Эвакуация в том виде, в котором она существует, губительна для военнопленных и опасна для государства: советская практика репатриации русских военнопленных Первой мировой войны

В ходе Первой мировой войны в немецких лагерях военнопленных оказалось 1,5 миллиона солдат и офицеров русской армии. Несмотря на окончание войны на Восточном фронте стремление немецкой стороны использовать дешевую рабочую силу в перспективе продолжения противостояния на Западе задержало освобождение основной массы русских военнопленных вплоть до Ноябрьской революции в Германии. В ситуации «европейской гражданской войны» (Э. Нольте) репатриация солдат и офицеров старой армии прошла в два неравнозначных по своим масштабам этапа: с января 1918 по середину 1919 г. и с лета 1920 г. по 1922 г. Причем на рубеже 1918;1919 гг. число прибывавших на родину на свой страх и риск значительно превышало количество доставленных официальными транспортами.

Большевистское правительство рассматривало вопрос репатриации как инструмент давления на европейские державы, сами же репатрианты оценивались ими как потенциальный резервуар боевой и трудовой армий. Стихийное возвращение основной массы пленных нарушило надежды на планомерное прибытие незначительных партий. Невозможность установления контроля над ситуацией в обстановке Гражданской войны придала государственным мероприятиям импровизированный характер, а их реализации — облик человеческой трагедии. Условия возвращения и столкновение с советской действительностью повлияли на пересмотр ожиданий самих военнопленных и актуализацию стратегий сопротивления политике властей.

Существующие на сегодняшний день исследования военного плена Первой мировой войны ограничиваются описанием систем лагерей стран-участниц, вопросов принудительного труда и организации помощи Попытки осветить проблемы репатриации и интеграции бывших заключенных лагерей в послевоенные общества малочисленны и ограничиваются немецким и французским примерами. Работы, посвященные аспектам советской миграционной политики, опираются в основном на документы центральных органов, что не позволяет представить реалии эвакуации, а также субъективный опыт ее участников. Данная статья имеет своей целью реконструировать процесс репатриации на местах (1), сформированный на его основе институциональный опыт (2) и субъективные переживания актеров (3).

Советские уроки стихийной миграции.

Пространство, на котором предполагалось развернуть мероприятия обмена, красноречиво описано в телеграмме М. Бонч-Бруевича на имя нового главнокомандующего Крыленко: «…театр военных действий представляет из себя огромную площадь, покрытую трупами лошадей и брошенным имуществом. Он является очагом разных заболеваний и эпидемий, грозящих мором не только России, но и Европе». Резюмировав провал планомерной демобилизации старой армии, а значит и отсутствие у молодой власти положительного опыта эвакуационных мероприятий, генерал настаивал на тщательной и детальной разработке обмена пленными, чтобы «с наименьшим риском для здоровья и в возможно кратчайшие сроки завершить эти выпадающие на государство ответственные задачи».

Отсутствие к концу 1918 г. двухсторонних договоренностей об условиях репатриации и железнодорожного сообщения через демаркационную линию превратило переход границы в настоящее испытание. Персонал немецких поездов высаживал пленных, не доезжая десятки километров до первого советского пограничного пункта. Остаток пути пленные, «подавляющее количество которых были одеты в отрепья и буквально босиком», вынуждены были в зимнюю стужу проходить пешком. На долгожданной родине их ожидало полное отсутствие организации приема и размещения и часто равнодушием полуголодного станционного персонала.

Свидетелем прибытия на пункт обмена одной из первых крупных партий пленных из Германии стал немецкий дипломат Г. Хильгер: «Военнопленные были переданы на попечение советским ведомствам, которые к этому были абсолютно не готовы. В Орше не было ни продуктов, ни помещений, ни транспортных средств в достаточном количестве Я до сих пор слышу, как тысячи из них проходят вдоль поезда. Многие падали от холода, голода и усталости и оставались лежать вдоль дороги… Они попытались насильно ворваться в наш поезд. Когда это им не удалось, они решили поджечь состав, но не смогли».

