Повторяющаяся библейская цитата «яко н?сть мужества, ни есть думы противу Богови» как маркер исторических ретроспекций в повествовании Суздальской летописи за 1237 г

Просследив то, как рассматриваемая библейская цитата: «яко н? сть мужества, ни есть думы противу Богови» употребляется в двух сюжетах из Суздальской летописи (за 1185 г. и 1186 г.), перейдем к анализу ее репрезентации в следующем примере, касающемся уже статьи за 1237 г. (СЛ). В этом рассказе указанная сентенция использована при истолковании владимирскими князьями Всеволодом и Мстиславом бед Руси (прихода татар на Владимир) как наказания за грехи. В данном случае наличие цитаты маркирует не только определенный нарратив (о борьбе с врагом), но и важное для летописания явление «компилятивной» структуры ряда повествований, построенных зачастую из фрагментов предшествующих текстов (тот же принцип был нами ранее продемонстрирован на примере княжеских панегириков). Таковой становится и «повесть о нашествии Батыя» в Суздальской летописи (1237−1239 гг.). Приведем ряд наглядных пересечений между отдельными фрагментами из интересующей нас статьи за 1237 г. и пассажами из более ранних рассказов из ПВЛ, Суздальской и Киевской летописей.

При разделении текста статьи за 1237 г. (СЛ) на сегменты «заимствований» (сюжетных пересечений) предположительным становится, что рассматривая сентенция выступает в качестве маркера исторических ретроспекций, совершаемых автором Суздальской летописи; он создает текст, встраивая его в «матрицу» готовых сюжетов, а соответственно — и событий, воспоминание о которых должно было реактуализироваться у читателя уже в связи с татаро-монгольским нашествием. В этом контексте, произносимая Всеволодом и Мстиславом цитата: «н?с? чл? вку мдрс? ти. ни єс? мужства ни єс? думъэ противу Гс? ви» не только утверждает очевидную идею о необходимости смирения перед божественным промыслом (решение об исходе осады татарами Владимира (и в частности — судьбы их плененного брата Владимира Юрьевича), но и подразумевает мысль о неизбежности расплаты за грехи (беды настоящего — это следствие действий в прошлом). Обнаружение данного подтекстного уровня делает наглядным стремление летописца выявить исторические аналогии, очертить примерный круг причин описываемых им событий — и в целом, показать историю как цикл повторяющихся эпизодов и ошибок, не усвоенных теми или иными историческими фигурами.

Так, имплицитно автором вспоминаются события 941 г., касающиеся неудачного похода Игоря на Византию Об истинных причинах похода автор ПВЛ не пишет. Согласно Н. Я. Половому (К вопросу о первом походе Игоря против Византии (сравнительный анализ русских и византийских источников) // Византийский временник, т. XVIII, 1961 г.) и И. О. Князькину (Русско-византийская война 941—944 гг. и Хазария // Хазары. Второй международный коллоквиум. Тезисы. М., 2002), поход Игоря был связан с Хазарскими событиями 30-х гг. X в. (выступление Игоря (Хальги — по письму хазарского еврея 2-й половины X в.) против Византии было определено требованием хазарского военачальника Песаха: «И пошел тот (Хельга) против воли и воевал против Кустантины [Константинополя] на море четыре месяца» (по Кембриджскому документу). В. Я. Петрухин (Славяне, варяги и хазары на юге России. К проблеме формирования древнерусского государства // Древнейшие государства Восточной Европы. М., 1995) считал, что Игорь пошел на Византию спустя 30 лет после подписания Олегом мирного соглашения с греками, т.к. 30 лет — это фиксированный временной промежуток, по истечении которого русским князьям необходимо было заново добиваться «вечного мира» (но более детальный взгляд на хронологию походов руссов на Византию опровергает эту гипотезу: 860 г., 904 г., 911 г., 941 г., 944 г., 970−971 гг., 988−989 гг. и т. д.) Предположительными являются и другие причины похода: например, продолжение завоевательно-экспансивной политики предшественника (Олега); подтверждение соблюдения «вечного мира» (ввиду того, что местное византийское купечество стремилось к упразднению ряда льгот для русских торговцев, установленных миром); гипотетическое стремление Игоря приобрести международное признание его статуса суверенного правителя (в контексте усиления Киевского княжеского рода) (ср. с завоеванием Оттоном I (в 60-х-70-х гг. X в.) силой признания у Византии своего императорского титула). Сопоставимыми с фрагментами сюжета за 1237 г. о разорении Рязани и Москвы с описанием похода Игоря является констатация масштаба наносимого завоеванной земле урона (в случае с походом Игоря нападению подверглись византийские провинции на северо-западе полуострова Малая Азия и города Никодимия и Гираклея: «и почаша воевати Вифаньскыя страны, и пл? новаху по Понту до Ираклия и до Фофлагоньскы земля, и всю страну Никомидийскую пополониша»). Оба текста репрезентируют апокалиптическую картину, в которой захватчики выступают в качестве не просто «поганых», но даже «дьяволов» — этому способствует использование многопериодных конструкций из длинных глагольных рядов (глаголы-синонимы со значением разрушения): «почаша воевати», «попл?нивше», «пожгоша», «руц? св? зъэвахуть», «?гневи предаша» и т. д. Аспект «дьявольского» в подаче образа татар в статье за 1237 г. усиливается за счет атрибуции подобного признака руссам-завоевателям, показанным в ПВЛ (941 г.) в качестве «нечестивых» «пленителей страны Вифинской» — свидетельством этого являются следующие фразы: «И св? щаша русь, и изидоша противу, въоружившеся на гр? кы, и брани межю има бывши зл?, одва одол?ша гр?ци», «И бысть вид?ти страшно чюдо. Русь же, видяще пламень, вм? тахуся въ воду морьскую, хотяще убр? сти, и тако прочии възвратишася въсвояси», «Якоже молонья, — рече, иже на небесихъ, гр? ци имуть в себе, и сию пущающе, жьжаху насъ, и сего ради не одол? хом имъ». Поражение руссов передано практически в повиденческом ключе: так «нечестивые», согласно летописцу, наказаны не столько засчет сильного византийского вооружения — особых корабельных сифонов, через которые выбрасывались горящие смеси смолы, серы, селитры и нефти (фактическая мотивировка), сколько именно «огненным столпом», «молнией» (мифическая интерпретация). Подобная репрезентация руссов в парадигме «нечестивых» в случае с сюжетом за 941 г. (ПВЛ) не является случайной и мотивирована фактом переводности этой статьи: рассказ о походе Игоря построен в основном на византийском Житии Василия Нового и Хронике византийского летописца Амартола Текстуальное сопоставление летописного текста с указанными источниками см.: Лихачев Д. С. Комментарии. С. 284—286 («Повести временных лет» // Повесть временных лет. М.; Л., 1950. Ч. 1. Текст и перевод Д. С. Лихачев. Комментарии — Там же. Часть 2. Статьи и комментарии Д. С. Лихачева. С. 203—484). (в этом контексте становятся объяснимы и очевидные «симпатии» автора к «грекам»). Летописец же мог прибегнуть к аккумулированию подобного ракурса взгляда на событие с точки зрения «другого» при гипотетическом несогласии с деяниями князя (порицаемы могли быть экспансивно-захватническая политика или тщеславие). Обращение же автора Суздальской летописи к подобному сюжету могло быть связано с поиском гипотетических причин нашествия врага (идея: Бог наводит «поганых» за грехи) из-за «нечестивых» деяний в прошлом (разорение священной Византийской земли, нарушение мира (911 г.)).

