О месте библейских цитат (и библейских текстов) в понимании летописей

Изучение цитат в рамках комплексного анализа смыслов древнерусского текста

Один из первостепенных вопросов, встающий перед исследователями структурных и текстологических основ древнерусских памятников письменности — это отношение к «чужому слову». В научной практике зачастую принято считать, что всякого рода цитаты при интерпретации текстов необходимо элиминировать как недостаточно изученные явления, спорные и дающие не столь богатую информацию с точки зрения позитивистского подхода к тексту. Подобное утверждение мыслится разумным, если исследователем совершается попытка изучения исторических реалий и их репрезентации в тексте летописей (от текста к факту).

Обратимся к наиболее очевидному примеру — тексту, и вовсе сотканному из непрерывных мест цитации — памятнику компилятивного характера, Молению Даниила Заточника. Ряд исследователей обращался к фразовому составу данного текста для реконструкции реальных практик и даже деталей, проливающих свет на персоналию самого автора. Так, Д. С. Лихачев в Молении уделил большое внимание такому «библейско-бытовому» (по отношению к Даниилу Заточнику) образу как «гусли», утвердив следующее: «Наряду с… выхваченными из жизни чертами быта особенного внимания заслуживают указания на гадание по псалтыри и на гусли как на предмет очень знакомый Даниилу: „гусли бо строятся персты“» Лихачев Д. С. Великое наследие… С.245−246. Затем Лихачев вновь вернулся к «гуслям» в тексте Моления (второй пример), выявив его первичные библейские коннотации и, вместе с этим, бытовые обозначения: «Перед нами явная переделка псалмов 56 и 107, но переделка, выполненная отнюдь не в молитвенных целях»; «Не об этих ли скоморошьих гуслях идет речь и в дальнейшем: „Гусли бо страяются персты (настраиваются, наигрываются пальцами), а тело основывается жилами“; „гусли строятся персты, а град нашь твоею державою“» Лихачев Д. С. Великое наследие… С. 247−248.

К образу «гуслей» как бытово-автобиографическому элементу текстовой канвы Моления обратился Д. В. Айналов Айналов Д. В. Два примечания к «Слову» Даниила Заточника // Известия Отделения русского языка и словесности имп. АН. 1908. Т. 13. Кн. 1. С. 361., считавший, что использование Даниилом Заточником подобного образа навеяно княжескими играми и потехами, в коих сам автор Моления принимал активное участие в качестве талантливого игреца на гуслях. В этом контексте исследователю мыслилось оправданным восклицание Даниила: «Восстани слава моя в псалтыри и в гуслях». Айналов подошёл к этому тексту с «практической» точки зрения, вероятно, не осознав, что прокомментировав место, включающее в себя знаковый элемент «гусли», он, в первую очередь, подверг рефлексии не собственно авторский текст, а завуалированную цитату из Библии: «Хвалимте Буга во святымхъ егу, хвалимте егу во утвержйнiи симлы егу: хвалимте егу на симлахъ {въ симлахъ} егу, хвалимте егу по мнуже­ст­ву велимче­ст­вiя егу: хвалимте егу во глбс? трэбн? мъ, хвалимте егу во псалтимри и гэслехъ:

хвалимте егу въ тимпбн? и лимц?, хвалимте егу во стрэнахъ и оргбн?: хвалимте егу въ кимвбл? хъ доброглбсныхъ, хвалимте егу въ кимвбл? хъ восклицбнiя" (Пс. 150:1−5). Подобный подход исследователя может показаться не очень эффективным, более того, если учесть всю гипотетическую мифологичность такой персоналии, как Даниил Заточник. На данный момент не выработана единая точка зрения о его происхождении: Н. К. Гудзий Гудзий Н. К. К какой социальной среде принадлежал Даниил Заточник. // Сборник статей к 40-летию ученой деятельности акад. А. С. Орлова. Л., 1934. считал его боярским холопом, Ф. И. Буслаев Буслаев Ф. И. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. Т. 1. СПб.: 1861. — сыном княжеской рабыни, Е. И. Модестов Модестов Е. И. О послании Даниила Заточника // ЖМНП. Ч. 212. 1880. Ноябрь. С. 165−196. — членом младшей княжеской дружины, П. П. Миндалев Миндалев П. Моление Даниила Заточника и связанные с ним памятники. Казань, 1914. — думцем князя, И. У. Будовниц Будовниц И. У. Памятник ранней дворянской публицистики (Моление Даниила Заточника). // ТОДРЛ. Т. VIII. 1951. — дворянином; наконец, Д. С. Лихачев Моление Даниила Заточника / Подготовка текста, пер. и коммент. Д. С. Лихачева // Памятники литературы Древней Руси. XII век. М., 1980. С. 388−399. и вовсе усматривал влияние на Даниила Заточника стиля скоморохов, не определив точно его социальное положение.

