Проблемы истории России XIX века: основные положения историографии

ПРОБЛЕМЫ ИСТОРИИ РОССИИ XIX ВЕКА: ОСНОВНЫЕ ПОЛОЖЕНИЯ ИСТОРИОГРАФИИ

Рекомендуемая литература по всем темам Источники общего характера

1. Внешняя политика России XIX и начала XX в. Документы Министерства иностранных дел. Серия 1—2, М., 1979.

2. Хрестоматия по истории СССР. Т. 2. М., 1952.

3. Дворянская империя во второй половине XVIII века: сб. док. М., 1960.

4. Российское законодательство X—XX вв.еков. Т. 6—9. М., 1988.

5. История российского государства IX — первая четверть XIX в. Документы и материалы. М., 1993.

6. Федоров, В. А. Сборник документов по истории СССР для семинарских и практических занятий (период капитализма). Первая половина XIX в. / В. А. Федоров, М., 1974.

7. Материалы по истории СССР для семинарских и практических занятий. Освободительное движение и общественная мысль в России: учеб. пособ. для вузов / сост. В. А. Федоров, Н. И. Цимбаев. М., 1991.

8. Материалы по истории СССР. Освободительное движение и общественная мысль в России в XIX в. М., 1991.

Учебная литература по всему курсу

1. Бескровный, Л. Г. Русская армия и флот в XIX в. / Л. Г. Бескровный. М., 1973.

2. Борисов, А. В. Министры внутренних дел России / А. В. Борисов. М., 1996.

3. Бушуев, С. В. История государства Российского. Историко-библиографическис очерки. XIX век / С. В. Бушуев, Г. Е. Миронов. М., 1996.

4. Власть и реформы. От самодержавия к Советской России. СПб., 1996.

5. Внешняя политика России в первой половине XIX в. / ред. О. В. Орлик, А. Н. Сахаров. М., 1995.

6. Ерошкин, Н. П. История государственных учреждений дореволюционной России / Н. П. Ерошкин. М., 1968.

7. Исаев, И. А. История государства и права России: Полный курс лекций / И. А. Исаев. М., 1994.

8. История России XIX в.: учеб. для студ. высш. учеб. завед.: в 2 ч. / под ред. В. Г. Тюкавкина. М., 2001.

9. История России: учеб. для вузов / А. А. Чернобаев [и др.]; под ред. М. И. Зуева, А. А. Чернобаева. М., 2002.

10. История СССР. С древнейших времен до наших дней: в 12 т. Сер. 1. М., 1957. Т. 4: Назревание кризиса крепостного строя в первой половине XIX в. / отв. ред. А. В. Фадеев.

11. История СССР (XIX — начало XX в.) / под ред. И. А. Федосова. М., 1987.

12. Кабузан, В. М. Русские в мире. Динамика численности и расселения (1719—1989). Формирование этнических и политических границ русского народа / В. М. Кабузан. СПб., 1996.

13. Корнилов, А. А. Курс истории России XIX века. / А. А. Корнилов. М., 1996.

14. Окунь, С. Б. История СССР: курс лекций / С. Б. Окунь. Л., 1978.

15. Окунь, СБ. Очерки истории СССР. Вторая четверть XIX в. / С. Б. Окунь. М., 1957.

16. Миронов, Б. Н. Социальная история России / Б. Н. Миронов. СПб, 1999. Т. 1—2.

17. Троицкий, Н. А. Россия в XIX в. Курс лекций / Н. А. Троицкий. М., 1997.

18. Федоров, В. А. История России 1861—1917 / В. А. Федоров. М., 1998.

1. Историография промышленной революции в России Вопрос о промышленном перевороте (революции) является одним из наиболее дискуссионных в отечественной историографии, так как непосредственно касается общей проблемы генезиса капитализма в России. Вообще проблема промышленного переворота впервые получила освещение в работах западных исследователей (А. Смит, Д. Рикардо, Ж. Сисмонди, Ф. Энгельс и др.), когда промышленный переворот начался в Англии, а затем и в других странах Западной Европы.

В отечественной дореволюционной науке одной из первых работ, посвященных истории промышленности, был труд М. И. Туган-Барановского «Русская фабрика в прошлом и настоящем» (1898). В этой работе был собран и систематизирован ценный фактический материал, однако вопрос о промышленном перевороте в России не ставился, не проводилось четкого различия между мануфактурой и фабрикой. Кроме того, автор считал русскую фабрику явлением не закономерным, а случайным, насаждаемым исключительно сверху, государством.

В. А. Милютин рассматривал распространение машин как техническую революцию, связанную с вытеснением ручного производства машинным. Он считал, что, несмотря на все «мрачные явления, его сопровождающие», этот процесс имеет прогрессивное значение. Милютин указывал и на то обстоятельство, что в ходе промышленного переворота складываются два новых класса — пролетариат и буржуазия, а рабочая сила окончательно превращается в товар. Но Милютин отрицал целесообразность классовой борьбы 44 пролетариата, так как считал, что противоречие между трудом и капиталом может быть устранено и в условиях капитализма, если государство возьмет в свои руки контроль над распределением.

В. И. Ленин в своем труде «Развитие капитализма в России» (1899) доказывал, что русская промышленность, как и западноевропейская, проходила три стадии: 1) мелкое товарное производство, 2) капиталистическая мануфактура, 3) фабрика. Эти три формы промышленности различались, по его мнению, уровнем техники. В. И. Ленин указал на наличие в понятии промышленной революции двух взаимосвязанных сторон — технической и социальной. Ленин обосновывал закономерность возникновения фабричной промышленности в России, а следовательно, и закономерность российского капитализма. Переход от мануфактуры к фабрике, по его словам, «знаменует полный технический переворот, ниспровергающий веками нажитое ручное искусство мастера, а за этим техническим переворотом неизбежно идет самая крутая ломка общественных отношений производства». За 25—30 лет облик России изменился: она из аграрной превратилась в аграрно-индустриальную.

