СССР в конце Второй мировой войны в оценках американской историографии

СССР в конце Второй мировой войны в оценках американской историографии

мировой война американский холодный Выход Красной Армии за пределы государственной границы СССР ознаменовал начало завершающего этапа Второй мировой войны. С 1944 г. начинается период оформления послевоенной судьбы всего мирового сообщества, в котором важнейшую, а во многих случаях определяющую роль играли СССР и США.

Указанный этап войны также традиционно рассматривается отечественными и зарубежными исследователями как период перехода к конфликтному противостоянию супердержав. Такая оценка присутствует в американской историографии. Отечественные историки, как правило, проявляют повышенный интерес к трактовкам американскими коллегами советской внешней политики. Восприятию американскими историками социально-политических характеристик советской системы, присутствующих в трудах по истории Второй мировой войны, уделялось гораздо меньше внимания.

Американская историческая литература, посвящённая Советскому Союзу, имеет ряд существенных пробелов. Историки, как правило, лишь фиксируют ту или иную оценку советского режима, не подкрепляя используемые термины фактами. Так, по мнению М. Торнтона, даже в 1944;1945 гг. для американского руководства СССР был диктатурой под контролем Сталина с чистками, тайной полицией и ГУЛАГом [1]. Дж. Лукас называет сложившийся к концу войны политический режим в СССР «грубой коммунистической демократией» [2], а У. Лафебер «диктатурой» [3]. Д. Данн характеризует советский режим как «тоталитарную власть Сталина», или «империю Сталина» [4]. С. Ачтон использует термин «советский тоталитаризм» [5]. Т. Бейли в работе «Америка смотрит на Россию» сделал весьма спорный (как показывают опросы общественного мнения) вывод о том, что на протяжении всей Второй мировой войны «большинство американцев расценивали фашизм как меньшее зло, в сравнении с коммунизмом, а фашистскую идеологию как менее опасную, чем коммунистическую». Свои оценки этот автор делает на основе анализа внутренней политики советской и нацистской систем: нацисты демонстрировали большее уважение к частной собственности, они не выступали за атеизм, не проповедовали мировую революцию и не создавали своего Коминтерна с целью разжигания противоречий [6].

М. Хант в работе «Идеология и американская внешняя политика» делит все государства 1940;х гг. на два типа: демократические («типа Соединённых Штатов») и недемократические («коммунистические, фашистские, нацистские»). Далее этот автор объединяет все «недемократические» государства «безотносительно их форм правления» общей характеристикой «деспотизм» [7].

Более взвешенная оценка советского политического строя изложена в работах М. Гланца и В. Мастны. Оба автора рассматривают не столько характер режима, сколько его важнейшую цель в конце войны: «.сохранить и защищать Советский Союз как двигатель мировой революции» после того, как «социализм станет сильным и защищённым в пределах советских границ» [8].

Ещё один заслуживающий внимания подход к оценке советского режима содержится в работе Д. Флеминга. В качестве причины разногласий, обнаружившихся в советско-американских отношениях к концу войны, этот исследователь называет различия в интерпретации в Советском Союзе и Соединённых Штатах самого понятия «демократия». Оценивая советский политическийрежим, Флеминг пишет, что-то, что происходило в СССР в конце войны, никоим образом нельзя было назвать демократией [9].

Принципиальное отрицание какой-либо возможной угрозы для США со стороны СССР присутствует в работе А. Л. Стронг, тесно сотрудничавшей с Совинформбюро. По её мнению, советская политическая система в конце войны представляла из себя «социализм в одной стране» [10] и не несла абсолютно никакой угрозы западному миру.

У. Таубман в целом солидарен со Стронг: политический режим СССР исследователь называет «социализмом» [11], не указывая, впрочем, в каких масштабах и на какие территории этот строй распространялся.

Таким образом, поляризация мнений американских авторов относительно советской политической системы была довольно ощутимой, но преобладающими характеристиками все же являлись далеко не лестные для СССР эпитеты типа «диктатура» и «деспотизм». По мнению М. Лернера, предубеждённость американских историков в оценках советского строя может быть объяснена тем, что социалистическая система и коммунизм для американцев рассматривались не только как чуждые явления, но и как нечто, представляющее угрозу, подрывное [12]. В этих словах видится глубокий смысл: речь идёт не столько о советской невосприимчивости к западным ценностям, сколько о проявлении американской логической цепочки «другое чужое враждебное», механизм воспроизводства которой был выработан политической культурой США.

