своя правда, но есть и юношеский эгоизм, безоглядность и односторонность. Это часто приводит молодежь к трагедии.

Идут на смену «старичкам» Кирсановым Базаровы, они полны решимости все перестроить заново, перевернуть всю жизнь до основания и на обломках старого создать Россию новую. Обманчивая молодость открывает широкие перспективы, пока для них невнятен опыт прошлого, его роковые предупреждения, нешуточные угрозы. Что за дело им до традиций, авторитетов, не устрашает их и логика истории. Не лучше ли начать всю жизнь иначе, расчистив место, освободившись от давления веков, от тяжести исторических, культурных и жизненных заветов, согнувших плечи «старичков» Кирсановых, до времени посеребривших им виски?!

В романе «Отцы и дети» настойчиво звучит тревожная мысль Тургенева. Он видит, что сама история идет навстречу молодости. В России все меняется, страна переживает время смутное и неопределенное, когда старое, по Тургеневу, подвергается переоценке, а новое теряется в далеких горизонтах будущего.

" Говорят иные астрономы, — пишет Иван Сергеевич из Спасского в период работы над «Отцами и детьми» , — что кометы становятся планетами, переходя из газообразного состояния в твердое; всеобщая газообразность России меня смущает — и заставляет меня думать, что мы еще далеки от планетарного состояния. Нигде ничего крепкого, твердого — нигде никакого зерна; не говорю уже о сословияхв самом народе этого нет" (П., IV, 238).

Сказалась здесь и растерянность Тургенева перед неожиданным разворотом охватившей страну революционной ситуации. В атмосфере всеобщей неуверенности и духовного бездорожья молодость легко отдается любым словам, сказанным твердо и уверенно, легко обожествляет последние данные науки, со всею силою юношеской страсти устремляясь к их практическому осуществлению. В. В. Воровский так писал о демократической молодежи 1860-х годов: «Выйдя из среды, из которой она не могла вынести никаких традиций, предоставленная своим собственным силам, обязанная всем своим положением только своим дарованиям и своему труду, она неизбежно должна была придать своей психике ярко индивидуалистическую окраску. Мысль, благодаря которой разночинская интеллигенция только и могла проложить себе путь на поверхность общественной жизни и держаться на этой поверхности, естественно стала ей казаться какой-то абсолютной, всеразрешающей силой. Разночинец-интеллигент стал ярым индивидуалистом и рационалистом» .

Тургенев не случайно доверяет базаровские мысли его легкомысленному ученику, Аркадию Кирсанову. Ему кажется, что в устах Аркадия яснее проявляется наиболее уязвимая сторона нигилистического индивидуализма и самоуверенности. Не без сдержанной иронии писатель говорит, например, о юношески благородных, но чуть-чуть заносчивых размышлениях героя: «Нет, — подумал Аркадий, — небогатый край этот, не поражает он ни довольством, ни трудолюбием; нельзя, нельзя ему так остаться, преобразования необходимы». Очевидное несоответствие между эпической масштабностью картины нищей России и самоуверенными словами Аркадия оттеняется таким наблюдением автора: «Так размышлял Аркадий… а пока он размышлял, весна брала свое» (курсив мой. — Ю. Л.). Весенняя природа собственными усилиями восстанавливает гармонию, устраняет ущерб и разорение, причиненные зимой: «Все кругом золотисто зеленело, все широко и мягко волновалось и лоснилось под тихим дыханием теплого ветерка, все — деревья, кусты и травы; повсюду нескончаемыми звонкими струйками заливались жаворонки…». Вновь мы видим эпизод, приближающийся к символу, обретающий глубокий всероссийский смысл. Речь идет и об исторических судьбах России, о перспективах ее многотрудного роста и становления, перед громадою которых меркнут самые дерзновенные порывы юности, самые героические усилия молодых поколений. Но здесь же — светлая вера писателя в русскую весну и всемогущую историю, которая в целом творит справедливое дело, пользуясь усилиями смелых, но слабых перед нею людей. В письмах из Спасского летом 1861 года Тургенев не случайно вспоминал те страницы всеобщей истории, «где автор описывает бедственное положение какой-нибудь эпохи или страны: все погибает, нигде не светит малейший луч надежды, все средства истощены — остается одно мрачное отчаяние… а смотришь: через несколько страниц все исправилось, все благоденствует. Изобилие сыплет на землю все дары своего рога — и надежда водворилась во всех сердцах.

Статья Лебедева Ю.В.