Важное место в ленинском учении занимает вопрос о прогрессивности и исторической перспективности промышленной революции, обусловленной формированием индустриального пролетариата как ядра рабочего класса. Значительное внимание Ленин отводил проблеме развития железнодорожного транспорта, указывая, что формирование железнодорожного транспорта в России усилило процесс общественного разделения труда, стимулировало прогресс производства во всех ведущих сферах хозяйства, вызывая к жизни новые, базисные отрасли промышленности. Ленин видел главный социальный результат промышленной революции в России в окончательном становлении промышленного пролетариата как самостоятельного класса.

В 30-х годах XX века, после призыва М. Горького к общественности изучать историю становления промышленных коллективов, начинается массовое движение по созданию истории фабрик и заводов. Идет накопление фактического материала.

В 1947 году состоялась дискуссия по статьям Е. И. Заозерской и Н. Рубинштейна о зарождении капиталистических отношений. Ученые полемизировали о времени и условиях перехода от мануфактурного способа производства к фабричному, о формировании рынка рабочей силы, времени и содержании промышленного переворота в России, об экономической политике правительства. Дискуссия на эту тему продолжалась и в последующие годы, втягивая в свою орбиту все новых, в том числе молодых, ученых, привлекая большой конкретно-исторический материал (А. М. Панкратова, М. В. Нечкина, В. К. Яцунский, Н. М. Дружинин, Л. В. Данилова, В. Т. Пашуто, А. Г. Маньков, А. М. Сахаров, Б. Б. Кафенгауз, Е. И. Заозерская и др.). Активный обмен мнениями, тем не менее, не сгладил противоречий.

Одним из крупнейших специалистов по данной теме в 40—50-х годах XX века был С. Г. Струмилин. В своих работах («Промышленный переворот в России», «К вопросу о промышленном перевороте в России», «История черной металлургии в СССР») он рассматривал промышленный переворот как завершающий акт в развитии капитализма, как этап, на котором капитализм одерживает окончательную победу в борьбе с феодализмом. Определяя сущность промышленного переворота как полную замену ручного труда машинным, он сделал вывод о том, что в России промышленный переворот в основном завершился еще до отмены крепостного права, как только машинный труд начал преобладать над ручным.

К. А. Пажитнов в работе «К вопросу о промышленном перевороте в России» (1952), как и С. Г. Струмилин, под промышленным переворотом рассматривал переворот технический, понимая эти понятия как синонимы. М. Ф. Злотников в работе «От мануфактуры к фабрике» (1946) тоже рассматривал промышленный переворот как распространение новой техники на промышленных предприятиях. Поэтому Злотников отнес начало промышленного переворота к 30-м годам XIX века, а его завершение — к пореформенному периоду, считая, что «промышленный переворот продолжался несколько десятилетий и шел весьма медленно, особенно в дореформенный период». В таком же разрезе, как и вышепоименованные исследователи, рассматривает вопрос о промышленном перевороте П. И. Лященко, который, правда, не занимается этим вопросом специально, но затрагивает его в своей книге «История народного хозяйства СССР».

Совсем иное содержание в понятие «промышленный переворот» вкладывала академик А. М. Панкратова в работе «Рабочее движение в России в XIX веке» (1951). Она тоже рассматривала промышленную революцию как этап окончательной победы капиталистического способа производства, но промышленный переворот характеризовался ею как процесс перехода от мануфактуры к фабрике с более или менее широким внедрением машин и с образованием новых классов. Причем машинам она отводила второстепенную роль, а основное внимание акцентировала на процессе образования нового класса — промышленного пролетариата. Исходя из этого, Панкратова относила промышленную революцию в России в основном на пореформенный период.

В. К. Яцунский в своей работе «Промышленный переворот в России» (1952) указывал на то, что при анализе понятия «промышленный переворот» необходимо различать две стороны — техническую и социальную. При этом Яцунский указывает, что промышленный переворот должен рассматриваться как такой этап в развитии капитализма, когда производительные силы и производственные отношения приходят в соответствие в системе победившего капиталистического способа производства. Яцунский предлагает началом промышленного переворота считать для каждой отрасли начало систематического применения в ней не на одном, а на ряде предприятий новой капиталистической техники; а завершением — момент, когда эта техника в данном производстве оттеснит старую технику на второстепенные позиции и повлечет за собой соответствующие перемены социального порядка.

Ф. Я. Полянский в монографии «Первоначальное накопление капитала в России» высказывает мнение, что «период промышленного переворота еще не выходит за рамки эпохи первоначального накопления. В событиях последнего важной вехой была реформа 1861 г., однако промышленный переворот продолжался и после нее… В 1873 г. Россия пережила промышленный кризис, свидетельствующий о том, что она уже стала страной капиталистической. Эту дату и можно принять за конечную грань эпохи первоначального накопления капитала в России». Тем самым автор рассматривает промышленный переворот лишь как эпизод в грандиозном процессе первоначального накопления капитала.

В советской исторической науке велись дискуссии не только о сущности понятия «промышленная революция», но и о хронологических рамках этого явления. Этот спор как раз и вытекал из различного понимания содержания и сущности промышленного переворота. В 50-х годах XX века разгорелась дискуссия между Струмилиным и Яцунским по вопросу о датировке примышленной революции: Струмилин, полагавший что переворот закончился к 60-м годам XIX века, был вынужден признать свою ошибку и продлить, как настаивал Яцунский, переворот до 80-х годов XIX столетия.

В советской исторической науке по данной теме следует отметить также работы Н. М. Дружинина «О периодизации капиталистических отношений в России» и П. Г. Рынд-зюнского «Вопросы истории русской промышленности в XIX веке». В этих монографиях изучались проявления промышленного переворота, особенно на примерах хлопчатобумажной, сахарной промышленности, военного производства, машиностроения и транспорта. В 1978 г. профессор 48

П. Г. Рындзюнский в книге «Утверждение капитализма в России 1850—1889 гг.» поставил под сомнение датировку и суть процесса промышленного переворота в России, принятые большинством советских историков. П. Г. Рындзюнский, считавший, что переворот не мог начаться раньше 50-х годов XIX века, так как только реформы 1861 г. дали возможность буржуазного развития, предлагал датировать переворот 60—80-ми годами XIX века.

