История текста. 
Роман И.С. Тургенева "Отцы и дети"

Полное представление об истории текста романа «Отцы и дети» можно получить, только проследив все этапы работы писателя, начиная с первого упоминания о замысле романа (6(18) августа 1860 года) и кончая выходом в свет отдельного издания (сентябрь 1862 года). Судя по имеющимся материалам, на всем этом отрезке времени можно выделить три этапа: 1) работа над созданием основного текста романа (с 6(18) августа 1860 года по 30 июля {11 августа) 1861 года); 2) так называемое «перепахивание романа», то есть внесение в него многочисленных поправок и дополнений, вызванных изменением политической обстановки в России, советами друзей (П. В. Анненкова, В. П. Боткина), замечаниями редактора «Русского вестника» М. Н. Каткова, а также собственным неудовлетворенным чувством писателя (с конца сентября 1861 года по январь 1862); 3) подготовка романа к отдельному изданию, то есть редактирование самим Тургеневым текста романа по вырезанным листам «Русского вестника» за февраль 1862 года (это редактирование сопровождалось значительными поправками и восстановлением некоторых исключенных мест — с февраля по сентябрь 1862 года).

Источники, которыми располагает современное литературоведение, неравномерно освещают все эти три этапа. Для изучения первого этапа чрезвычайно важны были бы черновые автографы романа. К сожалению, они не сохранились. Поэтому, использовав мемуарное и эпистолярное наследие, можно дать лишь общее представление о ходе работы Тургенева над романом.

Второй этап работы может быть освещен более обстоятельно, так как есть ценные документы и материалы: найдено письмо П. В. Анненкова от 26 сентября (8 октября) Г861 года, в значительной мере раскрывающее творческую лабораторию писателя [Архив П. В. Анненкова. Письма Анненкова Павла Васильевича к Тургеневу, ф. 7, ед. хр. 8 (Материалы Пушкинского Дома в Ленинграде). Письмо П. В. Анненкова от 26 сентября 1861 года впервые опубликовано в статье В. Архипова «К творческой истории романа И. С. Тургенева «Отцы и дети» (Русская литература, 1958, № 1). С основными положениями статьи В. Архипова мы не согласны, о чем писали в статье «В погоне за сенсацией» (см.: Вопросы литературы, 1958, № 9). Однако истолкование В. Архиповым некоторых отдельных мест романа в связи с письмом П. В. Анненкова не вызывает возражений]; получен из Парижской национальной библиотеки микрофильм рукописи «Отцов и детей», хранящийся сейчас в институте русской литературы (Пушкинском Доме) в Ленинграде [Парижская национальная библиотека. Slave, 74. Тургенев И. С. «Отцы и дети», кор. VII, № 1. В дальнейшем Парижскую рукопись будем обозначать ПР. Материалы Парижской рукописи опубликованы в составе текстов и вариантов «Отцов и детей» в VIII томе Сочинений и писем И. С. Тургенева в 28-ми томах. (М. — Л., 1964, с. 446 — 488).]. Некоторый интерес могут также представить письма И. С. Тургенева М. Н. Каткову, хранящиеся в Государственной библиотеке имени В. И. Ленина в Москве [Государственная библиотека имени В. И. Ленина. Рукописный отдел, ф. 120, ед. хр. 21/1 — 33, Тургенев Иван Сергеевич. Письма к Каткову Михаилу Никифоровичу (1855 — 1868). Всего сохранилось 33 письма, в том числе 13 относящихся к периоду создания романа (1861 — 1862). Все эти письма Тургенева к Каткову вошли в Полное собрание сочинений и писем. М. — Л., 1962 — 1963, г. IV, V, VI.], и обнаруженные нами в архиве М. Н. Каткова письма П. В. Анненкова к нему от 22 января и 3 февраля 1862 года.

К сожалению, оригинал, с которого производился набор романа в журнале «Русский вестник», а также тетрадка с поправками, посланная Тургеневым с Н. В. Щербанем в Москву, не сохранились.

О третьем этапе работы Тургенева над романом можно судить, сопоставив журнальный текст «Русского вестника» с текстом отдельного издания К. Т. Солдатенкова, которое вышло в сентябре 1862 года.

Таковы главные источники, по которым следует изучать историю текста «Отцов и детей». Для понимания некоторых отдельных исправлений текста в процессе работы писателя над романом, а также для изучения настроения Тургенева в те годы не менее важна его переписка с А. А. Фетом, Е. Е. Ламберт [Елизавета Егоровна Ламберт — дочь графа Егора Францевича Канкрина, министра финансов. Сохранилось 115 писем Тургенева к Ламберт (от 9 мая 1856 года до 29 апреля 1867). См.: Георгиевский Г. П. И. С. Тургенев в переписке с графиней Е. Е. Ламберт (Голос минувшего, 1914, № 10, с. 186 — 231). См. также: «Ivan Tourguenev la Comtesse Lambert et «Nid de Seigneurs» par Henri Granjard, Paris, Institut D’etudes Slaves de L’universite de Paris, 1960], немецким критиком Л. Пичем, П. В. Анненковым, А. И. Герценом, К. К. Случевским, Е. Я. Колбасиным, В. П. Боткиным и другими. Значительную ценность представляют также работы: «Хронологическая канва для библиографии И. С. Тургенева», составленная Н. М. Гутьяром (Сборник русского языка и словесности Академии наук; т. LXXXVII, № 2); материалы сборника «И. С. Тургенев в воспоминаниях современников и его письмах» (т. I — II. М, 1924), под редакцией Н. Л. Бродского; книга М. К. Клемана «Летопись жизни и творчества И. С. Тургенева», под редакцией Н. К. Пиксанова (М. — Л., 1934); «Тургенев и круг «Современника» (Неизданные материалы 1847 — 1861 гг.)» (М. — Л., 1930); «Сборник Пушкинского Дома» (М., 1923); содержательная статья А. И. Батюто «Парижская рукопись романа И. С. Тургенева «Отцы и дети» (Русская литература, 1961, № 4).

В этих трудах собраны многочисленные сведения о работе Тургенева над романом «Отцы и дети».

Рассмотрим историю текста романа по этапам.

• 1-й этап
• (6(18) августа 1860 — 30 июля (11 августа) 1861)

За этот период был написан основной текст романа.

В процессе его создания, как это видно из мемуарного и эпистолярного наследия, Тургенев почти ни с кем из друзей и знакомых своими замыслами не делился; он лишь сообщал о самом ходе работы, часто жалуясь на ее вялость и медлительность.

Первые упоминания о замысле романа относятся к августу 1860 года. 26 июля (7 августа) 1860 года Тургенев выехал в Лондон, а 31 июля (12 августа) уже был на о. Уайт, в Вентноре (См.: Клема. н М. К. Летопись жизни и творчества Тургенева. М. — Л., 1934, с. 115). 6(18) августа Тургенев писал Е. Ламберт из Вентнора: «Я начал понемногу работать; задумал новую большую повесть, что-то выйдет?» (Письма, т. 4, с. 116). Это и есть первое упоминание о замысле романа «Отцы и дети». Во время пребывания в Вентноре Тургенев начал писать свой роман. Вскоре писатель переехал в Париж; это произошло в конце сентября, ибо 20 сентября (2 октября) 1860 года он писал Е. Я. Колбасину: «…через несколько дней я туда (в Париж) переезжаю и намерен приняться за работу — до сих пор я все только баклуши бил» (Письма, т. 4, с. 132). М. Клеман, однако, утверждает в своей «Летописи» (с. 117), что Тургенев переехал в Париж 24 августа (5 сентября).

21 сентября (3 октября) Тургенев сообщает из Парижа К. Н. Леонтьеву о замысле «довольно большой вещи» (Письма, т. 4, с. 136).

В тот же день он пишет Е. Ламберт: «…я затеял довольно большую вещь и очень был бы рад, если бы мне удалось написать ее в течение зимы» (Письма, т. 4, с. 134). Через девять дней у Тургенева созрел полный план романа, о чем он сообщает П. В. Анненкову 30 сентября (12 октября) из Парижа: «…План моей новой повести готов до малейших подробностей — и я жажду за нее приняться. Что-то выйдет — не знаю, но Боткин, который находится здесь…, весьма одобряет мысль, которая положена в основание. Хотелось бы кончить эту штуку к весне, к апрелю месяцу и самому привезти ее в Россию» (Письма, т. 4, с. 137).

• 12(24) октября Тургенев пишет А. И. Герцену: «Я принялся за работу — но сначала она идет безобразно туго» (Письма, т. 4, с. 143). 31 октября (12 ноября) Тургенев жалуется Е. Ламберт на отсутствие вдохновения: «К работе моей я пока приступаю довольно вяло. В голове все материалы готовы — но еще не вспыхнула та искра, от которой понемножку все должно загореться. Задачу я себе задал трудную — и более обширную, чем бы следовало по моим силам, которые не созданы на большие дела. Буду стараться елико возможно» (Письма, т. 4, с. 149). О вялости работы писателя над романом свидетельствуют письма Я. П. Полонскому, Н. Я. Макарову, Е. Я. Колбасину.
• 19 ноября (1 декабря) Тургенев пишет П. В. Анненкову: «Я наконец серьезно принялся за свою повесть» (Письма, т. 4, с. 162). 7(19) декабря Тургенев пишет М. Н. Каткову: «Согласно Вашему желанию, извещаю Вас, что уже треть новой моей повести написана (размером она будет от 10 до 11 печатных листов) и что если работа так же будет продолжаться — к концу февраля рукопись будет к Вам отправлена через П. В. Анненкова. …Я так занят моей работой, что никого почти не вижу и не в состоянии Вам передать никаких интересных новостей, которые бы Вы уже не читали в газетах» (Письма, т. 4, с. 167).

К марту 1861 года Тургенев написал половину романа, как это видно из письма Л. Толстому от 14(26) марта, в котором он пишет о том, что «вся штука застряла на половине», и обещает прочитать ее Толстому, «но едва ли скоро» (Письма, т. 4, с. 216).

В период с 21 апреля (3 мая) и по 19(31) мая Тургенев прерывает работу над романом в связи с переездом из Парижа в Мюнхен, затем в Берлин, Петербург и, наконец, в Спасское.

С 19(31) мая и по 7(19) июня, после значительного перерыва, Тургенев вновь принимается за роман, как это видно из писем Е" Е. Ламберт от 19(31) мая, Я. П. Полонскому от 21. мая (2 июня), М. А. Маркович (Марко Вовчок) от 22 мая (3 июня), Е. Е. Ламберт от 7(19) июня.

• 14(26) июня писатель сообщает Е. Я. Колбасину и М. Н. Лонгинову о близком окончании работы над романом.
• 15(27) июня 1861 года Тургенев пишет из Спасского Е. Ламберт: «Я поеду через Петербург в самом начале сентября или даже в конце августа; увижу Вас непременно и, вероятно, прочту Вам или дам прочесть мое новое произведение, которое приближается к концу. Теперь я сам никакого суждения о нем не могу иметь: я знаю, что я хочу сказать, но я решительно не знаю, сколько мне удалось высказать… Автор никогда не знает — в то время, как он показывает свои китайские тени — горит ли, погасла ли свечка в его фонаре. Сам-то он видит свои фигуры — а другим, может быть, представляется одна черная стена» (Письма, т. 4, с. 263).
• 6(18) августа 1861 года Тургенев в двух письмах (П. В. Анненкову и Е. Е. Ламберт) сообщает об окончании романа. П. В. Анненкову Тургенев пишет: «Мой труд окончен наконец. 20 июля [На самом деле роман был окончен 30 июля (11 августа), В томе 4-м академического издания писем Тургенева дата 20 июля указана ошибочно] написал я блаженное последнее слово. Работал я усердно, долго, добросовестно; вышла длинная вещь (листами двумя печатными длиннее „Дворянского гнезда“). Цель я, кажется, поставил себе верно, а попал ли в нее — бог знает» (Письма, т. 4, с. 277). Е. Ламберт Тургенев сообщил коротко: «…доложу Вам, что я на днях кончил мою (повесть) и теперь занят окончанием переписки» (Письма, т. 4, с. 279).