Рассуждая о различных памятниках письменности, персоналиях, их создавших, исследователь неминуемо встречается со сложностью точной реконструкции бытовых или биографических реалий. В подобном случае практика обращения к цитате как к следу удаленной от современности реальности кажется неоправданной, приводящей к возможным большим допущениям, т.к. цитата, инкорпорированная во вторичный текст, всегда имеет свои историю, происхождение и не может быть рассмотрена вне её изначального контекста. Иногда этот контекст становится подавляющим, не позволяющим никаких иных трактований, как обусловленных текстами-источниками. В этом плане, многие «обытовлённые» образы, которые интерпретирует в тексте Моления Лихачев, в первую очередь, сигнализируют о необходимости актуализации исключительно библейских коннотаций: «искушаться яко злато огнём», «тенета», «невод», «кляпца» и т. д. Большинство из названных «образов» являются частью прямых цитат из Библии, которые используются Даниилом. Например, если мы встречаемся с такой конструкцией, как «золото испытывается в огне», то должны смотреть не просто на фактический план выражения (очищение золота от примесей), но и на иносказательно-библейский план (очищение праведной души от страданий), продиктованный соответствующей цитатой из Книги Иисуса сына Сирахова, откуда взята рассматриваемая конструкция.

Сложность точной реконструкции прареального смысла древнерусского текста обуславливается и отдалённостью самой эпохи, которая на текстовом уровне может восприниматься современными читателями (исследователями) как затруднённая, ведь в ней актуальны совершенно иные читательско-авторские коды. Эти коды не всегда очевидны, зачастую могут быть смешаны с самой событийной канвой текста (где бытово-исторические реалии гораздо легче вычленимы), особенно если отсутствует строгое разграничение между авторским текстом и неавторским, когда цитатный пласт рассеян в канве летописного текста, был подвержен трансформации, переосмыслению. Выявленные факторы приводят к мысли о том, что обращение к цитатам, включенным в древнерусский текст, для реконструкции позитивистских смыслов кажется нам в полной мере неоправданным.

Но если с подобной позитивистской точки зрения изучение цитат кажется не существенной аналитической операцией, то с точки зрения анализа структуры, организации текста и авторского начала (не в смысле «автор — реальное лицо», а в значении «автор-творец») исследование природы «чужого слова» является особенно актуальным. В связи с этим, для изменения ракурса взгляда на цитатный пласт в древнерусских текстах мыслится необходимым задавать вопрос, не что описывает источник, а о чем и как он говорит.

Приведем один, но далеко не единственный летописный пример, когда библейская цитата прямо свидетельствует о ярко выраженном присутствии автора в тексте, когда вопросы: о чем и как говорит источник, наиболее явственны. Обратимся к ранее уже имплицитно заявленной нами библейской цитате из Притч Соломона: «Якоже искушается в пещи сребро и злато, тако избранная сердца у господа» (Притч. 17:3). В трансформированном виде она присутствует в Повести временных лет, сюжете за 1096 г., касающемся набега половцев. Эта цитата инкорпорирована летописцем — насельником Киево-Печерского монастыря, прямым свидетелем событий, и следует прямо за гипотетически достоверным рассказом о разрушениях, грабежах и поджогах на территории Печерского монастыря, осуществляемых врагами: «И приидоша на манастырь Печерьскый, намъ сущимъ по к? льямъ почивающимъ по заутрени, и кликоша около манастыря и поставиша 2 стяга предъ вороты манастырьскыми, намъ же б? жащимъ задомъ монастыря, а другымъ уб? гшимъ на полат?»". Если подобное описание может быть отчасти рассмотрено как историческое засвидетельствование событий, то трансформированная цитата из Притч Соломона такой роли не выполняет — она в полной мере важна для реконструкции взгляда современника на события, отношения самого автора летописи к произошедшему. Использование библейской цитаты в этом случае имеет определённый, из контекста выводимый морализаторско-детерминированный смысл об осуждении автором неправедных (врагов), о необходимости смирения христианской, страдающей, но праведной души, которой гарантировано благоденствие на Небесах.