Эту же мысль о поражении от врага как о наказании за грехи поддерживает и другой подтекстный комплекс рассказа Суздальской летописи за 1237 г., касающийся уже русско-половецких войн. Наиболее явственно к этой идее отсылает библейско-цитатная компиляция — авторское рассуждение в эсхатологически-провиденческих тонах о гипотетических причинах нашествия поганых на землю Русскую (в сюждете об осаде Владимира): «…си вс? наведе на нъэ Бъ? гр? х? ради наших?. ?ко прр? окъ глет?. н? с? чл? вку мдрс? ти. ни єс? мужства. ни єс? думъэ противу Гс? ви. ?ко Гс? ви год? бъэс? тако и бъэс?. буди им? Гс? не блс? но в в? къэ». Летописец заостряет внимание на идее расплаты за грехи, воплотившейся в набегах «нечестивых» и в следующем цитатном сцеплении: «за оумноженьє безаконии наших? попусти Бъ? поганъэ?. не акъэ милу? ихъ. но нас? кажа. да бъэхом? вст? гнулис?.? злъэх? д? лъ. и сими казньми казнить нас? Бъ?. нахоженьєм? поганъэх?. се бо єс? батогъ? го. да негли вст? гнувшес? І? пути сво? го злаго. сего ради в праздникъэ нам? наводить Бъ? с? тованьє. ?кож? прр? къ глщ? е. преложю праздникъэ ваша в плачь. и п? сни ваша в ръэдань…». Очевидно, что автор видит причины бед Древней Руси в прошлом (в котором, возможно, были совершены фатальные ошибки для настоящего) — используя ряд цитатных заимствований из предшествующих текстов, описывающих половецкие набеги, автор имплицитно побуждает читателя к выведению ряда исторических параллелей. Так, засчет цитатно-исторических ретроспекций летописец реактуализирует следующие события, отраженные в ПВЛ и Суздальской летописи: сражения русских против половцев на реке Стугне, Желани, осада Торческа (ПВЛ, 1093 г.), поход на Кобяка и поход Игоря Святославича на половцев (СЛ, 1185, 1186 г.), разорение половцами Киева (1203 г.).