В современной исторической науке проблемы «промышленного переворота» уже не столь актуальны и не так болезненно дискутируются, как в советский период. За последние годы вышло лишь небольшое количество работ, непосредственно посвященных этой теме. Среди них можно отметить монографии А. М. Соловьевой «Промышленная революция в России в XIX в.», «Железнодорожный транспорт в России». Основное внимание в них уделяется изучению предпосылок, этапов и масштабов технической и социально-экономической перестройки на базе машинной индустрии. А. М. Соловьева считает, что промышленный переворот имеет три стороны: экономическую, техническую и социальную.

В настоящее время историки пытаются отойти от традиционного формационного подхода. В современной исторической науке (Б. Н. Миронов, А. С. Ахиезер и др.) понятия «промышленный переворот», «промышленная революция» тесно связываются с понятием «модернизация». Процесс модернизации подразумевает переход от аграрного общества к индустриальному через индустриализацию, т. е. промышленную революцию. Процесс модернизации характеризуется комплексом взаимосвязанных изменений в демографической, экономической, социальной и институциональной областях, тесно взаимосвязанных и потому оказывавших непосредственное влияние друг на друга.

Так, советский историк В. В. Шелохаев в 1990;е годы стал сторонником концепции модернизации, понимая под этим переход от традиционного общества к современному, открытому. По его мнению, модернизация (коренное обновление важнейших сфер жизни) началась в пореформенной России с опозданием и в итоге вызвала нарастание конфронтации в российском обществе. Спецификой России было и то, что модернизация началась властью «сверху», авторитарными методами. В итоге в короткий срок была создана индустриальная база, сложилась рыночная экономика, значительные успехи были достигнуты в области просвещения и культуры; но при этом модернизация стимулировала противостояние власти и общества, вызвала политическую и социальную нестабильность.

… Все исследователи рассматривают промышленный переворот с точки зрения прогрессивного развития общества, усматривая в нем этап, на котором индустриальное общество одерживает победу над аграрным. Однако в работах исследователей нет единого мнения как о содержании промышленной революции, так и о том, по каким признакам судить о ее начале и завершении.

2. Отечественная историография о правлении Александра I

Уже в дореволюционное время эпоха Александра I, как и личность самого императора, привлекала внимание отечественных учёных. Многотомные труды об Александре I и его преобразованиях принадлежат перу М. И. Богдановича и Н. К. Шильдера, считавшихся официальными историографами.

Н. К. Шильдер (1842—1902) наиболее последовательно проводил мысль о том, что царствование Александра I можно разделить на два этапа — реформаторский (1801—1810 гг.) и реакционный (1816—1825 гг. — «последнее десятилетие»), а между ними (1810—1815 гг.) — «борьба с Наполеоном». До 1812 г., считал историк, Александру удалось провести преобразования, совокупность которых позволя-50 ст оценить его деятельность в то время как либеральную. Позднее в Александре I произошел перелом, и последнее десятилетие, с 1816 по 1825 г., следует называть «периодом реакции». Одним из первых в историографии он написал об убийстве Павла I и причастности к этому его сына Александра: «В общей сложности все эти печальные явления привели к 14-му декабря, а в далеком будущем — к крымскому погрому». Шильдер говорил о неприспособленности Александра I к нуждам России и задачам, которые должен был решать император. Отсюда вытекали и отрицательные результаты его царствования. Шильдер считал политику Александра I и его лично не только виновником восстания декабристов, но и исходной причиной поражения в Крымской войне.

Принадлежавший к числу дворянских историков И. М. Богданович был сторонником субъективно-идеалистического подхода. Для него личность Александра I была главным двигателем истории, а внутренняя политика России рассматривалась через призму биографии императора. В представлении М. И. Богдановича Александр I хотел водворить в стране господство справедливости и общего спокойствия. По словам историка, царь, будучи свидетелем «злоупотреблений администрации» своей бабки, а потом и отца, проникся идеалами законности; ненавидя деспотизм, он стремился «навсегда охранить от произвола права всех и каждого». М. И. Богданович считал, что Александр I задумал провести не только частичные реформы, но и осуществить коренную перестройку государственного здания. Однако противоречивые результаты деятельности Негласного комитета, по мнению историка, открыли простор еще большему произволу. Члены Негласного комитета, не видя пользы от своих нововведений, пали духом, их реформаторский пыл остыл, а царь был отвлечен от внутренних проблем внешнеполитическими событиями.

Среди крупнейших русских историков второй половины XIX — начала XX века в той или иной степени занимались анализом личности и государственной деятельности Александра I В. О. Ключевский, Н. Ф. Дубровин, А. А. Кизеветтер, А. А. Корнилов и др.

B. О. Ключевский указывал на два основных стремления, которые составляли содержание внутренней политики Александра I: 1) «уравнение сословий перед законом» и 2) «введение их в совместную дружную государственную деятельность». Однако Ключевский видел Александра I «роскошным цветком, который завял перед трудностями». Он выявил скрытный, двуличный характер воспитания императора. А реформаторская деятельность Александра, по его мнению, ничего не дала ни стране, ни се народу: напротив, в итоге «правительство и общество разошлись, как никогда не расходились прежде».

C. М. Соловьев, напротив, доказывал, что Александр I имел свой собственный отчетливо выраженный принцип во внутренней политике: избегать крайностей. По мнению историка, в характере Александра не было ничего загадочного — он был убежденным сторонником модернизации России. Благодаря этому Россия избежала революционного взрыва.