По письмам Тургенева к Каткову и к Анненкову, а также по воспоминаниям последнего можно заключить, что рукопись романа была отправлена в «Русский вестник» в конце августа (начале сентября по новому стилю) и Катков ее получил 29 августа (10 сентября). (См.: Анненк, ов П. В. Литературные воспоминания. Спб., 1909, с. 548 — 549; письмо М. Н. Каткову из Парижа в Москву 1(13) октября 1861 года, в котором Тургенев, просит Каткова «попридержать рукопись у себя, — то есть не давать ее читать другим». — Письма, т. 4, с. 295.).

Эта рукопись (как и черновик романа) не сохранилась. Естественно, что Тургенев должен был оставить у себя второй экземпляр рукописи романа, идентичный посланному в «Русский вестник». Вскоре писатель уехал во Францию и увез с собой этот экземпляр, чтобы по нему вести дальнейшую работу (данный экземпляр и получил название Парижской рукописи романа). Он хранится в Национальной библиотеке в Париже.

Впервые об этой рукописи весьма кратко сообщил французский ученый А. Мазон в своей книге «Ма-nuscrits parisiens d’lvan Tourgueniev» (Paris, 1930), переведенной в сокращении на русский язык в 1931 году (Парижские рукописи И. С. Тургенева. Пер. с франц. Ю. Ган /Под ред. Б. Томашевского. М. — Л., 1931), Французский исследователь рассматривал рукопись как «беловую», близкую к окончательной редакции романа, не придав значения многочисленным поправкам в ее тексте, в своей совокупности значительно изменяющим облик главного героя, а также других действующих лиц романа.

Советские ученые до 1961 года не располагали Парижской рукописью «Отцов и детей», поэтому они могли высказывать о ней лишь различные, более или менее достоверные, предположения, и только в 1961 году из Парижской национальной библиотеки в Институт русской литературы (Пушкинский Дом) поступил микрофильм этой рукописи.

По микрофильму видно, что рукопись романа представляет собой 238 листов убористого тургеневского текста, почти на каждой странице есть поправки, изменения, вставки на полях, наспех зачеркнутые, но «просвечивающие» куски первоначального текста. Все это дает основание предположить, что беловая рукопись романа после замечаний друзей и советчиков Тургенева, а также в результате собственных авторских размышлений над текущими жизненными фактами и событиями превратилась, по-видимому, в рабочий экземпляр, по которому можно судить о ходе работы писателя над романом с конца сентября 1861 года по январь 1862.

Итак, на первом этапе работы над романом, когда создавался его основной текст, Тургенев в своих письмах избегает разговоров о содержании романа. Он пишет своим друзьям о трудности поставленной перед ним задачи, о количестве написанных глав, о возможных сроках окончания работы, но уклоняется от главного — от объяснения замысла и основной идеи, от высказывания своего отношения к роману («сам никакого суждения о нем не могу иметь»).

Хотя приведенные документы и не проливают свет на творческий процесс писателя, но есть все основания полагать, что уже на первом этапе работы Тургенев двойственно относился к главному герою романа — с одной стороны, он видел в нем своего идейного противника, с которым предстояла борьба, с другой стороны, он не мог не ощущать в нем огромной силы.

• 2-й этап
• (конец сентября 1861 — январь 1862)

Начало этого этапа определяется письмом П. В. Анненкова от 26 сентября 1861 года, которое заставило Тургенева о многом подумать и явилось толчком к «перепахиванию» всего романа. Но всякие поводы обусловливаются глубокими причинами, поэтому, прежде чем анализировать письмо П. В. Анненкова, послужившее поводом к переработке романа, мы должны остановиться на причинах, вызвавших как появление этого письма, так и сильное давление на Тургенева со стороны редактора «Русского вестника» именно в этот период.

Причинами, обострившими антагонизм между лагерем демократов и лагерем либералов после реформы 1861 года, были следующие обстоятельства. Во-первых, значительно усилилось крестьянское движение: от пассивного недоверия к царскому манифесту крестьяне перешли к массовым формам протеста — к отказу от подписания «уставных грамот», к невыполнению барщины и, наконец, в ряде случаев к открытым выступлениям. Догадываясь о том, как будет встречено на-. родом объявление «воли», Александр II еще в начале февраля 1861 года, когда проект «Положения» обсуждался в Государственном Совете, распорядился «командировать в каждую губернию одного из генерал-майоров свиты его величества или флигель-адъютантов для содействия, как особо доверенное лицо государя-императора, губернскому начальству» в распоряжениях последнего «по сохранению при сем в губернии порядка и спокойствия» (Крестьянское движение в 1861 г. после отмены крепостного права. М. — Л., 1949, с. 3 — 4).

Расстрел крестьян в селе Бездна Казанской губернии, а также волнения в Пензенской и других губерниях показали, что уже с апреля 1861 года народ стали «усмирять» пулями, штыками и розгами. lS мая А. И. Герцен опубликовал в «Колоколе» статью «Русская кровь льется!», в которой писал: «Ужасом, слезами наполняют нас новости, идущие со всех сторон. Бедные, бедные крестьяне! Ведь в Европе не подозревают, что такое значит у нас усмирение солдатами, генерал-адъютантское, флигель-адъютантское усмирение. Одна надежда на солдат и на молодых офицеров. Тяжело носить оружие, на котором запеклась кровь своих родных, отцов, матерей, братьев» (Герцен, т. 15, с. 90).

Во-вторых, революционно-демократический лагерь перешел к активной пропаганде революционных идей, главным образом в среде разночинной молодежи. Еще в июле 1861 года в Петербург была доставлена отпечатанная в Лондонской типографии Герцена прокламация Н. В. Шелгунова «К молодому поколению».

С июля и по октябрь 1861 года вышли три выпуска революционного издания прокламации «Великорусе». В прокламации подвергалась резкой критике вся политика царского правительства и шла речь о коренном изменении государственного устройства России.

На страницах «Колокола» Герцен и Огарев в многочисленных статьях убедительно доказывали, что так называемое освобождение крестьян — это обман.

В-третьих, осенью 1861 года начались сильные студенческие волнения, сопровождавшиеся уличными демонстрациями студентов в обеих столицах.

Известно, что еще до реформы 1861 года состав студенчества стал значительно изменяться. Университеты пополнились разночинной, революционной молодежью, которая с каждым годом все активнее выступала против казенного университетского режима, отстаивая свои права от произвола полицейских властей.

Имея в виду именно эти годы, К. Маркс и Ф. Энгельс писали: «Русская учащаяся молодежь, состоящая большей частью из детей крестьян и прочего неимущего люда, до такой степени прониклась социалистическими идеями, что мечтала уже о немедленном их осуществлении. С каждым днем это движение все больше разрасталось в учебных заведениях и вливало в русское общество массу неимущей, вышедшей из простого народа, образованой и проникнутой социалистическими идеями молодежи. Идейным вдохновителем этого движения был Чернышевский…» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 18, с. 389). В ответ на демократизацию студенческого движения правительство издало в мае 1861 года новый университетский устав, согласно которому устанавливалась высокая плата за обучение, запрещались кассы взаимопомощи, а главное — всякого рода сходки.

Первыми против нового университетского устава выступили петербургские студенты. Понимая, что эти события имеют политическое значение и что они могут оказать влияние на идейную позицию Тургенева по отношению к молодым героям его романа, П. В. Анненков в письме от 26 сентября 1861 года сообщал ему: «Что сказать о новостях? Грустны, мерзки и страшны в будущем они. Треть студентов взята в Москве за распространение посредством литографий переводов. Бюхнера, Стирнера и русских заграничных произведений… Студенты Петербургского университета положили сжечь все новые билеты на право посещения лекций и прибили к стенам аудиторий объявление, что они принимают перчатку, брошенную им правительством, следствием чего, вероятно, будет временное закрытие университета. Московские профессора прислали энергичный протест на грубый циркуляр министра, приглашающий их, по случаю прибавки жалованья, заниматься нравственным образованием юношества вместо роли растлевателей, которую многие из них прежде брали на себя, и проч.» (Архив П. В. Анненкова. Письма П. В. Анненкова к Тургеневу, ф. 7, ед. хр. 8. Материалы Пушкинского Дома).

В сентябре 1861 года Петербургский университет был временно закрыт; студенты устроили демонстрацию, закончившуюся столкновением с полицией. Согласно сводному отчету шефа жандармов за 1861 год в казематы Петропавловской крепости было заключено 335 человек (из них только в октябре — 240) (см.: Гер нет М. Н. История царской тюрьмы. М., 1946, с. 303 — 305).

Закрытие Петербургского университета способствовало усилению волнений в других университетах. В сентябре — октябре 1861 года студенческие волнения произошли в Москве, Харькове, Казани. 4 октября московская молодежь устроила торжественное шествие на могилу историка Т. Н. Грановского. Этому шествию была придана явно политическая окраска. 12 октября студенты отправились к дому московского генерал-губернатора П. А. Тучкова с просьбой передать адрес Александру II об отмене нового университетского устава. Тучков не пожелал объясниться с демонстрантами, а полиция подвергла студентов избиению (см.: Титов А. А. Студенческие беспорядки в Московском университете в 1861 году (из бумаг О. М. Бодянского). М., 1905, с. 3 — 16; Герцен, т. 15, с. 233, а также комментарии, с. 375, 410). Можно было бы привести еще множество подобных фактов. (См. подробнее об этом в исследовании: Ткаченко П. С. Московское. студенчество в общественно-политической жизни России второй половины XIX века. М., 1958.).

Таким образом, студенческие волнения 1861 года носили политический характер, они были частью революционно-демократической борьбы 60-х годов, или, как определяет Ленин, одним из элементов революционной ситуации.

Разумеется, всего этого не мог не знать Тургенев, который как раз в это время интенсивно переписывался с Герценом и получал от него свежую и достоверную информацию о политической жизни России. Но охранителю основ самодержавия М. Н. Каткову и другу Тургенева П. В. Анненкову, которые по-своему оценивали данные события, было далеко не безразлично, как посмотрит на все происходящее в России Тургенев и как он будет изображать современную ему молодежь в своем новом романе. Этим объясняются их поспешные попытки воздействовать на Тургенева, убедить писателя в том, что молодежь якобы заблуждается, становится на ложный путь, что ее усилия в борьбе с «основами» бесплодны. Перед лицом все более нарастающих и обостряющихся революционных событий консервативные силы стали сплачивать свои ряды, блокироваться с либералами для того, чтобы дать бой демократам.

Тургенев был чуток и восприимчив ко всяким новым политическим веяниям, но, как умеренный либерал, он всегда отличался большой осторожностью на крутых общественных поворотах. Поэтому, он был склонен прислушиваться и к советам своих корреспондентов. Если же прибавить, что свой роман «Отцы и дети» Тургенев писал в основном за границей и каждую весточку из России воспринимал на веру (он привык во всем верить своим друзьям, а друзья сообщали весьма тенденциозные вещи), то можно заключить, что «почва» для «перепахивания» романа была подготовлена.

Получив письмо П. В. Анненкова (от 26 сентября (8 октября) 1861 года), с мнением которого Тургенев всегда считался, писатель решил задержать печатание романа. Он сразу же сообщает об этом Каткову: «Любезнейший Михаил Никифорович, — извините меня, что я Вас бомбардирую письмами, — но я желал предупредить Вас, что вследствие полученного мною письма от Анненкова (курсив мой. — П. П.) — и замечаний Боткина, которому я здесь читал мою повесть [26 сентября (8 октября) 1861 года Тургенев читал свой роман у В. П. Боткина в Париже. (См.: Щербань Н. Тридцать два письма И. С, Тургенева и воспоминания о нем. — Русский вестник, 1890, № 7, с. 17 — 18.)], — переделки в „Отцах и детях“ будут значительнее, чем я предполагал… Словом, я считаю свою вещь не вполне конченной, и так как я употребил на нее много труда, то мне хочется ее выдать в возможно лучшем виде» (Письма, т. 4, с. 395 — 396).