Военно-санитарные инспекторы, обследовавшие обменные пункты, отмечали некомпетентность местных органов в вопросах регистрации и снабжения при бывавших. Их отчеты подтверждались сообщениями самих репатриируемых: «Продовольствие в пути следования самое неудовлетворительное. Пока дождешься, можно потерять свой поезд. Недостает ориентировки — знакомства возвращающихся на родину с интересующими вопросами». Отсутствие регулирования людского потока и медицинской помощи, а также пассивность местных властей привели к тому, что «умершие лежали под открытым небом несколько дней, пока не находились отдельные лица, бравшие на себя труд похорон"9.

Среди полуголодной массы, размещенной в поездах в условиях значительной скученности с ошеломляющей быстротой распространялись инфекции. При отсутствии на станциях врачей неопытные сотрудники эвакуационных ведомств не в состоянии были выделить зараженных из состава транспортируемых. В результате больные тифом и испанкой направлялись дальше в Москву без получения квалифицированной помощи. Неудивительно, что значительная часть пленных погибала в пути, так что по прибытию с поездов в массовом порядке снимали трупы умерших10. В. Шкловский, обманом оказавшийся в составе репатриируемых пленных, упоминает наличие в поезде нескольких вагонов с надписью «Гробы обратно»: «Если умрешь, отвезут до Курска и там похоронят в «горелом лесу». А гробы обратно. Берегите тару"11. Как отмечали современники, «в лучших условиях оказались те, кто служил в плену в сельском или другом производстве, успел сделать некоторые сбережения и купить на них одежду и продукты. … Неимущие в следующие дни заболевали, тут же умирали, и из-за тесноты выбрасывались из вагонов во время движения поездов». Значительное количество больных, которым удалось добраться до столицы, «умирали в течение трех дней по прибытию», т. к. московские госпитали не были подготовлены к их приему. Представители медицинских ведомств обращались в военные органы с настойчивыми предупреждениями, что «положение эвакуации критическое, банкротство военного ведомства неизбежно. Нужно привлечь все общественные организации, иначе Москве и всей республике грозит неминуемая опасность мора, сифилизации и прочих болезненных бед». репатриация военнопленный миграция В лучшем физическом состоянии прибывали пленные, которым в свое время удалось бежать в Голландию, Данию или Швейцарию, где продовольственная ситуация была значительно лучше, чем в Германии. Пребывание в этих странах, несмотря на привлечение в некоторых случаях к тяжелому физическому труду, позволяло бежавшим заключенным восстановиться настолько, что на родине к ним относились с подозрением: «Наша полнота и свежесть были слишком резким контрастом с изголодавшимися жителями. Они ожидали увидеть военнопленных оборванными и голодными».

Не имея возможности исправить ситуацию на границе, СНК пытался регулировать стихийные потоки возвращавшихся, предписывая запрещенные или желательные для их приема губернии16. По мнению центральных ведомств, наводнившие столицу пленные представляли собой еще и политическую угрозу. Комиссару по военным делам Н. И. Подвойскому было поручено «в виду продовольственных затруднений и опасности контрреволюционных выступлений … принять немедленно самые решительные и экстренные меры для высылки из Петрограда всех военнопленных, в первую голову офицеров"17. Местные органы настаивали на более радикальных действиях: выставлении заградительных отрядов на определенных пунктах, «чтобы ни один военнопленный-сибиряк не проникал» в кризисные области.