Объектом внимания американских историков стал И. В. Сталин. Его особое место в контексте исследовательского интереса определяется тем, что именно с ним современники и потомки связывали два важнейших события в истории 19 в. победу над фашизмом и начало «холодной войны».

Выводы исследователей, анализирующих личность Сталина и представления о нём, распространённые в американском обществе, в целом укладываются в рамки оценок, сформированных современниками. В качестве примера отклонения от них следует отметить нечастое появление идеализированных оценок. Позитивный тон в характеристике советского лидера наиболее ярко проявил себя в работе чикагского профессора У. Мак-Кэга, где Сталин изображается «борцом за мир», а вся вина за поствоенную конфронтацию возлагается на западных лидеров, отказавшихся принять «руку дружбы» [13]. Приведённую характеристику можно дополнить высказыванием известного американского историка Л. Роуза, анализировавшего поведение Сталина на Ялтинской конференции: «Он [Сталин. О. Р. ] мог бы выложить на стол переговоров серию ультиматумов в отношении Восточной Европы, мог бы отказаться обсуждать вопрос о репарациях и вообще потребовать всё что угодно в качестве трофеев. Достаточно одного взгляда на карту, и позиции, которые занимала Красная Армия в феврале 1945 г., показали бы любому здравомыслящему человеку на Западе, что у Сталина не было необходимости соблюдать обязательства или поддерживать связь с антигитлеровской коалицией. Но маршал хотел, чтобы коалиция существовала и впредь» [14].

Образ «русского медведя», агрессивного и безапелляционного в решении внешнеполитических проблем, нашёл своё отражение в работе американского исследователя Х. де Сантиса [15].

Противоречивость Сталина присутствие светлой (терпимость в отношениях с союзниками) и тёмной (коварство и несгибаемость) сторон подчёркивают известные исследователи дипломатической истории Л. Аронсен и Л. Китчен [16]. Пожалуй, наиболее ярко раскрыл этот типаж Сталина Дж. Хоскинг. Подвергнув критике многие действия советского вождя, исследователь отмечает, что именно Сталину удалось создать наивысшее «многонациональное единство, которого ни одному русскому лидеру не удавалось достичь ни раньше, ни позже» [17].

Американские историки сторонники «диктаторского» образа Сталина, как правило, более резки в своих суждениях, даже по сравнению с консервативными общественными деятелями и публицистами конца войны. Эти авторы тесно связывали понятия «Сталин» и «Советский Союз», «Сталин» и «Кремль». Максимально эта установка проявилась в работах Мартина Малиа и Роберта Такера, которые оценивали советскую внешнюю политику в Восточной Европе исключительно в «сталинской» тональности, введя в оборот соответствующий терминологический ряд: сталинские аппетиты, сталинская модель, сталинская империя, сталинская формула и т. д. [18].

Данная тенденция проявилась и в оценке взаимоотношений Рузвельта и Сталина, которые американские исследователи характеризовали весьма критично. К примеру, известный исследователь Р. Леверинг использует для этого реплику популярного в годы войны обозревателя Дж. Брауна, который писал: «Даже Наполеон Бонапарт так не преклонялся перед русским царём, как Черчилль и Рузвельт перед Сталиным. Их встречи происходят на территории Сталина или в странах, где в основном доминирует Советский Союз. Всё это унижает гордость американцев» [19].

Оценивая взаимоотношения Сталина с западными лидерами, Б. Вайсбергер выделял негативные личностные характеристики вождя, усматривая в них главную причину обострения международных отношений по окончании войны: «Грубость и жестокость Сталина сыграли на руку американским адвокатам жёсткой линии, причём в самые решающие моменты» [20]. Мнение этого историка частично перекликается со словами М. Лернера, отмечавшего во время войны: «Для того, чтобы успешно выступать в роли Макиавелли, требуется большая уверенность, огромная сила и поддержка масс. В такой роли может выступать Сталин.» [21].

Анализируя характеристики И. В. Сталина, следует выделить одну черту, присущую всем историкам США вне зависимости от их принадлежности к той или иной историографической школе: даже если какое-либо действие Советского Союза претворялось в жизнь посредством другого лица, для американцев не было секретом авторство или по крайней мере требуемое сталинское одобрение данной советской акции. Само поведение Сталина, в свою очередь, виделось «синонимичным советской политике» [22].

