Классическая традиция в сатирико-философской поэзии Сэмюэла Джонсона

КЛАССИЧЕСКАЯ ТРАДИЦИЯ В САТИРИКО-ФИЛОСОФСКОЙ ПОЭЗИИ СЭМЮЭЛА ДЖОНСОНА

О.Ю. Поляков Поэтическое творчество С. Джонсона как классициста развивалось в контексте англо-латинской культурной традиции, отличавшейся в национальной литературе не столько синтезом эстетических и идейных доминант двух эпох, классической и просветительской, сколько их соположением, когда в диалогическом пространстве художественного дискурса осмыслялись в диахроническом и сопоставительном плане основополагающие проблемы политики, общественной морали, искусства двух государств. Образ Древнего Рима для ранних английских августинцев служил культурной моделью, образцом для подражания, в то время как в тезаурусе английской культуры зрелого Просвещения усиливалось влияние сатирической линии древнеримской литературы. Не случайно поэтому обращение С. Джонсона к творчеству Ювенала, чьи произведения он особенно выделял за их «величие», «возвышенность декламации», «изощренное остроумие». Ювенал привлекал Джонсона и как критик современных ему нравов своего времени, и как философ-моралист, поэтому он избрал для подражания третью и десятую сатиры, относящиеся к разным периодам творчества древнеримского автора — раннему, когда он находился под влиянием обличительных произведений Луцилия, и позднему, «горацианскому», для которого характерны морально-этические темы и мотивы.

Джонсон разделял представления о переводе как парафразе, однако считал, что «подражание никого не сделало великим». Он высоко ценил шотландского поэта Джорджа Бьюкенена за то, что тот умел сохранить дух и стиль античных источников, но при этом создать новый и оригинальный текст. Джонсон не ставил под сомнение обоснованность подражания древним, поскольку разделял классицистический тезис о единообразии человеческой природы.

Соответствие идейно-художественного строя произведений социальным, философским, этическим и эстетическим универсалиям в его представлении обеспечивало преемственность дидактических и коммуникативных функций литературы в условиях смены литературных эпох. В журнале «Эдвенчерер» № 95 (1753) Джонсон писал:

«Анатомия духа, как и анатомия тела, постоянно представляет нам одни и те же лики. Всякий любит и ненавидит, вожделеет и избегает кого-либо точно так же, как его ближний; чувство обиды и честолюбие, алчность и праздность обнаруживают себя одними и теми же симптомами у тех, кого разделяет даже тысяча лет».

Однако каждая эпоха, каждое поколение привносят в эту картину нечто новое, обогащая универсальное частным, особенным, и в связи с этим модернизация классического материала представлялась писателю уместной.

Джонсон в своих подражаниях Ювеналу отбирал только те фрагменты классики, которые можно было адаптировать к реалиям современной ему жизни. В частности, в поэме «Лондон» (1738) показана картина заката Рима, соотносимая, по мнению поэта, с состоянием дел в Англии конца 1730-х гг. Поэма начинается, как и третья сатира Ювенала, с изображения отъезда героя (в английской версии — вымышленного друга поэта Фалеса) в деревню. Фалес, воплощающий в представлении Джонсона истинного британца, бежит «прочь от проклятых стен» Лондона, за которыми процветают порок и дух наживы, он ищет уединения и покоя в пасторальной идиллии:

Grant me, kind heaven, to find some happier place,.

Where honesty and sense are no disgrace;

Some pleasing bank where verdant osiers play,.

Some peaceful vale with nature’s paintings gay.

Такую же антитезу городской и сельской жизни выстраивает Ювенал, развенчивающий пороки Рима. При этом фокус его социальной критики является ретроспективным: его инвективы обращены к эпохе Домициана и Нерона, в то время как С. Джонсон создает злободневную политическую сатиру на современную действительность, ассоциируя Лондон со всей Британией. Он бичует пороки власти, казнокрадство и подкуп, ставшие нормой во время правления премьер-министра Уолпола (скрытого в поэме под именем Оргилия, но тем не менее легко узнаваемого), критикует введение государственных пенсий и синекур для членов парламента, предающих национальные интересы, сервильных по отношению к врагам Англии — Франции и Испании. В следовании французским культурным стандартам Джонсон видит угрозу английской национальной идентичности. Подобно Ювеналу, сетовавшему на то, что греки вытесняют римлян, Джонсон гиперболический изображает «засилье» французских актеров в английских театрах. Продажные политики перед лицом иноземных угроз думают не о судьбах родины, не о возрождении истинного британского патриотизма, а о собственном обогащении. В погоне за деньгами и славой они забывают о страданиях маленького человека. Гневные инвективы, которые Джонсон вкладывает в уста Фалеса, сменяются предупреждением имущим о социальном бунте:

