Человек и пароход: знаки русской культуры в прозе Михаила Елизарова и Александра Проханова

Творческая личность Михаила Елизарова (р. 1973) — одна из самых неординарных в современном литературном процессе. Уроженец Ивано-Франковска, выпускник филологического факультета Харьковского университета, Елизаров на протяжении уже десяти лет создает уникальную прозу, полностью погруженную в контекст русской жизни советского и постсоветского периодов. На этом пути у автора появилось множество недоброжелателей в виде едких критиков, обвиняющих писателя то в филологической некомпетентности, то в пристрастии к трэшевым сюжетам, в поэтизации насилия и эстетизации смерти, использовании ненормативной лексики, в заигрывании с массовым читателем, поклонником компьютерных игр и голливудских триллеров. Стали привычными сопоставления творчества прозаика с художественными методами Владимира Сорокина, Юрия Мамлеева и даже Эдуарда Лимонова.

Однако мнение других литературоведов возводит Елизарова на почетный пьедестал рядом с Гоголем, Милорадом Павичем и Умберто Эко. Доказательством тому две литературные премии — «Русский Букер» (за роман «Библиотекарь», 2008) и НОС (2014, за сборник рассказов «Мы вышли покурить на 17 лет»). Подобные оценки свидетельствуют о неординарности художественного мирочувствования лауреата, декларирующего в многочисленных интервью собственное видение жизни и творчества. Писательская судьба Александра Проханова (р. 1938) сформировалась совершенно в иных культурных и социально-политических реалиях, а литературная репутация определилась еще задолго до рождения Михаила Елизарова. Но политическая и медийная популярность, награды (Золотая медаль имени А. Фадеева, медаль «Защитнику Приднестровья») и прочие регалии не гарантировали Проханову причисления к числу лучших прозаиков современности. Многие критики считают его последние книги «в большинстве своем художественно несостоятельными, обвиняют писателя в графомании. Признавая талант Проханова-метафориста, они отказывают ему в литературном мастерстве, умении работать в жанре романа», обсуждают вопрос «о прямоте или кривизне его слога и стилистических ошибках». Лауреат премии имени Ленинского комсомола (1982), Международной шолоховской премии (1998), премий «Честь имею» (2001) и «Национальный бестселлер"(2002), сегодня свою творческую задачу он видит следующим образом: «Метафизически пережив существование такого огромного тела, как государство, такой планеты «Государство», я ощутил стремление зафиксировать его в литературе, в словах. Написать портрет государства». «Запечатленное время», судьба России, перипетии ее истории, «непрямота» человеческих судеб — главная тема и в творчестве Михаила Елизарова. Два художника, столь разные в своих поколенческих вкусах и воззрениях, мифологизируют советскую эпоху и русскую литературу, считывают их знаки, апеллируя к нравственному сознанию современника.

«Культурным шоком» для читателей стал роман Елизарова «Pasternak» (2003). «Нет никакого сомнения, что лет десять назад какой-нибудь насупленный трибун, нарезая ладонью свою пламенную речь на скрижали, потребовал бы „раздавить гадину“. Сегодня же елизаровскому роману грозит разве что ласковое клеймо „ненормальности“».

Вечный русский вопрос об интеллигенции, стоящей в стороне от треволнений истории и чаяний своего народа, решается в романе молодого автора с обвинительной прямотой. На первый взгляд, под удар попадают личность и творчество Бориса Пастернака, и этот факт породил ненавистников Елизарова в филологической среде, а отдельные попытки объективно проанализировать авторский замысел и художественные особенности романа «заглушаются» в потоке резкой критики.

О пафосе этих статей можно судить уже по названиям: «Трэш, или мусорный ветер перемен» (В. Шумихин), «Сомнительное удовольствие» (Н. Иванова), «Человек без лица» (А. Кузьменков), «За сельдерей ответишь» (Л. Пирогов) и т. п.