Среди либеральных историков, посвятивших свои работы изучению проблем александровской эпохи, следует назвать имена А. А. Кизсвсттера, А. А. Корнилова, А. Н. Пыпина и многих других. А. А. Кизеветтср писал о неспособности императора к целенаправленной систематической практической работе и стремлении переложить ее тяжесть На плечи других. А. А. Корнилов в своем «Курсе истории России XIX в.» подчеркивал, насколько сложным и даже загадочным был характер Александра I, который, в свою очередь, определялся его воспитанием. А. Н. Пыпин пришел к заключению, что Александр I был проникнут «идеалистическими мечтами о свободе и счастии людей», но ему не хватало реальною знакомства с жизнью народа. Как считал историк, в личности императора «было много искреннего энтузиазма и благородных влечений», но они не развились 52 в прочные логически усвоенные принципы". А. Н. Пыпин был уверен, что Александр «чувствовал отвращение к деспотизму», стремился «подчинить деспотизм законности, неопределенность абсолютной монархии привести в известные твердые нормы». Неудачи же преобразовательных опытов царя А. Н. Пыпин видел в двойственности и незаконченности действий Александра I.

Великий князь Николай Михайлович Романов (1859— 1919) тоже придавал большое значение исследованию жизни и психологической мотивации поступков императора. Новизна, внесенная великим князем в исследование, начиналась с его периодизации царствования Александра I. В ней Николай Михайлович выделил пять периодов, каждому из которых дал характеристику:

1) 1801—1807 гг. — «эпоха колебаний»;

2) 1807—1812 гг. — время «союза с Наполеоном», который носил унизительный для Александра I характер;

3) 1812—1815 гг. — период «великой борьбы с Наполеоном»;

4) 1816—1822 гг. — «эпоха конгрессов, мистицизм, военные поселения»;

5) 1822—1825 гг. —"эпоха общего разочарования".

Николай Михайлович подчеркивал роковую роль Александра I в судьбе своего отца. «Наследник престола знал все подробности заговора, ничего не сделал, чтобы предотвратить его, а напротив того, дал свое обдуманное согласие на действия злоумышленников». Назвав личность Александра I сложной, Н. М. Романов счел возможным дать ей положительную оценку только для «годины Отечественной войны». В другие же периоды 24-летнего царствования, по его словам, «интересы России, к сожалению, отходили на второй план» в сознании императора.

Что касается реформ, то и «молодые друзья», и М. М. Сперанский в глазах Н. М. Романова были носителями реформационных идей. Александр I же, по словам историка, никогда не был реформатором, а в первые годы своего царствования «он был консерватор более всех окружавших его советников». 1812 год, как полагал Н. М. Романов, «сблизил Царя с народом». Но в 1813—1815 гг. император совершает цепь политических ошибок: заграничные походы (заглушившие чувство патриотизма), заключение Священного союза, мистицизм и «аракчеевщина». Следствием всех этих явлений и стали события 14 декабря 1825 г.

В советский период историографии сложились в основном негативные оценки правления Александра I, либеральные действия правительства Александра I представлялись советскими учёными как «лицемерные». Проведенные в начале XIX века преобразования они оценивали как попытку господствующего класса приспособить государственный аппарат страны к новому уровню социально-экономических отношений, причины реформ усматривали в процессе вызревания капиталистического уклада в недрах феодальной формации и в обострении классовой борьбы. Анализируя причины отказа Александра I от проведения либеральной политики, советские историки указывали на роль революций в Италии и Испании, восстания Семеновского полка в 1820 г.

По мнению М. Н. Покровского, внутренняя политика Александра I была обусловлена экономическими факторами; все реформаторские начинания императора — лишь внешнее прикрытие, игра в либерализм, от которой он вскоре отказался, обнаружив свои истинные намерения. А. Е. Пресняков, издавший в 1924 г. книгу «Александр I», считал реформы начала XIX в. продуктом социально-экономического развития страны. Вместе с тем, замечает Пресняков, внутриполитический курс Александра I — это продолжение курса его отца. Реформаторские планы вынашивал Павел I, а реализовал их Александр I.

С. Б. Окунь и А. В. Предтеченский главную цель внутренней политики Александра I видели в спасении феодально-крепостнической системы от гибели. С. Б. Окунь полагал, что царь-консерватор использовал либеральные 54 идеи для того, чтобы оставить все по-старому. А. В. Предтеченский же признавал, что Александр I сознательно шел на уступки. При этом историк стремился объяснить каждое из рассматриваемых явлений в духе традиционной концепции: то приуменьшая их прогрессивный характер, то сводя объективное значение происходящих процессов к неустойчивости характера Александра I и т. п. (так, все, связанное с подготовкой конституции для России, и заявления царя о намерении ввести представительное правление он считал «минутным отклонением в настроении Александра»).

Б. Г. Литвак считал, что темпы развития экономики были низкие и не могли обеспечить решение стоящих перед страной внешнеполитических задач. Историк образно говорил, что Русь-тройка «не мчалась, а еле-еле тащилась по ухабистой дороге истории».

Н. В. Минаева в своей работе «Правительственный конституционализм и передовое общественное мнение России в начале XIX века» признаёт объективную закономерность действий верховной власти. Она не отвергает серьёзности правительственных конституционных планов, но доказывает принципиальную разницу между конституционными намерениями верховной власти и стремление к переустройству политической системы передовой и особенно радикально настроенной части общества.

Интерес к русскому либерализму в правление Александра I обострился в начале 1990;х гг. в связи с поиском новых путей в государственной политике страны. За это время было написано много статей, посвященных русскому либерализму. Современных историков интересуют вопросы о причинах и сущности преобразовательной деятельности Александра I. На эти вопросы они отвечают по-разному.

По мнению Н. А. Троицкого, «ряд угрожающе сложившихся к тому времени факторов заставлял Александровское правительство искать новые методы для решения старых задач». Среди этих факторов исследователь называет рост недовольства «низов»; давление на Александра I со стороны дворянских кругов, которые пострадали от деспотизма Павла I и требовали возвратить им привилегии, дарованные Екатериной II; необходимость учитывать распространение европейских либеральных веяний среди дворянской интеллигенции.

По наблюдениям В. Г. Сироткина, даже дворянство некоторых регионов страны обращалась к Александру I с просьбой отменить крепостное право. Автор отметил такую закономерность: чем выше был уровень развития капиталистических отношений в регионе, тем безболезненней помещики отказывались от крепостного права, заменяя его более прочными капиталистическими узами. В. Г. Сироткин считает, что к реформам толкали не только внутренние, но и внешние факторы. По мнению автора, для того чтобы Россия смогла войти в союз с европейскими государствами, Александру I нужно было укрепить «тылы», уравнять социально-политический режим России с европейским.

