Концепции происхождения психики: сравнительный анализ

Современная постановка проблемы происхождения психики восходит к Герберту Спенсеру. Именно он впервые относительно психики высказал саму идею эволюции, получившую впоследствии едва ли не всеобщее признание.

Отправляясь прежде всего от биологического учения Ламарка, Спенсер возвел в ранг общефилософского принципа эволюционизм, применив его, в том числе, и к разбираемой проблеме. В «Основаниях психологии», вышедших в 1855 году, он утверждал: «Если доктрина эволюции истинна, неизбежным выводом из нее является то, что сознание можно постичь, лишь рассматривая, как оно развилось» .

Рассмотрим ряд наиболее значительных и получивших известность попыток понять природу внутреннего мира в связи с анализом его генезиса. Начнем с тех, которые лучше других известны российскому читателю.

В России, пожалуй, еще до сих пор наибольшее распространение имеет концепция происхождения психики А. Н. Леонтьева. При внимательном чтении его работ можно встретить не одну, а ряд относящихся к этой проблеме идей. Однако в многочисленных переложениях и ссылках остается лишь трактовка становления психики как становления сигнальности. И это вполне справедливо, ибо, во-первых, едва ли оброненные мысли (например, о связи психики с «пробующими реакциями,» никогда не встречающимися в растительном мире, о дистантной чувствительности к препятствиям), которые просто соседствуют с разработанной концепцией, правомерно трактовать как выражение авторских взглядов. Либо Леонтьев сам не придавал им достаточного значения, либо должен был интегрировать в концепцию или, по крайней мере, указать на необходимость такой интеграции. Во-вторых, содержащиеся в такого рода «брошенных фразах» положения встречались, как будет показано далее, у более ранних исследователей.

В силу ряда обстоятельств, концепция происхождения психики А. Н. Леонтьева стала в отечественной психологии хрестоматийной, почти классической. Однако она ни разу не подвергалась развернутому критическому анализу. Глубокое уважение к Леонтьеву, безусловно, одному из самых крупных отечественных психологов, не должно этому препятствовать.

Анализу вопроса Леонтьев предпосылает утверждение о том, что «проблема возникновения психики до сих пор не может считаться решенной, даже в ее самой общей форме». В собственном рассмотрении логически исходным для него является «вопрос о первоначальной, исходной форме психического». Поиск его решения направляется следующей установкой: «рассматривать жизнь прежде всего, как процесс взаимодействия организма и окружающей его среды». Из этого несомненного положения, полагая, как и многие другие, что «психика есть продукт усложнения жизни», Леонтьев непосредственно выводит, что внутренняя чувствительность может быть лишь вторичной, а первичной — «нужно считать экстрачувствительность, функционально связанную с взаимодействием организма и его внешней среды». В соответствии с этим он пишет: «Мы будем считать элементарной формой психики ощущение, отражающее объективную действительность, и будем рассматривать вопрос о возникновении психики в этой конкретной форме как вопрос о возникновении «способности ощущения.

Действительно ли здесь заключение однозначно вытекает из посылки? Отнюдь нет. Если жизнь есть взаимодействие, то почему лишь один из его полюсов, внешний, должен находить свое выражение в первоначальной форме психического? В такой же мере это может быть внутренний полюс или же именно само взаимодействие. Таким образом, отождествление первичной психики со способностью внешнего ощущения не имеет достаточных оснований. Тем не менее, во-первых, это положение может быть сохранено в качестве гипотезы, во-вторых, проблема возникновения ощущения, даже если последнее не является первичной формой психики, все равно остается одной из важнейших для психологии. В любом случае, без способности ощущения о полноценной психике говорить невозможно, поэтому необходимость исследования генезиса ощущения в контексте изучения становления психики нельзя поставить под сомнение.

Конкретизировав задачу, Леонтьев ставит вопрос о критерии чувствительности (способности к ощущению). Однако постановке вопроса о критерии должно предшествовать некоторое, хотя бы относительно четкое, определение самой той реальности, критерий которой ищет исследователь. Как ни странно, прямого определения ощущения Леонтьев не дает, видимо, считая значение этого термина само собой разумеющимся, как и значение других терминов, соответствующих иным субъективным феноменам. «Каждый — пишет он — хорошо знает по своему внутреннему опыту эти своеобразные субъективные явления. Пользуясь самонаблюдением, мы можем довольно точно их описать, хотя это не всегда одинаково легко сделать». Анализ текста позволяет сказать лишь то, что Леонтьев относит ощущения к области психических явлений, и то, что они (во всяком случае, элементарные) имеют своим содержанием внешнюю по отношению к субъекту действительность. При этом родовые признаки психического, с точки зрения Леонтьева, обнаруживает уже «первоначальный, наивный взгляд на психику», согласно которому психические процессы характеризуются субъективностью и идеальностью.