Еще более проблематичная обстановка сложилась во внутренних районах страны. Губернские коллегии по делам пленных и беженцев сталкивались с тем, что многие учреждения, задействованные в приеме репатриируемых существовали только на бумаге. Поэтому первые были вынуждены принимать на себя задачи бирж труда, а также санитарных ведомств по борьбе с тифом. Неслучайными выглядят оговорки сотрудников коллегий, характеризовавших эвакуацию не в категориях помощи, а в терминах боевой задачи, и сообщавших об отсутствии успехов в «борьбе против стихийного наплыва пленных» и своем бессилии в «борьбе с местными органами». Последние враждебно относились к отправке уже собранных продуктовых пакетов в германские лагеря, несмотря на уверения, что оставшиеся там находятся «на грани голодной смерти». К хаосу организации добавилось стремление сотрудников местных ведомств улучшить свое материальное положение за счет предназначенной пленным помощи. Подобное поведение было распространено и среди представителей медицинских учреждений: «некоторые санитары занимались мародерством, снимали с умерших военнопленных одежду и забирали деньги».

Ситуация, сложившаяся во внутренних районах России, ярко иллюстрируется в акте осмотра Челябинского переселенческого пункта: «Пленные помещены до невозможности скученно… живущие размещаются не только на двухэтажных нарах, но и на полу. Грязь при такой тесноте и невозможно спертый воздух… Обнаружен труп военнопленного, лежащий более двух суток. Расположившись после прибытия под нарами, он удавился ночью веревкой. Дознания не произведено, вероятная причина — кошмарные условия в общежитии». Челябинская коллегия жаловалась, что «все советские организации, в том числе и те, у которых Пленбеж требует помещения, ежедневно просят, чтобы им давали рабочих, и если не получают, то ругают саботажниками и собираются поставить к стенке все управление Пленбежа… Другие организации считают Пленбеж каким-то самовольным выродком, учреждением никудышным». На деле основной причиной невозможности отправить приписанных к питательному пункту бывших пленных на работы было отсутствие у них одежды — «многие имеют только летние рубашки». Поэтому коллегия стремилась отправить вернувшихся по деревням «работать на кулаков» и освободить тем самым от лишних едоков город, в котором разразилась эпидемия тифа.

Советский опыт «политической карантинизации» и агитации среди военнопленных.

Стихийность прохождения первой волны пленных не позволила властным институтам регулировать контингент прибывавших. Достаточно длительный период граница оставалась фактически открытой для всех персон, именующих себя русскими военнопленными старой армии. В своих воспоминаниях В. Шкловский описывает, с какой простотой ему удалось в 1918 г. влиться в поток пленных, переходящих границу Украины и России, и даже получить от советских властей документы на чужое имя. Этот и многие другие источники противоречат тезису Ю. Фельштинского об установлении большевиками «тотального контроля» над переходом границы уже в декабре 1917 г. 28.

Уменьшение потока репатриантов к весне 1919 г. позволило советской стороне принять меры к усовершенствованию системы фильтрации прибывавших изза рубежа. Группы пленных, прибывавшие через Данию, подозревались в шпионаже в пользу Антанты и при малейших подозрениях подлежали аресту и даже расстрелу29. Решающим импульсом для развития «политической карантинизации» стал конфликт с Польшей. В январе 1921 г. при активном участии ВЧК фильтрационные мероприятия были возложены на командование Западным фронтом и военное ведомство. «Морально благонадежные» солдаты подлежали откомандированию в двухмесячный отпуск; комсостав — в распоряжение столичных военных округов. При невозможности установления политического профиля сомнительные лица передавались ВЧК. Во время пребывания на приемных пунктах и проверки данных для военнопленных устраивались митинги и киносеансы, в свою очередь командование могло их привлечь к общественным работам.

В апреле этого же года советская сторона обвинила Польшу в намеренной отправке в Россию под видом военнопленных бывших солдат армии Врангеля и «агентов» Б. Савинкова и С. Булак-Балаховича. По подозрениям фильтрационных ведомств, части диверсантов все же удалось сойти с поездов на советской территории до первой контрольной станции. Во избежание подобных инцидентов пропускной пункт было решено перенести ближе к границе. В сложившейся обстановке 4 мая Совет труда и обороны выпустил еще одно постановление «Об установлении системы политической карантинизации всех въезжающих в Россию и на Украину контингентов в целях возможно полной и действительной проверки прибывающих и выделения политически опасных элементов».

