Историки о Ломоносове, Байере, Миллере, Шлецере

Рассматривая с точки зрении патриотизма, трудно предположить, что у норманнской теории найдутся сторонники в Русском историческом обществе. Но это так, хоть и не в полной мере.

Вот например Н. М. Карамзин писал, что Миллер доказав ошибку Ломоносова, подвергся «гонениям», не однократно подчеркивая то, что Ломоносов хотел опровергнуть «неоспоримую истину» о скандинавском происхождении варяжских князей. Норманская теория, утверждал Н. И. Надеждин, не только «оскорбила в некоторых народную гордость, но и возбудила политические опасения» в силу еще свежих неприязненных отношений к Швеции, которые сыграли не малую роль по отношению к речи Миллера. «Грустно подумать», заключал он, что по вине Ломоносова Миллер не произнес своей речи[19].

В 1865 г. Н. А. Лавровский, хотя и возразил, что Ломоносов «вовсе не был против иностранных ученых и вовсе не был заражен национальною исключительностью», вместе с тем говорил, что его взгляд на характер и значение трудов по русской истории был основан «на преувеличенном и ложно понятом патриотическом чувстве», согласно которому история должна служить прославлению отечества. Объяснение чему исследователь видел в отсутствии у Ломоносова «сколько-нибудь солидного и основательного исторического образования» [20].

Многие дореволюционные ученые говорили о Ломоносове как о несостоявшемся историке, о борце «с иноземцами только потому что они иноземцы"[21]. В 1829 году Н. А. Полевой говорил о Ломоносове как о человеке, уделом которого не была история. А. В. Старчевский уверял, что труды Ломоносова по истории, вызванные соперничеством с Миллером, не могут выдержать исторической критики. Соловьев высказывался о нем как о человеке которому недоставало «ни времени, ни средств изучить русскую историю», ни ясного понимания предмета, в связи с чем он смотрел «на историю с чисто литературной точки зрения, и, таким образом, являлся у нас отцом того литературного направления, которое после так долго господствовало"[22].

Из лагеря антинорманистов к противникам Ломоносова предъявлялись более принципиальные претензии. Ю. И. Венелин подметил, что рассуждения Байера о «варягах есть попытка пояснить собственно не русскую, а шведскую древность». Байер, Миллер, Шлецер, указывал С. А. Гедеонов, «трудились над древнейшей историей Руси, как над историей вымершего народа, обращая внимание только на письменную сторону вопроса», не показывая при этом, «отозвалось ли это норманство в истории и жизненном организме онемеченного ими народа». По мнению Н. В. Савельева-Ростиславича, Байер и Шлецер были проникнуты «своим народным патриотизмом», который увлекал их «за пределы исторической истины». М. А. Максимович именно «северным ветром критики шлецеровской» объяснял тот факт, что Ломоносов «имел ограниченное участие в дальнейшем ходе русской истории вообще». М. О. Коялович, говоря о «зле немецких национальных воззрений на наше прошедшее», доброжелательно отозвался лишь о Миллере. Байера он характеризовал человеком «великой западноевропейской учености», но совершенным невеждой в «русской исторической письменности», а результат его научной деятельности отнес в разряд крайне вредных, «потому что авторитетно отрезал путь к изучению того же предмета с русской точки зрения». По оценке историка, Шлецер в России не созрел еще «в научности», но обнаруживал «невыносимое самохвальство и глумление над другими», презрение к русским и корыстолюбие к России. Назвав его план разработки летописей удачным и указав, что в его основе лежал труд В. Н. Татищева, Коялович высказал невысокое мнение о самом итоге этого проекта о «Несторе». «Пали», перечислял он, желание Шлецера восстановить подлинный текст ПВЛ, его утверждения о диком состоянии восточных славян до призвания варягов, о невозможности найти что-либо верное в иностранных источниках, «пали» большей частью даже его объяснения текста летописи, его предубеждения против позднейших летописных списков, и удержал значение лишь «его научный прием, т. е. строгость, выдержанность изучения дела». Вместе с тем Коялович судил о Ломоносове как об историке и мотивах его выступления против Миллера абсолютно в русле мыслей норманистов[23]. В 1912 году И. А. Тихомиров, занимая позицию положительного отношения к Ломоносову, специально показал какие мнения против норманизма, высказанные им, остаются в силе. Дал высокую оценку доказательствам Ломоносова славянской природы названий Холмогор и Изборска, происхождение руси от роксолан. Так же оценил указания Ломоносова на совершенно разрушившие норманистские построения факты: что имя «Русь» неизвестно в Скандинавии, что в скандинавских источниках нет информации о призвании Рюрика, что термин «варяги» был применим ко многим европейским народам. Говоря о мыслях Ломоносова, об участии славян в Великом переселении народов, в разрушении Западно-Римской империи, ученый отмечает, что они «в настоящее время сделавшиеся ходячими истинами, будучи выражены полтораста лет тому назад да еще не специалистом-историком, указывают только на гениальность Ломоносова"[24].