К тексту из ПВЛ за 1093 г. в Суздальской летописи отсылают следующие фрагменты: ««?ко Гс? ви любо бъэс? тако и бъэс?. буди им? Гс? не блвно в в? къэ», «бъэс? плачь [великъ] в град? а не радость гр? хъ ради наших? великихъ. и неправдъэ за оумноженьє безаконии наших?. Се бо на нъэ Бъ? попусти поганъэм? не? ко милу? ихъ, но насъ кажа да бъэхомъ с? вост? гнули? злъэх? д? лъ. симь казнить нъэ нахоженьємь поганъэх…», «?ко на хс? ь?ньст? род? страхъ и кол? баньє. [и] Г б? да оупространис?. праведно и достоино єсть. тако да накажемъс?. тако в? ру имем?. кажеми? смъэ подобаше нам?. ?кож? нъэ вид? неправо пребъэвающа. нанесе нам? сущюю рать и скорбь». Указанные цитаты аккумулируют общую идею — о поражении от врага за грехи. Для прояснения вопроса о том, какие же именно «грехи» (ошибки) подразумеваются автором, обратимися к контексту событий — битвы на реке Стугне, Желани и половецкой осады Торческа. Борьба русских с половцами происходила на фоне не утихающих межкняжеских распрей. Об этом намекает автор, рассуждая о причинах болезни Всеволода Ярославича, изможденного предшествующей борьбой с племянниками — Олегом Святославичем и Борисом Вячеславичем: «И быша ему печал? болш? паче, неже с? дящю ему у Переяславл? С? дшю бо ему Киев?, печаль бысть ему о сыновцех своих, яко начаша ему стужати, хотяще властий ов сея, овъ же друго? У сихъ же печали въсташа и недузи ему, и присп? ваше к нимъ старость». Так, в 1078 г. против Всеволода поднялись племянники Олег Святославич и Борис Вячеславич с половцами и разбили его на р. Сожице. Победители вошли в Чернигов, но окончательно им не удалось здесь утвердиться: Изяслав Киевский соединился с Всеволодом и выступил против племянников. Братья Ярославичи и их сыновья, Ярополк и Владимир, окружили Чернигов и приступили к штурму. В ходе битвы 3 октября 1078 года при Нежатиной Ниве Всеволоду удалось сохранить за собой Чернигов и одолеть племянников — по итогу сражения погибли Борис Вячеславич и Изяслав Киевский; Олегу едва удалось убежать в Тмутаракань. Данный эпизод интересен тем, что именно во время этой битвы впервые сталкиваются будущие родоначальники враждующих между собой Ольговичей (Олег Святославич) и Мономаховичей (Владимир Всеволодович), распри между которыми в дальнейшем гипотетически могли привести к ослаблению военного потенциала Древнерусского государства.

Этому же ослаблению уже в контексте битвы на реке Стугне способствовал спор Святополка Изяславича и Владимира Мономаха за Киевский стол. На несогласованность действий князей при отражении набега половцев в 1093 г. прямо указывает летописец: «Володимеру же пришедшю Киеву, и совокупися у святаго Михаила, и взяста межи собою распр? и которы, и уладившася, ц? ловаста крестъ межи собою, а половцемъ воюющимъ по земл?. И р? ша има муж? смыслен? и: „Почто вы распрю имата межи собою? А погании губять землю Рускую. Посл? д? ся смирита, а нын? поидита противу имъ любо с миромь, любо ратью“. Володимеръ же хотяше мира, Святополкъ же хотя ратью». Разногласия могли проистекать не только из-за вопросов старшинства и дальнейшего правления в Киеве, но и ввиду вариативных воинских стратегий князей (наступательной или оборонительной): Олег, полагаясь на свое немногочисленное войско, ратовал за переход реки и последующее наступление, Мономах же выступал за «мир» (за сохранение позиций). В рассматриваемом сюжете Святополк (по контрасту с «миролюбивым» и «братолюбивым» Мономахом (он не спорит за Киевский стол со Святополком)) выступает как самонадеянный и «крамолу сеющий» князь, хоть и идущий против «поганых», но не придающий значению фактическим обстоятельствам битвы (ослабленности земли Русской и малочисленности войска). Летописец прямо характеризует его наступательную политику как «неразумную» (концепт «ложной мудрости», «ложного мужества»): «И р? ша ему мужи смыслен?и: «Не кушайся противу имъ, яко мало имаши вой». Он же рече имъ: «Им?ю отрокъ своихъ 8 сотъ, иже могуть противу имъ стати». Начаша же друзии несмыслен?и молвити: «Поиди, княже». Смысленыи же глаголаху: «Аще бы пристроилъ их 8 тысящь, не лихо ти есть: наша земля оскудила есть от ратий и продажь» (важно, что Святополк выступает против «поганых» вопреки мнению «умных мужей» — советчиков и дружины (концепт «тщеславия»)).

Таким образом, весь указанный комплекс причин: ослабленность государства в виду межкняжеских распрей (малочисленность войска, его плохая вооруженность), несогласованность князей (Святополка и Владимира), тщеславие и самонадеянность старшего князя — привел к поражению, а на притчево-провиденческом уровне, актуализируемом летописцем, к кровавой расплате за «грехи»: «Симь казнить ны нахоженьемь поганыхъ, се бо есть бо батъгъ Божий, да н? коли смирившеся успомянемся от злаго пути. Сего ради во праздникы Богъ намъ наводить с? тованье, якоже ся створи в се л? то первое зло на Вознесенье у Треполя». По итогу сражений большая часть русской дружины была перебита, многие взяты в плен, погиб князь Ростислав Всеволодович — младший брат Владимира Мономаха: «И приб? гоша к р? ц? Стугн?, и въбродъ Володимеръ с Ростиславомь, и нача утапати Ростиславъ перъд очима Володимеровыма. И хот? подхватити брата своего и мало не втону самъ. И тако утопе Ростиславъ, сынъ Всеволожь. Володимерь же пребредъ р? ку с маломь дружины, — мнози же падоша от полка его, и бояр? его туто падоша, — и пришедъ на ону сторону Дн? пра, плакася по брат? своемъ и по дружини своей, иде Черн? гову печаленъ велми». Сцена гибели Ростислава — неудачного побега от половцев, перехода Владимира и Ростислава через реку Стугну сопоставима с рассказом о побеге Игоря от половцев через Малый Донец — наиболее репрезентативно сравнение с текстом Киевской летописи: «И возмя на ся крестъ и икону, и подоима ст? ну, и л? зе вонъ, сторожем же его играющимъ и веселящимся, а князя творяхуть спяща. Сий же пришедъ ко р? ц?, и перебредъ, и вс? де на конь, и тако поидоста сквоз? вежа И иде п? шь 11 денъ до города Донця, и оттол? иде во свой Новъгородъ, и обрадовашася ему» — и в особенности со «Словом о полку Игореве». В «Слове…» образ князя Ростислава фигурирует в эпизоде разговора Игоря Святославича с персонифицированным Донцом. Указанные сцены различаются тем, что спасавшийся бегством князь Ростислав, не сумев одолеть течение бурной (разлившейся к тому времени), но мелководной Стугны, утонул, едва ли не погубив брата Владимира, спешившего к нему на подмогу (ср. по контрасту с Донцом, который всячески поддерживал Игоря (стал своего рода «волшебным помощником» («Слово…»): «лел?явшу князя на влънахъ, стлавшу ему зел? ну траву на своихъ сребреныхъ брез? хъ, од? вавшу его теплыми мъглами подъ с? нию зелену древу. Стрежаше егогоголемъ на вод?, чайцами на струяхъ, чрьнядьми на ветр? хъ»).