В чем же смысл замечаний и советов Анненкова, высказанных им в письме от 26 сентября 1861 года, и как к ним отнесся Тургенев?

Эти советы и замечания можно разделить на политические, направленные к изменению идейного и морального облика главного героя романа, и касающиеся художественной стороны романа, психологических деталей характеров тех или иных героев. Сопоставление, письма П. В. Анненкова с Парижской рукописью «Отцов и детей», в которой нетрудно обнаружить следы правки (зачеркнутые реплики, диалоги, многочисленные вставки на полях), убеждает нас в том, что к политическим советам Анненкова Тургенев относился с осторожностью: с некоторыми он соглашался, осуществляя их довольно своеобразно; другие не принимал во внимание. Что же касается советов чисто художественного плана, то Тургенев считался с ними. Он верил эстетическому чутью П. В. Анненкова и замечания о психологической логике развития характеров, о деталях поведения героев, о действенности диалогов в большинстве случаев принимал.

Чего же хотел и добивался от Тургенева П. В. Анненков?

Во-первых, Анненков сразу почувствовал двойственность отношения писателя к Базарову как к новому общественному типу. Стремление Тургенева-художника объективно вскрыть противоречивость героя не могло импонировать эстетской позиции Анненкова; как либерал и аристократ, он хотел видеть в романе решительное осуждение демократа-разночинца Базарова. Поэтому он требовал от автора большей резкости по отношению к главному герою или, точнее, прямой политической дискредитации последнего.

Внешне это выглядело как требование определенности авторской позиции.

Воздав должное художественным достоинствам романа [О них П. В. Анненков писал: «В Москве я брал роман Ваш у Каткова и читал прилежно. Итак, повесть (слово „роман“ вычеркнуто. — П. П.) эта по изложению и отделке есть вещь мастерская, превосходящая внешней формой, по моему мнению, все писанное автором доселе. Это общее мнение даже скорее, чем мое или чье-либо в особенности и поэтому на нем Вы можете успокоиться». — Архив П. В. Анненкова. Письма Анненкова П. В. к Тургеневу, ф. 7, ед. хр. 8 (Материалы Пушкинского Дома в Ленинграде)], П. В. Анненков писал: «Другое дело — тип Базарова. Мнения о нем разнствуют вследствие одной причины — автор сам перед ним несколько связан и не знает, за что его считать — за плодотворную ли силу в будущем или за вонючий нарыв пустой цивилизации, от которого следует поскорее отделаться. Тем и другим вместе Базаров быть не может, а между тем нерешительное суждение автора колеблет и мнение читателя от одного полюса к другому. В том виде, в каком он теперь представляется (то есть Базаров), он способен в одно и то же время польстить приятно всем отрицателям из фамилии Тряпичкиных, созидая им почетный идеал, в который они смотрятся очень охотно, а с другой стороны, он же способен возбудить омерзение всех людей труда, веры внауку и в историю. У него два лица, как у Януса, и каждая партия будет видеть только тот фас, который ее наиболее тешит или который она разобрать способна» (Архив П. В. Анненкова, ф. 7, ед. хр. 8).

Тургенев весьма осторожно отнесся к этому совету Анненкова, так как он совсем не стремился ни возвести Базарова в идеал, ни безапелляционно осудить его.

Осознавая противоположность взглядов героя романа своему собственному мировоззрению, писатель тем не менее чувствовал к Базарову «влеченье, род недуга» (см. письмо к Герцену от 28 апреля 1862 года). Он видел в «ем человека сильного, умного, честного, был уверен, что читатель полюбит Базарова, несмотря на сухость, резкость характера героя. Тургенев был далек от мысли о тех крайностях, которые очерчены в письме Анненкова: ни плодотворной силой в будущем, ни тем более «вонючим нарывом пустой цивилизации» он Базарова не считал. Почти во всех своих письмах разным лицам Тургенев говорит о силе Базарова в настоящем и о бесперспективности, обреченности, трагичности этой силы в будущем (см. письма К. К. Случевскому, Ф. М. Достоевскому и другим). Нельзя забывать тот факт, что Тургенев смотрел на базаровский тип как на явление переходной эпохи, верил в его серьезность и значительность лишь на определенном этапе исторического развития; вместе с тем писатель даже не допускал мысли, чтобы Базаров мог «возбудить омерзение всех людей труда, веры в науку». Поэтому, пересматривая роман и меняя отдельные черты Базарова, Тургенев не стал ставить под сомнение серьезность занятий героя наукой. Все места в рукописи, касающиеся научных экспериментов Базарова, не подвергались правке ни на втором, ни на последующем этапе работы над романом. Не случайно выдающиеся русские естествоиспытатели (и в частности, К. А. Тимирязев) так высоко оценили Базарова.

Во-вторых, Анненков излагает свое понимание природы нигилизма, когда советует писателю показать только пагубное влияние Базарова на окружающих. Испугавшись колоссальной силы тургеневского героя, изображенной в основном тексте романа поистине с плутарховским величием, Анненковпытался склонить Тургенева эту силу каким-то образом скомпрометировать. Он весьма недвусмысленно намекал даже, как это следует сделать, когда писал, что видит в Базарове «такого же монгола Чингисхана и проч., каковы были и настоящие: зверская, животная сила его (Базарова. — П. П.) не только не пленительна, но увеличивает отвращение к нему и поражена бесплодием. Весь тип целиком есть осуждение дикого общества, где он мог родиться, и если сделается известен иностранцам, то будет ими приводиться в свидетельство того грубого, кибиточного и зверообразного состояния, в каком находится наше государство, прикрытое сверху книжками с лейпцигской ярмарки» (Архив П. В. Анненкова, ф. 7, ед. хр. 8).

Тургенев принял этот совет Анненкова, но произнести приговор базаровской силе заставил либерала Павла Петровича, заострив тем самым конфликт между двумя лагерями (см.: ПР, л. 59).

В-третьих, П. В. Анненков высказал соображение о некоторых моральных качествах Базарова как нигилиста. Речь идет о болезненном самолюбии героя, которое, по мысли Анненкова, являлось одной из самых характерных черт нигилистов. Упрекая Тургенева в том, что он прошел мимо этой характерной черты в облике героя, Анненков пишет: «…Вы сумели действительно кинуть на Базарова плутарховский оттенок, благодаря тому, что не дали ему даже «жгучего, болезненного самолюбия», отличающего все поколение нигилистов. Застарелый романтик еще может быть у нас без «самолюбия», но возможен ли новейший отрицатель? Ведь это жизненная черта, и отсутствие ее именно делает то, что Базарова заподозревают в непринадлежности к здешнему миру, относя его к героическому циклу, к родству с Оссияном [Оссиан — полулегендарный воин и бард кельтов, живший, по преданию, в III веке. Шотландский писатель Джеймс Макферсон (1736 — 1796) пробовал присвоить себе его славу, написав поддельные «Песни Оссиана», представляющие соб4ой сентиментальную обработку старинных кельтских сказаний] наизнанку и т. п. Для того чтобы выказать оборотную сторону этого характера, мало превосходной сцены с Аркадием у копны сена, надо, чтоб в Базарове по временам или когда-нибудь проскользнул и Ситников. Ядовитым самолюбием Базаров только и может быть связан с действительностью, — это жила из существующего мира к его пупу, и обрезывать ее никак не следовало. Делу впрочем пособить легко, если, сохраняя все презрение к Ситникову, он когда-нибудь заметит Аркадию, что Ситниковых надо беречь на основании правила, изложенного еще князем Воронцовым, который на жалобы о мерзостях какого-то исправника отвечал: «я знаю, что он негодяй, но у него есть важное достоинство — он ко мне искренно привязан» (Архив П. В. Анненкова, ф. 7, ед. хр. 8).

Это соображение Анненкова Тургенев принял во внимание, но осуществить его было не так легко. Известно, что самолюбие и самоуверенность, черты естественные и характерные для молодежи всех времен, в какой-то мере были присущи и реальным демократам 60-х годов. Весь вопрос заключался в том, какова была природа этого самолюбия? Являлось ли оно «ядовитым и болезненным», как о нем писал Анненков, или, быть может, было здоровым, трезвым самолюбием, свойственным всем порядочным людям, в том числе и демократам-разночинцам, твердо верящим в свою высокую общественную миссию и гордящимся своим трудовым происхождением («Мой дед землю пахал»)? Для того чтобы уловить разницу между двумя этими видами самолюбия, полезно вспомнить слова тургеневского Рудина, который, как известно, проводит грань между самолюбием и себялюбием. Он говорит: «человек без самолюбия ничтожен», «самолюбие — архимедов рычаг, которым землю с места можно сдвинуть», «самолюбие, как деятельное стремление к совершенству, есть источник всего великого»; напротив, «себялюбие… — самоубийство. Себялюбивый человек засыхает словно одинокое, бесплодное дерево» (Глава III).

П. В. Анненков, говоря о «жгучем, болезненном самолюбии», имел в виду именно себялюбие и эгоизм. Тургенев же понимал самолюбие по-иному, то есть как «деятельное стремление к совершенству».

Не случайно в основном тексте романа (в XVIII главе) Одинцова говорила Базарову: «Вы — с вашим самолюбием — уездный лекарь! Не возражайте опять. Я Вас за это уважаю. Тот не человек, в ком нет чувства самолюбия!» (ПР, л. 118; Тургенев, т. 8, с. 462). Тургенев исключил подчеркнутые слова, и это было сделано под влиянием совета Анненкова, но нет никакого сомнения в том, что писатель рассматривал самолюбие как положительное качество человека. Кроме того, Тургенев пошел еще на одну уступку Анненкову, когда в X главе в фразу: «Мой дед землю пахал, — с гордостию отвечал Базаров» — вставил вверху к слову «гордостию» определение «надменною» (ПР, л. 56; Тургенев, т. 8, с. 452).

«Жгучее» самолюбие Базарова появилось после советов Анненкова и в XXI главе романа, где на полях рукописи вставлен диалог Базарова и Аркадия, отсутствующий в основном тексте: «Ты нежная душа, размазня, где тебе ненавидеть!.. Ты робеешь, мало на себя надеешься…

— А ты, — перебил Аркадий, — на себя надеешься? Ты высокого мнения о самом себе?

Базаров помолчал.

— Когда я встречу человека, который не спасовал бы передо мною, — проговорил он с расстановкой, — тогда я переменю мнение о самом себе. Ненавидеть!" (ПР, л. 147; Тургенев, т. 8, с. 465).

Здесь уже на первый план выдвинуто не только самолюбие, но и самомнение главного героя.

Совет Анненкова об отождествлении Базарова с Ситниковым Тургенев не принял. Напротив, в соответствии со своим замыслом писатель отчетливо обозначил водораздел между подлинным отрицателем Базаровым и беспринципными нигилистами — подражателями, отрицателями «на косолапый манер», — совершенно лишенными и всякого самолюбия и всяких убеждений, — Ситниковым и Кукшиной. И тем не менее Тургенев все-таки заставил своего Базарова в XIX главе романа воспользоваться остроумно изложенным Анненковым «правилом князя Воронцова»: в основном тексте романа после вопроса Аркадия «На какого черта этот глупец Ситников пожаловал?» следовало: «Но в ответ ему Базаров только пошевелился на постели» (ПР, л. 125; Тургенев, т. 8, с. 463). По совету Анненкова Тургенев изменяет эту фразу: после слов «Базаров сперва пошевелился на постели» на полях вставлено: «а потом произнес следующее: «Ты, брат, еще глуп, я вижу. Ситниковы нам необходимы. Мне, пойми ты это, мне нужны подобные олухи. Не богам же, в самом деле, горшки обжигать!!!».

«Эге, ге!.. — подумал про себя Аркадий, и тут только открылась ему на миг вся бездонная пропасть базаровского самолюбия. — Мы, стало быть, с тобой боги? то есть — ты бог, а олух уж не я ли?».