Страсти накаляет и сам автор, откровенно признающийся в нелюбви к творчеству Бориса Леонидовича, хотя в этих суждениях больше провокационной «позы» и откровенного «заигрывания» с читающей публикой. Возможно, что это и тонко продуманный маркетинговый ход, несомненно имеющий результат: споры о книге Елизарова не умолкают и по сей день. Роман «Pasternak» имеет сложную многоуровневую архитектонику, его, на первый взгляд, не связанные между собой части имеют завершенную композиционную структуру и соотносятся друг с другом на уровне заголовочного комплекса: «Пролог (Живаго)» — часть III «Pasternak» — «Эпилог (Живой Доктор»), часть I «Дед» — часть II «Отцы». Связующей нитью является судьба одного из главных героев, Василия Льнова, отчаянно сражающего за христианскую веру и нравственную чистоту человечества. Первая и вторая главы рисуют становление и формирование персонажей, проецируя судьбы современников через призму проблематики романа И. С. Тургенева «Отцы и дети». Разорванная цепь поколений, отторжение от родных корней, увлечение «новомодными» философиями ведут сыновей к духовной смерти, обращают в адептов лжепророков, отвращают от истинной веры. Чистое, наивно-мифологическое сознание деда Мокара, его деревенские педагогика и мудрость, взращивающие силу Льнова (глава «Дед»), оттеняются историей детства Сережи Цыбашева, выросшего в спальном районе Старые Дома («Отцы»). «Цыбашеву повезло с добрыми родителями, но не повезло с окружающим миром. При таком малярийном воображении он оказался в обществе людей одержимых и мрачных. Умственные настроения напоминали дух древней Иудеи, когда люди, принесшие Евангелие, умерли, оставив безбрежное поле для самых диких его интерпретаций». На подтекстовом уровне прочитывается антитеза русской жизни дореволюционного и советского периодов, ведь населяют Старые Дома те же крестьяне, выходцы из ярославских и муромских земель, которые «опролетарились в водопроводчиков, дворников и кочегаров». Для этого «второго поколения» Бог давно умер, и теперь оно питается материальными «ересями», выпрашивая «пищевую милостыню»: «Инвалид ног Панкратов утверждал, что всякая пища есть Бог. У новой ереси оказались последователи, ибо людям надоело вкушать один хлеб, и многие стали истово поклоняться любому продукту питания, будь то колбаса или плавленый сырок. Гастрономы или продовольственные ларьки объявлялись Домами Бога». Психическое и соматическое состояние Сережи (панический страх, отказ от еды) не поддаются адекватному лечению, и безутешному отцу остается лишь успокаивать ребенка колыбельной: «Никого не будет в доме». Примечательно, что знаменитому стихотворению Пастернака в этой главе отводится именно функция колыбельной, отвлекающей от земных тревог, «убаюкивающей» сознание человека. Но продуктовые очереди и нищета кирпичных пятиэтажек — ничто по сравнению с перестроечными и постперестроечными реалиями. «Атеистический декаданс» прорастал любовью к Будде, таинственной Шамбале, учению Елены Блаватской: «Отец периодически выныривал из своего омута полуверия, открывал сыновьи книги, пришептывал ламаистские советы». Создается впечатление, что Елизаров вопрошает к современнику: стоит ли вступать в бой за истину? А, может быть, открыть книгу стихов и утешиться колыбельной? Именно в этой главе раскрывается авторская позиция, нацеленная не на очернение имени нобелевского лауреата, а на попытку понять, какова роль литератора в противоречивом потоке жизненных реалий, действительно ли писатель — пророк «в своем отечестве». Елизаровские комментарии по поводу пастернаковских рифм, разборы лучших его стихов — всего лишь пародирование, нацеленное на глубинное размышление о роли интеллигенции в русской истории. К сожалению, от многих великих идей остались лишь «высушенная оболочка» да окаменевшая школьная классика, размышляет автор. Так произошло с «использованным» Толстым, «зеркалом русской революции», отлученным от церкви, и «заброшенным» Пушкиным, прославлявшим «в жестокий век» свободу. Но есть, продолжает Елизаров, и другие, отказавшиеся от активной борьбы, хотя их наследие стало предметом культа, имя — «иконой времени», поэзия — «голосом эпохи». Это «стояние» в стороне от настоящей жизни делает их творчество искусственным, но очень опасным. «Не нужно думать, что художественная литература — зло. Она становится его носителем только в том случае, когда начинает претендовать на духовность, а вот на нее у литературы никогда не было прав. Духовность отсутствует как понятие в этом вымышленном мире. Художественные ландшафты разнятся только степенью демонического. Вред от грубого скоморошничания „Луки Мудищева“ невелик. Откуда там завестись дьяволу? Спрятаться негде. А заумный пафос „Розы мира“ в сотни раз опаснее своей лживой мимикрией под духовность».

