Поэма без героя

У шкатулки тройное дно…

Творческим синтезом поэтического развития Ахматовой является «Поэма без героя», над которой она работала более двадцати лет (1940;1962). Личная судьба поэта и судьба ее «поколения» получили здесь художественное освещение и оценку в свете исторической судьбы не только современников. но и ее родины.

Что «Поэму без героя» может постигнуть судьба непонятного или, во всяком случае, не совсем понятного произведения, что ее поэтический код может остаться в конце концов нерасшифрованным — эта мысль владела автором еще в то время, когда писалась вторая, средняя часть поэмы, «Решка» Там об этом говорится недвусмысленно.

… Я согласна на неудачу И смущенье свое не прячу…

У шкатулки ж тройное дно.

Но сознаюсь, что применила Симпатические чернила…

Я зеркальным письмом пишу, И другой дороги нету ;

Чудом я набрела на эту И расстаться с ней не спешу.

Признание, по прямоте своей, кажется, небывалое в русской поэзии. Но, признаваясь в применении шифра («симпатические чернила»," зеркальное письмо"," тройное дно"), Ахматова все-таки верила, что эта «тайна без криптограммы» будет читателем разгадана, и с самого начала боялась только одного — «превратных и нелепых толкований «Поэмы без героя. Об этом говорится в первой же попытке написать нечто «вместо предисловия» в 1943;1944 годах, когда текст поэмы казался «окончательным» и она не думала, что ей придется к нему еще возвращаться столько раз.

Уже в первой редакции «Поэма без героя» состояла из 3-х частей, соответственно чему имела подзаголовок «Триптих» «Девятьсот тринадцатый год. Петербургская повесть» (подзаголовок «Медного всадника), «Решка» и «Эпилог». Сюжетным ядром, собственно «поэмой», является первая часть. Прошлое встает в памяти поэта в освещении настоящего:

Из года сорокового Как с башни, на все гляжу…

«Решка» и «Эпилог» совпадают по времени с настоящим, как и три посвящения к поэме, написанные в разное время.

«Возмездие», «Двенадцать»," Снежная маска" А. Блока и «Поэма без героя».

Темой трагической судьбы «поколения» и суда над ним с точка зрения истории объединены незаконченная поэма Блока «Возмездие» (1910;1924) и первая часть «Поэмы» — «Девятьсот тринадцатый год. Петербургская повесть» (1940;1962).

В поэме Блока «возмездие» постигает героя за грехи предков, переходящие из поколения в поколение, и за то, что он сам в своей психологии и своем социальном существовании унаследовал эти грехи.

В поэме Ахматовой перед внутренним взором поэтессы, погруженной в сон, застигший ее за новогодним гаданьем, проходят образы прошлого, тени ее друзей, которых уже нет в живых (Сплю — Мне снится молодость наша"). они спешат в маскарадных костюмах на новогодний бал. В сущности, это своего рода пляска смерти: Только как же могло случиться, Что одна я из них жива?

Мы вспоминаем «Пляски смерти» Блока, в особенности стихотворение «Как тяжко мертвецу среди людей Живым и страстным притворяться!», с его зловещей концовкой:

В ее ушах — нездешний, странный звон:

То кости лязгают о кости.

Ср. у Ахматовой:

Вижу танец придворных костей…

Тем самым звучит тема, проходящая через все восприятие исторического прошлого в поэме: изображая «серебряный век» во всем его художественном блеске и великолепии (Шаляпин и Анна Павлова, «Петрушка» Стравинского, «Саломея» Уайльда и Штрауса, «Дориан Грей» и Кнут Гамсун), Ахматова в то же время производит суд и произносит приговор над собою и своими современниками. Ее не покидает сознание роковой обреченности ее мира, ощущение близости социальной катастрофы, трагической «расплаты» — в смысле блоковского «возмездия»:

И всегда в духоте морозной, Предвоенной, блудной, грозной, Жил какой-то будущий гул, Но тогда он был слышен глуше, Он почти не потревожил души И в сугробах невских тонул.

«Над городами стоит гул, в котором не разобраться и опытному слуху, — писал Блок еще в 1918 г. в своем известном докладе» Народ и интеллигенция такой гул, какой стоял над татарским станом в ночь перед Куликовской битвой, как говорит сказание". После Октябрьской революции (9 января 1918 г.) поэт снова говорит о «грозном и оглушительном гуле, который издает поток… Всем телом, всем сердцем, всем сознанием слушайте Революцию». К этому гулу он прислушивался, когда писал «Двенадцать»: «во время и после окончания „Двенадцати“ я несколько дней ощущал физически, слухом, большой шум вокруг шум слитный (вероятно шум от крушения старого мира)» (1 апреля 1920 г.).