Система фильтрации была распространена и на немецкие лагеря. По итогам допросов в Бюро из лагерей отсылались списки кандидатов на отправку с соответствующими замечаниями о желательности или опасности возвращавшихся для советской власти. Помимо предыдущей биографии выяснялся факт наличия у претендента на возвращение собственности в России, а также его отношение новому режиму. На учет ВЧК ставились отказывавшиеся возвращаться на родину, соответствующие органы уведомлялись о местожительстве их родственников в Советской России.

Прошедшие двойной фильтр лагерной и пограничной проверки, прежде всего, бывшие офицеры не освобождались от подозрений в подрывной деятельности. К учету и наблюдению за ними привлекались местные органы. В губерниях и уездах создавались специальные «тройки» в составе военного комиссара, председателя ЧК и представителя политбюро, которые отвечали за составление особых списков, содержавших сведения о национальности, месте рождения, постоянного проживания и пребывания в плену, а также партийной принадлежности и специальности. Секретный характер выполнения приказа ВЧК подчеркивался запретом на разглашение цели предоставления сведений. После получения соответствующих отчетов с мест губернские органы уточнили, что «агентами Савинкова и прочих могут быть не только бывшие белые, но и вообще все офицеры и чиновники, попавшие в плен во время германской войны и теперь возвращающиеся в Россию». На особый учет ВЧК ставились даже те репатриированные, которые занимали видные должности в партийных органах и милиции .

Официально возведя пленных в ранг «революционеров за границей», большевистское правительство, тем не менее, оценивало накопленный в лагерях опыт как потенциальную угрозу: «Пробывшие несколько лет за границей военнопленные, присмотревшиеся к условиям европейской жизни после неприглядных условий российской действительности, несомненно, убедились в высокой культурности и в большей производительности труда европейского рабочего, в превосходстве техники, европейской промышленности и европейского земледелия Видимость свобод, характеризующая весь уклад буржуазного строя, при сопоставлении с суровым режимом пролетарской диктатуры, может создать нежелательные последствия в настроении военнопленных. Картина разрухи промышленной и продовольственной в сравнении с картиной относительного довольства жизни за границей из-за налаженного административного аппарата — второй факт, могущий вызвать нежелательное настроение.» Исходя из этих соображений, «поверхностные методы агитации, применимые для широкой красноармейской массы», были признаны не подходящими для возвращавшихся из германских лагерей. Перед пропагандистами ставилась задача разработать углубленные курсы лекций, в ходе которых изучившим европейскую действительность пленным следовало продемонстрировать иллюзорность западных свобод в сравнении с диктатурой пролетариата .

Агитационная «обработка военнопленных империалистической войны» на территории Советской России планировалась как безостановочная пропаганда с момента пересечения границы и до конечного пункта следования. Прибытие репатриантов предполагалось в форме торжественной встречи с оркестром и агитационных мероприятий, до следующей станции состав сопровождался политработником для продолжения пропагандистских бесед. Наркомвоен настаивал, что «ни один эшелон не должен пройти незатронутым», и грозил взысканиями за неисполнение распоряжения.

Одной из форм агитации стало распространение среди возвращавшихся печатной продукции: брошюр, листовок, изданий «Известия ЦКПБ» и «Газеты военнопленного», пропагандировавших лозунги советской власти и призывавших бывших пленных к вступлению в Красную армию. Вследствие нехватки опытных агитаторов и библиотекарей на пропускных пунктах, их работа превращалась в фикцию: пропагандистские мероприятия заменялись «веселым вечером с веселым репертуаром и платою в 50 р.» Кроме того, состояние вернувшихся и окружающая обстановка заранее обрекали все усилия на неудачу. Сотрудники эвакуационных органов признавались: «.были попытки устраивать митинги, но это ни к чему не привело — ибо, как говорить там о будущих прелестях коммунизма, где от ужасной настоящей жизни человек перерезает себе горло, чтобы только от нее избавиться, где стоны больных прерывают речь говорящего, там не место словам, а нужно дело, а делать мы конечно ничего не могли».