Оппозиции истинное/ложное (любимые категории Толстого), живое/мертвое обыгрываются через имя доктора Живаго. Если в прологе романа Елизарова он — персонаж, фамилия которого напоминает о существовании «вечно живаго Бога», то в эпилоге живой доктор — патологоанатом, цинично препарирующий не только тела, но и неокрепшие души своих студентов. Странная и страшная инверсия проясняется через заголовок книги и название третьей главы — «Pasternak». Автор намеренно дает написание на латинице, подчеркивая, что Pasternak — имя нарицательное, построенное по принципу каламбура. Героям романа, как и Елизарову, непонятна и ненавистна разобщенность русской жизни, ее нелепая и страшная мозаичность, возникшая после распада СССР. Утратив национальную идею, общность культурных и социальных констант, человек в конце 90-х годов ХХ в. стал «легкой добычей» для «Пастеров Наков» — проводников лжефилософий, носителей враждебных религиозных и политических взглядов. Знаковое стихотворение «Рождественская звезда», символизирующее в романе «Доктор Живаго» жизнь, становится в романе Елизарова символом смерти — смерти православной веры, русской ментальности. Именно в главе «Pasternak» происходит «скрещение судеб» главных героев — Льнова и Цыбашева. Разными путями они приходят к общему пониманию своего предназначения: спасение человека через активную борьбу с лжедуховностью, с демоном Pasternak. Линию каждого персонажа сопровождает мотив крови, прямого физического уничтожения. Елизарову часто вменяется в вину, что романная ткань изобилует разнообразными способами убийства, хотя писатель признается, что в реальной жизни он является противником насилия.

В третьей главе закольцовывается и сюжетика книги: действие начинается в типографии, где множатся собрания сочинений Пастернака и происходит первое убийство, а заканчивается на складе, где никому не нужные тома превращаются либо в окаменевшие останки, либо в «грязную жижу» под ногами героев, погибающих за высокую идею.

Переплетаясь, главные мотивы крови и спасения, обретают символическое значение — Спаса на крови, страдания за «человеков».

