Апелляция к библейским цитатам как черта «литературного этикета»

Детально изучая древнерусские летописи, невозможно не заметить наличие в них повторяющихся элементов и конструкций: словосочетаний, паремий, книжных цитат вариативного происхождения (библейского или философского), отдельных микротекстов. «Особую традиционность литературы, появление устойчивых стилистических формул, перенос целых отрывков одного произведения в другое, устойчивость образов, символов-метафор, сравнений и т. д.» мотивировал именно «литературный этикет» Лихачев Д. С. Литературный этикет древней Руси: К проблеме изучения // ТОДРЛ. М.; Л., 1961. Т. 17. К нему, в той же степени, как и к литературному канону и к основным «требованиям» литературного жанра Д. С. Лихачев сводил большую часть подобного рода заимствований, символизирующих не «шаблонизацию» древнерусской литературы, а именно её творческое начало Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. 3-е изд., доп. 1979. М., 1979. С. 102. Ведь зачастую повторяющиеся сентенции не воспроизводились в своём первоначальном виде, они были нередко подвержены трансформации, и что очевидно — постоянно фигурировали в различных контекстах. «Литературный этикет» был неотъемлемой частью «писательской» практики в эпоху Древней Руси, определявшей особый статус писца как просвещённого человека, прочитавшего немало книг (в большинстве своём, подразумеваются тексты именно Священного Писания), способного «пытати потонку божественных книг» — т. е. следовать основному церковно-религиозному «канону» и вместе с этим, переосмыслять исходные образы и сюжеты.

Сама идея «литературного этикета» восходит к мысли о наличии сформированного авторского сознания, являющегося частью более общего мировосприятия (исторического, национального) или заданного типичными представлениями о фигуре «идеального» автора (уже ранее перечисленные нами свойства: просвещённость, религиозность). Сознание автора стремилось к воплощению в тексте (порой бессознательно) определённого канона, заданного временем, жанром текста и другими надличностными факторами. Воплощение «канона», в свою очередь, подразумевало следование некоторым авторитетным текстам, чьи отдельные идеи и сентенции в виду их частой воспроизводимости, могли конвертироваться в locus communis или в сжатый и лаконичный вербальный концепт. Подобными «авторитетными текстами» применительно к летописям становились книги Св. Писания. Апелляция к ним означала, с одной стороны, включенность древнерусского текста в более широкую культурную парадигму, с другой — определяла грамотность и просвещённость писца.

Обратимся к ранее заявленному примеру, касающегося реализации в древнерусских летописях цитаты из Притч Соломона: «Якоже искушается в пещи сребро и злато, тако избранная сердца у господа» (Притч. 17:3). Цитата в трансформированном виде фигурирует сразу в двух летописях: Повести временных лет и Суздальской летописи; обе — являются частью сюжета о нашествии врагов. На семантическом и организационном уровнях их повторное употребление в текстах-адептах свидетельствует, с одной стороны, об имплицитном следовании летописца определённому «канону» построения текста (например, типичное движение от отрицательного начала к положительному (от преуспевания врагов к благоденствию праведной христианской души) — подобное построение свойственно не только самой цитате, но и в целом, сюжету), с другой — о значимости авторского сознания, проявляющегося не только как субъективное начало, но и как единичное мировоззрение, вписанное в более широкий контекст. Используя околобиблейские сентенции, писец репрезентирует себя и как истинного христианина, и как современника событий, и как просвещенного автора, способного в должном месте воспроизвести нужную цитату, подчеркивая тем самым своё личное и вместе с этим «надличностное» отношение к происходящему. При этом, важно, что сами цитаты актуализируются в сознании летописца не случайно. Так например, рассматриваемая сентенция является частью той Притч Соломоновых, что входит в Паремийник, по которому в то время читались книги Св. Писания Ветхого Завета — книгу, вписанную в определённую церковно-религиозную практику.

Само понятие «литературного этикета» в некоторой степени соотносится с понятием центонности, т. е. апеллирует непосредственно к «мозаичному» характеру построения ряда древнерусских культурных практик, в том числе и текстов. Принцип центонности — моделирования чего-либо из готовых фрагментов других произведений для создания новых смыслов — был изначально применим, например, в музыкальной культуре. В основе церковных песнопений Древней Руси лежал непосредственно византийский певческий канон, согласно которому отдельный мелодический фрагмент строился из песенных формул-фраз, при различном комбинировании подобных фраз музыкальный фрагмент видоизменялся. Тот же принцип вполне сознательного копирования предыдущих образцов лежал в основе и средневекового канона древнерусской иконописи.

Применительно к древнерусской литературе центонно-этикетное построение текста нашло применение и в рамках различных компилятивных сборников (зачастую переводного характера) таких как, «Изборники», «Златоусты», «Измарагды», «Физиологи», «Бестиарии» и т. д. Большинство из них явились примерами «цитатного нанизывания», мозаичного построения, и вместе с этим — текстами зачастую оригинального содержания, с собственными темой и идеями. По такому же закону создавались отчасти и летописи, вместившие в себя различные элементы — фрагменты византийских хроник, преданий и отдельных цитат — в том числе библейского происхождения.

Таким образом, очевидно, что летописные тексты представляют собой далеко не самые элементарные построения, они мозаичны, вмещают в себя части различных «пратекстов», не всегда уловимых, и оттого требующих более тщательного анализа. Апелляция древнерусских книжников к «чужой речи» — в нашем случае — к библейским цитатам может объясняться авторским следованием определённому негласному канону, в соответствии с которым центонное построение текста мыслилось традиционным, в той же степени, как и апелляция к библейской мудрости, способной подчеркнуть особую религиозность и просвещённость писца; также, подобное обращение к библейским «словесам» способно в ряде случаев сделать явственным отношение автора летописи к описываемым событиям и персоналиям.

Выявив гипотетические причины обращения древнерусских книжников к библейским текстам, попробуем понять, каким образом первейшие летописцы могли обращаться к книгам Священного Писания; возможна ли была отсылка непосредственно к исходному тексту или переводному — иными словами, очертим основной круг библейских источников древнерусского автора, если подобная аналитическая операция вообще мыслится осуществимой.