Ахматова жила под впечатлением того же акустического образа, подсказанного словами Блока о подземном гуле революции. С образами «Возмездия» связаны непосредственно и стихи, завершающие приведенный отрывок торжественным и грозным видением новой исторической эпохи:

А по набережной легендарной Приближался не календарный Настоящий Двадцатый Век.

Ср. у Блока в начале его поэмы проникнутую глубокой безнадежностью, характерной для него в годы безвременья, философскую и социально-историческую картину смены тех же двух веков: Век девятнадцатый, железный, Воистину жестокий век!

И дальше:

Двадцатый век…

Еще бездомней, Еще страшнее бури мгла.

(Еще чернее и огромней Тень Люциферова Крыла).

Пейзажным фоном поэмы Ахматовой, образный смысл которого вполне очевиден, являются зимний заснеженный Петербург, снежная вьюга за тяжелыми портьерами шереметьевского дворца (Фонтанного дома), где происходит новогодний маскарад. В первой главе эта тема едва намечена:

За окошком Нева дымится, Ночь бездонна — и длится, длится Петербургская чертовня…

В черном небе звезды не видно, Гибель где-то здесь, очевидно, Но беспечна, пряна, бесстыдна Маскарадная болтовня…

В прозаическом введении к главе второй, изображающей «спальню Героини»: «За мансардным окном арапчата играют в снежки. Метель. Новогодняя полночь». И дальше стихи:

Видишь, там, за вьюгой крупчатой Мейерхольдовы арапчата Затевают опять возню?

В главе третьей занавес наконец раздвигается и открывается картина морозной зимней ночи с характерными для дореволюционного Петербурга кострами, разведенными на площадях:

Были святки кострами согреты, И валились с мостов кареты, И весь траурный город плыл По неведомому теченью По Неве иль против теченья…

В главе четвертой влюбленный корнет, полный отчаяния, выбегает на улицу. «Угол Марсова поля… Горит высокий костер. Слышны удары колокольного звона от Спаса на Крови. На поле за метелью призрак дворцового бала» (в более ранней редакции: «Зимнедворцового бала»):

Ветер, полный балтийской соли, Бал метелей на Марсовом поле И невидимых звон копыт…

Следует сцена самоубийства.

Образ снежной вьюги был хорошо известен современникам Ахматовой из лирики Блока, начиная со стихотворений второго тома, объединенных в разное время в сборники «Снежная маска» (отдельное издание — 1907), «земля в снегу (1908), «Снежная ночь» (1912). Как символ стихийной страсти, Вихря любви, морозного и обжигающего, он развертывается в любовной лирике Блока в этот период в длинные ряды метафорических иносказаний, характерных для его романтической поэтики. В дальнейшем те же символы, более сжатые и сконцентрированные, переносятся потом на восприятие России — Родины как возлюбленной, ее мятежной, буйной красоты и ее исторической судьбы: Ты стоишь под метелицей дикой Роковая, родная страна.

Отсюда они перекидываются в «Двенадцать», поэму о революции как о мятежной народной стихии, превращаясь из «ландшафта души» в художественный фон всего действия, реалистический и в то же время символически знаменательный.

В списке утраченных произведений, сохранившихся в библиографических записях Ахматовой, под № 1 упоминается «либретто балета „Снежная маска“. По Блоку, 1921». Либретто было написано для балета А. С. Лурье, приятеля А. Ахматовой, молодого тогда композитора-модерниста, позже эмигрировавшего за границу.

Отношение Ахматовой к этой лирической поэме Блока было, по-видимому, двойственным. По сообщению Д. Е. Максимова, она усматривала в ней немало «звездной арматуры», т. е. безвкусия, характерного по ее мнению для модернистского искусства начала ХХ в.

С другой стороны, произведение Блока два раза упоминается Ахматовой в оставшихся неиспользованными прозаических материалах к поэме (отрывки задуманного в 1959;19 660 гг. «балетного сценария»). В одном случае — это набросок сцены, характеризующий художественные вкусы эпохи: «Ольга в ложе смотрит кусочек моего балета „Снежная маска“…». Там же другой набросок, лишь частично соответствующий печатному началу третьей главы: «Арапчата раздвигают занавес и… вокруг старый город Питер. новогодняя, почти андерсеновская метель. Сквозь нее — виденье (можно из „Снежной маски“). Вереница экипажей, сани…». Еще один отброшенный вариант, заслуживающий внимания: «Вьюга, призраки в вьюге (может быть даже — Двенадцать Блока, на вдалеке и неясно)».