Некоторые современные историки, вслед за дореволюционными авторами, развивают идею о стремлении императора к законности как главном мотиве его преобразований. М. М. Сафонов считает, что при всей сложности и противоречивости личности Александра I и проводимой им политики трудно усомниться в стремлении императора осуществить в России либеральные реформы. В работах С. В. Мироненко рассмотрены попытки самодержавия провести реформы в начале XIX века путем создания конституционных учреждений, развернувшаяся борьба вокруг подготовленных во властных структурах проектов реформ и их крах. Автор показал, что, действуя бюрократическими способами, самодержавие не сумело провести жизненно необходимых для страны преобразований. Ответом на это стало появление радикально революционного (декабристского) движения в России в первой четверти века. По словам С. В. Мироненко, «осуществлению намеченных реформ помешало мощное и вполне определенное сопротивление подавляющей части дворянства. К преобразованиям стремился 56 очень узкий общественный слой». НИ. Казаков подчеркивает, что, «изучая законотворческую деятельность царя и его талантливых помощников М. Сперанского и М. Балугьянского, невольно поражаешься широте и глубине разрабатываемых ими проблем, свидетельствующих о намерении Александра I ограничить произвол чиновнического аппарата и абсолютную власть монарха и ввести в русскую практику западные либеральные нормы и принципы». По мнению Н. Я. Эйдсльмана, отказ от преобразований произошел в силу мнимой или истинной узости социальной базы для них и боязни Александра I войти в конфликт с основной массой дворянства. В подавляющей своей массе дворянство не принимало попыток либеральных преобразований. Не нашедшие социальной опоры в господствующем сословии проекты реформ оказались нежизнеспособными. Н. Я. Эй-дельман замечает: «Оппозиция справа: „невидимый“ и тем особенно страшный бюрократический аппарат… угрожал „удавкою“, и пример отца, пример Павла ясно определял характер угрозы. Эти люди скинули Сперанского, заставили Александра отступить».

A. Н. Сахаров пишет, что «ни одно из крупных государственных начинаний Александра I нельзя рассматривать, с одной стороны, вне его стремления оправдать свое восшествие на престол делами на благо Отечества, „принести счастье людям“, а с другой — не принимая во внимание постоянного чувства страха за свою жизнь». По мнению А. Н. Сахарова, в основе отказа Александра I от реформ «лежал целый комплекс причин, общественных потрясений, личных драм Александра».

B. А. Томсинов, В. А. Федоров, С. А. Чибирясв подчеркивают большую роль М. М. Сперанского в проведении реформ Александра 1.

3. Историография Отечественной войны 1812 г.

Отечественная война 1812 года изучается в исторической науке очень давно. На эту тему выпущено более 10 тыс. книг и статей. История Отечественной войны 1812 г. по-прежнему привлекает устойчивый интерес исследователей.

Дворянские историки войны 1812 г. стояли на субъективно-идеалистических позициях. Дворянская концепция войны рассматривала ее как войну великих полководцев Александра I и Наполеона. Они пытались в своих работах доказать решающую роль в победе над Наполеоном Александра Благословенного, а также «единение сословий вокруг престола». Таковы были работы генералов Д. П. Бутурлина, А. И. Михайловского-Данилевского (адъютанта Кутузова), М. И. Богдановича.

*I Декабристы, бывшие непосредственными участниками Отечественной войны 1812 г., считали ее войной не генералов, а «народной». Революционеры-демократы указывали на народный характер войны, а также на ее влияние на развитие либерализма в России. В. Г. Белинский оценивал ее как войну отечественную, освободительную. Именно поэтому война породила столь мощный патриотический подъем, явившийся источником победы, и имела важные исторические последствия (зарождение корней декабризма). А. И. Герцен видит причину войны в завоевательной политике Наполеона, стремившегося к мировому господству. Герцен считает войну 1812 г. для русского народа справедливой войной за сохранение национальной независимости, в которой ярко проявилась активная, творческая роль народных масс в истории, их героизм.

Отечественные буржуазно-либеральные исследователи (А. Н. Попов, Военский, В. И. Харкевич, А. А. Корнилов) делали упор на экономический фактор, сопоставление экономик двух противников. 58

После 1917 г. М. Н. Покровский и его последователи начали в самых решительных выражениях отрицать народный характер войны с Наполеоном, утверждая, что эта война велась Россией исключительно в интересах дворянской верхушки. М. Н. Покровский всю ответственность за начало войны возлагал на Россию, а для Наполеона война была лишь необходимой обороной. Одновременно было официально отвергнуто определение войны 1812 г. как Отечественной.

Лишь незадолго до нападения гитлеровской Германии на Советский Союз академик Е. В. Тарле вернул этот термин. В духе новых установок в советской историографии стала активно утверждаться точка зрения, согласно которой война 1812 г. была актом агрессии Франции против миролюбивой России. Капитальный труд Е. В. Тарле «Нашествие Наполеона на Россию», опубликованный в 1937 г., на долгие годы стал вершиной советской историографии войны 1812 г. Он утверждал, что война 1812 г. являлась «откровенно империалистической войной, продиктованной интересами захватнической политики Наполеона и крупной французской буржуазии», а «для России борьба против этого нападения была единственным средством сохранить свою экономическую и политическую самостоятельность». Эти идеи были восприняты другими историками и перешли в учебники и монографии. Однако в дальнейшем отечественные историки нашли недостатки в работах Е. В. Тарле и подвергли его критике за переоценку роли в победе природно-климатических факторов и умаление классовой борьбы.