Особая политизированность историографии Второй мировой войны обусловила и пристальное внимание американских авторов к характеристике состояния вооруженных сил СССР. В связи с этим анализ образов советской армии, сложившихся в представлениях американцев в конце войны, важен не только с точки зрения выявления их многообразия, но и в связи с важностью понимания факторов, определивших эту множественность.

Проблема представленности образов Красной Армии в американском общественном мнении на исходе Второй мировой войны базируется на признании (с большей или меньшей степенью категоричности) особой роли вооружённых сил в поствоенных процессах. Однако степень акцентировки внимания на «силовом» факторе у историков разных школ неодинакова.

Наибольшее распространение получила «насильственная» теория, в соответствии с которой СССР штыками обеспечил себе ведущее место в послевоенной системе международных отношений. Эта позиция нашла широкое распространение в официальном направлении американской историографии.

Одним из первых привлёк внимание к проблеме понимания Красной Армии как феномена, который должен оцениваться не только в военно-стратегической, но и в политической (с учётом послевоенной перспективы) системе координат, известный американский историк и политолог, специалист по СССР А. Даллин. В своей работе «Красная Советская Россия», опубликованной в 1944 г., он сделал весьма неутешительный прогноз, основанный на исторических параллелях. По его мнению, временем наивысших успехов России в международной политике является эпоха Екатерины Великой. Однако этот же период известен и как наиболее мрачная эпоха крепостного права. «Нет оснований проводить параллель между уровнем благосостояния народа и его героизмом в войне». Поэтому мужество и самоотверженность советских людей, проявленные в борьбе с фашизмом, по мнению этого автора, не должны рождать надежд на то, что военные успехи Красной Армии сделают советскую внешнюю политику чувствительной к чаяниям других народов [23].

Работа Даллина послужила своеобразным толчком для появления многочисленных работ сравнительно-исторического характера. Интересно отметить, что проблема исторического образа России и её вооружённых сил нашла широкое отражение в трудах исследователей 1950;х гг., имевших возможность наблюдать, с одной стороны, апогей торжества советских вооружённых сил, а с другой переход к «холодной войне». Хронология перехода от войны к миру, а затем к конфронтации естественным образом определила контрастность исторических сравнений и оценок. Указанная историографическая традиция строится на практически безапелляционном признании преемственности внешнеполитической линии Советского Союза и Российской империи. Например, М. Урен подчёркивал: «Современная Россия так же не может стряхнуть влияние своего прошлого, как и другие нации» [24]. Ф. Шуман, известный американский советолог, солидарен с Уреном: «Факторы, которые в течение многих столетий определяли отношение России к миру, сохраняются вне зависимости от формы правительства» [25]. Следовательно, внешняя политика России тождественна внешней политике СССР.

Многие американские авторы фиксировали в качестве базисной основы внешней политики СССР «политические и идеологические традиции, заложенные царизмом» [26]. Такую идею проповедовал Ф. Мосли [27], который вообще усматривает истоки российского империализма в исторических процессах, берущих начало в середине XV в. [28].

«Обвинительная» линия официального направления была продолжена и в 1960;1970;е гг. Так, для американских исследователей не вызывал сомнений тот факт, что без армии СССР «никогда не преуспел бы в достижении доминирующей роли» в регионе [29]. Некоторые американские авторы отмечают, что «судьба Восточной Европы в решающей степени определялась тем, что большая часть этого региона была освобождена от германских войск Советским Союзом» [30].

Весьма интересную оценку советских вооружённых сил с позиций официальной историографии дали К. Райвек и Ф. К. Баргхун, писавший, что «мощь советской пропаганды была во много раз умножена героическими и великими кампаниями Красной Армии. Советская пропаганда эксплуатировала героизм Красной Армии» [31].

Соотношение военных потерь и приобретённой на исходе войны особой роли СССР в международных делах исследовались в рамках ревизионистского направления. Например, исследователь Ф. Нил, признавая взаимосвязь военной мощи и внешней политики, выступил в защиту советского внешнеполитического курса. «Русские, пишет он, вполне понятно гордились успехами в войне и твёрдо намеревались играть в мире роль в соответствии с той ценой, которую им пришлось заплатить за победу». Исследователь при этом подчёркивает «оборонительный» характер советского международного курса [32].