С Блоком связан и основной любовный сюжет поэмы Ахматовой, воплощенный традиционном маскарадном треугольнике: Коломбина — Пьеро — Арлекин. Библиографическими прототипами, как известно были: Коломбины — приятельница Ахматовой, актриса и танцовщица О.А. Глебова-Судейкина (жена художника С.Ю. Судейкина); Пьеро — молодой поэт, корнет Всеволод Князев, покончивший с собой в начале 1913 г., не сумев пережить измену своей «Травиаты» (как Глебова названа в первой редакции поэмы); прототипом Арлекина послужил Блок. Этот любовный треугольник в качестве структурной основы маскарадной импровизации получил особенно большую популярность благодаря лирической драме Блока «Балаганчик» (1906), поставленной В. Э. Мейерхольдом в театре В. Ф. Комиссаржевской (1906;1907) и вторично через несколько лет, в зале Тенишевского училища накануне мировой войны (апрель 1914 г.).

Выступая в роли Арлекина в любовном треугольнике, Блок вводится в «Девятьсот тринадцатый год» как символический образ эпохи, «серебряного века во всем его величии и слабости» (говоря словами Ахматовой), — как «человек-эпоха», т. е. как выразитель своей эпохи. Развертывание этого образа произошло в поэме не сразу. В первой редакции даны лишь ключевые строки к образу романтического демона, объединяющего крайности добра и зла, идеальных взлетов и страшного падения: На стене его тонкий профиль Гавриил или Мефистофель Твой, красавица, паладин?

В первоначальной версии не ясно даже, является ли он счастливым соперником драгуна — Пьеро, Сцена их встречи до 1959 г. читалась так:…

с улыбкой жертвы вечерней И бледней, чем святой Себастьян, Весь смутившись, глядит он сквозь слезы, Как тебе протянули розы, Как соперник его румян.

В.М. Жирмунский (№ 11 стр. 76) замечает поэтому поводу: «Румяный» соперник — эпитет вряд ли подходящий для Блока, тем более в его роли демонического любовника. Но этот эпитет является цитатой из самоописаний Блока и ряда характеристик его внешности в молодые годы, данных другими. Эта «румяность» одно время угнетала его (слово «румяный» еще раз появляется в стихотворении Ахматовой на смерь Блока: И приходят румяные вдовушки), ср. стих Блока: И льнут к нему… в его лице румянец («Как тяжко мертвецу среди людей…» 1912) в первой публикации — «Современник» 1912, № 11, позднее соответствующая строфа была опущена). — Розоватость Блока — постоянный мотив в мемуарах Андрея Белого, ср.: «Стройный, с лицом розовеющим,… он щурясь оглядывал отблески стекол» («Начало века», стр. 458)," Но. Александр ли Блок, — юноша этот, с лицом, на котором без вспышек румянца горит розоватый обветр"… (там же, стр. 287).

Однако лишь в 1962 г. появились опознавательные строчки:

Это он в переполненном зале Слал ту черную розу в бокале…

И тогда же эпитет «румян» был заменен нейтральным:

Как соперник его знаменит.

Отрывок о Блоке в окончательной редакции расширен добавлением восемнадцати стихов, слагавшимся постепенно: 1956:

Но такие таятся чары В этом страшном дымном лице:

Плоть, почти что ставшая духом, И античный локон над ухом;

Все таинственно в пришельце.

1962:

Это он в переполненном зале Слал ту черную розу в бокале, Или все это было сном?

С мертвым сердцем и мертвым взором Он ли встретился с Командором, В тот пробравшись проклятый дом?

1956:

И его поведано словом, Как вы были в пространстве новом, Как вне времени были вы, И в каких хрусталях полярных, И в каких сияньях янтарных Там у устья Леты Невы.

Первая строфа, примыкающая к предшествующей, развивает образ романтического героя — «демона». Остальное состоит из четырех полустроф, содержащих последовательные аллюзии на четыре известных стихотворения Блока, из которых два, — из цикла «Страшный мир», имевшего для творчества Ахматовой особенно большое значение.