Всплеск агитационной активности происходил к знаменательным датам: годовщинам революции, утвержденному СНК Дню военнопленного. Помимо митингов, лекций и концертов пленные должны были получать в этот день дополнительный паек. Однако в силу объективных обстоятельств празднования ограничивались выдачей чая сверх нормы, достать другие продукты считалось среди агитаторов большой удачей.

Большей степенью организованности отличалась пропаганда среди второй волны репатриируемых. Агитбригадам Западного фронта удавалось устраивать торжественные встречи с пением Интернационала, митинги и лекции об истории компартии, задачах экономического фронта и международном положении России. Иногда в список докладов включались выступления самих военнопленных о положении в лагерях Германии. Отчеты о подобных мероприятиях описывали настроение прибывших как «приподнятое», «бодрое» и «даже революционное».

Иллюзии и реальность: столкновения прибывших с советской действительностью.

Формальным фразам отчетов противоречат наблюдения современников эвакуации и заметки самих военнопленных, позволяющие в общих чертах воссоздать реакцию возвращавшихся после прибытия на родину. Многолетнее ожидание освобождения способствовало возникновению в лагерях устойчивых представлений о России, где исстрадавшиеся жертвы войны будут встречены сочувствием населения и поддержаны властью. Так, сестра милосердия, работавшая в санитарных поездах в период репатриации инвалидов, отмечала, что не только солдаты, но и офицеры «выражали свою радость. они были уверены, что едут в счастливую Россию!.. Они не могли поверить, что кроме голода и страданий их ничего не ждет». Не менее романтизированное и решительное отношение к революционной родине отмечала эмигрантская газета «Руль»: «У всех непреодолимое желание попасть домой. Там все кажется заманчивым: „Не даром товарищи за нас кровь проливали“. Сомнений в том, что в России наступил рай земной, у большинства нет ни малейших. Стоит высказать, как на тебя злобно взглянут и слушать не станут».

По возвращению на родину радужные представления сменялись разочарованием, чувством обиды на невыполненные обещания и более трезвым отношением к действительности. Различные по своему характеру источники отражают сравнительно схожие реакции. Прибывшие в Москву инвалиды описывали корреспонденту свои впечатления от неорганизованного приема: «Как мы ждали возвращения в Россию, как надеялись. И что же?»; «Так и напишите, что тяжело нам». Служащий одного из железнодорожных пунктов во время прохождения стихийной эвакуации «слышал большой ропот по отношению к Советской власти» и просил «принять крутые меры», так как не мог «слышать нареканий от товарищей пленных на святое имя дорогих мне вождей Октябрьской революции». Поводом для подобной смены настроений становилась не только плохая организация эвакуации, но и недружелюбное отношение населения: в прессе приводился пример избиения репатриированных сразу же после выхода из поезда за ношение кокарды.

М. Колосов в своих воспоминаниях, не прошедших фильтр цензуры, отмечал, что после прибытия эшелона из Дании в Петроград ему «сразу бросились глаза следы разрухи. В душу как змея заползла грусть и жалость». Его восторг в адрес победившей революции, выраженный в желании немедленно вступить в партию, встретил «холодное и безучастное отношение». Автор отмечает изменения в настроениях своих товарищей: «По приезду в Россию голод, холод, грязь и нищета, сопровождавшие победивший пролетариат и его свободу, многих из нас так огорошили, что пропала большая часть энтузиазма. Взяло перевес мещанство и большинство занялось не действительной борьбой за общее дело, а борьбой за самосохранение». Вернувшиеся в массовом порядке срывали планы мобилизации, дезертировали из Красной армии и отказывались подчиняться приказам о трудмобилизации.

Источники зафиксировали случаи обратного перехода границы репатриированными пленными, которые в результате военных действий потеряли свое имущество или не смогли приспособиться к новой ситуации. Они видели больше перспектив найти себе работу в Германии, чем выжить в сложившихся на родине условиях.