Сторонники радикально-критического направления отмечают «оборонительный» характер действий Красной Армии. Советский Союз, понеся тяжелейшие потери в результате агрессии Германии, в интересах собственной безопасности был вынужден решать проблему собственной безопасности в европейских масштабах [33].

Д. Клеменс заявляет, что исключительно «действия Красной Армии, а не решения Ялтинской конференции обеспечивали гарантии Москвы в том, что после Второй мировой войны на периферии Советского Союза не будет никаких „буржуазных“ антисоветских правительств» [34].

Современная американская историография, основываясь на тенденциях, заложенных предыдущими поколениями историков, всё же более сдержанна в своих комментариях. Наиболее показательны здесь два примера.

Б. Фоусек в работе «Восточная Европа 19 451 969» делает упор не на прямое насаждение Красной Армией советских социально-политических методов, а на влияние ее громких побед на рост коммунистических пристрастий [35].

Ч. Гати в книге «Блок, который не удался», анализируя политику СССР на завершающем этапе войны, сделал вывод о том, что командование Красной Армии в своих действиях руководствовалось исключительно соображениями безопасности, а не идеей мировой революции и в конце войны не использовало «силовой» метод установления просоветских режимов [36].

В противовес указанным авторам уместно отметить присутствие в современных американских трудах «традиционно-силовых» интерпретаций истории. Так, по мнению У. Смиссера, у Сталина уже в 1944 г. была потенциальная возможность закончить войну с Германией, однако он предпочёл охватить Красной Армией Восточную Европу для обозначения здесь своего доминирующего положения [37].

Переход Соединённых Штатов в ранг мирового политического, военного и экономического лидера способствовал распространению идей и представлений об особой исторической миссии Америки, которые опирались на традиционные положения исключительности, превосходства, предначертания. Сама установка на «американскую исключительность» порождала особый идеологический климат в стране, отрицавший существование какого-либо другого мирового авторитета и влиявший на качественно новое восприятие Советского Союза.

Авторитетный американский историк А. Улам, говоря о главенствующей роли идеологического противостояния, сформулировал вывод о неразгаданных тайнах советского поведения. Улам подчёркивал, что при кажущейся монолитности советской идеологии политика Москвы была противоречивой, сочетающей экспансию и сосуществование. Эта мысль была даже вынесена в заглавие одной из его книг [38]. Фактор коммунистической идеологии стал предметом особо острой полемики в американской историографии в 1960;1970;е гг. [39] Историки «официального» направления рассматривали советскую внешнюю политику как «экспансию», «агрессию», «насильственное распространение коммунизма» [40], в результате чего политика США помещалась в идеологический формат защиты «идеалов демократии» Европы от насаждения коммунистической идеологии [41]. По мнению Дж. Фулбрайта, американцы в оценке советской идеологии руководствовались следующими соображениями: «Отрицательное в коммунизме не в его догматическом содержании, которое в худшем случае утопично, а в его фанатической уверенности в себе, в его мессианском упорстве и устремлениях и в его нетерпимости к разногласиям.» [42].

Ставя под сомнение естественность характера режимов стран Восточной Европы, представители «официального» направления рассматривали итоги Второй мировой войны как поражение всей западной цивилизации, в результате которого Европа была повержена коммунизмом.

Представители школы «реальной политики» косвенным образом возлагают вину за обострение идеологической напряжённости на американское руководство. В соответствии с их логикой вашингтонские действия и идеалы были оторваны от реальности, в результате чего произошло изменение баланса политических сил в сторону социализма [43]. Р. Л. Гартхофф поставил под сомнение справедливость подобных выводов: «Господствовавшее на Западе мнение было ошибочным в том. что коммунистическая идеология, как полагали, вынуждала советских лидеров к экспансии, способность коммунистов подорвать свободный мир преувеличивалась» [44].

Представители радикальной историографии США также не обошли вниманием проблему коммунистической идеологии, которая рассматривается как фактор, обусловивший начало «холодной войны» [45]. Только вина в этом случае ложится на американскую сторону. Критика здесь строится на двух аспектах обвинениях в адрес американской политики и защите советского курса. Например, Дж. и Г. Колко возлагают ответственность за развязывание «холодной войны» на экспансионистскую идеологию Вашингтона и отмечают, что, даже если бы Советского Союза не было, поствоенная ситуация вряд ли была бы иной [46].