Первая, наиболее ясная («В ресторане», 1910), не требует дальнейших разъяснений. Вторая связана со стихотворением «Шаги Командора» (1910;1912). Третья является перифразой посвященному Андрею Белому («Милый брат! Завечерело…», 1906):

Словно мыв пространстве новом, Словнов новых временах.

Четвертая отдаленно перекликается со стихотворением «Вновь оснеженные колонны…» (1909), посвященным В. Щеголевой и изображающим поездку на острова:

Там, у устья Леты-Невы.

Переклички «Поэмы» с" Шагами Командора" Блока.

Для общей концепции образа Блока и всей эпохи в целом особенно знаменательно включение стихотворения «Шаги командора» в эту цепь аллюзий. В стихотворении, изображающем осужденного на гибель Дон-Жуана, «изменника» романтическому идеалу единственной и вечной любви, звучит тот же мотив надвигающегося «возмездия»:

Из страны блаженной, незнакомой, дальней Слышно пенье петуха.

Что изменнику блаженства звуки?

Миги жизни сочтены…

Ср. неслучайный отголосок этого мотива в поэме Ахматовой:

Крик петушиный нам только снится, За окошком Нева дымится Ночь бездонна и длится, длится Петербургская чертовня.

Этот отрывок перекликается и со стихами из первого стихотворения цикла «На поле Куликовом»: И вечный бой! Покой нам только снится, а третьей строкой (Ночь бездомна) с блоковскими стихами Жизнь пуста, безумна и бездонна (также из «Шагов Командора) и Жизнь пустынна, бездомна, бездонна.

«Блок ждал Командора», — записала Ахматова в своих материалах к поэме: это ожидание также признак людей ее «поколения», обреченных погибнуть вместе со старым миром и чувствующих приближение гибели. Не случайно и Коломбина, как сообщается в прозаическом введении к главе второй, некоторым кажется «Донной Анной (из „Шагов Командора“)». Перекличка эта явственно начинается уже в предпосланном всей поэме «Девятьсот тринадцатый год» эпиграфе из оперы Моцарта «Дон-Жуан», в которой гибель ветреного и распутного любовника впервые, по крайней мере музыкальными средствами, изображена как романтическая трагедия: D’finirai Prima dell aurora.

(№ 10, стр. 163).

В «Шагах Командора» обнаруживается немало звеньев, которые — при сохранении и общей схемыс большим или меньшим приближением «разыгрываются» в «Поэме». Помимо уже указанных перекличек ср. еще:

Настежь дверь. из непомерной стужи, Словно круглый бой ночных часов Бой часов: «ты звал меня на ужин.

Я пришел. А ты готов?

У Ахматовой:

Я, к стеклу приникшая стужа…

Вот он, бой, крепостных часов Выходи ко мне смело навстречу Гороскоп твой давно готов…

У Блока: бьют часы в последний раз У Ахматовой:

Не последние ль близки сроки…

А часы все еще не бьют…

У Блока:

В час рассвета холодно и странно В час рассвета — ночь мутна.

У Ахматовой:

Не предчувствием ли рассвета По рядам пробежал озноб…

У Блока:

В пышной спальне страшно в час рассвета…

Холодно и пусто в пышной спальне Настежь дверь из непомерной стужи В зеркалах отражены?

Скоро ль видеть неземные сны…

Нет ответа — тишина.

Анна! Анна! — Тишина.

За ночным окном туман.

У Ахматовой:

Но мне страшно…

Спальню ты убрала как беседку…

В дверь мою никто не стучится, Только зеркало зеркалу снится, Тишина тишину сторожит.

А часы все еще не бьют Дева Света! Где ты, Донна Анна?

Анна! Анна! Тишина.

Герой «без лица и названья».

Далее хотелось бы отметить ряд не отмеченных до сих пор приемов, перекличек и цитации блоковских текстов в поэме.

Прежде всего, несколько соображений о реминисценции одного символического образа («Без лица и названья») у Ахматовой.

В «Поэме без героя» дважды выступает некто «без лица и названья»:

С детства ряженых я боялась, Мне всегда почему-то казалось, Что какая-то тень Среди них «без лица и названья».

Затесалась. (3, стр. 39).

И дождался он. Стройная маска На обратном «Пути из Дамаска».

Возвратилась домой… не одна!

Кто-то с ней «без лица и названья…».

Недвусмысленное расставанье Сквозь косое пламя костра Он увидел… (№ 3, стр. 49).