Однако в обоих событиях много общего: истоки рокового поражения крылись в непокорности и стремлении князя (Святополка Изяславича или Игоря) к войне (Святополк пленил половецких послов, посоветовавшись лишь с младшими дружинниками, пришедшими с ним из Турова, не прибегая, при этом, к советам киевских бояр, ср. со сведениями из Лавр. летописи за 1093 г.: «Святополкъ же, не здума с болшею дружиною отнею и строя своего, но св? тъ створи с пришедшими с нимь, изоимавъ послы, всажа вь погребъ. Слышавше же се, половц? почаша воевати»; там же характеристика Святополка: «Володимеръ же хотяше мира, Святополкъ же хотя ратью»), а также в княжеских распрях и несогласиях («Володимеру же пришедшю Киеву, и совокупися у святаго Михаила, и взяста межи собою распр? и которы»). (К интересному ходу прибегает автор «Слова…», используя символический образ «лукавого, мнимого друга», подтверждающий идею о важности для Руси не только внешних, но и внутренних врагов. Данный контекст гипотетически актуализируется при наделении реки Стугны символическими коннотациями — реки, дружественной по внешнему виду и местонахождению, но чуждой по внутренней сути — таким «лукавым, мнимым другом» был, например, и дед Игоря, Олег Гориславич, вступивший в союз с половцами и позднее, уже в 1094 г. (в целом же, могут подразумеваться и все «крамольные» князья, сеющие внутренние распри)).

Подобным методом (объединение в цельный ретроспективно-исторический «комплекс» событий за 1093 г. и 1185 г. (1184 г.)) пользуется и автор Суздальской летописи, выстраивая рассказ за 1237 г. как цитатную мозаику из фрагментов повестей за 1093 г., 1185 г., 1186 г. Сюжет за 1237 г. пересекается с повествованиями за 1185 и 1186 г. именно в интересующем нас цитатном месте: «яко н? сть мужества, ни есть думы противу Богови», окруженном сентенциями о поражении от врагов как расплате за грехи: «И се Богъ, казня ны гр? хъ ради нашихъ, наведе на ны поганыя…» и о необходимости смирения: «?ко Гс? ви любо бъэс? тако и бъэс?. буди им? Гс? не блвно в в? къэ» (ПВЛ, 1093 г.). Если в более ранних повествованиях цитата попеременно атрибутировалась автором то к половцам, то к русским князьям, то в рассказе за 1237 г. она является частью княжеского дискурса (Всеволода и Мстислава), особого рода «покаянной речи», в которой ее произносители репрезентируются как способные к саморефлексии и критическому анализу действий прошлого. В этом плане сопоставимы «внутренние монологи» Игоря Святославича (КЛ, 1185 г. — первое цитатное заимствование автором СЛ совершается именно из Киевской, а не Суздальской летописи) и Всеволода и Мстислава (СЛ, 1237 г.). Обе речи произносятся как «раскаяние», признание своих грехов в момент неизбежной расплаты (Игорь находится в плену; Всеволод и Мстислав отдают своего брата Владимира на расправу татарам, ожидают нападения врагов на город Владимир): КЛ, 1185 г.: «Помянухъ азъ гр? хы своя пред Господомь Богомъ моимъ, яко много убийство, кровопролитье створихъ в земл? крестьяньст? й, якоже бо азъ не пощад? хъ хрестьянъ, но взяхъ на щитъ городъ Гл? бовъ у Переяславля. Тогда бо не мало зло подъяша безвиньнии хрестьяни И та вся створивъ азъ, — рече Игорь, — не достойно ми бяшеть жити! И се нын? вижю отм?стье от Господа Бога моего»; СЛ, 1237 г.: «и рекоста дружин? своєи. и Петру воєвод?. брат? луче нъэ єс? оумрети перед? Золотъэми вратъэ. за ст?ую Бц?ю. и за правов?рную в?ру хь?ньскую. и не да воли ихъ бъэти. Петръ? сл?дюковичь. и рекоста? ба кн? з?. си вс? наведе на нъэ Бъ? гр? х? ради наших?. ?ко прр? окъ глет?. н? с? чл? вку мдрс? ти. ни єс? мужства. ни єс? думъэ противу Гс? ви. ?ко Гс? ви год? бъэс? тако и бъэс?. буди им? Гс? не блс? но в в? къэ».