— Да, — повторил угрюмо Базаров, — ты еще глуп" (ПР, л. 125; Тургенев, т. 8, с. 463). Однако Тургенев убедительно подчеркнул здесь не только «бездонную пропасть базаровского самолюбия», но и провел четкий водораздел между Базаровыми и Ситниковыми, недвусмысленно сказав, что «бог» Базаров и «олух» Ситников — антиподы, и следовательно, ни о каком тождестве между ними не может быть и речи. Что же касается сцены в XV главе, в которой говорится о том, как Базаров сконфузился у Одинцовой и, «развалясь в кресле, не хуже Ситникова, заговорил преувеличенно развязно» (курсив мой. — П. П.), то изучение рукописи показало, что эти слова были в основном тексте, а следовательно, советы Анненкова в данном случае ни при чем.

Мы понимаем, что Базаров здесь немного бравирует, и только человек, лишенный чувства юмора, может трактовать эту внешнюю браваду Базарова, прикрывающую его совершенно противоположное внутреннее состояние, как серьезное уподобление Базарова Ситникову. Ведь сам автор говорит о том, что Базаров «заговорил преувеличенно развязно». Любому непредвзятому читателю совершенно ясно, что этой внешней бравадой, равно как и некоторыми грубоватыми репликами («Этакое богатое тело!», «она — ой-ой-ой…»), Базаров лишь прикрывает вспыхнувшее в нем настоящее и большое чувство; следовательно, здесь ни о каком проявлении внутренних качеств Ситникова в Базарове (то есть чтоб в Базарове «проскользнул и Ситников», как пишет Анненков) не может быть и речи. .

Тургенев не мог согласиться с Анненковым и в том, что Базаров самолюбием «только и может быть связан с действительностью» (курсив мой. — П. П.), что это единственная жила, связывающая его с миром. Напротив, Тургенев раскрыл и другие, значительно более существенные связи своего героя с внешним миром, например бескорыстный и благородный труд, повседневные научные эксперименты, наконец, лечение мужиков.

Как видим, Тургенев довольно осторожно и критически подходил к советам Анненкова, который в данном случае выступал в роли посредника между писателем и редактором «Русского вестника» и мобилизовал все свои эстетические способности и дипломатическое искусство для того, чтобы добиться снижения политического и морального облика героя романа «Отцы и дети». Разумеется, кое-какие отрицательные штрихи были внесены в образ Базарова, но и в окончательном тексте романа писатель не снял присущей Базарову противоречивости, как этого хотел Анненков. Напротив, Тургенев оставил в романе ту объективность, которая казалась Анненкову «нерешительным суждением автора» и в дальнейшем привела к столкновению различных партий, склонных к прямолинейному и грубо тенденциозному решению вопроса.

В-четвертых, П. В. Анненков высказал несколько замечаний относительно художественной стороны романа и психологической правды характеров, особенно характера Одинцовой.

Так, например, П. В. Анненков возражал против некоторых слишком обнаружено публицистических мест романа (например, рассуждения Павла Петровича в X главе), считая их нехудожественными, или, как он выражался, в плохом смысле реалистическими. «Наконец, в одном из разговоров Базарова с Павлом Петровичем, — писал Анненков, — один из них… цитирует прямо места из „Современника“. Это, мне кажется, надо переменить; так близко обличительно подходить к. специальному явлению жизни нельзя» (Архив П. В. Анненкова, ф. 7, ед. хр. 8).

Полагаясь на художественный вкус Анненкова, Тургенев согласился с его замечанием и фразу, содержащую обнаженно публицистическую цитату из «Современника», вычеркнул.

Анализируя XXV главу романа, Анненков высказывает ряд соображений об образе Одинцовой и о взаимоотношениях ее с Аркадием. Он пишет: «Второе мое замечание будет касаться превосходной Анны Сергеевны. Этот тип нарисован у вас так тонко, что вряд ли и уразумеют его вполне будущие судители. В одном только месте становится он смутен, именно в XXV главе, где у Анны Сергеевны в разговоре с Базаровым выражается новая ее покатость в сторону Аркадия. Черты делаются тут так мелки, что требуют сильной умственной лупы, которую не всякий обязан иметь для уразумения их. Кажется, следует намекнуть на новое ея психическое состояние каким-либо сильным оборотом, а то выходит точно японская табакерка, где заключены миниатюрные деревца с плодами, прудики и лодочки, — и тем более досадно это, что общий тон повести — рельефен, резок и ход ея весьма тверд» (Там же).

Под «покатостью» Одинцовой в сторону Аркадия П. В. Анненков, по всей вероятности, имел в виду не любовь (она его не любила) [В ответ на письмо гейдельбергских студентов Тургенев писал: «Одинцова так же мало влюбляется в Аркадия, как и в Базарова, как вы этого не видите! Это та же представительница наших праздных, мечтающих, любопытных и холодных барынь-эпикуреек, наших дворянок… Ей бы хотелось сперва погладить по шерсти волка (Базарова), лишь бы он не кусался — потом мальчика по его кудрям — и продолжать лежать, вымытой, на бархате» (Письма, т. 4, с. 381)] и даже не симпатию к нему, подогреваемую тем, что он был в нее влюблен, а ее состояние, вызванное близостью Аркадия и Кати.

В самом деле, до сближения с Катей Аркадий восторгался красотой Анны Сергеевны, был влюблен в нее, и это ей льстило, окрыляло ее, хотя настоящий интерес у нее был к Базарову. Конечно, ей было приятно, что Аркадий, протанцевав с ней мазурку, «не спускал с нее глаз и во время кадрили», что он восторгался ее красотой. Как же реагировала на это Одинцова до XXV главы? Эта опытная, много передумавшая и перечувствовавшая женщина принимала восхищение Аркадия как должное, как естественное поклонение ее действительной красоте. Поэтому она многого не замечала в Аркадии и, главное, не чувствовала желания внимательно к нему присматриваться. Когда Аркадий танцевал с Одинцовой, она «слушала его с вежливым участием» и он «в течение всего этого времени постоянно чувствовал, как будто она к нему нисходила». Он был для нее лишь робкий школьник, студентик.

Когда же у Аркадия произошло сближение с Катей, а у Базарова размолвка с Анной Сергеевной, в психике 28-летней вдовы должны были произойти существенные сдвиги: и на Базарова и на Аркадия она должна была посмотреть другими глазами, ибо один любил, но, отвергнутый, ушел навсегда (Базаров), а другой тайно вздыхал со всем пылом молодости, но быстро отдал свое свежее, нерастраченное чувство ее сестре. В этом новом психологическом состоянии Анна Сергеевна не могла не обратить внимания на те хорошие качества Аркадия, которых раньше не замечала. То, что безвозвратно уходит, всегда вызывает повышенный интерес. Этим и объясняется новая «покатость» Анны Сергеевны в сторону Аркадия. Вряд ли Тургенев намекнул на новое психическое состояние Одинцовой каким-либо сильным оборотом, он предпочел ве раскрывать всех чувств героев, предоставляя читателю разбираться в их оттенках самому. Автор заставил в XXV главе Анну Сергеевну сказать Базарову: «Ваш приятель, Аркадий Николаевич, приехал, и я опять попала в свою колею, в свою настоящую роль». И когда Базаров спрашивает: «В какую это роль, позвольте узнать?», она отвечает: «Роль тетки, наставницы, матери, как хотите назовите». И далее по неписанному закону возместительной оценки того, что ранее было не замечено, она отдает должное уму Аркадия, его молодости и из женских тактических соображений в разговоре с Базаровым, может быть, даже несколько преувеличивает достоинства Аркадия. То есть внешне Одинцова как будто играет ту же роль, которую она играла и ранее по отношению к своей младшей сестре и Аркадию, но тогда у нее было сознание своей силы, своего обаяния, теперь же проскальзывают нотки отчаяния. Она прямо говорит о своем возрасте, завидуя молодости Аркадия:

«А главное, он молод, молод… Не то, что мы с вами, Евгений Васильевич».

Таким образом, замечание Анненкова Тургенев принял, но осуществил его типично по-тургеневски: намекнул на новое состояние Одинцовой отнюдь не сильным оборотом, как этого требовал Анненков, а целой гаммой полутонов, прекрасно понятных Базарову и улавливаемых вдумчивым читателем.

В XXV главу Тургенев внес несколько редакционных поправок, которые приблизили ее к «общему тону повести» — «рельефному и весьма твердому» (Анненков) .

Последнее замечание Анненкова относится к XXVI главе романа. Это резкая критика разговора Базарова с Одинцовой о бракосочетании Аркадия и Кати. П. В. Анненков писал: «А что касается до сцены с Базаровым после получения просьбы Аркадия на бракосоизволение с Катей, — то она уже просто невыносима». П, В. Анненкова возмутила эта сцена, в которой, по его мнению, «происходит говорение людей ради говорения и царствует какая-то противная, тепленькая и припахивающая психология». Критик требовал непременно заменить эту сцену чем угодно, «хоть взаимной веселостью разговаривающих, из которых один смеется от злобы, а другая от отчаяния» (Архив П. В. Анненкова, ф. 7, ед. хр. 8).

Изучение рукописи убеждает в том, что малохудожественная многословная «сцена говорения» была сокращена почти на две трети (см.: ПР, л. 210 — 211;Турген ев, т. 8, с. 473 — 475; см. также статью А. И. Батюто (Русская литература, 1961, № 4, с. 69). Пожелание Анненкова заменить сцену «хоть взаимной веселостью», сочетающей «смех от злобы» и «смех от отчаяния», не было для Тургенева психологическим открытием. Еще до правки, то есть в основном тексте, Анна Сергеевна «с принужденным смехом» подает Базарову лист почтовой бумаги, в котором Аркадий просит руки Кати. Базаров, прочитав письмо, «сделал усилие над собою, чтобы не выказать злорадного чувства (курсив мой. — П. П.), которое мгновенно вспыхнуло у него в груди».

Далее, учитывая совет Анненкова, Тургенев усиливает психологическое впечатление; он исключает маловыразительные слова и диалоги и «сгущает «принужденный смех» Одинцовой и «злорадное» чувство Базарова.

Так, после слов Базарова: «вы, кажется, не далее как вчера полагали, что он (Аркадий. — П. П.) любит Катерину Сергеевну братскою любовью» — в тексте рукописи вычеркнута фраза: «У меня были кой-какие подозрения… но ваша уверенность казалась так велика… я не смог их высказать» (ПР, л. 210; Тургенев, т. 8, с. 474). Несколько ниже Тургенев вычеркнул следующее психологическое «топтание на месте»: «Одинцова прошлась по комнате. — Ну, ничего; займусь их свадьбой, приданым — это меня развеет. А молодые мысли надо из ума выкинуть. Не правда ли, Евгений Васильевич?

— Совершенно справедливо, Анна Сергеевна" (ПР, л. 211; Тургенев, т. 8, с. 474 — 475).

Взамен этих и им подобных ."холостых" сцен Тургенев вносит на полях рукописи несколько поправок и дополнений, которые значительно проясняют чувства героя и героини. Вот первая вставка. В основном тексте Базаров спрашивал Одинцову: «Что же вы намерены теперь сделать?» А она, сама не зная, что надо делать, в свою очередь отвечала ему вопросом: «Что вы мне посоветуете?» — «Да я полагаю, следует благословить молодых людей» (ПР, л. 210). Так было до исправления. По совету Анненкова Тургенев усилил внутренний драматизм диалога, придав ему контрастное проявление. Отрывок принял такой вид: «Что вы мне посоветуете? — спросила Анна Сергеевна, продолжая смеяться.

— Да я полагаю, — ответил Базаров тоже со смехом, хотя ему вовсе не было весело и нисколько не хотелось смеяться, так же как и ей, — я полагаю, следует благословить молодых людей" (курсив мой. — П. П.). Все, набранное здесь курсивом, вписано на полях (ПР, л. 210; Тургенев, т. 8, с. 474). Вторая вставка еще более усиливала внутреннюю растерянность героини. Отчаяние Одинцовой, как женщины, у которой не было любви в прошлом, прожившей шесть лет с нелюбимым мужем, оттолкнувшей Базарова и почувствовавшей, что он к ней больше никогда не вернется, должно было усугубляться замужеством сестры, которое обрекало Анну Сергеевну на полное одиночество, В основном тексте Одинцова произносила: «Я рада за Катю… и за Аркадия Николаича». Стремясь более точно передать волнение героини, Тургенев перед приведенной фразой вносит на полях: «Одинцова прошлась по комнате. Ее лицо попеременно краснело и бледнело.