Последовательно и аргументированно критикуя существующие критерии чувствительности, Леонтьев приходит к выводу о том, что «психология до сих пор не располагает сколько-нибудь удовлетворительным прямым и объективным критерием психики». В силу этого он ставит проблему иначе, а именно, «как вопрос о переходе от тех простейших форм жизни, которые не связаны необходимым образом с явлениями чувствительности, к тем более сложным формам, которые, наоборот, необходимо связаны с чувствительностью». Едва ли можно усомниться в продуктивности такого поворота исследования. Правда, надо отметить, что этот поворот является по сути дела расширительной версией хорошо известного канона Ллойд-Моргана, согласно которому недопустимо объяснять поведение, исходя из более высокой психической способности, если оно может быть объяснено способностью, стоящей ниже в эволюционно-психологической шкале.

Реализуя этот методологический принцип, Леонтьев показывает, что для самых простых живых организмов из всех форм взаимодействия с внешней реальностью необходимой является лишь та, которую «можно было бы назвать простой раздражимостью, выражающейся в способности организма отвечать специфическими процессами на то или другое жизненно значимое воздействие». Обоснование тезиса заключается в том, что, поскольку специфическая для живого организма работа совершается «всегда за счет энергии частичного разрушения или изменения структуры составляющих его материальных частиц», поскольку «вещество, которое распадается в связи с работой организма, есть вещество самого организма» (там же), то «для того, чтобы жизнь в ее простейшей форме могла осуществляться, необходимо и достаточно, чтобы живое тело было раздражимо по отношению к таким воздействующим веществам или формам энергии, которые в результате ряда последующих преобразований внутри организма могли бы привести к процессу ассимиляции, способному компенсировать распад… собственного вещества организма, за счет энергии которого протекает реакция, вызываемая самими этими воздействиями». Что же касается тех видов деятельности, «при которых энергетические траты организма, связанные с процессами, вызываемыми тем или иным воздействие, ни в какой степени не могут быть восстановлены за счет данного воздействующего свойства (вещества или энергии)», то их нельзя «допустить в качестве необходимых для простейшей жизни… Более того, такую деятельность мы не можем считать и сколько-нибудь устойчиво возможной. Таким образом… для осуществления жизни в ее наиболее простой форме достаточно, чтобы организм отвечал активными процессами лишь на такие воздействия, которые способны сами по себе определить (положительно или отрицательно) процесс поддержания их жизни» .

Анализируя далее развитие раздражимости, Леонтьев фиксирует в нем как количественную сторону, состоящую в дифференциации и специализации, так и качественный скачок: «организмы становятся раздражимыми и по отношению к таким воздействиям, которые сами по себе не в состоянии определить ни положительно, ни отрицательно их ассимилятивную деятельность». «Организм вступает в активные отношения также с такими воздействиями…, биологическая роль которых определяется их объективной устойчивой [выделено мной — Б.Ш.] связью с непосредственно биологически значимыми воздействиями. Иначе говоря, возникает деятельность, специфическая особенность которой заключается в том, что ее предмет определяется не его собственным отношением к жизни организма, но его объективным отношением к другим свойствам». По мнению А. Н. Леонтьева, с точки зрения проблемы происхождения психики «этот факт является фактом по-настоящему решающим» .

" Первое и основное допущение нашей гипотезы — пишет он — заключается именно в том, что функция процессов, опосредствующих деятельность организма, направленную на поддержание его жизни, и есть не что иное, как функция чувствительности, т. е. способность ощущения". Соответственно, органы, осуществляющие эту деятельность, «суть не что иное, как органы чувствительности» (там же). «Итак, мы можем предварительно определить чувствительность следующим образом: чувствительность (способность к ощущению) есть генетически не что иное, как раздражимость по отношению к такого рода воздействиям среды, которые соотносят организм к другим воздействиям, т. е., которые ориентируют организм в среде, выполняя сигнальную функцию» .

Думаю, что эта гипотеза не может не вызывать весьма существенных возражений уже в чисто теоретическом плане. Основные из них, на мой взгляд, следующие.