Следует отметить, что внимание американских историков поствоенного периода привлекла не столько сущность коммунистической идеологии, её основные постулаты, направленность, методы реализации, сколько причины обострения идеологического противоборства в конце войны.

А. Шлезингер-мл., анализируя идеологическую проблему, обращает внимание на особенности американской национальной логики: «Рост американской мощи укрепил мессианизм тех, кто верил в то, что Америка помазанница божья. Наличие пары рыскающих по миру реальных чудовищ поощряло опасную склонность искать повсюду новых чудовищ, подлежащих уничтожению» [47]. Примечательно, что таким образом Шлезингер фиксирует агрессивность не только коммунистической идеологии, но и идеологии США, не видя в этом смысле значительных отличий между ними.

Многофакторность проблемы утверждения коммунистической идеологии в Европе потребовала её структурного анализа. Наиболее обстоятельную попытку предпринял Ч. Гати. Основные этапы утверждения коммунистической идеологии в Европе автор рассматривает в русле концепции «коммунистической атаки». В течение первого этапа коммунистические партии в странах Восточной Европы имели тенденцию к сотрудничеству с другими партиями в пределах коалиционных правительств с целью мобилизации всех ресурсов для продолжения войны против Германии. На второй стадии многопартийные правительства уступили место псевдокоалиции, в которой коммунистические партии, уже являясь преобладающей силой, всё-таки учитывали позиции некоммунистов. Это делалось с целью «умиротворения» Запада и внутренней критики. Третий этап связан с «процессом законченной социализации», содержание которого сводилось к захвату командных высот в управлении государством и формированию монолитных коммунистических партий [48].

Классик американского «политического реализма» Г. Моргентау в качестве главного фактора конфликта СССР США назвал противостояние «двух враждебных и несовместимых идеологий, двух систем правления, двух образов жизни, каждый из которых стремился расширить диапазон своих политических ценностей и институтов и не допустить расширения с противоположной стороны» [49].

Восприятие советской идеологии американскими историками, таким образом, стало стержнем в оценке суммарного образа СССР. Если опираться на устоявшиеся и в отечественной, и в американской науке классификации основных направлений историографии США, то можно констатировать, что основные подходы, использованные историками разных научных школ, способствовали формированию нескольких моделей восприятия СССР.

Весьма влиятельные позиции в американской историографии по-прежнему занимает «официальная» школа, приверженцы которой исходят из постулата о том, что в конце Второй мировой войны США неизбежно должны были стать лидером демократического мира. Советский Союз, не пожелавший признать данный факт, стал виновником развязывания «холодной войны». В соответствии со сформированным историками «официальной» школы образом СССР к концу войны представлял из себя государство, чьи внутрии внешнеполитические принципы и действия были противоположны американским ценностям и угрожали существованию всего демократического мира.

В первые послевоенные десятилетия в историографии США оформилась школа «политического реализма». Все действия Кремля в конце войны, по мнению «реалистов», были подчинены агрессивным планам. Образ СССР авторами этой школы рассматривался исключительно в контексте концепции силы «преступного коммунистического режима» и неукротимой коммунистической экспансии.

В первые послевоенные годы заметным влиянием пользовались труды историков «ревизионистского» направления, которые возлагали вину за начало «холодной войны» на США. Они подвергли критике советскую линию американской внешней политики как «прокоммунистическую». В соответствии с их логикой СССР в конце войны представлял собой государство с чуждой системой ценностей, агрессивной армией и наступательной идеологией. По мнению этих авторов, именно преступное непонимание целей СССР привело к тому, что общественность США долгое время находилась в плену иллюзий.

С иных методологических позиций к оценке СССР подошли представители радикально-критического направления. Вина за обострение международной обстановки в их трактовке ложится на американское правительство, не желавшее понять цели и задачи советской политики. Советский Союз представлен радикалами как государство, понёсшее самые большие потери и одержавшее самые значительные победы в войне. В их трудах присутствует образ страны, приложившей максимум усилий для урегулирования спорных вопросов, жёсткое поведение которой мотивировалось требованиями собственной безопасности.