— Вы думаете? — промолвила она. — Что ж? я не вижу препятствий…" (ПР, л. 210; Тургенев, т. 8, с. 474).

И наконец, третья вставка, которая говорит о том, что к базаровскому «смеху от злости» (который был В основном тексте) Тургенев снова прибавил «смех от отчаяния» Одинцовой: «Анна Сергеевна опять засмеялась и тотчас же отворотилась» (ПР, л. 211; Тургенев, т. 8, с. 474), все выделенное написано на полях.

Из вышеизложенного следует., что Тургенев внимательно прислушивался к советам Анненкова, наделенного тонким эстетическим чутьем, однако не был столь слабым, податливым и беспринципным (как это изображали некоторые историки литературы), что превращал эти советы в нечто, подобное обязательному катехизису. Напротив, как требовательный и чуткий художник, Тургенев проверял каждый совет жизнью и принимал лишь те, которые способствовали улучшению художественного качества произведения [Можно сказать, что Тургенев поступал по принципу, который впоследствии был ярко сформулирован в письме А. М. Горького начинающему литератору Г. Гребенщикову: «Выслушайте десять советов и сделайте по-своему, как вам кажется лучше"]. Он оставался верным своему изречению, что жизнь — это «вечный источник всякого искусства» (Тургенев, т. 5, с. 369).

1(13) октября 1861 года Тургенев писал Анненкову: «…с завтрашнего дня принимаюсь за исправления и переделки, которые примут, вероятно, довольно большие размеры» (Письма, т. 4, с. 294).

На самом же деле исправления романа по советам Анненкова оказались не столь значительными, как предполагал Тургенев, это была лишь небольшая часть того «перепахивания», которое еще предстояло. Уже 14(26) октября 1861 года Тургенев сообщал Анненкову, что поправки к роману почти окончены, однако с печатанием надо подождать.

Что же было причиной дальнейшей задержки печатания романа? Из писем Тургенева А. А. Фету, Ф. М. Достоевскому, П. В. Анненкову, М. Н. Каткову, И. П. Борисову [Иван Петрович Борисов — друг Тургенева, сосед его по имению, человек исключительной честности и прямоты. «Большая и многолетняя дружба связывала И. С. Тургенева также с И. П. Борисовым, владельцем небольшого имения в селе Фатьяново Мценского уезда. По словам А. Фета, Борисов был на жизненном горизонте Тургенева одним из крупных созвездий» (Чернов, с. 74)] видно, что печатание задерживалось по причинам политического характера, связанным с ростом революционного движения в России. Так, 30 октября (11 ноября) 1861 года Тургенев пишет Достоевскому из Парижа: «О содержании моей повести для „Р в<�естника)“ говорить в письме невозможно; главное лицо представляется выраженьем новейшей нашей современности — и так как она сама недавно выразилась довольно безобразно — то литературе остается до времени помолчать» (Письма, т. 4, с. 301 — 302).

Нетрудно догадаться, что Тургенев довольно прозрачно намекает на студенческие волнения в Москве и в Петербурге, не на шутку его встревожившие. Они были одной из главных причин задержки опубликования романа.

В письме М. Н. Каткову от 30 октября (11 ноября) 1861 года Тургенев пишет: «Очевидно, что повесть, и по причине современных обстоятельств, и вследствие внутренней своей недоделанности, — пока — должна быть отложена, — с чем и Вы согласитесь… Я хочу всю ее пересмотреть не спеша — перепахать ее [Заметим, что это писалось через 16 дней после письма П. В, Анненкову (от 14(26) октября 1861 г.), в котором Тургенев сообщал, что «поправки все почти окончены» (Письма, т. 4, с. 297), Отсюда можно сделать вывод, перефразируя слова эпиграфа к «Нови», что до 30 октября (11 ноября) Тургенев «перепахивал» роман «поверхностно скользящей сохой», предстояло же «перепахивание глубоко забирающим плугом"]. Полагаю, что все существующие теперь затруднения — внутренние и внешние — исчезнут ко времени моего возвращения в Россию, то есть к весне (к апрелю) — и нам, наконец, удастся пустить это детище гулять по свету» (Письма, т. 4, с. 302). В данном письме слова «пока» и «теперь», подчеркнутые Тургеневым, весьма знаменательны, они недвусмысленно указывают на главную причину задержки романа и его существенной переделки.

8(20) ноября 1861 года Тургенев сообщает А. А. Фету о том, что печатание романа задерживается по причинам «внутренним и внешним», и даже высказывает предположение, что он «не явится раньше весны… может быть… даже совсем нигде не явится» (Письма, т. 4, с. 305).

Переписка Тургенева с Е. Е. Ламберт, И. П. Борисовым, П. В. Анненковым и Ф. М. Достоевским в ноябре — декабре 1861 года не только подтверждает все вышесказанное, но дает ясное представление о внутреннем состоянии писателя, о его глубоких раздумьях по поводу всего происходящего в России. Так, 15(27) ноября 1861 года Тургенев пишет Е. Ламберт: «Жестокий этот год, в течение которого Вы испытали столько горя, послужил и для меня доказательством тщеты всего житейского: да, земное все прах и тлен — и блажен тот, кто бросил Я1? орь не в эти бездонные волны! Имеющий веру — имеет все и ничего потерять не может; а кто ее не имеет — тот ничего не имеет, — и это я чувствую тем глубже, что сам я принадлежу к неимущим! Но я еще не теряю надежды» (Письма, т. 4, с. 306).

Аналогичными настроениями проникнуто письмо И. П. Борисову от 11(23) декабря 1861 года: «Известия из России — литературные и всякие другие — печальны. Мы живем в темное и тяжелое время — и так-таки не выберемся из него». В этом же письме Тургенев сожалеет о смерти Добролюбова, подчеркивая его одаренность. «Я пожалел о смерти Добролюбова, хотя и не разделял его воззрений: человек был даровитый — молодой… Жаль погибшей, напрасно потраченной силы!» (Письма, т. 4, с. 316).

Как видно из этого письма, деятельность Добролюбова, при всей его талантливости, представлялась Тургеневу «напрасно потраченной», обреченной. Он и Базарова наделил тем, что приписывал Добролюбову: «Я нужен России… Нет, видно, не нужен. Да и кто нужен?» (Глава XXVII), — говорит Базаров перед смертью. Тургенев не верил, не хотел и не мог верить в перспективность революционно-демократической программы разночинцев 60-х годов, поэтому она и представлялась ему рано или поздно обреченной на неудачу.

Однако интерес Тургенева к самим разночинцам-демократам 60-х годов, к их образу мыслей, к их деятельности не ослабевал даже в периоды самых грустных настроений и раздумий писателя! Об этом может свидетельствовать письмо Тургенева к Е. Ламберт от 10(22) декабря 1861 года, в котором писатель рекомендует ей прочесть в «Современнике» повесть Помяловского «Молотов», находя в ней «признаки самобытной мысли и таланта» (Письма, т. 4, с. 313).

Из декабрьской переписки Тургенева видно, что он перестал торопиться с изданием романа и твердо решил отложить его до весны. «Необходимые поправки к моей повести я еще не кончил, — сообщает ом И. П. Борисову 11(23) декабря 1861 года, — и она раньше февраля или марта не появится в „Русском вестнике“. — Нового я ничего не делаю; кажется, я самому себе сказал: Баста!» (Письма, т. 4, с. 316).

Письмо Ф. М. Достоевскому от 26 декабря 1861 года (7 января 1862) вскрывает один из мотивов, склоняющих Тургенева к некоторой компромиссности с Катковым: «Словом, я по многим причинам хотел отложить печатание до весны; но купец настойчиво требует запроданный товар (курсив мой. — П. П.) — нечего делать — приходится его спускать tel quel (таким, каков он есть)» (Письма, т. 4, с. 320).

Мы не считаем этот мотив важным для понимания текста романа, но нельзя не упомянуть и о нем.

Переписка Тургенева с редактором «Русского вестника» проливает значительный свет на причины задержки романа. К сожалению, письма М. Н. Каткова к Тургеневу не сохранились, и мы можем судить о требованиях редактора «Русского вестника» лишь по ответным письмам писателя, по его воспоминаниям и по переписке с другими лицами. На основании этих документов не представляется возможным выделить и систематизировать в особую группу (как это мы делали по отношению к советам П. В. Анненкова) все поправки, которые писатель вносил в роман по замечаниям Каткова; можно лишь более или менее достоверно предположить о тех отдельных требованиях редактора «Русского вестника», о которых упоминает Тургенев. Ясным становится и другое: Тургенева больше беспокоила обстановка, сложившаяся в России осенью 1861 года, чем личные замечания Каткова, продиктованные эстетическими вкусами последнего, с которыми писатель не соглашался. Он часто спорил с Катковым, возражал в письмах против его советов, иногда поступал вопреки им [Поэтому было бы неправильным полагать, что в кулуарах «Русского вестника» произошел своеобразный сговор реакционера Каткова с писателем Тургеневым, в результате которого писателю был навязан комплекс идей, безропотно принятых им к осуществлению. Против такого вульгарного и несправедливого истолкования истории романа «Отцы и дети» еще в 1869 году решительно возражал сам Тургенев в очерке «По поводу «Отцов и детей»: «Помнится, один критик (Тургенев имел в виду М. Антоновича. — П. П.) в сильных и красноречивых выражениях, прямо ко мне обращенных, представил меня вместе с г-м Катковым в виде двух заговорщиков, в тишине уединенного кабинета замышляющих свой гнусный ков, свою клевету на молодые русские силы… Картина. вышла эффектная!» (Тургенев, т. 14, с. 103)]. Так, например, когда Катков настаивал на усилении иронии Одинцовой по отношению к Базарову и на превосходстве мужика над главным героем романа, Тургенев отвечал редактору «Русского вестника» 30 октября (11 ноября) 1861 года: «Не могу согласиться с одним: ни Одинцова не должна иронизировать, ни мужик стоять выше Базарова, хоть он сам. пуст и бесплоден… Может быть, мое воззрение на Россию более мизантропично, чем Вы предполагаете: он — в моих глазах — действительно герой нашего времени. Хорош герой и хорошо время — скажете Вы… Но оно так» (Письма, т. 4, с. 303).

В рукописи романа мы даже обнаруживаем несколько мест, в которых снята ирония Одинцовой по отношению к Базарову. Так, в XVI главе вычеркнут большой отрывок текста, в котором Базаров говорит об уничтожении всего старого, а несколькими абзацами ниже Одинцова замечает: «А теперь, я слышу, тетушка идет чай пить; мы должны пощадить ее уши. Она стара, а все-таки ее уничтожать не следует» (ПР, л. 97; Тургенев, т. 8 с. 458). Отмеченное здесь курсивом вычеркнуто в рукописи. В той же главе чуть выше ирония Одинцовой не снята совсем, но значительно приглушена: когда Базаров говорит, что «при правильном устройстве общества совершенно будет равно, глуп ли человек или умен, зол или добр», Одинцова иронически замечает: «Да, понимаю; у всех будет одна и та же селезенка». Далее после иронических слов Базарова: «Именно так-с, сударыня», в рукописи вычеркнута контрирония Одинцовой: «Признаюсь, — заметила Одинцова, — я очень рада, что мы еще не дожили до такого усовершенственного (так в рукописи. — П. П.) состояния» (ПР, л. 97; Тургенев, т. 8, с. 458).

Не принял Тургенев и замечания Каткова о том, что мужик должен стоять выше Базарова. Напротив, писатель внес в текст романа несколько деталей, снижающих мужика перед Базаровым. Так, в XIX главе перед диалогом Базарова с мужиком Тургенев вставляет между строк рукописи: «Мужик показал обоим приятелям свое плоское и подслеповатое лицо» (ПР, л. 129; Тургенев, т. 8, с. 463), а в конце главы вписывает на полях слова мужика: «А твоя жена — колдунья», — возражал другой" (ПР, л. 129; Тургенев, т. 8, с. 463). Эта введенная деталь, свидетельствующая о суеверности мужика, как бы подтверждает правильность слов Базарова, сказанных им в X главе: «грубейшее суеверие нас душит».