Великая Отечественная война оказала серьезное влияние на развитие историографии данной проблемы. Со всей полнотой оно проявилось в литературе первого послевоенного десятилетия и в конечном итоге привело к существенной корректировке концепции Отечественной войны 1812 г. В итоге 40—50-е годы XX века характеризовались очевидным упадком в освещении этого события. В 1946 г. Сталин заявил, что «наш гениальный полководец Кутузов… загубил Наполеона и его армию при помощи хорошо подготовленного контрнаступления», и с этого момента все внимание советских историков сосредоточилось исключительно на личности М. И. Кутузова. Сталин выделил положения о том, что основу полководческого искусства М. И, Кутузова составляли действия на коммуникациях противника, а основной формой ведения боевых действий стало преследование. Мысль о превосходстве кутузовской стратегии затяжных военных действий над наполеоновской стратегией поражения противника в одном генеральном сражении в дальнейшем была развита П. А. Жилиным и Л. Г. Бескровным. Главенствующее положение во вновь скорректированной концепции событий 1812 г. стало отводиться роли в них Кутузова. Полководческое искусство Кутузова признавалось основным фактором в достижении победы над вторгшимся в пределы страны неприятелем. При этом контрнаступление было определено как основная форма военных действий, обеспечившая успех русской армии. В общественное сознание настойчиво внедрялось представление об Отечественной войне 1812 г. как о цепи блестящих побед русской армии, когда русское командование якобы не совершало ошибок. Субъективизм в тот период выражался в фальсификации имевшихся архивных данных о соотношении сил перед войной и потерях сторон в ряде сражений, включая Бородинское.

Первые шаги к разрушению многочисленных стереотипов были предприняты лишь в годы перестройки — публикациями тех лет, в первую очередь книгами и рецензиями профессора Н. А. Троицкого. Н. Троицкий обращает внимание на то, что практически все цифровые данные о соотношении сил и потерях сторон в 1812 г., вопреки истине, подсчитывались в нашу пользу. Очевидные успехи и победы французского оружия игнорировались. Н. Троицкий отвергает бытующую версию о внезапности нападения Наполеона. Война 1812 г., как подчеркивает историк, явилась 60 продуктом противоречий между буржуазной Францией и феодальной Россией. Н. Троицкий предлагает расстаться и с еще одним мифом — о Кутузове. Исследователь указывает на роль Барклая-де-Толли, который умелым отступлением спас русскую армию от неминуемого разгрома в первые месяцы войны и уже тогда начал планировать и готовить контрнаступление, впоследствии осуществленное Кутузовым. Нельзя сказать, что эти факты до Н. Троицкого совершенно не были известны — просто их игнорировали в угоду привычным.

В постсоветские годы влияние идеологии на отечественную историографию войны 1812 г. впервые свелось к минимуму, благодаря чему открылись широкие возможности для научного осмысления этой темы. В 1990;е гг. фактически впервые началось сотрудничество отечественных и западных специалистов по истории войны 1812 г. Современные исследователи событий Владимир Земцов и Олег Соколов изучают мотивацию к победе наполеоновских и русских солдат. Значительное внимание уделяется дипломатической истории эпохи 1812 г. Историки отошли от идеологически окрашенной трактовки истории дипломатии с позиций «агрессивная» —- «миролюбивая». В отечественной историографии возобладала теория национально-государственных интересов в международных отношениях, которая исходит из того, что международная политика, «как и любая политика, есть борьба за власть» (М. И. Мельтюхов и др.).

Главным объектом исследований остаются различные аспекты военной истории. Были пересмотрены и скорректированы версии о роли Смоленской операции, боевых действиях в окрестностях Москвы осенью 1812 г., сражении у Тарутино и др. Историки стали заострять внимание на ошибках, допущенных русским командованием, признавать высокую боевую эффективность армии Наполеона. Относительно итогов Бородинской битвы историки по-прежнему ведут активные споры. Наиболее основательно из военных тем 1812 г. рассмотрена история народной войны и партизанского движения 1812 г.

Наиболее новаторской среди всех постсоветских исследований русской армии 1812 г. стала монография В. М. Безотосного, посвященная атаману М. И. Платову и донскому генералитету в 1812 г. Автор по-новому осветил проблему участия казаков в войне 1812 г. (указал на конфликты казачьих генералов и представителей командования русской регулярной армии, описал поведение казаков во время войны и т. д.). По-новому позволяют взглянуть на военно-политические аспекты истории 1812 г. работы В. М. Безотосного, посвященные разведке и планам России и Франции в 1810—-1812 гг.

Говоря о военных итогах кампании, постсоветские историки показывают преобладающую роль небоевых факторов в гибели наполеоновской армии в России (изнурение, голод, болезни, холода), что совершенно отрицалось советской историографией 1940—1980;х гт. Сильно скорректированы данные о численности враждующих армий (по уточненным данным, в Русской кампании с французской стороны участвовало около 560 тыс. человек, а не 600—650 тыс. как считалось ранее, с русской — около 480 тыс. человек, реально участвовавших в боях).

Современные российские историки (А. И. Сапожников, М. А. Давыдов) обращаются к истории российского общества военного времени. Фактически впервые историки стали показывают людей эпохи 1812 г. живыми людьми, со своими достоинствами и недостатками, а также свойственной всем людям противоречивостью. Специалисты подчёркивают огромную роль, которую играла Русская Православная церковь в 1812 г., фактически она являлась главной и единственной силой, цементировавшей тогдашнее российское общество (Л. В. Мельникова, А. И. Попов).

Постсоветская историография Отечественной войны 1812 г. также представлена группой историков-традиционалистов, придерживающихся основных пропагандистских положений советского и отчасти дореволюционного периода. Для этой группы характерны работы Б. С. Абалихина. Он отстаивает тезис об огромном превосходстве французской стороны при Бородино, обосновывает версию отступления наполеоновской армии на Киев осенью 1812 г., активно доказывает тезис об исключительной вине Александра I в неполном успехе Березинской операции. Его концепции опровергнуты современными исследователями (В. М. Безотосный, О. В. Соколов, А. И. Попов и др.). Можно констатировать, что уже к концу 1990;х гг. влияние традиционалистских традиций историографии резко ослабло.