Та же цитата фигурирует и в Суздальской летописи, в повествовании за 1239 г., касающемся набега татар. В обоих случаях явственно отношение авторов к половцам и татарам не только как к народным врагам, покусившимся на русские земли, но и как к «поганым иноверцам». В двух летописных примерах при описании вражеских нашествий анализируемое речение становится своего рода приговором безбожникам и осквернителям земли русской, кем бы эти осквернители ни были: половцами или татарами. Единый спектр прегрешений (осквернение храмов и монастырей, убийства священнослужителей, «говорение хулы на Богородицу» и т. д) подразумевает неизменное наказание — «огнь вечный».

Приведенные примеры (число которых гораздо больше в древнерусских текстах) свидетельствуют о том, что все цитаты (за счет памяти контекста) являются существенным для исследователя источником информации о рецепции, отношении и описании различных событий и явлений автором древнерусского текста, при учете очевидной нерелевантности их для реконструкции самих событий. При подобном подходе фигура автора мыслится как активная, постоянно проявляющая себя в рамках текста, способная рефлектировать и выстраивать текст как одно большое поле порой неявных «интертекстов».

Говоря об «интертекстуальности» внутри древнерусских летописей, мы, в первую очередь, подразумеваем относительно недавнее исследование С. Я. Сендеровича, разработавшего концепцию, противостоящую ставшему уже каноническим подходу А. А. Шахматова История согласий с шахматовской методологией и её неприятий довольно обширна. Одними из наиболее видных её последователей были М. Д. Приселков и Я. С. Лурье, позднее «отточившие» методологический ракурс Шахматова, разработав и местами усложнив теоретическую базу (Приселков М. Д. История русского летописания XI—XVIII вв., СПб, 1996; Лурье Я. С. О гипотезах и догадках в источниковедении// Источниковедение отечественной истории. 1976. М., 1977; Лурье Я. С. Логические основы критики источника// Источниковедческие разыскания, Тбилиси, 1988; Лурье Я. С. Схема истории летописания А. А. Шахматова и М. Д. Приселкова и задачи дальнейшего исследования летописей//ТОДРЛ 44, 1990 и т. д.). Методологические возражения Шахматову начали выдвигаться при жизни исследователя и продолжают появляться до сих пор. Его оппоненты зачастую склонны обвинять Шахматова в неоправданно узком, по их мнению, подходе к летописанию, в отказе от учета данных, находящихся за границами летописей и смежных памятников, а более всего — в отказе от анализа «среды», в которой имело место летописание. Так, по мнению, В. Т. Пашуто, необходимо «сравнивать не только тексты, но и сами исторические явления»; «А. А. Шахматов оказался бессилен продолжить путь от изучения памятника к познанию породившей его среды» (Пашуто В. Т. Некоторые общие вопросы летописного источниковедения// Источниковедение отечественной истории, вып. 1. М., 1973). Следуя за гипотезами Пашуто, А. Г. Кузьмин попытался улучшить аргументацию: «Это положение, возможно, следует несколько уточнить в том смысле, что А. А. Шахматов верил лишь в одностороннее движение от памятника к „среде“ и совершенно игнорировал движение от „среды“ к памятнику». Кузьмин также актуализировал вопрос о доминировании «гипотетического элемента» в построениях Шахматова («научные фикции») (Кузьмин А. Г. Спорные вопросы методологии изучения русских летописей// Вопросы истории. 2., 1973). Особая доля возражений проистекает из неприятия того значимого условия, что в основе шахматовской исследовательской перспективы находится текстологический метод. Так, Л. В. Черепнин (Черепнин Л. В. Спорные вопросы изучения Начальной летописи в 50−70-х г.// История СССР. 4., 1972), В. Т. Пашуто и А. Г. Кузьмин критиковали Шахматова за то, что в его изысканиях филология довлела или даже вытесняла историю. При этом, согласно критикам, текстология (да и в целом — филология) мыслилась как формальное знание, в то время как история противопоставлялась им как знание содержательное. В последнее время также стали выдвигаться вариативные подходы по изучению летописных текстов, в некоторых аспектах переосмысляющие положения шахматовской методологии (А.А. Гиппиуса, П. В. Лукина, П. С. Стефановича. А. Введенского и др.). В данной работе мы делаем особый акцент на концепции Сендеровича ввиду актуализации исследователем особо важных концептов и вопросов в рамках данной работы: важность изучения библейских текстов как одних из возможных источников древнерусских летописей, отношение к древнерусскому тексту как к скрытому «полю интертекстов» (неявное авторство цитаты) и т. д.. Согласно Шахматову, древнерусский текст признавался «произведением», т. е. однажды созданным и завершённым на некотором этапе. «Произведение» могло иметь компилятивный характер — состоять из отдельных частей множества «пратекстов», вычленимых путем скрупулёзного историко-текстологического и структурного анализов. Одну из значимых попыток изменить ракурс взгляда на природу (и соответственно — исследование) древнерусских летописей осуществил Сендерович, предложивший выйти «за пределы шахматовской перспективы в рамках научной методологии», полагаться впредь не на генетическую систему отношений текстов, а на контекстуально-интертекстуальную. Подобный подход, по его мнению, «нацелен прежде всего на поиски интегральной перспективы, поиски того, что составляет основу единства разнообразных текстов в рамках свода, что делает их участниками единой работы» Сендерович С. Я. Метод Шахматова, раннее летописание и проблема начала русской историографии // Из истории русской культуры. М., 2000. Т. 1: Древняя Русь. С. 476. Такой перспективой для летописей, согласно Сендеровичу, являются тексты Священного Писания и греческие хронографы, точные или переработанные заимствования из которых выявляют первейших летописцев как средневековых авторов, экзегетов, стремившихся «включить жизнь своего народа в универсальную христианскую историю, в определённую историографическую традицию» — и, таким образом, «изъять её из внеисторического бытия и мифологии, собственно сделав её историей» Сендерович С. Я. Метод Шахматова… С. 477.