В позу патриархального пейзанина поставлен Тургеневым мужик и в XXVII главе, где наиболее ярко обнаружилось взаимное непонимание Базарова и крестьянина. Тургенев здесь усиливает иронию Базарова по поводу невежества мужика: после слов «излагай мне свои воззрения на жизнь…» вставлено вверху явно ироническое в данном контексте «братец», а также акцентируются притворство и забитость мужика: в отрывок текста «Это, батюшка, земля стоит на трех рыбах, — успокоительно объяснял мужик…» Тургенев вписывает на полях: «с патриархально-добродушною певучестью», и далее вкладывает в уста мужика следующие слова: «А чем строже барин взыщет, тем милее мужику» (ПР, л. 217; Тургенев, т. 8, с. 476).

Какие же замечания М. Н. Каткова были приняты писателем и как они были осуществлены в романе?

Одно из самых существенных замечаний касалось Базарова. Охранитель «оонов» больше всего испугался возвеличения в романе разночинца-демократа. Вот отрывок из письма Каткова, который приводит Тургенев в очерке «По поводу «Отцов и детей»: «Если и не в апофеозу возведен Базаров, то нельзя не сознаться, что он как-то случайно попал на очень высокий пьедестал.

Он действительно подавляет все окружающее. Все перед ним или ветошь, или слабо и зелено. Такого ли впечатления нужно было желать? В повести чувствуется, что автор хотел характеризовать начало мало ему сочувственное, но как будто колебался в выборе тона и бессознательно покорился ему. Чувствуется что-то несвободное в отношениях автора к герою повести, какая-то неловкость и принужденность. Автор перед ним как будто теряется, и не любит, а еще пуще боится его" (Тургенев, т. 14, с. 104).

О впечатлении, которое произвел на Каткова роман «Отцы и дети», еще в более сильных выражениях сообщал Тургеневу П. В. Анненков. Он писал, что «у Каткова сделались глаза велики от страха» и что редактор «Русского вестника» в ужасе от силы и мощи Базарова, от его способности покорять людей; Катков считает, что «это „Современник“, возведенный в апотеозу, и отчаивается за дело религии и науки, когда люди, подобные автору повести, — вместо борьбы с растлевающим направлением — спускают перед ним флаг, пасуют перед ним, покоряются, благоговеют мыслью перед его пустым, фосфорическим и обманывающим блеском» (Архив П. В. Анненкова, ф. 7, ед. хр. 8).

Это замечание Каткова заставило Тургенева еще раз критически посмотреть на своего героя. Писатель увидел, что фигура демократа-разночинца оказалась слишком яркой и колоритной, и понял, что в таком виде она не может появиться на страницах журнала, объявившего идейную войну против демократической идеологии.

Пришлось пойти на некоторый компромисс! И хотя Тургенев по-прежнему не думал ни возводить своего Базарова в апофеоз, ни осуждать его, однако на требование Каткова он ответил определенными уступками — последовательно от главы к главе он вносил в текст исправления, снижающие облик Базарова по сравнению с тем, что было в первоначальном тексте. Он заверял 1(13) октября редактора «Русского вестника»: «Я надеюсь, что вследствие моих поправок фигура Базарова уяснится Вам и не будет производить на Вас впечатление апотеозы, чего не было в моих мыслях» (Письма, т. 4, с. 302).

Теперь уже невозможно установить, какие из многочисленных поправок, касающихся Базарова, внесены непосредственно по советам Каткова, а какие — по собственным убеждениям Тургенева, но общая линия переработки романа вела к снижению облика главного героя.

Второе замечание Каткова относилось к образу Павла Петровича Кирсанова и к его спору с Базаровым. Тургенев пишет Каткову 30 октября (11 ноября): «С Вашими замечаньями я согласен, …особенно насчет Павла Петровича и самого Базарова… (Кстати, спор между П. П. и Базаровым совсем переделан и сокращен)» (Письма, т. 4 с. 302). Есть основания полагать, что в данном случае речь шла только о VII и X главах, где Тургенев (по советам Каткова) стремится несколько возвысить Павла Петровича, усилить его аргументацию против Базарова, но не о XXVIII главе, в которой образ Павла Петровича снова снижен. В VII главе к характеристике светского дилетантизма Павла Петровича («ни одного вечера не проводил дома и прочел всего пять, шесть французских книг»), видимо, по совету Каткова вписано на полях: «славился смелостию и ловкостию (он ввел было гимнастику в моду между светскою молодежью)» (ПР, л. 31; Тургенев, т. 8, с. 450). В той же главе в разговор Базарова и Аркадия о Павле Петровиче вставлены на полях слова Аркадия: «И он далеко не глуп. Какие он мне давал полезные советы… особенно… особенно насчет отношений к женщинам», и ответ Базарова: «Ага! На своем молоке обжегся, на чужую воду дует. Знаем мы это!» (ПР, л. 36; Тургенев, т. 8, с. 450). В X главе в характеристике Базарова, данной Павлом Петровичем: «по-моему, он препустой», вычеркнуто в тексте слово «препустой» и вписано на полях: «просто шарлатан; я уверен, что со всеми своими лягушками он и в физике недалеко ушел» (ПР, л. 51; Тургенев, т. 8, с. 452).

В той же X главе усилена критика Павлом Петровичем современной молодежи. Укоряя своего брата в чрезмерном благодушии и скромности, Павел Петрович говорит (в основном тексте): «…я, напротив, уверен, что мы с тобой гораздо правее этих молодчиков, хотя выражаемся, может быть, несколько устарелым языком, vieilli, и не имеем той дерзкой самоуверенности…».

Очевидно, после совета Каткова Тургенев заменил слово «молодчиков» на «господчиков» и вставил на полях продолжение этой тирады: «И такая надутая эта нынешняя молодежь! Спросишь иного: какого вина вы хотите: красного или белого? „Я имею привычку предпочитать красное!“ — отвечает он басом и с таким важным лицом, как будто вся вселенная смотрит на него в это мгновение…» (ПР, л. 61; Тургенев, т. 8, с. 454) [Заметим, что это была коварная уступка Каткову, Павел Петрович произносил молодежи обвинение, которое, как бумеранг, возвращалось к нему самому и било его чуть ли не наповал. В самом деле, на протяжении всего романа напыщенно выражается отнюдь не Базаров, а именно представители старшего поколения, и прежде всего Павел Петрович. Вот образцы его речи: «Чувствительно вам обязан», «Ваши слова избавляют меня от печальной необходимости» и пр. Вместо простого «Вы все шутите» Павел Петрович говорит: «Вам все желательно шутить», вместо «предупреждаю вас» — «считаю долгом предупредить» и т. д.].

Спор Павла Петровича с Базаровым переделан Тургеневым весьма своеобразно: с одной стороны, вычеркнута обнаженно публицистическая тирада Павла Петровича (ПР, л. 60; Тургенев, т. 8, с. 453) — здесь, видимо, совпали пожелания Каткова с советами Анненкова, хотя мотивы у них были совершенно разными, — а с другой стороны, вставлена на полях (по совету Анненкова) не менее публицистическая тирада того же Павла Петровича о грубой монгольской силе Базарова; вычеркнута часть диалога Базарова и Павла Петровича о народе (ПР, л. 59; Тургенев, т. 8, с. 452) [Вряд ли можно согласиться с А. И. Батюто в том, что это сокращение было сделано именно под нажимом или по совету Каткова (см.: Русская литература, 1961, № 4, с. 64)], но вставлено на полях пространное объяснение манеры Павла Петровича говорить «эфтим», «эфто» (ПР, л. 54; Тургенев, т. 8, с. 452).

Таким образом, и советы Каткова не воспринимались писателем слепо и покорно: те, которые явно противоречили его замыслам и психологической правде характеров героев романа, Тургенев оспаривал и отвергал; к другим же, в силу сложившихся обстоятельств, он вынужден был прислушиваться и, идя на известный компромисс, принимать их.

Но была еще одна причина, вызвавшая у Тургенева особую осторожность и осмотрительность и при написании, и особенно при переработке романа.

В одном из писем к Каткову (от 27 октября (8 ноября) 1861 года) Тургенев обронил знаменательную фразу: «…при теперешних обстоятельствах следует отложить на некоторое время печатание „Отцов и детей“ — тем более, что и ценсура может сделать затруднения» (курсив мой. — Я. Я.) (Письма, т. 4, с. 300).

Тургенев еще при переписывании романа в Спасском снял в XXV и XXVI главах антидворянские обличения и выпады Базарова, в результате чего их нет в Парижской (беловой) рукописи. Подтверждение этому мына-ходим в письме И. С. Тургенева К. К. Случевскому от 14(26) апреля 1862 года, где говорится о XXVI главе романа: «Я хотел большего. Базаров в одном месте у меня говорил (я это выкинул для ценсуры) (курсив мой. — Я. Я.) Аркадию: «Твой отец честный малый;, но будь он расперевзяточник — ты все-таки дальше благородного смирения или кипения не дошел бы, потому, что ты дворянчик» (Письма, т. 4, с. 380).

В оригинале, находящемся у Каткова и представляющем собой перебеленный в Спасском текст романа, приведенных базаровских слов не могло быть, так как их нет в оставшейся у Тургенева рукописи (то есть в Парижской рукописи). Идентичность экземпляра, посланного Каткову, и рукописи, оставшейся у писателя, должна была быть строго соблюдена, ибо Тургенев понимал, что роман будет печататься без него и поэтому два текста, абсолютно совпадающих, необходимы.

Что касается характеристики «рыцарей"-феодалов в XXV главе, которой (как и предшествующего отрывка антидворянской направленности) нет в Парижской рукописи, то и о ней Тургенев говорит ясно и честно в письме Достоевскому: «Я выкинул это — и теперь сожалею». Позднее при подготовке отдельного издания романа оба приведенных отрывка восстанавливались, по-видимому, по черновикам писателя (см. ниже, с. 90 — 93).

Как видим, советы друзей и редактора «Русского вестника» были лишь поводами (хотя и существенными) к коренной переработке романа. Ознакомление с Парижской рукописью показывает, что исправлениями, сделанными по этим советам, не исчерпывается вся работа писателя над романом в период с октября 1861 года по январь 1862, что поправок и изменений было значительно больше, чем этого требовали советчики Тургенева.

Собственное неудовлетворенное чувство писателя, усиленное создавшейся обстановкой в России, заставило его, как это видно по рукописи, в значительной мере снизить облик главного героя. Изменив одну существенную черту в характере, во взглядах или поведении Базарова, Тургенев вынужден был соблюдать логику художественного развития образа и вносить исправления по всей линии героя до конца романа. Так, например, в X главе Тургенев исключил важнейшую часть диалога Базарова и Павла Петровича о народе: между вопросом Павла Петровича: «Как? Вы не шутя думаете сладить, сладить с целым народом?», и ответом Базарова: «От копеечной свечи, вы знаете, Москва сгорела», в рукописи вычеркнут следующий разговор:

" - А по-вашему лучше подлаживаться под него?

— Вы одни с целым народом?

— Мы не одни, и народ не против нас (курсив мой. — П. П.).

— Одни с народом? — упорно повторял в свою очередь Павел Петрович" (ПР, л. 59; Тургенев, т. 8, с. 453).

Тургенев здесь снял основной ключ к пониманию подлинного демократизма Базарова. После исключения фразы: «Мы не одни, и народ не против нас», логика развития образа потребовала пересмотра всей линии отношения Базарова к народу, вплоть до XXVII главы, где автор нарочито отрывает Базарова от народа, воздвигает между героем и мужиком преграду взаимного непонимания. Особенно много исправлений внесено во второй половине романа, и все они не в пользу Базарова. Тургенев лишает главного героя веры в будущее обновление общества: после слов Базарова в XVI главе о «безобразном сос1юянии общества» в рукописи вычеркнут следующий диалог героя с. Одинцовой:

" - Да как его (общество. — П. П.) исправить? — спросила Анна Сергеевна.