4. Оценка движения декабристов в историографии Официальная правительственная концепция толковала восстание декабристов как случайное явление, а самих декабристов — как скопище цареубийц, которые восприняли революционные идеи в Западной Европе, но потерпели неудачу в попытке привить их на русской почве. Официально стремились скрыть размеры и угрозу движения, старались показать бесперспективность движения. Ярким приверженцем этой концепции был барон М. Корф — «Историческое описание 14-го декабря [1825 гг.] и предшествовавших ему событий», «Четырнадцатое декабря 1825 г.», «Восшествие на престол императора Николая I». Он писал: «Горсть безумцев, чуждых святой Руси, без корней в прошлом и перспектив в будущем». Проекты преобразований декабристов им замалчивались.

Другой представитель дворянской историографии, правда, более позднего периода, — Н. К. Шильдер считал политику Александра I и его лично виновником восстания декабристов. Шильдер показал, что декабристы предвосхитили реформационные планы Александра II на 30 лет. Он подчеркнул благородную мотивацию их поступков, сочувствуя либеральной части восставших.

Первыми несогласными с официальной концепцией историками выступили сами декабристы. Особенно здесь проявил себя М. Лунин, чьи знаменитые «Письма из Сибири» были известны передовой общественности. Мемуары о событиях оставили Якушкин, Бестужев и целый ряд других.

Оформление революционной концепции принадлежит А. И. Герцену (1812—1870). Он осветил широкий круг вопросов истории декабризма — его истоки, развитие, деятельность тайных обществ, их программные установки, восстание 14 декабря, причины поражения, дает характеристику наиболее выдающимся деятелям декабризма, оценивает уроки и значение восстания и движения в целом. Герцен видел корни движения декабристов в условиях русской действительности и указал на важнейшие причины выступления декабристов. Вместе с тем Герцен подчеркнул слабость декабристского движения — «декабристам на Исаакиевской площади не хватало народа». А. И. Герцен считал возможной победу декабристов: «Кто первый овладеет местом, тому и повинуется безмолвная машина с тою же силою и с тем же верноподданическим усердием». Он указал также на серьезное значение восстания для России: «Фаланга героев, которая сознательно вышла на смерть, чтобы разбудить новое поколение», «с высоты своей виселицы они разбудили новое поколение». Но Герцен идеализировал декабристов, описывал их как рыцарей без страха и упрека, приписывал им социалистические взгляды.

Либеральная концепция декабристского движения представлена трудами А. Н. Пыпина, М. В. Довнар-Запольского и др. Нельзя не отмстить работу А. Н. Пыпина «Общественное движение в России при Александре I» (1870—1871), в которой автор обобщил весь многочисленный материал, накопленный за этот период, провёл подробный анализ источников. А. Н. Пыпин прослеживает взаимозависимость взглядов императора и прогрессивного общества того времени. Личность Александра I, по мнению А. Н. Пыпина, являлась мощной силой, поддерживающей общественные 64 настроения. А. Н. Пыпин в своей работе исследует не сами события декабря 1825 г., а их предысторию. Первопричиной автор считает «пробуждение национального чувства в эпоху 1812 г. как источник нового либерального движения… и сильное европейское влияние, действовавшее на русское общество в течение Наполеоновских войн».

Крупнейшим по значению трудом дореволюционной историографии о декабристах является книга В. И. Семевского «Политические и общественные идеи декабристов» (1909). В концепции Семевского имеются многие черты либеральной трактовки: планы декабристов он преемственно связывает с преобразовательными планами Александра I, Сперанского и других правительственных деятелей, не усматривая между ними никакой принципиальной разницы. Эта концепция выхолащивала революционное содержание движения, рассматривала декабристов как реформаторов, которые пошли на вооруженное выступление не по плану, а в качестве взрыва отчаяния. Впервые такого рода оценку декабристского движения дал декабрист, член Союза Благоденствия Николай Тургенев (1826), который во время восстания был за границей, вернуться отказался, но пытался оправдать действия декабристов перед российскими властями. Семевский, близкий к народникам и имевший возможность после революции 1905—1907 гг. свободнее высказывать свои мысли, давал высокую оценку Пестелю, но в целом все же придерживался либеральной концепции — трактовал движение декабристов как движение интеллигенции.

Под влиянием событий первой русской революции обратился к теме движения декабристов и А. Е. Пресняков (1870—1929). По его словам, движение декабристов «было колыбелью целого ряда позднее резче дифференцированных в жизни и общественном сознании, легко разошедшихся течений». Размышляя о причинах неспособности декабристов реализовать план действий и совершить государственный переворот, А. Е. Пресняков доказывал, что это движение было чуждо «подъему народной и солдатской массы». В среде декабристов было много революционной романтики и декламации «без подлинной решимости». Их революционность Пресняков считал «весьма относительной». Аграрные проекты декабристов он оценивал как «преждевременные» и «бесплодные» для того времени. А Николаю I, несмотря на всю шаткость его положения, помогла «более чем слабая подготовка восстания». На стороне власти оказался выигрыш во времени и дезорганизация революционного центра.

Результаты исследования привели Преснякова к выводу о предрешенности итога восстания. Значение восстания историк увидел в том, что оно вскрыло «трещины» в самодержавно-крепостническом строе, а в день 14 декабря 1825 г. самодержавие впервые встретилось «с отрицанием своих притязаний на произвольное распоряжение Россией как вотчиной». Пресняков определил национальные основы движения декабристов, указав, что оно выросло на «русской почве», а не на «наносной» с Запада.

С конца XIX века в России появляется марксистская концепция движения. В 1900 году на вечере памяти декабристов, в год 75-летия восстания, Г. В. Плеханов произнес речь «14 декабря 1825 года», в которой поправил Герцена: декабристы — буржуазные революционеры, а не социалисты. Г. В. Плеханов говорил о предрешенности поражения восстания, опираясь на мнение некоторых декабристов.