С конца 1970;х гг. новое направление «постревизионистское» возлагало ответственность за обострение международной ситуации в конце войны на обе стороны. По мнению авторов этого направления, политику СССР в конце войны определяли не только внешние, но и внутренние факторы стремление к обеспечению безопасности, идеология и т. д. Тем не менее, несмотря на признание объективных моментов в поведении советской стороны, постревизионисты в своих работах невольно или намеренно создают образ СССР, ощутимо определяющийся такими качествами, как агрессивность и непредсказуемость.

Анализ образов СССР конца Второй мировой войны, представленных в американской историографии, демонстрирует, что существенное внимание авторы уделяли личности советского лидера, идеологии, государственно-политической системе. Внимание к ним было связано с проецированием этих граней советской модели на Европу, что рассматривалось большинством американцев как угроза западным ценностям.

Примечания

• 1. Thornton M. Times of Heroism, Times of Terror: American Presidential and the Cold War. Westport; L.,
• 2004. P. 16.
• 2. Lukas J. A History of the Cold War. N.Y., 1961. P. 52.
• 3. LaFeber W. The American Age. United State Foreign Policy at Home and Abroad since 1750. N.Y.; L., 1989. P. 403.
• 4. Данн Д. Между Рузвельтом и Сталиным. М., 2004. С. 364.
• 5. Ashton S. P. The Search to Detente. The Politics of East-West Relations since 1945. N.Y., 1989. P. 6.
• 6. Bailey Th. A. America Faces Russia: Russian-American Relations from Early Times to our day. N.Y., 1950. P. 277.
• 7. Hunt M. Ideology and U.S. Foreign Policy. New Haven, 1987. P. 46.
• 8. Glantz M. E. FDR and the Soviet Union. The President’s Battle Over Foreign Policy. 2005. P. 151; Mastny V. The Cold War and Soviet Insecurity. The Stalin Years. N.Y., 1996. P. 15, 20.
• 9. Fleming F. D. The Cold War and Its Origins. 1917—
• 1960. V. I. L., 1960. P. 204, 209.
• 10. Strong A. L. The Stalin Era. N.Y., 1956. P. 108.
• 11. Taubman W. Stalin’s American Policy: From Entente to Detente to Cold War. N.Y.; L., 1982. P. 83.
• 12. Лернер М. Развитие цивилизации в Америке. Образ жизни и мыслей в Соединённых Штатах сегодня. Т. 2. М., 1992. C. 459.
• 13. McCagg W. Stalin Embattled 1943;1948. Detroit, 1978. P. 260, 312.
• 14. Rose L. After Yalta. N.Y., 1973. P. 25−26.
• 15. De Santis H. Diplomacy of Silence. The American Foreign Service, the Soviet Union, and the Cold War, 1933;1947. Chicago, 1980. P. 106.
• 16. Aronsen L., Kitchen L. The Origins of the Cold War in Comparative Perspective. American, British and Canadian Relations with the Soviet Union, 1941;1948. M.; L., 1988. P. 33.
• 17. Хоскинг Дж. Россия и русские. Кн. 2. М., 2003.

C. 247.

• 18. Малиа М. Советская трагедия. История социализма в России. 1917;1991. М., 2002. C. 318−320; Tucker R. C. Political Culture and Leadership in Soviet Russia. From Lenin to Gorbachev. Brighton, 1987. P. 100 103. Чарльз Гати, анализируя сотрудничество «Большой Тройки» в годы войны, тоже достаточно часто оперирует «сталинскими» категориями. Gati Ch. The Bloc That Failed. Soviet-East European Relations in Transition. Bloomington, 1990. P. 9−12.
• 19. Levering R. American Opinion and the Russian Alliance, 1939;1945. Chapel Hill, 1976. P. 122.
• 20. Weisberger B. Cold War Cold Peace: The United States and Russia since 1945. N.Y. 1985. P. 96.
• 21. РГАСПИ. Ф. 515. On. 1. Д. 4096. Л. 43.
• 22. Ryavec K. W. United States Soviet Relations. N.Y.; L., 1989. P. 48.
• 23. Dallin D. The Red Soviet Russia. New Haven, 1944. P. 42−43.
• 24. Wren M. The Course of Russia History. N.Y., 1958. P. VIII.
• 25. Schuman F. L. The Russian Riddle // Current History. 1955. February. P. 66.
• 26. См.: Soviet Power and Policy. N.Y., 1955. P. 373.
• 27. Mosely Ph. The Kremlin and World Politics. N.Y.,
• 1960.
• 28. Ibid. P. 43.
• 29. Rakowska-Hazmstone T., George A. Communism in Eastern Europe. Bloomington; L., 1979. P. 147.
• 30. Rothshild J. A. Communist Eastern Europe. N.Y.,
• 1964. P. 6. Lukas J. A History of the^ld War. N.Y.,
• 1960. P. 53; On the Eve of Cold War // American Views of Soviet Russia, 1917 -1965. P. 156; Ryavec K. W. U.S. Soviet Relations. N.Y.; L., 1989. P. 45; Эдельман Дж. Р. Прелюдия холодной войны: к истории советско-американских отношений // Вопросы истории.
• 1991. № 6. C. 18−19, 21, 24.
• 31. Ryavec K. W. Op. dt. P. 45; Barghoorn F. O. The Soviet Image of the United States. L., 1969. P. 43
• 44.
• 32. Neal F. U. S. Foreign Policy and the Soviet Union.