— Надо, разумеется, начать с уничтожения всего старого — и мы этим занимаемся помаленьку. Вы изволили видеть, как сжигают негодную прошлогоднюю траву? Если в почве не иссякла сила — она даст двойной рост" (курсив мой. — П. П.) (ПР, л. 97; Тургенев, т. 8, с. 458).

Далее, вместо подлинного чувства к Одинцовой Тургенев выдвигает у Базарова на первый план чувственность (ПР, л. 121, 128, 176), наделяет героя пессимизмом и озлобленностью по отношению ко всем окружающим (ПР, л. 148) [О содержании этих поправок см.- в примечаниях по главам].

В результате всех этих (и многих других) поправок облик Базарова во второй половине романа настолько изменился, что перед читателем как бы встали два разных героя. Во всяком случае крутой перелом в характере Базарова и во всей линии его поведения стал настолько ощутим, что Тургенев отказался от первоначального намерения печатать роман по частям [Напомним, что в феврале 1861 года, то есть до исправлений, у Тургенева даже возникла мысль предварительно опубликовать отрывок из «Отцов и детей» в «Русской речи», и он через Каткова 8(20) марта выслал для этой цели главу Е. М. Феоктистову (см. письмо Тургенева Е. М. Феоктистову 8(20) марта 1861 года (Письма, т. 4, с. 208), а также: Тургенев и круг «Современника» (неизданные материалы 1847 — 1.861 гг.). М. — Л., 1930, с. 164 — 167).]. Писатель настойчиво стал просить Каткова ни в коем случае не публиковать роман вразбивку в разных номерах журнала.

1(13) октября 1861 года он пишет Каткову: «А потому повторяю мою просьбу: не. печатать отрывка — а также попридержать рукопись у себя, т. е. не давать ее читать другим» (Письма, т. 4, с. 295).

В письме же, Каткову от 11(23) января 1862 года просьба не разбивать роман на части сформулирована в самой категорической форме: «Что же касается до меня, — то повторяю свою единственную просьбу: напечатать „Отцы и дети“ в одном номере. Это совершенно необходимо, это условие sine qua поп (курсив мой. — П. П.), и Вы, вероятно, разделите мое имение: Разделенная, эта вещь потеряет 100 процентов» (Письма, т. 4, с. 324).

Когда Н. В. Щербань выезжал из Парижа с поправками к «Отцам и детям», Тургенев не преминул снова напомнить о своей просьбе: «Еще раз повторяю свое задушевное желание о помещении их в одном номере» (Письма, т. 4, с. ЗЗЗ) [Сразу же после выхода романа в свет Тургенев писал Каткову: «Благодарю Вас за то, что Вы ее (повесть. — П. П.) не раздробили» (Письма, т. 4, с. 365)]. К началу декабря 1861 года Тургенев принялся за переписывание поправок. 4(16) декабря он сообщает Каткову: «Но я надеюсь, что с окончанием поправок, которые значительны и за переписывание которых я принялся, все затруднения устранятся» (Письма, т. 4, с. 309). 8(20) декабря 1861 года он пишет Каткову: «Поправки вышлются к Вам через несколько дней, — самое позднее через 2 недели» (Письма, т. 4, с. 310).

Но прошло еще более месяца, и только к середине января поправки были готовы. 11(23) января 1862 года Тургенев сообщает Каткову: «…поправки и прибавления в окончательном виде вручены Щербаню, который их сам повезет в Москву и, по моей просьбе, впишет в находящийся у Вас оригинал» (Письма, т. 4, с. 324) [Об окончании поправок к «Отцам и детям» и о том, что Н. В. Щербань «на днях уезжает в Москву», почти одновременно сообщили А. Фету Тургенев и Боткин (см.: Ф е т А. Мои воспоминания. М" 1890, т. 1, с. 384 — 385, 388)]. Дубликат поправок был выслан почтой П. В. Анненкову в Петербург. В этом убеждают нас два письма последнего к М. Н. Каткову, обнаруженные нами в Отделе рукописей Государственной библиотеки имени В. И. Ленина (Архив М. Н. Каткова); оба письма обгорели, текст слегка поврежден, но восстанавливается почти полностью. В письме от 22 января 1862 года Анненков сообщал: «Теперь о чужих делах. Тургенев пишет, что шлет ко мне важные поправки к своему роману (курсив мой. — П. П.), такие, которые изменяют всю нравственную физиономию и внутренний смысл его. Без них он не может вообразить своего романа, умоляет меня наблюсти о правильном вводе их в рукопись или в корректуру, а между тем ни этих поправок, ни какой-либо рукописи или корректуры я ни откуда не вижу. Я по. дружеству крепко беспокоюсь, чтобы роман не явился в том сыром необра (бо) тайном виде, каким я его знал в Москве. Извещение Ваше, что первая книжка „Русского вестника“ на 1862 появится в генваре, увеличило еще мои опасения. Сделайте одолжение, напишите (строчку), имеете ли Вы в виду вышеупомянутые поправки автора и в каком положении все дело об них. Вы извините, Михаил Никифорович, мою докучливость, ради чувства, которое возбуждает ее. Хотелось бы, чтобы новый роман явился во всеоружии против будущих, конечно, многочисленных своих врагов. Жму Вам искренно руку и остаюсь П. Анненков. Генваря 22-го 1862». (Отдел рукописей Государственной библиотеки имени В. И. Ленина. Архив М. Н. Каткова, ф. 120, п. 1, ед. хр. 11/3).

По-видимому, П. В. Анненков получил ожидаемые поправки раньше, чем Н. В. Щербань доставил их в редакцию «Русского вестника», ибо уже 3 февраля 1862 года он предлагал Каткову начать вносить их в текст: «Не дожидаясь Щербаня, — писал он Каткову, — почтеннейший Михаил Никифорович, посылаю поправки) Тургенева, только что мною полученные. Чем скорее, тем лучше, а о тщательном ввод (е) их в рукопись, — чем постоянно докучает мне отсутствующий друг наш, — не считаю нужн (ым) и говорить после письма реда (кции) Р. В. ко мне. Весь Ваш П. Анненков» (Архив М. Н. Каткова, ф. 120, п. 1, ед. хр. 11/3).

В первой половине февраля 1862 года Н. В. Щербань по поручению Тургенева доставил в редакцию журнала тетрадь с поправками к роману «Отцы и дети» (см.: Щербань Н. В. Тридцать два письма И. С. Тургенева и воспоминания о нем. — Русский вестник, 1890, VII, с. 19).

Мы не можем установить, по какому экземпляру вносились поправки в оригинал (по тому, который привез Н. В. Щербань, или по тому, который предлагал П. В. Анненков), да это и не так существенно, ибо оба экземпляра были идентичными.

Февральская книжка «Русского вестника», в которой был впервые напечатан роман «Отцы и дети», вышла в начале марта 1862 года (по старому стилю), то есть с большим, запозданием.

Приведенными фактами, однако, не исчерпывается история текста романа «Отцы и дети».

тургенев отцы дети роман.

• 3-й этап
• (февраль 1862 — сентябрь 1862)

От появления журнального текста романа до выхода в свет его отдельного издания прошло полгода. За это время определились отношения различных слоев русского общества к нигилизму как к явлению реальному. Тургеневский Базаров предстал перед судом критики.

После всех исправлений и доработок, вызванных либеральными уступками «духу времени», Тургенев предполагал, что молодое поколение отнесется к роману весьма критически. 14(26) апреля 1862 года он писал Каткову: «Мне приятно слышать, что Вы довольны успехом „О и д“ — их будут бранить (и уже, кажется, бранили), это несомненно; но главное мое желание было пустить в ход две, три мысли, — и в этом я, кажется, успел» (Письма, т. 4, с. 378 — 379). Действительно, вокруг романа сразу же разгорелась острая полемика. Ругательную, раздражительную и слишком прямолинейную статью М. Антоновича «Асмодей нашего времени» (Современник, 1862, № 3) нейтрализовала умная и в высшей степени обстоятельная статья Д. И. Писарева «Базаров» (Русское слово, 1862, № 3), в которой критик вскрыл «то, что просвечивает (курсив мой. — П. П.), а не то, что автор хочет показать или доказать» (Писарев, т. 2, с. 8). Этот поистине доб-ролюбовский подход Писарева к произведению позволил ему обрисовать крупными чертами личность Базарова, человека сильного, умного, волевого, привыкшего надеяться на себя, одним словом, настоящего человека дела.

Восстанавливая все, что «просвечивает», Писарев как будто заглянул в рукопись романа и понял губительный смысл поправок и изменений.

Критик тонко уловил также элементы аристократической антипатии писателя к герою-демократу и в то же время высказал мысль, что при изображении людей противоположного лагеря необходимо сдерживать эту антипатию. «Дело в том, что Тургенев, очевидно, не благоволит к своему герою. Его мягкую, любящую натуру, стремящуюся к вере и сочувствию, коробит от разъедающего реализма; …он слишком слаб и впечатлителен, чтобы вынести безотрадное отрицание; .,.Тургенев, как нервная женщина, как растение „не-тронь-меня“, сжимается болезненно от самого легкого прикосновения с букетом базаровщины. Чувствуя, таким образом, невольную антипатию к этому направлению мысли, он вывел его перед читающей публикой в возможно неграциозном экземпляре» {Там же, с. 14). Опасаясь, что многие читатели не увидят в Базарове ничего другого, кроме дурно воспитанного человека, критик писал: «…даровитый художник и честный человек должен быть в высшей степени осторожен из уважения к самому себе и к той идее, которую он защищает или опровергает. Тут надо держать в узде свою личную антипатию, которая пря известных условиях может превратиться в непроизвольную клевету на людей, не имеющих возможности защищаться тем же оружием» (Там же, с. 15).

Опасения Писарева стали вскоре оправдываться: за кличку «нигилист» начали хвататься реакционеры всех мастей с целью опорочить демократическое движение. Тургенев сам об этом пишет в статье «По поводу «Отцов и детей»: «…когда я вернулся в Петербург, в самый день известных пожаров Апраксинского двора, — слово «нигилист» уже было подхвачено тысячами голосов, и первое восклицание, вырвавшееся из уст первого знакомого, встреченного мною на Невском, было: «Посмотрите, что ваши нигилисты делают! Жгут Петербург!» [О том, что будто бы демократы-революционеры жгут Петербург, говорили не только обыватели. Можно назвать, например, статью Н. С. Лескова, опубликованную в газете «Северная пчела» от 30 мая 1862 года (№ 143), в которой русские революционеры объявлялись виновниками петербургских пожаров (см.: Р е й-сер С. А. Петербургские пожары 1862 г. — Каторга и ссылка, 1932, № 19, с., 79 — 109). Использование пожаров как предлога для компрометации революционно-демократического движения приняло такой размах, что даже позднее в антинигилистических романах А. Писемского «Взбаламученное море» и В. Крестовского «Панур-гово стадо», где речь идет о пожарах, революционеры изображаются как поджигатели]. Я испытал тогда впечатления, хотя разнородные, но одинаково тягостные» (Тургенев, т. 14, с. 98).

В той же статье Тургенев принимает на себя часть упреков читающей публики. Oн пишет: «Выпущенным мною словом „нигилист“ воспользовались тогда многие, которые ждали только случая, предлога, чтобы остановить движение, овладевшее русским обществом. Не в виде укоризны, не с целью оскорбления было употреблено мною это слово; но как точное и уместное выражение проявившегося — исторического — факта; оно было превращено в орудие доноса, бесповоротного осуждения, — почти в клеймо позора» (Там же, с. 105).