Этот символ получает художественное осмысление и в романе Александра Проханова «Теплоход „Иосиф Бродский“» (2006). Имя нобелевского лауреата, вынесенное в заглавие книги, с одной стороны, является эмблемой изгнанничества, насильного отчуждения от судеб Родины и своего народа. С другой стороны, это знак возмездия государственной системе, которая, сменив «окраску», продолжает уничтожать тех, кто смеет ей противостоять. Как и в романе Елизарова, в структуре книги Проханова значимым является весь заголовочный комплекс. Аллюзия, присутствующая в эпиграфе (книга Исхода), проясняет авторскую идею: дух невинно осужденного поэта становится Ангелом-хранителем для того, кто готов пролить кровь за спасение «униженных и оскорбленных» (тематический пласт творчества Достоевского). Названия глав романа — строки из известного стихотворения Бродского «Стансы» («Ни страны, ни погоста»). Написанное в молодые годы, оно станет пророческим в судьбе поэта — мечта о возвращении на Родину, на «Васильевский остров» (Ленинград) останется неосуществимой. Именно в Петербург (в прошлом — Ленинград) из Москвы лежит путь героев прохановского романа. Москва-Петербург — смысловой палиндром (прием, часто встречающийся и в книгах Елизарова), порождающий ассоциацию с художественным очерком А. Н. Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву». Аллюзийные линии будут прослеживаться и на идейно-тематическом, и на структурном уровнях произведений, разделенных двумя столетиями русской жизни. В героях романа Проханова легко угадываются образы современников. «Духовная дочь» Президента Луиза Кипчак с женихом-миллиардером Францем Малюткой отправляется на теплоходе в свадебное путешествие в компании знаменитых политиков и всемогущих олигархов (губернатор Русак, посол США Киршбоу, мэр Юрий Долгоухий, модельер Словозайцев, председатель Промышленного союза Добровольский, министр обороны Дезодорантов, спикер Грязнов, министр экономического развития Круцефикс, мать невесты мадам Стеклярусова и др.). Их наслаждение жизнью, едой, развлечениями, пресыщенность деньгами — настоящий хоррор, умыло «вытканный» Прохановым по канве нищеты, бесправия, отчаяния, боли и страдания русского человека. И если в травелоге Радищева только во сне героя властители мира могут увидеть собственные руки, обагренные кровью, то персонажи Проханова с ужасающим удовольствием запускают их во вспоротый живот русалки или в лоно будущей матери, чтобы насладиться черной икрой или извлечь стволовые клетки плода для процедуры омоложения. Теплоход «Иосиф Бродский» прокладывает путь сквозь русскую действительность, провинциальные города и селенья, в облике которых прочитываются образы некрасовских деревень — Неелово, Знобишино, Разутово, Босово. Вопрос «кому вольготно, весело живется на Руси» получает риторическую заостренность в реалиях XXI века. «Когда ад пришел на улицу, ад вышел из расселин, тектонических разломов, ад пришел в министерства, в парламент, в отношения людей — ад утвердился здесь, с нами рядом. Задача моих романов — изобразить этот ад во всей его кромешности. А также посмотреть, возможно ли его преодоление», — признается Проханов в одном из своих интервью. Примечательно, что путь спасения писатель старшего поколения видит в той же активной борьбе, что и его молодой современник. Нерешительный Президент, отказывающийся избираться на третий срок, не в силах противостоять ни бесчинствам беснующейся элиты, ни нарастающей ненависти «рабов». Стихи Иосифа Бродского, звучащие в сцене гадания по книге, становятся голосом-медиумом, предвещающим исполнение высшего наказания. Главный герой, Василий Федорович Есаул, чувствует себя во время магического обряда «пронзенным одной булавкой» с умершим поэтом. Ведьма Толстова-Кац считает, что гадание нужно совершать именно по книге Бродского, ведь «Бродский — это тот, кто подает человечеству знаки, уводя за собой сбившуюся с пути историю». «Есаул смотрел на портрет в лакированной рамке — выпуклые, печальные, переполненные тайными слезами глаза, наклоненная голая шея, словно ее побрили перед ударом топора, горько сжатые губы, познавшие тщету славословий, вкусившие полынь молчания Есаул переживал странное прозрение. Иудей Иосиф Бродский и он, Есаул, донской казак, были лютыми врагами по крови, обильно пропитавшей грешную русскую землю. Но их астральные тела обагрили метафизической кровью одну и ту же стальную ось, по которой текли и сливались струйки их метафизической крови, создавая таинственную общность их творческих душ и судеб, обреченных на поиск истины, на жертвенность, на поношение близких, на нестерпимую, непреходящую боль» (курсив — наш, Д.Ю.). Материализовавшийся дух Бродского, внешне напоминающий Мастера из романа Булгакова, покидает корабль и уходит по водам — «тощий, одинокий, в сторону берега, оставляя на воде след, подобный росчерку ветра».

Идея спасения через активное «противление злу» (метафорический Спас на крови) в книге Александра Проханова прочитывается и через ряд художественных деталей, одна из которых открывает роман — бесценная икона, подарок американскому послу, вырванный из самого сердца русской жизни: На диване, прислоненная к кожаной спинке, стояла икона — старинный Спас.