Включение во второй отрывок «без лица и названья» в сюжет позволяет поставить вопрос о связи носителя этой формулы — в данном случае — с тем, о ком сказано в отрывке:

Мимо, тени! — Он там один.

На стене его профиль.

Гавриил или Мефистофель Твой, красавица, паладин?

Демон сам c улыбкой Тамары, Но также таятся чары В этом страшном дымном лице Плоть, почти что ставшая духом, И античный локон над ухом, Все таинственно в пришельце.

Это он в переполненном зале Слал ту черную розу бокале Или все это было сном?

С мертвым сердцем и мертвым взором Он ли встретился с Командором, В тот пробравшись проклятый дом?

И его поведаным словом, Как вы были в пространстве новом, Как вы были в пространстве новом, Как вне времени были вы, И в каких сияньях янтарных Там. у устья Леты — Невы.

Окончательное уточнение содержится в стихах:

Побледнев, он глядит сквозь слезы, Как тебе протянули розы И как враг его знаменит. (№ 3, стр. 47).

Отсюда правдоподобное заключение об одном из конкретных приуроченных «без лица и названья» второго отрывка и вероятное предположение о генеалогии этого образа. Речь идет прежде всего о слое блоковских образов и символов (ср. запись в связи со свиданием Коломбины: «Призраки в вьюге [может быть, даже — двенадцать Блока, но вдалеке и нереально]»). В этом смысле нельзя считать опровержением сказанного здесь Ахматовой: < «Кто-то без лица и названья» (Лишняя тень" 1-й главы), конечно, никто, постоянный спутник нашей жизни и виновник стольких бед. (сознаюсь что 2-й раз он попал в Поэму [3 главка] прямо из балетного либретто, где он в собольей шубе и цилиндре, в своей карете провожал Коломбину, когда у него под перчаткой не оказалось руки). Итак, то — шестая страница неизвестно чего почти неожиданно для мен самой, стала вместилищем авторских тайн. Но кто обязан верить автору?. И от чего думать, что будущих читателей (если они окажутся) будут интересовать именно эти мелочи. В таких случаях мне почему-то вспоминается Блок, которой с таким воодушевлением в своем дневнике записывает всю историю «Песен судьбы.». Видно, Александр Александрович придавал очень важное значение этой пьесе, а я почти за полвека не слышала, чтобы кто-нибудь сказал о ней доброе или вообще какое-нибудь слово (бранить Блока вообще не принято).

Ср. в либретто: «Лишняя тень — без лица и названья (страшная). Два поэта в масках — демон и верстовой столб… Они (Коломбина и Лишняя Тень) идут по лестнице. наверху… любовная сцена. Во время поцелуя Коломбина видит драгуна в зеркале. Вопль. В музыке что-то ужасное». В записях к «Поэме»: «В зеркале отражается Лишняя Тень… С маскарада возвращается О., с ней Неизвестный… Сцена перед дверью.» В записях есть и существенный уточнения действий этого персонажа («Лишняя тень») в «Поэме»: «Появляется на балу в 1-й картине. У нее свита за кулисами, она свистом вызывает ее и танцует с ней. Все разбегаются. В 2-й картине она заглядывает в окно комнаты Коломбины и отражается в зеркале, двоясь, троясь и т. д. В 3-й картине выходит из кареты в бобровой шинели и цилиндре, предлагает драгуну ехать с ним… Он (драгун) качает головой и показывает палевый локон. Рукой в перчатке Лишняя Тень хочет отнять локон. Он хватает Тень за руку — перчатка у него в руке, руки не было…» Наконец, в записях есть и прямое указание: «Коломбина и Блок — на островах» (№ 13. стр. 97).

Интересный факт, что в" Арфах и скрипках" Блока есть два стихотворения, помещенные подряд — «В неуверенном зыбком полете…» (ноябрь 1910) и «Без слова мысль…» (декабрь 1911) где есть обе части этого образа:

Как ты можешь летать и кружиться Без любви, без души, без лица?

и:

Без слова мысль, волненье без названья.

Какой ты шлешь мне знак… (№ 5, стр. 269).

со следующими мотивами призрака, сна, несбыточной яви. Похоже, что из такого именно скрещенья ключевых образов 2-х цитат и возникла тень «без лица и названья».

«Весьма любопытно, — отмечает Топоров, — что в „Поэме“ Блок характеризуется прежде всего цитатами и парафразами из его собственных сочинений, что вполне согласуется с его функцией знака эпохи, памятника ей» (№ 13, стр. 20).