Если в Суздальской летописи князья лишь в общем и целом заявляют о греховности прошлого (лично своего, предков и других правителей земли Русской), то в Киевской летописи произноситель речи конкретно называет собственный «грех» — «взяхъ на щитъ городъ Гл? бовъ у Переяславля» — разгром Игоря Глебова. О данном событии упоминается только в покаянной речи князя; предположительно то, что это явилось местью за разорение Владимиром Глебовичем Переяславским городов Северской земли (по замечанию О.В. Творогова). Сам же Владимир Глебович (правнук Владимира Мономаха) пошел на Северскую землю из-за того, что Игорь отказал Владимиру в праве «ездить напереде» в походе против половцев (в канун битвы на Орели 1184 г.) — Владимир в отместку ограбил Новгород-Северское княжество, Игорь же продолжил поход и разбил половцев на реке Хирии. В этом событии Игорь предстает как князь, 1) не подчиняющийся воле старшего князя Святослава, пославшего Игоря и Владимира вместе против половцев; 2) как тщеславный и «крамольный» князь (гипотетически он отказывает Владимиру 1) как представителю враждебного рода Мономашичей; 2) с расчетом на то, что передовым отрядам обычно достается большая добыча). Сам Игорь и до этого проявлял подобные черты: так, например, в 1169 г. он участвовал в походе одиннадцати русских князей под знаменами Андрея Боголюбского против Мстислава Изяславича, великого князя Киевского (не подчинение старшему (киевскому) князю +очередное выступление против потомка Мономаха).

Таким же «непокорным» и тщеславным князем Игорь репрезентирован и в сражении против половцев в 1185 г.: его поход мог быть мотивирован 1) стремлением наделить не меньшей легитимностью военную политику князей Новгород-Северского княжества (возвышение северских князей), находившихся под впечатлением похода киевских князей годом ранее; 2) личным интересом (возвращение контроля над Тмутараканским княжеством + приобретение военной добычи); 3) значимостью концепта воинской славы и чести: «Оже ны будеть не бившися возворотитися, то соромъ ны будеть пуще и смерти; но како ны Богъ дасть», «Се Богъ силою своею возложилъ на врагы наша поб? ду, а на нас честь и слава» (КЛ, 1185 г.); «Братья наша ходили с Святославомъ, великим князем, и билися с ними, А мы в земли их есмы, и сам? хъ избили, а жены их полонены, и д? ти у насъ. А нон? поидемъ по них за Донъ и до конця избьемъ ихъ. Оже ны будет ту поб? да, идем по них и луку моря, гд?же не ходили ни д?ди наши, а возмем до конца свою славу и честь» (СЛ, 1186 г.); 4) праведностью похода против «нечестивого» врага. Как и в описании предшествующих событий, Игорь самовольно решает свою судьбу и судьбу дружины (не следует ее советам), пренебрегает законами княжеской иерархии. Все эти «прецеденты» и могли стать концептуальной основой для последующей покаянной речи князя, признающего, что поражение от врага было предопределено не только (в провиденчсоком аспекте) греховностью его прошлого, но и рядом стратегических ошибок (самовольный поход — без поддержки войска киевских и др. князей).

Всеволод и Мстислав Юрьевичи (СЛ, 1237 г.) также признают весомость ошибок прошлого, утверждая, что «си вс? наведе на нъэ Бъ? гр? х? ради наших?. ?ко прр? окъ глет?. н? с? чл? вку мдрс? ти. ни єс? мужства. ни єс? думъэ противу Гс? ви». Говоря о «греховности», в рамках предшествующих повествований нетрудно догадаться, что автор мог подразумевать княжеские распри, царившие на земле Русской на протяжении нескольких веков (в особенности с конца XI в. вплоть до татаро-монгольского нашествия) — в частности во Владимиро-Суздальском княжестве (в соотношении с Киевским и др. княжествами). В этом контексте можно вспомнить о кровопролитных походах сына Юрия Долгорукого Андрея Боголюбского на Киев (1169 г.), нарушающих принципы княжеского престолонаследия (старшинство в роду Рюриковичей на тот момент принадлежало Святославу Всеволодовичу Черниговскому); о междоусобной войне в Северо-Восточной Руси (1174−1177 гг.), в ходе которой Всеволод Юрьевич Большое Гнездо вместе с братом Михаилом самостоятельно боролся за власть во Владимиро-Суздальском княжестве со своими племянниками, Мстиславом и Ярополком Ростиславичами (при поддержке Святослава Всеволодовича Черниговского) (в 1176 г. он нанес поражение Мстиславу, а в начале 1177 г. разгромил его союзника Глеба Рязанского, пленил его и Ростиславичей; Мстислав вскоре умер, а Ярополк брался в плен Всеволодом и был изгнан по требованию Всеволода его политическими противниками (1196 г.)); о междоусобной войне на Руси 1196 г. (в рамках которой Всеволод разрушил союз южных Мономаховичей, активно боролся (но позднее примирился) с Ольговичами, отказавшимися от притязаний на Киев при жизни Рюрика и на Смоленск — при жизни Давыда); о междоусобной войне в Северо-Восточной Руси (1212−1216 гг.), маркированной борьбой за власть во Владимиро-Суздальском княжестве после смерти Всеволода Юрьевича между его младшими сыновьями, из которых Юрий получил великое княжение согласно воле отца, а Ярослав вступил в борьбу со смоленскими князьями за новгородское княжение, с одной стороны, с законным наследником Константином, поддержанным смоленскими князьями и, с другой — новгородцами (ключевым событием стала кровопролитная Липицкая битва, в ходе которой победу одержала смоленско-новгородская коалиция, решившая таким образом судьбу владимирского наследства в пользу Константина; однако в 1218 г. после смерти Константина великое княжение перешло Юрию, и потомки Константина впоследствии не претендовали на него; потомки Константина продолжили подчиняться владимирским князьям и т. д.). В канун битвы с татаро монголами произошло и столкновение Владимиро-Суздальского княжества с Черниговским (1226−1231 гг.), в рамках которого Олегу Курскому (под давлением владимирских войск) пришлось отказаться от своих претензий в пользу шурина Юрия Всеволодовича — Михаила Черниговского, а затем и сам Михаил был вынужден отказаться от новгородского княжения.