But hark! th' affrighted crowd’s tumultuous cries Roll through the streets, and thunder to the skies; Rais’d from some pleasing dream of wealth and pow’r, Some pompous palace, or some blissful bow’r, Aghast you start, and scarce with aching sight Sustain th' approaching fire’s tremendous light;

Образ Британии, находящейся в состоянии морального упадка, соотносится в сатире С. Джонсона с образом Древнего Рима, созданным Ювеналом. Как и в оригинальном тексте, у Джонсона появляется мотив идеализации прошлого. Фалес восхваляет реформы короля Альфреда, эпоху правления Елизаветы, свершения Эдварда III, способствовавшие подъему английской нации:

«Blest age! but ah! how different from our own!» («Благословенный век, увы, от нас далекий!»).

Поэт не видит каких-либо перспектив для гармонизации социальных отношений, его пессимизм усиливается композиционным средством — обрамляющим повтором в финале произведения, указывающим на кольцевое движение истории: Фалес, обращаясь к своему молодому другу, предупреждает о том, что ему суждено повторить его путь и, «устав от общественного неразумия и преступлений», бежать в провинцию, проклиная наступающий век:

Farewell! — When youth, and health, and fortune spent,.

Thou fly’st for refuge to the wilds of Kent;

And tir’d like me with follies and with cries,.

In angry numbers warn’st succeeding times;

Сатира Джонсона сочетает пафос лирического героя и эстетическую дистанцию, связанную с особенностями художественного времени и авторского голоса: переходами от настоящего к прошлому, передоверением речи героя рассказчику, который одновременно идентифицируется с автором произведения. Как отмечает А. Липкинг, главной причиной художественного дистанцирования является выбор в качестве литературной модели третьей сатиры Ювенала. Древний Рим как бы «отбрасывает тень» на Лондон XVIII в., и читатель должен сопоставлять два образа — «тогда и сейчас», «здесь и там» (этой интеллектуальной работе должны были способствовать выделенные Джонсоном в сносках места из сатиры Ювенала, подвергшиеся актуализации). Парафраз Джонсона, таким образом, находится «между прошлым и настоящим, являясь наполовину переводом, наполовину оригинальной английской поэмой».

Джонсон использует те же риторические приемы, что и Ювенал (гиперболы, амплификацию, поэтические восклицания, вопросы). Как и произведение Ювенала, поэма С. Джонсона представляет собой взволнованное неупорядоченное излияние чувств лирического героя, перебивающееся историческими параллелями, аллюзиями и т. д. Однако возможно говорить о ее композиционном единстве, обусловленном системой антитез, движением художественного ритма в лейтмотивной структуре поэмы. Ее ведущий мотив — крушение человеческих надежд, иллюзий — станет одним из определяющих в следующем произведении Джонсона, написанном в подражание десятой сатире Ювенала, — поэме «Тщета человеческих желаний» (1749).

В этом произведении, которое заслуженно считается вершиной поэтического творчества С. Джонсона, воплощена его моральная философия, ядром которой были доктрины англиканских философов-рационалистов, модифицировавшиеся под влиянием просветительских убеждений английского мыслителя.

Среди центральных философских проблем, волновавших С. Джонсона, были насущные для эпохи Просвещения вопросы о добре и зле, природе человека, его духовной сущности, которые он решал с опорой на христианское учение. Принципиально важным для него в плане полемики с деистическими онтологическими представлениями было опровержение теорий тех философов, которые полагали, что наличие зла в мире доказывает отсутствие в нем Божественной воли. При этом Джонсон не мог принять и точку зрения лейбницеанцев, стоявших на позициях тотального оптимизма. Он писал о том, что взгляды сторонников предустановленной мировой гармонии «обесценивают боль и страдания и дискредитируют философию». Физическое и моральное зло, по словам Джонсона, «пришли в мир вместе они продолжают быть так тесно связаны, что для того чтобы избежать несчастья, мы должны избегать греха, и что пока в нашей власти быть добродетельными, в нашей власти и быть счастливыми».

Как видно, Джонсон разделяет авторитетный в период Просвещения тезис, составлявший основу морализации в сочинениях А. Поупа, Дж. Аддисона, Р. Стила и других мыслителей. Просветительский рационализм Джонсон связывает с рационализмом англиканским, рисуя в проповеди № 3 утопический образ идеального человека:

«Счастлив тот, кто в миру несет в себе дух келейный, кто сохраняет в себе страх сотворить зло, и движим стремлением творить добро», кто постоянно желает «высшего состояния, которое понижает ценность земных вещей», «кто может пройти незапятнанным по погрязшему во зле миру, чье сердце среди всех превратностей добра и зла устремлено лишь туда, где обретаются истинные радости».