Неподготовленность государственных институтов к эвакуации и импровизационный характер предпринимаемых шагов придали передвижению военнопленных на большевистской и белых территориях характер гуманитарной катастрофы. Тем не менее, опыт регулирования крупных потоков способствовал складыванию основ советской миграционной политики, типичными чертами которой стали стигматизация подозрительных элементов, политическая фильтрация, массированная пропаганда и принудительное использование доступных трудовых ресурсов. Переживания эвакуации и столкновение с революционной действительностью скорректировали восприятие военнопленными политики большевиков. Вживание в новую ситуацию осложняли мобилизационные мероприятия, разрушение привычных связей в городской и сельской местности, а также безучастновраждебное отношение жителей. Репатрианты активно обращались к усвоенным в лагерях стратегиям: уходу от тотального контроля, преступлению закона и морали, скрытому сопротивлению и противодействию власти.

• 1. РГВА. Ф. 34, Оп. 5. Д. 14. Л. 203. Рапорт в ГВСУ, 20.12.1918. 1а См., например: Oltmer, J. Baeuerliche Oekonomie und Arbeitskraeftepolitik im Ersten Weltkrieg: Beschaeftigungstruktur, Arbeitsverhaeltnisse und Rekrutierung von Ersatzarbeitskraeften in der Landwirtschaft des Emslandes 1914;1918 / J. Oltmer. — Soegel, 1995; Ленцен, И. Использование труда русских военнопленных в Германии (1914;1918) / И. Ленцен // Вопр. истории. — 1998. — № 4. — С. 129−137; Nachtigal, R. Die Murmanbahn: die Verkehrsanbindung eines kriegswichtigen Hafens und das Arbeitspotential der Kriegsgefangenen / R. Nachtigal. — Greiner, 2001; Hinz, U. Gefangen im GroBen Krieg: Kriegsgefangenschaft in Deutschland 1914;1921 / U. Hinz. — Essen, 2005.
• 2. См.: Рорріщєг, R. Kriegsteilnehmer zweiter Klasse? Die Reichsvereinigung ehemaliger Kriegsgefangener, 19 191 933 / R. Рорріщєг // Militargeschichtliche Zeitschrift. — 64 (2005). — S. 391−423; Abbal, O. Die franzosische Gesellschaft der Zwischenkriegszeit und die ehemaligen Kriegsgefangenen / O. Abbal // Oltmer J. (Hg.) Kriegsgefangene im Europa des Ersten Weltkriegs. — Padeborn: Schoningh, 2006. — S. 295−308.
• 3. См., например: Щеров, И. П. Миграционная политика в России, 1914;1922 / И. П. Щеров. — Смоленск, 2000; Он же. Смоленский пленбеж: создание и деятельность / И. П. Щеров. — Смоленск, 2000; Он же. Центропленбеж в России: история создания и деятельности в 1918;1922 гг. / И. П. Щеров. — Смоленск, 2000.
• 4. РГВА. Ф. 1, Оп. 1. Д. 57. Л. 6. Телеграмма из Ставки Верховному командующему Крыленко. 31.01.1918.