Таким, отягощенным княжескими распрями явилось Владимиро-Суздальское княжество в канун битвы 1237 г. с монголо-татарами (существенны также и походы владимирских князей против внешних врагов: например, многочисленны были владимирские походы против Литвы (битва под Усвятом 1225 г., 1235 г., 1239 г. и т. д.; выступления против волжских болгар 1220−1221 гг., против Мордвы в 1226 г., 1228 г., 1229 г., 1232 г., участие в «крестовых походах» (Орден меченосцев) в 1222 г. (новогордское войско во главе с Всеволодом Юрьевичем совершает поход на Венден), в 1223 г. (Ярослав Всеволодович идет на Ревель), 1234 г. (сражение на Омовже) и т. д.). В этом контексте объяснимыми становятся ослабленное положение Северо-Восточной Руси и череда фатальных поражений в ходе битвы с татаро-монголами. Весь этот внутреннеи внешнеполитический контекст актуализируется благодаря гипотетической речи Всеволода и Мстислава Юрьевичей. Она способствует совершению исторических параллелей и ассоциаций, уходящих корнями в глубокое прошлое, и объективному поиску причин последующих неудач русских войск в противостоянии с «нечестивым» врагом.

В некоторой степени, на события 1237 г. проливает свет и сюжет Суздальской летописи за 1203 г., к которому автор имплицитно отсылает за счет выстраивания пассажей о разорении Суздальской земли татарами, о грабежах во Владимире по модели (с прямыми текстуальными заимствованиями) рассказа о взятии Рюриком Ростиславичем в союзе с половцами и черниговскими князьями Киева в 1203 г. Для понимания специфики этого события обратимся к историческому контексту. Интересы Рюрика Ростиславича и его двоюродного племянника Романа Мстиславича (княжившего тогда на Волыни) пересеклись в 1194—1196 гг., когда Роман стремился получить ряд киевских волостей в период борьбы Рюрика с Ольговичами за Киев. Всеволод Юрьевич тогда примирил обе стороны, закрепив Киев за Рюриком и заключив сепаратный мир с Ольговичами — что не разрешило конфликт между Рюриком и Романом. В 1201 г. Рюрик в союзе с Ольговичами начал готовить поход на Галич (против Романа), до этого подчинившего себе Галич и Волынь. Но Роман опередил Рюрика, первым заняв Киев благодаря помощи киевлян и черных клобуков. При содействии Всеволода Юрьевича на киевское княжение был посажен двоюродный брат Романа — Ингварь Ярославич (Роман же вернулся в Галич). Спустя практически полтора года Рюрик с помощью половцев и черниговских князей овладел Киевом. Город был разграблен и подвергнут сожжению, что, возможно, стало следствием мести киевлянам (за признание Романа) и гипотетической платой половцам за военное содействие. Даное событие Суздальский летописец репрезентирует практически в апокалиптическом духе (как и в сюжете за 1237 г. о разорении Рязани и Владимира), подчеркивая всю степень разрушительности погрома Киева: «створис? велико зло в Русст?и земли. ?кого же зла не бъэло.? крщ? ень? надъ Къэєвомь. напасти бъэли и вз? ть? не? коже нъэн? зло се сстас?. не токмо? дино Подольє вз? ша и пожгоша ино Гору вз? ша. и митрополью ст? ую Софью разграбиша. и Дес? тиньную ст? ую Бц? ю разграбиша. и манастъэри вс?. и иконъэ Г? драша. а инъэ? поимаша. и крс? тъэ чс? тнъэ?. и ссудъэ свщ? нъэ?. и книгъэ и портъэ блж? нъэъ первъэх? кн? зьи єже б? ху пов? шали в цр? квахъ ст? хъ на пам? т? соб? то положиша все [соб? в пол? нь» (были разорены и пожжены старинные районы Киева: Старый Киев и Печорский Подол, взяты и разграблены Софийский собор, Десятинная церковь (Успения Пресвятой Богородицы) и другие церкви и монастыри, многие были убиты (в основном старые и немощные), остальные взяты в плен).

Как и в случае с рассказом за 1237 г., беды земли Русской интерпретированы летописцем как наказание за «грехи»: «проли?ша кровь ихъ. аки вод?. то все стас? над Києвом. за грехи наша» (ср. с сюжетом о взятии Киева в 1169 г. Андреем Боголюбским). Учитывая контекст, можно преположить, что под «грехами» автор подразумевал княжеские усобицы (соперничество между родственниками (дедьями и племянниками), представителями одного рода (в данном случае — Мономашичами)) и, возможно, сделку с «погаными», которым было разрешено грабить и убивать на «праведной христианской земле». Взятие и разгром Киева в период феодальной раздробленности Руси стало одним из ключевых событий, подорвавших авторитет и силы Киева и характеризововших упадок Южной Руси незадолго до Батыева нашествия.