Тургенев стал замечать в близких ему людях «холодность, доходившую до негодования» (Там же, с. 98), а с другой стороны, слышал поздравления от своих врагов. Чувство огорчения, неудовлетворенности не покидало писателя, когда он видел, как Базаровых смешивают с Ситниковыми, Тургенев не мог не испытать известного раскаяния по поводу того, что поправками и изменениями в значительной мере снизил колоритную фигуру Базарова. 16(28) апреля 1862 года он признавался А. И. Герцену: «…Катков на первых порах ужаснулся и увидал в нем (в Базарове. — П. П.) апофеозу (выделено Тургеневым. — П. Я.) „Современника“ и вследствие этого уговорил меня выбросить немало смягчающих черт, в чем я раскаиваюсь» (курсив мой. — Я. Я.) (Письма т. 4, с. 382).

Раскаяние еще более усилилось, когда Тургенев узнал о том, что по распоряжению министра просвещения А. В. Головнина 15(27) июия 1862 года был закрыт «Современник» ["Современник" был обвинен в связях с авторами революционной прокламации «Молодая Россия» и с поджигателями Апраксина двора в Петербурге] - журнал, в котором Тургенев напечатал свои первые романы и с которым многое его связывало. 12(24) июля 1862 года Тургенев пишет П. В. Анненкову: «Мое старое литературное сердце дрогнуло, когда я прочел о прекращении „Современника“. Вспомнилось его основание, Белинский и многое… Мне кажется, Головнин поторопился» (Письма, т. 5, с. 25).

Не случайно именно в это время у Тургенева возникает мысль посвятить отдельное издание романа «Отцы и дети» В. Г. Белинскому. Писатель сообщает П. В. Анненкову: «…"Отцы и дети» скоро появятся в Москве отдельным изданием (Кетчер за это взялся), с посвящением Белинскому" (Там же, с. 26).

Готовя роман к отдельному изданию, Тургенев не мог не учитывать всех вышеперечисленных факторов: отзывы доброжелательной демократической критики способствовали реставрации искаженных мест, обнародованию того, что «просвечивает», снятию элементов личной антипатии к главному герою. Репрессии правительства по отношению к журналу «Современник», в котором зарождались и развивались все самые прогрессивные идеи русского общества, вызвали у Турге-нева чувство сожаления и даже вины перед людьми, с которыми он провел в творческом содружестве столько предшествующих лет. Наконец, то обстоятельство, что на Тургенева начали уже смотреть чуть ли не как на родоначальника антинигилистических романов, побудило писателя внести в текст «Отцов и детей» новые поправки.

Мы не ставим целью сопоставлять все исправления, сделанные писателем в отдельном издании романа по сравнению с журнальным текстом и рукописью. Однако мы намереваемся проследить основные изменения с тем, чтобы определить общий смысл и цель авторских поправок в отдельном издании [Не располагая Парижской рукописью «Отцов и детей», которая поступила в Пушкинский Дом только в 1961 году, мы в книге «Роман И, С. Тургенева „Отцы и дети“ и идейная борьба 60-х годов XIX века» (М., 1960) на основании ряда имеющихся документов, так же как Н. М. Гутьяр, В. В. Стасов, Н. Л. Бродский и А. И. Батюто, полагали, что все поправки в журнальном тексте романа — результат редакторского вмешательства М. Н. Каткова, Ознакомление с Парижской рукописью убедило нас в несостоя" тельности этой точки зрения.]. При сопоставлении журнального текста романа и текста отдельного издания 1862 года обнаруживаются некоторые разночтения. О них может дать представление следующая таблица (сопоставляя текст «Русского вестника» и отдельной издание К. Т. Солдатенкова, мы приводим в таблице также соответствующие места из Парижской рукописи):

Во всех приведенных восьми случаях журнальный текст точно совпадает с рукописным. Следовательно, ни Катков, ни по его поручению какое-либо другое лицо не редактировали здесь авторский текст.

Все исправления и добавления в отдельном издании были направлены к тому, чтобы дать более четкое представление об антагонизме двух идейных лагерей — демократов и либералов, возвысить моральный облик разночинца-демократа, сняв некоторые штрихи, дискредитирующие его, а также снизить в какой-то мере облик либерала Павла Петровича. Так, во II главе при описании наружности Базарова Тургенев устраняет в отдельном издании романа слово «угреватым», которое было и в Парижской рукописи и в журнальном тексте. В XX и XXVII главах Тургенев существенно изменяет отношение Базарова к родителям. Если в Парижской рукописи и в журнальном тексте это отношение было ироническим, в какой-то мере снисходительным («Презабавный старикашка». «Чем бы дитя ни тешилось»), то в отдельном издании ирония перекрывается своеобразной трогательной лаской: Базаров как бы с пробужденным сыновним чувством говорит о своем отце не только «презабавный старикашка», но «и добрейший» (Глава XX).

В XXVII главе, произнося в высшей степени скептический монолог о своей ненужности России, Базаров (в рукописи и в журнальном тексте) распространял этот скепсис и на занятия родителей («Чем бы дитя ни тешилось»). Но в отдельном издании романа Тургенев заставил своего героя по достоинству оценить отца и мать. Писатель вложил в уста Базарова слова: «И мать приласкайте. Ведь таких людей, как они, в вашем большом свете днем с огнем не сыскать».

Таким образом, по отношению к родителям у Базарова, кроме снисхождения и холодной иронии, выступавших на первый план в рукописи и в журнальном тексте, в отдельном издании появились еще некоторая теплота и забота. Кроме того, данная вставка усилила противопоставление плебейства и аристократизма (с одной стороны, родители плебея Базарова, а с другой стороны, «большой свет»).

В VII главе романа Тургенев радикально изменил смысл высказывания Базарова о Павле Петровиче Кирсанове. Если в рукописи и журнальном тексте в представлении Базарова понятия «мужчина» и «самец» были тождественны, то в отдельном издании они стали антонимами: Базаров противопоставил понятие «мужчина» понятию «самец». В свою очередь это усилило отрицательную характеристику Базаровым Павла Петровича: «не мужчина, не самец» — это значит, что в человеке отсутствует обыкновенное «мужское начало; «не мужчина, но самец» — здесь акцентируется в герое грубое, животное чувство.

В XXIV главе содержалось авторское поучение: «Ему (Базарову. — П. П.) и в голову не пришло, что он в этом самом доме нарушил все права гостеприимства». Эти резонерские строки преследовали явную цель снизить облик Базарова. Но писатель вскоре почувствовал, что лобовая авторская оценка Базарова била мимо цели, ослабляла художественную силу воздействия героя на читателя. Поэтому в отдельном издании он ее снял.

Особого внимания заслуживают в приведенной таблице случаи 6, 7, 8, то есть соответствующие исправления в главах XXV, XXVI, XXVII. Именно об этих местах романа Тургенев писал Н. X. Кетчеру 18 июня 1862 года из Спасского: «Милый Николай Христофорович, посылаю тебе на всякий случай, не дожидаясь твоего ответа, исправленный экземпляр „О и д“ с прибавленным посвящением и двумя-тремя вступительными строками [Журнальный оттиск „Отцов и детей“ из „Русского вестника“ с внесенными авторскими исправлениями хранится в Государственной Публичной библиотеке имени М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде в Отделе рукописей, фонд № 795. Тургенев И. С, № 23.]. Опечаток, как ты увидишь, пропасть — а на стр. 554, 633, 643 и 658 я сделал небольшие прибавления или, лучше сказать, восстановил выкинутое» (курсив мой. — П. П.) (Письма, т. 5, с. 17 — 18).

Указанные Тургеневым журнальные страницы «Русского вестника» — 633, 643, 658 — точно соответствуют поправкам в главах XXV, XXVI, XXVII, то есть примерам 6, 7, 8 в таблице.

В XXV и XXVI главах романа (см. 6-й и 7-й случаи таблицы, соответствующие с. 633 и 643 журнального текста) Тургенев явно усилил антидворянскую настроенность Базарова, приглушенную в, рукописи и в журнальном тексте, обострил протест демократа против либералов как защитников средневековых привилегий (или, как их называет в XXV главе Базаров, феодалов), а также против «благородного смирения или благородного кипения» либерального дворянства (см. главу XXVI).

Опасаясь цензуры, Тургенев вынужден был еще при переписывании романа опустить в XXV главе большой отрывок текста явно антидворянской направленности, о чем потом жалел. В рукописи и журнальном тексте читаем: «Аркадий очень удивился и даже опечалился; но не почел нужным это выказать; он только спросил, действительно ли не опасна рана его дяди? и, получив ответ, что она — самая интересная, только не в медицинском отношении, принужденно улыбнулся. — Вот я и отправился к „отцам“, — так заключил Базаров…» В тексте отдельного издания после слов «принужденно улыбнулся» следует: «…а на сердце ему и жутко сделалось, и как-то стыдно. Базаров как будто его понял. — Да, брат, — промолвил он, — вот что значит с феодалами пожить. Сам в феодалы попадешь и в рыцарских турнирах участвовать будешь» (курсив мой. — П. П.). Далее все идет, как и в первом тексте: «…вот я и отправился к «отцам». По поводу того, что выделенная фраза была опущена самим Тургеневым еще при переписывании романа (в Парижской рукописи ее уже нет), мы находим любопытное сообщение самого Тургенева в письме Ф. М. Достоевскому. Сожалея о том, что под влиянием неблагоприятных отзывов приходилось много перемарывать и переделывать, в результате чего Достоевским была замечена некоторая «копотливость» в романе, Тургенев пишет: «…в свидании Аркадия с Базаровым, в том месте, где, по. Вашим словам, недостает что-то, Базаров, рассказывая о дуэли, трунил над рыцарями, и Аркадий слушал его с тайным ужасом и т. д. — Я выкинул это — и теперь сожалею» (Письма, т. 4, с. 359) (курсив мой. — Я. Я.).

В XXVI главе Тургенев заострил вопрос о противоположности и непримиримости взглядов и интересов двух политических лагерей и соответственно двух идеологий — идеологии либералов и идеологии демократов. Когда в рукописи и в журнальном тексте Базаров говорил Аркадию в XXVI главе: «Ты поступил умно; для нашей горькой, терпкой, бобыльной жизни ты не создан. В тебе нет ни дерзости, ни злости, а есть молодая смелость да молодой задор; для нашего дела это не годится. Наша пыль тебе глаза выест», создавалось впечатление, что Аркадий только в силу своей молодости, мягкости характера, неприспособленности к трудной жизни не может выполнять дело Базарова. Конфликт между двумя идеологиями был таким образом сглажен и завуалирован, а критика демократом Базаровым либерального фразерства, бессилия, половинчатости как бы перемещалась из социального плана в этический.

В отдельном издании мы уже находим не только нравственную и, так сказать, житейскую характеристику Аркадия, но и те социальные, классовые причины, которые делали Базарова и Аркадия представителями двух враждебных друг другу лагерей. После слов «для нашего дела это не годится…» Тургенев восстановил опущенные ранее из-за цензуры резко обличительные слова Базарова, характеризующие последнего как подлинного разночинца-демократа 60-х годов: «Ваш брат дворянин дальше благородного смирения или благородного кипения дойти не может, а это пустяки. Вы, например, не деретесь — и уж воображаете себя молодцами, — а мы драться хотим. Да что!» И далее все, как в первом тексте: «Наша пыль тебе глаза выест».

Как видно из вышеизложенного, Тургенев здесь объективно, в соответствии с жизненной, исторической правдой, стремился отразить существенную черту в образе разночинца-демократа — систематическую, неуклонную, глубокую и последовательную критику либерализма.

Таковы наиболее существенные исправления, внесенные автором в текст отдельного издания романа [На мелких редакционных поправках и изменениях мы подробно не останавливаемся. Они не столь значительны по содержанию, а главное, не меняют существа отношения автора к тем или иным героям. Это изменения и поправки преимущественно стилистического характера: уточнение некоторых слов и выражений, снятие лишних подробностей и включение разных деталей описания]. Как видим, они были направлены к реставрации тех мест, которые давали четкое и ясное представление об антагонизме двух идейно-политических тенденций, к восстановлению подлинно исторического облика демократа-разночинца 60-х годов.

Сопоставление отдельного издания К. Т. Солдатенкова (М., 1862) с последующим изданием братьев Салаевых (1865) показало, что эти издания не отличаются друг от друга, то есть текст стал каноническим.