S. Barbara, 1961. P. 14−15.

• 33. См.: Kolko G., Kolko J. The Limits of Power. The World and United States Foreign Policy, 1943;1945. N.Y., 1968; Alperovitz G. Cold War Essays. N.Y., 1970; LaFeber W. America, Russia and the Cold War, 19 171 971. N.Y., 1972.
• 34. Clemens D. Sh. Yalta. N.Y., 1970. P. 73.
• 35. Fowkes B. Eastern Europe 1945;1969. From Stalinism to Stalingrad. Harlow etc. 2000. P. 17−18.
• 36. Gati Ch. Op. cit P. 10, 11. См. также: Leffler M. Inside Enemy Archives: The Cold War Reopened // Foreign Affairs. 1996. July August. Vol. 75. № 4. P. 123−125; Idem. The Cold War: What Do «We Now Know»? // American Historical Review. 1999. April. Vol. 104. № 2. P. 514−516.См: Smyser W. R. From Yalta to Berlin: The Cold War Struggle Over Germany. N.Y., 2000. P. 10.
• 37. Ulam A. Few Unresolved Mysteries About Stalin and the Cold War in Europe: A Modest Agenda for Research // Journal of Cold war Studies. 1999. Winter. Vol. 1. № 1. P. 110−113. См. также: Ulam A. Stalin: The Man and His Era. L., 1974; Ulam A. B. Expansion and Coexistence. The History of Soviet Foreign Policy, 1917;1967. N.Y.; Wash., 1968; Ulam A. B. The Rivals. America and Russia since World War II. N.Y., 1976.
• 38. См.: Уэйтц Р. Западные теории происхождения «холодной войны» // Холодная война: новые подходы, новые документы. М., 1995.
• 39. Bemis S. F. Op. cit. P. 423; Ulam A. Expansion and Coexistence. P. 120.
• 40. Fisher L. The Road to Yalta: Soviet Foreign Relations, 1941;1945. N.Y., 1972. P. 215; Lukas J. A History of the Cold War. N.Y., 1961. P. 60; Burnham J. The Struggle for the World. N.Y., 1947. P. 188; См. также: Fischer L. Russia, America and the World. N.Y., 1966; Sheldon Ch. The Bolshevization of the USA. N.Y., 1980; Horovitz D. Imperialism and Revolution. L., 1969.
• 41. Фулбрайт Дж. У. Самонадеянность силы. М., 1967. C. 84, 87.
• 42. Morgenthau H. American Foreign Policy. A Critical Examination. N.Y., 1952. P. 31.
• 43. Гартхофф Р. А. Почему возникла «холодная война» и почему она закончилась? // Международная жизнь. 1992. Март апрель. C. 124.
• 44. См. например: Alperovitz G. Atomic Diplomacy: Hirosima and Potsdam. The Use of the Atomic Bomb and the American Confrontation with Soviet Power. N.Y.,
• 1965. P. 13, 62−63.
• 45. Kolko G., Kolko J. The Limits of Power. P. 709 714.
• 46. Шлезингер А. М. Циклы американской истории. М., 1992. С. 83. См. также: Paterson T. G. On Every Front: The Making of the Cold War. N.Y.; L., 1979. P. 73.
• 47. Gati Ch. Op. cit. P. 10.
• 48. Цит. по: Арбатов Г. А. Идеологическая борьба в современных международных отношениях. М., 1970.

C. 46−47.