Таким образом, проанализировав подтекстный комплекс рассказа за 1237 г. (СЛ), касающийся половецких набегов, нами были выявлены имплицтные отсылки к следующим событиям: сражениям русских против половцев на реке Стугне, Желани, осаде Торческа (ПВЛ, 1093 г.), походу на Кобяка и походу Игоря Святославича на половцев (СЛ, 1185, 1186 г.), разорению половцами Киева (СЛ, 1203 г.). В каждом из сюжетов одной из значимых является идея о поражении от врага как наказании за грехи, акцентуация этой идеи взывает читателя к поиску исторических ретроспекций — и соответственно первопричин произошедших военных поражений, отраженных в летописях. Таковыми при детальном анализе летописных фрагментов могут быть — межкняжеские распри, несогласованность князей (их приверженность разным стратегиям во внутренней и внешней политике), тщеславие и самонадеянность (+ концепт «ложного мужества», «ложной мудрости») «младших» князей, проявляющиеся зачастую в отказе следовать принципам княжеской иерархии или престолонаследия, стремление князей к соблюдению собственных интересов (нередко в ущерб благосостоянию Руси).

Рассуждая об авторских интенциях и стратегиях, обратимся к другому подтекстному плану, касающемуся уже на этот раз репрезентации «князей-мучеников». Таковыми в летописном рассказе предстают Юрий Всеволодович и его племянник Василько Константинович. Описания князей в рассказе за 1237 г (СЛ) строятся практически по одной модели: упоминание о бедах князя, причиненных врагом накануне сражения (Юрий Всеволодович потерял практически всех родственников в разоренном Владимире: «приде в? сть к великому кн? зю. Юрью. Володимерь вз? тъ. и цр? къэ зборъна?. и єпс?пъ. и кн? гини з д? тми. и со снохами. и со внучатъэ? гнемь скончашас?. а стар? иша? сн? а. Всеволодъ с братом? вн? града? бита. люди избитъэ. а к тоб? идут?»; повествованию о Василько Константиновиче предшествует трагический рассказ о гибели его дядя Юрия Всеволодовича), молитва князя (Юрий Всеволодович: «Гс?и се ли бъэ год? тво? му Б млс? рдью. новъэи И? въ бъэс? терп? нь?м? и в? рою. ?же к Бу?. и нача молитис? гл??. оувъэ мн? Гс? и луче бъэ ми оумрети нежели жити на св? т? семь. нъэн? же что ради? стах? азъ? динъ»; Василько Константинович: «Гс?и Вседержителю. и нерукотворенъэи цс? рю. сп? си люб? щих? т?. и прошень? ?гоже азъ прошю дажь ми. помози хрс? ь?ном?. и сп? си рабъэ тво? чада мо?. Бориса. и Гл? ба. и? ц?а И мо? го єпс?па Кирила. и пакъэ. г?.єє помолис?. Бл? годарю т? Гс? и Бе? мои. кую похвалную пам? т? мою вижю. ?ко млада? мо? пам? т? жел? зом? погъэбаєт?. и тонкоє моє т? ло ?в?да?т…»), столкновение с врагом-иноверцем (Юрий Всеволодович: «поидоша противу поганъэм?. и сступишас? ?бои. и бъэс? с? ча зла. и поб? гоша наши пред? иноплеменникъэ»; Василько Константинович: «а Василка Кост? нтиновича ведоша с многою нужею до ПІерньского л? са. и? ко сташа станом?. нудиша и много прокл? тии безбожнии Татарове? бъэчаю поганьскому Б бъэти въ их? воли. и воєвати с ними. но никакоже не покоришас? Д ихъ безаконью»), гибель князя (Юрий Всеволодович: «и поб? гоша наши пред? иноплеменникъэ. и ту оубьєнъ бъэс? кн? з? Юрьи», «И ту оубьєнъ бъэс? кн? з? великъэи Юрьи. на Сити на р? ц?. и дружинъэ? го много? биша»; Василько Константинович: «и се реч? абьє безъ млс? ти оубьєнъ бъэс?. и повержену на л? с?», нахождение тела (Юрий Всеволодович: «блж?нъэи же єпс?пъ Кирилъ. вз? кн? з? мертва. идъэ-из Б? ла?зера. и принесе и в Ростовъ»; Василько Константинович: «вид? и єтера жена в? рна. пов? да мужю бо? бо?зниву. поповичю Андри? ну. и вз? т? ло кн? з? Василка и пон? вицею ?битъ. реку саваном?. и положи? го в скровн? м? ст?»), перенесение тела в церковь, плач (Юрий Всеволодович: «блж?нъэи же єпс?пъ Кирилъ. вз? кн? з? мертва. идъэ-из Б? ла?зера. и принесе и в Ростовъ. и п? въ надъ ним? ?бъэчнъэ? п? с?. со игуменъэ. и с клирошанъэ. и с попъэ. со многами слезами вложиша и в гробъ оу ст? оє Бц? и»; Василько Константинович: «оув?д?в же бо? любивъэи єпс?пъ Кирилъ. и кн? гъэни Василкова. послаша по кн? з?. принесоша и в Ростовъ. и? ко понесоша и в град?. и множ? ство народа изидоша противу? му. жалостнъэ? слезъэ испущающа. ?ставше такого? т?шеч??. ръэдаху же народа множ? ство правов? рнъэх?. зр? ще ?ц?а сиръэм?. и кормител? ?ход?щим?»).