• 5. ГАРФ. Ф. 3333, Оп. 2. Д. 38. Л. 68, 78. Телеграмма 15.11.1918; Оп. 3. Д. 296. Л. 16. 13.6.1918; Оп. 9. Д. 30. Л. 13. Военному комиссару Московско-Курской ж/д. 19.11.1918.
• 6. Hilger, G. Wir und Kreml, Deutsch-sowjetische Beziehungen 1918;1941 / G. Hilger. — Berlin, 1956. — S. 30.
• 7. См.: РГВА. Ф. 34, Оп. 5. Д. 14. Л. 22. Докладная записка Начальнику ГВСУ.
• 8. ГАРФ. Ф. 3333, Оп. 9. Д. 30. Л. 5. Выдержки из письма, вернувшегося из плена Б. Холодковского.
• 9. ГАРФ. Ф. Р-4094, Оп. 1. Д. 203. Л. 60. Пункт станции Калинковичи. 1.1919.
• 10. См.: РГВА. Ф. 34, Оп. 5. Д. 14. Л. 143. Докладная записка в ГВСУ. 21.11.1918; Л. 202. 20.12.1918. Рапорт; Л. 214. Рапорт. 28.11.1918; ГАРФ. Ф. 3333, Оп. 5. Д. 57. Л. 87; Оп. 9. Д. 30. Л. 7. 29.11.1918.
• 11. Цит. по: Шкловский, В. Сентиментальное путешествие / В. Шкловский. — М., 1990. — С. 178. За указание на этот источник я благодарю К. Тайхмана (Берлин).
• 12. ГАРФ. Ф. 3333, Оп. 5. Д. 29. Л. 1. ff. Рапорт окружного эпидемиолога МВО. 7.12.1918.
• 13. РГВА. Ф. 34, Оп. 5. Д. 14. Л. 141. Рапорт в ГВСУ. 27.11.1918.
• 14. См.: ГАРФ. Ф. 3341. Оп. 6. Д. 320. Л. 25−43. Объяснительная записка Швейцарской комиссии РОКК; Ф. 3333, Оп. 2. Д. 131. Л. 169. Копенгаген. 15.12.1920.
• 15. См.: РГАСПИ. Ф. 70, Оп. 3. Д. 812. Л. 51. Колосов М. Воспоминания.
• 16. См.: Декреты советской власти. — Т. 4. — М., 1968. — С. 18.
• 17. Там же. — Т. 1. — М., 1957. — С. 567−569.
• 18. ГАРФ. Ф. 3333, Оп. 2. Д. 38. Л. 130. В СНК. 11.1918.
• 19. См.: ГАРФ. Ф. 3333, Оп. 5. Д. 29. Л. 173. Саратовская КПБ. 4.1919.
• 20. ГАРФ. Ф. 3333, Оп. 2. Д. 38. Л. 91. Телеграмма. 20.11.1918.
• 21. ГАРФ. Ф. 3333, Оп. 10. Д. 3. Л. 138. Народному комиссару путей сообщения. 6.1918.
• 22. См.: ГАРФ. Ф. 3341, Оп. 1. Д. 219. Л. 6. В ЦК по делам военнопленных. 17.1.1918. Цит. по: ОГАЧО. Ф. Р-363, Оп. 1. Д. 117. Л. 6−16. Доклад Челябинского Губпленбежа с 20 ноября 1919 по 1 января 1920.
• 23. ОГАЧО. Р-895, Оп. 2. Д. 4. Л. 24. Акт. 2.2.1920 об обследовании питательного пункта.
• 24. ОГАЧО. Ф. Р-363, Оп. 1. Д. 117. Л. 6−16. Доклад Челябинского Губпленбежа с 20 ноября 1919 по 1 января 1920.
• 25. ОГАЧО. Р-363, Оп. 1. Д. 172. Л. 6−15. Доклад Челябинского Губпленбежа с 20 ноября 1919 по 1 января 1920.
• 26. ОГАЧО. Р-363, Оп. 1. Д. 117. Л. 2−4. Доклад Челябинского Губпленбежа за октябрь 1919 г.
• 27. См.: Шкловский, В. Сентиментальное путешествие. — С. 176.
• 28. См.: Фельштинский, Ю. К истории нашей закрытости: законодательные основы советской иммиграционной и эмиграционной политики / Ю. Фельштинский. — М., 1991. — С. 6−7.