Таким образом, место Блока в «петербургской повести» особое: он ее сюжетный герой (Арлекин), и он выступает в ней как высшее воплощение своей эпохи («поколения»), и в этом смысле присутствует в ней цитатно, своими произведениями.

Возможно, что «без лица и названья» — не только знак указания на Блока, на едва заметный полемический выпад против поэтики символизма, меткое пародирование ее. («Моя поэма… полемична по отношению к символизму, хотя бы к «Снежной маске» Блока. У Блока в «Снежной маске» — распятие, а герой — автор остается жить, а у меня в поэме «настоящая физическая смерь героя») (№ 3, стр. 6) Блок в значительной степени определил своим творчеством атмосферу поэмы и в то же время кое в чем творчество Ахматовой. С этой атмосферой связаны многочисленные, более близкие, или более отдаленные переклички с его поэзией («аллюзии»). Но нигде мы не находим того, что критик старого времени мог бы назвать «заимствованием»: творческий облик Ахматовой остается совершенно непохожим на Блока даже там, где она трактует близкую ему тему.

Стихи, посвященные Ахматовой Блоку, До сих пор известно было пять стихотворений, которые Ахматова посвятила Блоку. Они относятся к разным периодам ее жизни и одинаково свидетельствуют о том исключительном значении, которое имело для нее явление Блока. А что он занимал особенное место в жизни всего предреволюционного поколения, доказывать не приходится.

Первое стихотворение ответ на «мадригал» Блока («Я пришла к поэту в гости…», 1944) — было уже рассмотрен выше.

Второе — поминальное, написано в августе 1921 г. непосредственно после похорон Блока на Смоленском кладбище 10 августа (28 июля ст. ст.). В нем Ахматова пользуется народной формой русского тонического стиха, без рифм, с дактилитическими окончаниями, и задумано оно, по подбору образов и стилю, как своего рода духовный стих, выражающий народное горе о кончине поэта:

А Смоленская нынче именинница, Синий ладан над травою стелется, И струится пенье панихидное, Не печальное нынче, а светлое.

И приводят румяные вдовушки На кладбище мальчиков и девочек Поглядеть на могилы отцовские.

А кладбище — роща соловьиная, От сиянья солнечного замерло.

Принесли мы Смоленской заступнице, Принесли святой богородице На руках во гробе серебряном Наше солнце, в муке погасшее, Александра, лебедя чистого.

Этим ограничиваются стихи Ахматовой, современные Блоку, которые были известны до сих пор. Три последних стихотворения, были написаны в 1944;1960 гг., через много лет после смерти, и содержат в поэтической форме воспоминание и оценку, дистанцированную во времени, претендующую на историческую объективность, хотя и личную по тону. первое и третье написаны и 1944;1960 гг., второе присоединено к ним в 1960 г. и в дальнейшем вошло в состав одного с ними цикла «Три стихотворения» (1944;1960).

Первое: «Пора забыть верблюжий этот гам…», озаглавленное первоначально «Отрывок из дружеского послания», представляет прощание с Ташкентом и с ориентальными темами периода эвакуации. Поэтесса возвращается на родину, и родной среднерусский пейзаж Слепнева и Шахматова связывается в ее воображении с именем Блока, воспевшего красоту родной земли: И помнит Рогачевское шоссе Разбойный посвист молодого Блок.

Аллюзия понятна только при пристальном знакомстве с блоковской поэзией. Его стихотворение «Осенняя воля» («Выхожу я в путь, открытый взорам…»), написанное в июле 1905 г., помечено автором: Рогачевское шоссе.

Третье стихотворение цикла, помеченное в рукописи 7 июня 1946 г. («Он прав — опять фонарь, аптека…»), написано Ахматовой в самые тяжелые годы ее жизни и отмечено аллюзией на стихотворение Блока из трагического цикла «Пляски смерти».

13 февраля 1921 г. на многолюдном юбилейном собрании в Доме литераторов с речью «О назначении поэта», которая начинается и заканчивается «веселым именем Пушкина». С этим последним выступлением Блока, на котором посвященное Пушкинскому Дому (написано 5 февраля 1921 г.), — на него Ахматова намекает в своих стихах:

Ночь, улица, фонарь, аптека, Бессмысленный и тусклый свет.

Как памятник началу века, Там этот человек стоит Когда он Пушкинскому Дому, Прощаясь, помахал рукой И принял смертную истому Как незаслуженный покой.