Единый алгоритм репрезентации князей связан не только с генеалогическим принципом, согласно которому представители одного рода характеризуются летописцем в едином ключе (в данном случае это касается Мономашичей), но и с авторской интенцией представить русских князей как «великих мучеников», принявших смерть от руки врага-иноверца Эту же мысль поддерживает и Г. М. Прохоров, согласно которому версия Лаврентьевской летописи (касательно повести о Батыевом нашествии) противостоит подобным в Ипатьевской и Новгородской I летописи, где владимирский и ростовский князья порицаются за неоказание помощи Рязани и плохую вооруженную подготовку к обороне от захватчкиков: Лаврентьевская же летопись репрезентирует Юрия Всеволодовича Владимрского и Василько Константиновича Ростовского как героев, борцов с иноверцами, отказавшихся от «студного» с ними мира. В этом контексте, работа создателей Лаврентьевского свода, видимо, имела целью дать русским князьям пример праведной и непримиримой борьбы их предков с иноверцами-татарами. В условиях «розмирия» с татарами (с 1375 г.), ознаменованного победой над Мамаем на Куликовом поле (1380 г.), подобный пример был весьма актуален (Эл. ресурс: [http://www.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=3106]). (ключевыми для подобного нарратива (житие святого) являются описания прижизненных бед и мучений (Юрий Всеволодович теряет практически всех своих родственников, узнает о сожжении Владимира), факт падения от «нечестивого» (в рассказе уделяется большое внимание сцене противостояния князя Василько татарам, его отказу отречься от христианской веры) — само противостояние — знак символической борьбы между безгрешной праведной душой и дьявольскими (искушающими — в случае с Васильком) силами. Подобное противопоставление на фоне предшествующей речи Всеволода и Мстислава о набеге врагов как о наказании за грехи делает наглядным авторское стремление к идеализации князей (исходя из особого структурирования текста), искупающих своей мученической смертью прошлые грехи.

Эту же идею о «князьях-великомучениках» доказывают и имплицитные аллюзии к сюжетам о Борисе и Глебе (ПВЛ, 1015 г.). Так, молитва Юрия Всеволодовича строится на извлечениях из молитв Бориса и Глеба, сцена гибели князя Василько Константиновича схожа с описанием гибели Глеба. Сам Василько Константинович в своей предсмертной молитве обращается с просьбой к Богу сохранить его детей Бориса и Глеба (идея повторений в истории, в настоящем есть отзвуки прошлого). Этому же «мученическому ореолу» персоны Василько Константиновича способствуют летописные отсылки к рассказам о насильственной смерти еще одного представителя рода Мономашичей — Андрея Боголюбского (СЛ, 1175 г.). В обоих случаях (Василько и Андрей) подчеркиевается милость и христолюбивость князей, их оплакиеваемость народом (сама имплицитная отсылка к фигуре Андрея Боголюбского (СЛ, 1237 г.) может быть связана и с авторским воспоминанием о двух событиях — кровопролитных походах на Киев в 1169 г. и 1174 г. — во многом послуживших гибели князя и сопоставимых со сценами разорения татарами Рязани и Владимира). Тот же генеалогический принцип работает и при обнаружении цитатного заимствования в рассказе за 1237 г. (СЛ), отсылающего уже к статье за 1206 г. (СЛ), которая рассказывает о начале «благостного» княжения отца Василько Константиновича в Новгороде — Константина Всеволодовича и его разлуке с уже старым отцом Всеволодом Юрьевичем, при котором он был вплоть до 1205 г. (в обоих текстах подчеркивается милостивость и христолюбивость князей (Всеволода и Василько)).

Таким образом, мы детально рассмотрели повествования в Суздальской летописи, отмеченные цитатой: «яко н? сть мужества, ни есть думы противу Богови»: это рассказы за 1185 г., 1186 г. и 1237 г. Относительно первых двух случаев (1185 г. и 1186 г.) указанная сентенция стала показателем не только родственности (слитности) сюжетов (поход на Кобяка, поход Игоря против половцев), но и важного явления «скольжения» характеристики героев — половцев и русских князей. Было доказано, что «переходность» характеристик напрямую связана с амбивалентностью репрезентации персонажей, попеременно описываемых в парадигме «поганых» (или наоборот — жертв). Также было отмечено, что анализируемая цитата напрямую связана с усложненным концептом «хоробрости», «мужества», который может реализовываться в летописи в положительном аспекте (если мужеству способствуют княжеская мудрость, богобоязненность, смирение) и в отрицательном (если хоробрости сопутствуют тщеславие, горячность и недальновидность князя). Относительно последнего, третьего случая (1237 г.) наличие цитаты отмечает не только определенный нарратив (о борьбе с врагом), но и важное для летописания явление «компилятивной» структуры ряда повествований, построенных зачастую из фрагментов предшествующих рассказов. При разделении текста статьи за 1237 г. (СЛ) на сегменты «заимствований» (сюжетных пересечений) наглядным сделалось то, что рассматривая сентенция — это также маркер исторических ретроспекций, совершаемых летописцем. Автор создает текст, встраивая его в «матрицу» готовых сюжетов, а соответственно — и событий, воспоминание о которых должно было реактуализироваться у читателя уже в связи с более поздним событием (татаро-монгольским нашествием). Обнаружение подтекстного пласта в статье за 1237 г. сделало наглядным стремление летописца выявить исторические аналогии, очертить примерный круг причин описываемых им событий — и в целом, показать историю как цикл повторяющихся эпизодов и ошибок, не усвоенных теми или иными историческими фигурами.