Ленин в целой серии статей проследил социальный состав движения и на этой базе создал свою концепцию освободительного движения. Как известно, В. И. Ленин подразделял освободительное движение в России (до 1917 г.) на три этапа: дворянский, разночинский и пролетарский. В основу такой периодизации им был положен сословно-классовый критерий. По его мнению, преобладание на том или ином этапе определенного класса (или сословия) «налагало свою печать на движение», т. е. определяло его особенности — организационно-тактические принципы, характер программных требований. 1825—1861 гг. — период дворян-66 ской революционности. Ленин считал, что декабристы положили начало борьбе против самодержавия. Ленин, как и Герцен, подчеркивал, что «страшно далеки они от народа».

В советской исторической науке изучение движения было продолжено с марксистских позиций. Характерный для исторической науки советского времени догматизм превратил ленинские высказывания в незыблемую схему. На исходе 1923 г., с началом подготовки к 100-лстнему юбилею восстания декабристов, в советской исторической литературе вспыхнула дискуссия относительно сущности этого движения. Дискуссия началась после появления 16 декабря в газете «Рабочая Москва» статьи М. С. Ольминского «Две годовщины». Автор с ультрареволюционных позиций характеризовал движение декабристов как «движение дворян-землевладельцев», которые обманом увлекли солдат на Сенатскую площадь, а затем предательски покинули их. В защиту декабристов выступили М. Н. Покровский, В. Д. Виленский-Сибиряков и некоторые другие. Покровский писал о них, особенно о членах Южного общества и Общества соединенных славян, как о «настоящих революционерах и революционных демократах», чуть ли не предшественниках большевиков.

В 1925 году с помпой было отмечено 100-летие восстания. Был издан 11-томный сборник документов «Восстание декабристов» (под руководством М. Н. Покровского). М. Н. Покровский считал декабристов борцами против душащего торговый капитал крепостничества.

Бесспорным лидером уже с 1920;х годов была М. В. Нечкина. Естественно, труды М. В. Нечкиной отличались марксистским подходом к освещению истории декабризма. Она наметила проблемы, которые стали предметом исследовательского внимания всех советских декабристоведов: декабристы и массовое революционное движение, формирование их идеологии, изучение процессов развития декабристских обществ, ход восстания 14 декабря, отношение к восставшим различных социальных слоев. В работах конца 20-х начала 30-х годов. М. В. Нсчкина вывела принципиальную идею революционного единства всего движения декабристов. В послевоенный период проблематика исследований М. В. Нечкиной расширяется. Декабристы рассматриваются не только как революционная организация, но и как явление идеологии, общественное течение, «окрасившее атмосферу социальной и культурной жизни своего времени».

В фундаментальных трудах «Грибоедов и декабристы» (1947) и «Восстание 14 декабря 1825 г.» (1951) М. В. Нечкина старалась в конкретной форме воплотить ленинскую мысль о поисках в России правильной революционной теории. В 1955 г. вышла в свет ее двухтомная монография «Движение декабристов». Эта работа стала событием в советской исторической науке и в декабристоведении. Исследование интересно тем, что ленинская оценка восстания декабристов как первого революционного выступления, с присущей им классовой ограниченностью, впервые нашла свое наиболее полное воплощение в конкретном историческом материале. Движение декабристов М. В. Нечкина органически связывала с проблемой смены общественно-экономических формаций, их лозунги — с объективным ходом исторического развития.

Положение М. В, Нечкиной в исследовании истории русского революционного движения было практически монопольным. И оно закрепило в советской науке преувеличенное представление о масштабах и влиянии революционного движения в XIX веке, а также искусственную периодизацию исторического процесса XIX — начала XX века по революционным ситуациям.

В 1950—70-е годы наблюдается рост интереса к движению и расширение проблематики исследований.

Для современной историографии характерен пересмотр ряда устоявшихся в отечественной исторической науке выводов относительно декабристского движения.

Во-первых, отмечается, что движение декабристов нельзя сводить только к революционному. По своему со-68 держанию оно было гораздо шире. Здесь соединились различные взгляды, группы с разными идейными установками и интересами, по-разному понимавшие цели, задачи движения и пути их достижения. Исследователь Б. Бокова пишет, что «при желании — и без малейших натяжек — от декабристов можно провести маршруты куда угодно: к земскому движению 1860-х годов, к партии „Народной свободы“, к „русскому социализму“, к „аристократическому конституционализму“, к правонационалистическим теориям, к российской религиозной философии, к социалистам-революционерам и т. д.».

Во-вторых, расширился спектр оценок закономерности восстания декабристов. Если раньше восстание декабристов представлялось как событие безусловно закономерное вследствие обострения классовых противоречий, то теперь высказывается мнение о том, что случайность и закономерность в событиях 14 декабря столь переплелись, что восстание могло и не состояться (С. В. Мироненко). Но в то же время высказывается мысль о возможной победе восстания. А. Н. Цамутали, П. В. Волобуев и Я. А. Гордин считают, что поражение декабристов не было заранее предрешено. И все же мнение об обреченности восстания преобладает в трудах историков.

В-третьих, нет единства в оценке последствий возможной победы декабристов. Н. Я. Эйдельман, например, пишет: «Мятежники могли, конечно, взять власть… Вот тогда захваченный ими госаппарат (как в 1700-х гг. преображенцами, семёновцами) тут же приказал бы всей России разные свободы: конституцию (северяне настаивали на Земском соборе) и отмену крепостного права. И что бы после того ни случилось — смуты, монархическая контрреволюция, народное непонимание, борьба партий и группировок, — многое было бы абсолютно необратимо». С. В. Тютюкин считает: «Можно допустить, что при более активной, наступательной тактике декабристы могли бы одержать победу в Петербурге, затем на Украине и с помощью Ермолова на Кавказе, сформировать Временное правительство и приступить к осуществлению своей программы. … Планы декабристов хотя бы частично могли воплотиться в жизнь». Но есть и совершенно противоположная точка зрения (Н. А. Рабкина): «Ни взять власть, ни тем более удержать ее декабристы бы не смогли, уровень народного сознания, царистские иллюзии, принципиальное отличие первого открытого революционного, организованного выступления от имевших место ранее многочисленных келейных дворцовых переворотов и победоносных заговоров были тому причиной».