Грубые черные доски в щербинках и метинах, покрытые древним нагаром, несмываемой копотью лампад и свечей, глубинным смоляным теплом бесчисленных молений, воздыханий и поцелуев, превратили икону в чудесное хранилище русской красоты и боли. Быть может, последний царь в предсмертной тобольской ссылке вместе с цесаревичем и исстрадавшейся в предчувствиях царицей стоял перед этим образом на коленях Спас взирал с укоризной. Офицер (Есаул), правитель страны, кому судьба вменила защищать и спасать Россию, он был бессилен сберечь родную святыню, чудотворный образ, увозимый в плен оккупантами и разорителями Родины. Русский Бог смотрел на него с осуждением и угрюмым презрением.

И это казалось проклятьем, отлучением от благодати и святости, сбросом во тьму. Именно из тьмы, из недр земли, из взорванной штольни приходит и возмездие.

Молодой шахтер, заваленный горной породой, будет пробираться к свету, чтобы отомстить за смерть ребенка и жены, за «кровь невинных», пролитую ради «барских забав».

Река русского времени уже готова утопить «в пропасти забвенья» сиюминутных «властителей» и продолжить свой путь в вечность. Державинский вопрос о предназначении художника раскрывается в своеобразном эпилоге романа, героем которого становится сам Александр Проханов, любующийся Зимним дворцом и стрелкой Васильевского острова. Прижизненная слава — ускользающая субстанция, размышляет писатель-Проханов, и какая-то неведомая сила уже влечет героя-Проханова соединить разрозненные строчки — названия восьми глав романа — в нечто цельное, истинное: «Он обмакнул перо в чернильницу и, побуждаемый таинственной силой, уповая не на память, а на чей-то звучащий в нем голос, начертал:

Ни страны, ни погоста, Не хочу выбирать.

На Васильевский остров, Я приду умирать.

Твой фасад темно-синий, Я в потемках найду, Между выцветших линий, На асфальт упаду.

Смотрел, как высыхают чернила. Думал, какой печальный и изысканный стих". Исследователь А. Д. Степанов размышляет: «Елизаров пишет о потребности единения и веры». «С какой страстью посылает Проханов рефлексирующих героев своего поколения на линию огня! Состраданию он предпочитает действие в защиту страдающих», — констатирует критик В. Бондаренко. Таким образом, современная русская проза позиционирует мысль о невозможности «невключенности» писателя и литературы в решение наболевших проблем своего государства, на действенное отстаивание нравственных идеалов, исключающее позицию «равнодушных наблюдателей». Метафорическими «полюсами» этого участия/неучастия в перипетиях русской жизни в романах Елизарова и Проханова стали Пастернак и Бродский (Человек и Пароход).

• 1. Бондаренко В. Имперский герой Александра Проханова // Бондаренко Владимир. Дети (Электронный ресурс).
• 2. Ерофеева М. А. Проза А.А. Проханова (проблематика и поэтика). Дисс. к. ф. н. — 10.01.01 Русская литература. — Тверь, 2010.
• 3. Елизаров Михаил. Pasternak: Роман. — М.: ООО «Ад Маргинем Пресс», 2012. — 304 с. творчество писатель проза
• 4. Пирогов Лев. Архипелаг Pasternak (Электронный ресурс).
• 5. Проханов А. Я ни разу в жизни не был в отпуске (Электронный ресурс).
• 6. Проханов А. Я пишу портрет государства // Бондаренко В. Г. Живи опасно. — М.: НД «ПоРог», 2006.
• 7. Проханов А. А. Теплоход «Иосиф Бродский»: роман. — М.: ЗАО Издательство Центрполиграф, 2014. — 524 с.
• 8. Степанов А. Д. Созидание через разрушение: русская литература 2000;х годов // Современные проблемы науки и образования. — № 6. — 2014. С. 13−35.
• 9. Юрьев Д. Ю. Палиндром как средство смысловой и композиционной организации романа Михаила Елизарова «Мультики» // Вестник Адыгейского государственного университета. Серия «Филология и искусствоведение». — Майкоп: изд-во АГУ, 2013. — Вып. 4. С. 167−170.