В рамках нашей работы ценность данной методологии как раз заключается в концентрации исследовательского внимания на бытовании библейских сентенций в канве древнерусского текста. Сама апелляция к интертексту как постструктуралистскому понятию интересна с точки зрения сопутствующих ему смыслов — а именно о природе неопределённости цитатных заимствований, ставшей следствием трансформации в текстах-адептах исходных сентенций (в нашем случае — цитат из Библии). Цитаты, воспроизведённые неоднократно, способны трансформироваться, терять свою первоначальную структуру. Неочевидность присутствия в тексте библейской цитаты, а соответственно — первый шаг к превращению её в интертекст — обеспечивается и самими принципами введения цитаты в текстуальную канву (не всегда, например, фигурируют такие преамбулы, как «Соломон рече» и др.). Сентенции, разбросанные по всему тексту, иногда как цитаты прямые или косвенные, ставшие частью развернутого компилятивного околобиблейского микротекста или конвертировавшиеся в афористические высказывания без явного автора (например: «есть же могила и до сего дне») — благодаря своей вариативности, нацеленности на «размытие» категории авторства внутри летописей, подтверждают оправданность подобного интертекстуального подхода к древнерусским текстам.

Однако у подобного подхода есть и свои ограничения. Например, сам подход к древнерусскому книжнику как однозначно «экзегету», противостоящий советскому исследовательскому представлению о том, что летописец — в меньшей степени церковник, требует комментирования ряда вопросов. Так, например, необходимо объяснить возможные причины обращения древнерусских книжников именно к библейским текстам, очертить круг чтения древнерусского летописца (насколько это представляется возможным), понять, что было доступно книжнику в определенный исторический момент, каким образом он выделял те или иные пассажи из прочитанного и соответственно — как инкорпорировал усвоенное уже в своём оригинальном тексте. Все эти вопросы с опорой на различные исследовательские работы попытаемся прояснить, начав с попытки выявления причин построения летописцами своих текстов как «мозаики» из других текстов — в частности, библейских.