• 1. Леонтьев убедительно показывает, что наипростейшие организмы реагируют только на жизненно значимые воздействия. Безусловно также, что становление реакции на сигнал представляет собой очень крупный шаг в развитии форм взаимодействия со средой. Однако едва ли правомерно предполагать, что первый же по сравнению с наипростейшими организмами качественный скачок в развитии способности фиксировать среду и строить в соответствии с этим свое поведение есть уже возникновение психики. Гораздо более вероятно, что целый ряд таких скачков должен был иметь место внутри допсихической стадии подобно тому, как это имеет место в эволюции самой психики.
• 2. Неясно, в чем состоит внутренняя, сущностная связь между сигнальностью и психикой. Почему сигнальность неосуществима на чисто физиологической основе? П. К. Анохиным писал по этому поводу, что, «сигнальность, т. е. деятельность организма, предвосхищающая будущее», обнаруживается уже у примитивных организмов, у которых «едва ли кто решится признать наличие психического». «…Эти первичные организмы, имея элементарную раздражимость, очень хорошо справлялись с функцией сигнальности… если бы живой организм эволюционировал только с этим свойством своей организации — сигнальностью, „предупредительным поведением“, то можно теоретически представить, что такое поведение могло бы быть развито и без участия психического». Добавлю к этому, оставшемуся без ответа, возражению П. К. Анохина, что подобного рода сигнальность легко моделируется на технических системах и, следовательно, отнюдь не требует с необходимостью существования психического.
• 3. Если бы нейтральное A, необходимо предшествующее значимому B, воспринималось лишь в силу своей «объективной устойчивой» связи с последним, то для субъекта A и B могли бы быть неразличимы.
• 4. На основе сигнальности способность восприятия может сформироваться лишь в отношении отдельных нейтральных факторов, относительно жестко связанных со значимыми. Между тем, психическая ориентация делает возможной относительно целостную фиксацию пространственного окружения, а отнюдь не только тех или иных иногда встречающихся его компонентов. Поскольку объективной устойчивой связи между наугад взятым нейтральным средовым фактором и тем, что значимо, просто нет, постольку психику невозможно объяснить через сигнальность.

В русле подтверждения представленной концепции самим Леонтьевым и под его руководством было проведено несколько серий экспериментов. Их объективная предпосылка — существование агентов, «по отношению к которым человек является раздражимым, но которые не вызывают у него ощущений». По предположению Леонтьева, для того, чтобы такого рода агент «превратился в агент, вызывающий у субъекта ощущения, необходимо, чтобы была создана такая ситуация, в условиях которой воздействие данного агента опосредствовало бы его отношение к какому-нибудь другому внешнему воздействию». В ходе экспериментов у испытуемых действительно удалось сформировать фоточувствительность кожи. Однако этот результат не может рассматриваться как доказательство истинности изложенной гипотезы, ибо эта гипотеза касается проблемы первоначального становления психики, тогда как в эксперименте участвует субъект, у которого психика уже сформирована. Здесь может идти речь только об условиях вписания нового раздражителя в уже существующую систему психики — не более того.

Другая известная гипотеза происхождения психики принадлежит К. К. Платонову, который полагает, что психика начинается не с ощущений, а с эмоций. В отличие, и даже в противоположность Леонтьеву, К. К. Платонов считает, что первичные психические феномены выражали не внешний, а как раз внутренний полюс взаимодействия организма со средой: «В целостной отражательной деятельности живых организмов в качестве возможных объектов этого отражения являются не только наличные, в данный момент действующие раздражители, но и весь комплекс условий, необходимых для существования организма. Поэтому само „отсутствие“ определенного, необходимого для жизни организма предмета и условия среды являются причиной возникновения эмоциональных реакций» … Поэтому при эмоциях отражение имеет характер как бы «спонтанного», «внутренне обусловленного», «эндогенного» процесса, осуществление которого возможно единственно при взаимодействии организма со средой. Это и обусловливает активность субъекта"; «Эмоции и потребности — это „чувствуемое“ противоречие между внутренним состоянием организма и условиями его существования и в силу этого они являются двигателем, источником всей его активности» .