Именно такому человеку открываются Божественные истины, и путь его связан с напряженными духовными исканиями.

Вечное стремление человека к счастью и невозможность достичь его служат аргументом в пользу жизни вечной, потребности человека не могут быть ограничены его земным существованием, писал Джонсон в своих проповедях. Эта идея является центральной в поэме «Тщета человеческих желаний», во многом полемичной по отношению к X сатире Ювенала и модернизирующей прототекст в свете просветительской англиканской идеологии, в соответствии с фидеистической доктриной.

В жанровом составе этого произведения, написанного героическими куплетами, можно обнаружить черты видения, проповеди, притчи. Очевидная связь со средневековой аллегорической литературой проявляется уже в первых его строфах, изображающих собирательный образ человечества, находящегося в смятении перед лабиринтами судьбы («clowded maze of fate»), пребывающего в темноте сознания, не озаренного светом Божественного откровения; широкомасштабные обобщения делаются с использованием абстрактных существительных, приближающихся по функциям к персонифицированным понятиям видений (гордыня, надежда, страх, судьба, желание и др.); наконец, автор часто обращается к читателю, которого приглашает принять участие в оценке описываемых событий.

Зачин поэмы раздвигает ее пространственные рамки, придавая действию планетарный характер, представляет панорамную картину жизни человечества, за которой как будто наблюдают небесные силы:

Let observation with extensive view,.

Survey mankind, from China to Peru;

Remark each anxious toil, each eager strife,.

And watch the busy scenes of crowded life.

Перед читателем предстает «суета сует» человеческих, страдания людей, «обманутых гордостью», тщеславием, погоней за призрачным счастьем. Сгущению мрачной атмосферы способствует обращение к мотиву смерти, использование слова «fatal» («fatal heart», «fatal sweetness»), предупреждение о том, что «restless fire precipitates on death».

Поскольку люди редко поступают в соответствии с велениями разума, они сами навлекают на себя несчастья, видят мир и себя самих в искаженном свете. Подобная постановка проблемы сближает Джонсона с философским рационализмом Ювенала, с моральной философией А. Поупа, с классическим эпикуреизмом, воплощенным в поэме Лукреция «О природе вещей», на которую опирался августианский поэт и моралист, создавая свой «Опыт о человеке».

В каждом из пяти фрагментов поэмы, которые можно выделить по идейно-тематическому признаку и рассматривать как относительно завершенные и самостоятельные разделы произведения, художественному исследованию подвергается, как и в сатире Ювенала, определенное стремление человека: к власти (строки 73−134), к знаниям (135 174), славе (175−254), желание продлить свои земные дни (255−318) и сохранить красоту (319−342). В композиционном плане поэма опирается на эпиграмматическую технику Ювенала, основанную на последовательном рассмотрении ряда тезисов, отклоняемых в пользу последнего, который и представляется действительно значимым. Так и в поэме С. Джонсона суетным желаниям человека противопоставлено стремление к небесной мудрости («celestial wisdom»).

В каждом из пяти фрагментов поэмы обнаруживают себя продуманные риторические стратегии автора, который характеризует ту или иную онтологическую ситуацию, ссылаясь на эмпирический опыт, апеллирует к здравому смыслу читателей и подкрепляет свои выводы историческими аллюзиями синхронического или диахронического характера, модернизируя материалы сатиры Ювенала. Он показывает, например, жертв обманчивой фортуны, вознесенных на вершины славы и власти, но царят они недолго, «they mount, they shine, evaporate, and fall»; в качестве примера приводится судьба кардинала Уолси, могущественного лорд-канцлера при дворе Генриха VIII, который попал в немилость к королю и закончил свои дни в заключении. Чтобы усилить воздействие этого примера, Джонсон дает психологический портрет царедворца, лишившегося власти и богатства:

With age, with maladies oppress’d,.

He seeks the refuge of monastic rest.

Grief aids disease, remember’d folly stings,.

And his last sighs reproach the faith of kings.

Убедителен и очерк характера Карла XII, чья судьба, по мысли Джонсона, является поучительным примером для тех, кто одержим стремлением к славе.

В просветительском духе поэт говорит о преступности властителей, которые ради своих амбиций губят целые народы и приносят бедствия соотечественникам. Их слава также преходяща, от величия этих предводителей остаются только их лики на ржавеющих медалях или имена на разрушающихся могильных камнях. Среди художественных средств, которые придают убедительность этому фрагменту, резкий контраст между изображением стремительной военной карьеры Карла XII, чей образ с иронической целью едва ли не панегирически приподнят с помощью метафор («A Frame of Adamant, a Soul of Fire»), и неожиданным переходом к изображению его краха, метаморфозы, в ходе которой он превращается из повелителя Европы в объект насмешек, подтверждая своим примером шаткость славы земной.