• 29. См., например: Berckmann, A. Der bolschewistische Mythos. Tagebuch aus der russischen Revolution, 1920;1921 / A. Berckmann. — Frankfurt/M., 2004. — S. 73−74.
• 30. См.: РГВА. Ф. 7, Оп. 2. Д. 805. Л. 84−87. Приказ по армиям Западного фронта. 20.1.1921.
• 31. См.: РГВА. Ф. 7, Оп. 2. Д. 805. Л. 344. Нота польскому правительству. 22.4.1921.
• 32. См.: Декреты. — Т. 15. — М., 1999. — С. 243−244.
• 33. См.: ГАРФ. Ф. 9488, Оп. 1. Д 8. Л. 258; Д 23. Л. 1. Консульский отдела лагеря Альтдамм, 12.1921.
• 34. См.: ГАРФ. Ф. 9491, Оп. 1. Д. 47. Л. 5−19. Бюро военнопленных в Берлине. 25.4.1921.
• 35. См.: ОГАЧО. Р-70, Оп. 3. Д. 4. Л. 193. Приказ Челябгубвоенкомата. 27.10.1921; Р-393, Оп. 6. Д. 17. Л. 1. Приказы по войскам ПриУрВО. 21.10.1921; Л. 39. Приказ по войскам ПриУрвО. 25.11.1922.
• 36. ОГАЧО. Р-70, Оп. 3. Д. 4. Л. 214. Челябинскому Увоенкому. 19.11.1921.
• 37. См.: ОГАЧО. Р-393, Оп. 1. Д. 818. Л. 1. Челябинский Губвоенком. 12.1921.
• 38. См.: РГАСПИ. Ф. 17, Оп. 60. Д. 18. Л. 71. 22.9.1920. В отдел агитации и пропаганды при ЦК РКП.
• 39. См.: РГВА. Ф. 104, Оп. 2. Д. 1062. Л. 4. Инструкция по работе с военнопленными.
• 40. Обзор содержания газетной пропаганды см.: Щеров, И. Миграционная политика. — С. 54−60.
• 41. ГАРФ. Ф. 3333, Оп. 4-а. Д. 2. Л. 16. Брянская коллегия. 11.1918; РГВА. Ф. 104, Оп. 2. Д. 1062. Л. 1, 5. Инструкция для завагитов. 1920.
• 42. ОГАЧО. Р-363, Оп. 1. Д. 117. Л. 6−15. Доклад Челябинского губпленбежа с 20 ноября 1919 по 1 января 1920.
• 43. См.: Щеров И. Миграционная политика. — С. 62−63.
• 44. См.: ГАРФ. Ф. 3333, Оп. 2. Д. 323. Л. 302. Вятская коллегия. 30.9.1918.
• 45. См.: РГВА. Ф. 104, Оп. 2. Д 1058. Л. 31, 32, 141. Доклады Начаштов Запфронта. 1920;1921.
• 46. Варнек, Т. А. Воспоминания сестры милосердия (1912;1922) / Доброволицы: сб. воспоминаний.
• -. М., 2001. — С. 7−170.
• 47. Руль. 20 ноября 1920 г.
• 48. ГАРФ. Ф. 3333, Оп. 2. Д. 64. Л. 8. Утро России. 3 апреля.
• 49. ГАРФ. Ф. 3333, Оп. 2. Д. 38. Л. 233. Заявление агитатора ст. Орша.
• 50. См.: Наше слово. — 1918. — 21 апр.
• 51. РГАСПИ. Ф. 70, Оп. 3. Д. 812. Л. 29, 50, 51. Колосов М. Воспоминания.
• 52. См., например: РГВА. Ф. 11, Оп. 8. Д. 185. Л. 66. В РВСР. 9.9.1919; ОГАЧО. Ф. 11, Оп. 8. Д. 185. Л. 83, 164; Окнинский, А. Два года среди крестьян. Виденное, слышанное, пережитое в Тамбовской губернии с ноября 1918 года до ноября 1920 г. — Рига, 1936. — С. 115−132; и др.
• 53. См.: Barch-MA, PH 69/205, Freiwillige Reservekorps, 27.3.1919; ГАРФ. Ф. 9491, Оп. 1. Д. 226. Л. 50.