Научные деятели за границей так же считали что Ломоносову норманнская теория казалась обидной для русского самосознания. К тому же к этому мнению еще и прибавляли то, что он «опасался, что шведский король, ссылаясь на шведское происхождение первой русской династии, снова может претендовать на русский престол"[25]. Но здесь, так сказать, с озлоблением против Швеции можно поспорить, потому что в апреле 1760 года Ломоносова избрали почетным членом Шведской академии наук. И Ломоносов со словами благодарности к «славнейшей академии» «за столь великую и особенную милость"[26], принял этот почетный титул, которым очень гордился.

В отечественной историографии конца 1940х — начала 1960х годов основную суть работ о Ломоносове можно выразить словами Б. А. Рыбакова, который охарактеризовал в 1958 году норманнскую теорию «величайшим злом русской исторической науки», а Ломоносова как «прекраснейшего знатока русской истории"[27]. Но не всё было так хорошо в те годы как хотелось бы, ибо разговоры о Ломоносове как основоположенике антинорманизма сводились к тому, что в споре с норманистами он был прав в основном «доказывая, что возникновение государства не может быть объяснено случайными явлениями, вроде призвания варягов» [28]. Очень часто ученые поддержав один лагерь, часто сами того не понимая, своими доводами и мнениями поддерживали обе теории, высказываясь в обе стороны. Вот, например Л. В. Черепнин в 1957 году отметив, что исторические работы Ломоносова «явились новым словом в науке» и, выступив против умаления вклада немецких ученых в русскую историческую науку, вместе с тем внес элемент сомнения в оценке исторических заслуг Ломоносова. Побудительные мотивы, заставившие его обратиться к истории, Черепнин квалифицировал так: «Национальное достоинство русских было оскорблено тем, что они фактически оказались отстраненными от участия в работе Академии по изучению русской истории и что это дело было поручено лишь немецким ученым», да, к тому же, «норманская теория происхождения Руси использовалась немецким дворянством в целях умаления достоинства русских». Он также со значением подчеркивал, что Ломоносов «проявлял слабость, когда задачи исторического исследования подчинял потребностям текущей политики царизма и спрашивал, например, не будут ли из того выводить какого опасного следствия», что «Рюрик и его потомки, владевшие в России, были шведского рода». Позже Черепнин, говоря о положительном влиянии Шлецера на развитие исторической науки в России, в то же время сказал, что якобы Ломоносов вместо научной полемики с ним в отношении его «Русской грамматики» применил «методы идейной борьбы», а противостояние ученых объяснял взаимным непониманием и обоюдной личной недоброжелательностью[29].

Если подвести итог обсуждения Ломоносова, Миллера, Байера и Шлецера, то можно сказать что каждому из них было не просто. Борьбу вели они как при жизни, так и после смерти, в работах и действиях своих последователей. Они неоднократно осуждались, Ломоносов даже был приговорен к казни, но после года в тюрьме отпущен. Результат можно было предугадать по положению в стране в то время. Политическое влияние сыграло огромную роль при обсуждении речи Миллера. Возможно при отсутствии такого количества иностранцев в стране, а в частности в Академии наук, полемики и не состоялось бы. Может и самой речи не было бы, если бы Миллер не чувствовал себя в чужой стране знатоком истории этой страны, как иногда говорят, у нас просто разный менталитет.