Так же призрачны, как далее показывает Джонсон, мечты человека о долголетии («protracted life is protracted woe»), женские чаяния о счастье и красоте, обреченные на поражение в «битве полов», когда «beauty falls betray’d, despis’d, distress’d / And hissing infamy proclaims the rest». Картина крушения человеческих надежд, нарисованная Джонсоном, безрадостна, но он вовсе не призывает человека подавлять свои желания, поскольку это приведет к утрате самой человеческой сущности: природа человека, по словам Джонсона, имеет смешанный характер («mixed capacity»), и он всегда будет жить «желаниями, надеждами и страхами». Подобно Дж. Локку С. Джонсон полагал, что удовольствие — вовсе не предосудительная цель, к которой стремится человек, если только он не забывает о радостях добродетельной жизни и духовно-религиозного отношения к миру. Поэтому в заключительных строфах поэмы Джонсон решительно расходится с философией Ювенала, делавшего акцент на самодостаточности индивида, свободного от воли богов, рационалиста, способного управлять своими страстями («Must dull suspense corrupt the stagnant mind?»). Известно отрицательное отношение Джонсона к стоицизму и эпикуреизму. В журнале «Рэмблер» № 89 он писал, что человек «должен вопреки предписаниям стоиков учиться направлять свои желания на сущности, находящиеся за пределами земного мира». Поэтому Джонсон, завершая поэму, призывает человека довериться «небесной мудрости», Божественной воле:

Enquirer, cease, petitions yet remain,.

Which Heav’n may hear, nor deem religion vain.

Still raise for good the supplicating voice,.

But leave to Heav’n the measure and the choice.

Любовь, терпение и вера — те чувства и добродетели, которые дарует Бог человеку:

These goods he grants, who grants the pow’r to gain;

With these celestial wisdom calms the mind,.

And makes the happiness she does not find.

Как утверждал Джонсон в проповеди № 12, тщета человеческих желаний не сказывается на «религиозных практиках или любых действиях, непосредственно управляемых Богом или напрямую относящихся к Нему». Истина Божественного откровения становится утешением человеку, уповающему на счастье в жизни вечной, и философская проблема оптимизма, таким образом, получает у Джонсона религиозное обоснование. Скорректировав классические философские практики, он добился в поэме синтеза англиканских учений и просветительской моральной философии, выступил как гуманист, верный своему кредо писателя.

Таким образом, подражания Ювеналу наглядно демонстрируют эволюцию творческого метода С. Джонсона от частного к универсальному, от политической сатиры к философской поэме, от критики общественной морали к размышлению об уделе человеческом. Его актуализация классики вписывается в общий контекст английского Просвещения и одновременно отражает своеобразие авторской морализации, проявившееся в соединении классических, ренессансных и просветительских художественных традиций с философскими и духовными исканиями его современников.

• 1. The Essays of Samuel Johnson. Selected from «The Rambler», 1750−1752, «The Adventurer», 1756, and «The Idler», 1758−1760. L., n.d. P. 236.
• 2. Как считает Л. Липкинг, Джонсон назвал своего героя именем древнегреческого философа, чтобы подчеркнуть, что его персонаж воплощает универсальное знание. См.: Lipking L.I. Samuel Johnson: the Life of an Author. L., 1998. P. 72.
• 3. Поэма «Лондон» цитируется по изд.: The Works of Samuel Johnson, LL.D.: with an Essay on His Life and Genius, by Arthur Murphy, esq. In 2 vols. Vol. 1. N. Y., 1837.
• 4. Lipking L.I. Op. cit. P. 67. Ibid. P. 68.
• 5. Цит. по: Зыкова Е. П. Англиканство и Просвещение в творческом сознании Сэмюэля Джонсона // Английская литература XVIII века: поэтика жанров, диалог традиций, межкультурные взаимодействия: межвуз. сб. науч. тр. к 300-летию со дня рождения С. Джонсона. Киров: Изд-во ВятГГУ, 2009. С. 19.
• 6. См.: DeMaria R. The Life of Samuel Johnson: A Critical Biography. Oxford, 1994. P. 133−135.
• 7. См.: Venturo D.F. Samuel Johnson, «London» and «The Vanity of Human Wishes» // A Companion to 18 Century Poetry / ed. K. Gerrard. Oxford, 2006. P. 259. лексикограф поэт творчество
• 8. The Rambler. In 3 vols. L., 1810. Vol. 2. P. 112.
• 9. Johnson S. Sermons / ed. J. Hagstrum, J. Gray. New Haven; L., 1978. P. 130.