Конечно, абстрактно говоря, возможен и такой сценарий, и он нисколько не менее правдоподобен в сравнении с предложенным Леонтьевым. Более того, точка зрения К. К. Платонова содержит в себе момент, который, кажется, делает ее предпочтительной — неразрывную связь психических феноменов с целостным состоянием организма, с теми протекающими в нем процессами, которые конституируют его в качестве живого. В гипотезе же А. Н. Леонтьева психический процесс представлен лишь как обслуживающий жизнь, но не несущий в себе живого начала, потому, как уже отмечалось, то, с чем связывает сущность психики Леонтьев, легко реализуемо на технических системах. Однако это соображение носит лишь косвенный характер. Что же касается аргументации самого К. К. Платонова, то она, в сущности, сводится к указанию на установленное наукой «наличие двух различных афферентных систем в кожной чувствительности человека — протопатической [хронологически более ранней — Б.Ш.] и эпикритической. Протопатическая система генетически более древняя и ее раздражение дает бурные аффективные реакции. При этом не происходит познание качества и места приложения раздражающего агента. Эпикритическая чувствительность дает отражение объективных качеств внешних воздействий». Но и это — не более чем косвенное свидетельство, ибо на разных этапах филогенеза одна и та же функция в принципе может реализоваться посредством разных структур. Главная же слабость позиции К. К. Платонова состоит в том, что он не показывает, даже не намекает, на то, какова сущностная связь между потребностными состояниями организма и субъективными феноменами, и почему эти состояния, сугубо физиологические по своему содержанию, не могут непосредственно инициировать активность организма, почему между ними должно затесаться эмоциональное состояние, какова его собственная сущность.

В известном смысле промежуточную позицию между двумя рассмотренными выше занимает гипотеза П. К. Анохина. Для него в первичных психических фактах представлен не внешний (как у Леонтьева) и не внутренний (как у Платонова) полюса взаимодействия организма со средой. По его предположению, они непосредственно выражают само отношение этих двух взаимодействующих сторон. Самые ранние психические феномены — ощущения, однако отнюдь не чисто когнитивные, о каких ведет речь Леонтьев. Факторы, вызывающие первичные ощущения, имеют непосредственное жизненное значение, угрожают самому существованию организма. Поэтому, в отличие от обычных физиологических реакций, они требуют не просто реакции со стороны той или иной подсистемы организма, а мобилизации всех его возможностей для мгновенного и точного ответа. Вот здесь-то, по мнению П. К. Анохина, и приходит на помощь нечто качественно новое, надфизиологическое — ощущение. «Здесь следует отметить одну принципиальную особенность первичных ощущений или даже предощущений. Они приобрели глобальность, фокусированность целого организма на одном каком-то качестве состояния, которое уже не локализовалось только по какому-либо отдельному органу. Это и была самая высшая интеграция всех частей организма на одном фокусе — ощущении. Одновременно с этой интеграцией приобреталось и качество этого ощущения, особенно отрицательное, нечто подобное болевому, которое являлось самым верным сигналом к смертельному разрушению организма». «В ощущении организм получил свою высшую интеграцию, всегда формирующую адекватную реакцию по отношению жизненного значения данного воздействия»; «…благодаря субъективному отражению организм… получил способность отражать в первичном субъективном состоянии самые разнообразные, но всегда жизненно важные внешние воздействия»; «…категорическим определителем для появления и развития первичных ощущений был критерий „вредности“ или „полезности“ данного воздействия на организм в смысле сохранения или разрушения жизни… последние [организмы — Б.Ш.] приобрели в этом свойстве ощущения мощное оружие почти моментального и глобального „опознания“ жизненного значения данного воздействия на организм, а это обстоятельство значительно ускоряло формирование соответствующих данному моменту приспособительных реакций» .

Аргументируя свою гипотезу, П. К. Анохин показывает, в чем состояла бы эволюционная значимость первичных субъективных феноменов, если бы они действительно были такими, как он их описывает. Но проблема состоит не в консеквенте (следствии) такого условного суждения, а в его антецеденте (условии). Что же касается последнего, то П. К. Анохин усматривает специфику новообразования в его интегральном и оценочном качестве. Но здесь снова возникают вопросы, на которые нет ответов: какова природа интегральности; каким образом оценивается воздействие; какова сущностная связь интеграции и оценивания с субъективным состоянием?

Таким образом, хотя каждая из трех разобранных гипотез имеет право на существование и не лишена сильных сторон, ни одна не обладает достаточной убедительностью. Между тем, существует еще одна концепции природы психики, которая, во-первых, старше, во-вторых, думается, гораздо солидней по своей актуальной и потенциальной аргументации, чем проанализированные выше гипотезы. Речь идет о точке зрения, которую обычно связывают с именем Джемса.

Джемс тоже исходил из спенсеровско-дарвиновской эволюционистской трактовки жизни вообще и психики в частности: «В конце концов немного формул в новейшей психологии оказало более услуг, чем спенсеровское положение, что сущность душевной и телесной жизни заключается в одном и том же, именно в «приспособлении внутренних отношений к внешним». Общепринято, что с точки зрения Джемса ее главным эволюционно значимым свойством является функция выбора. Вот как лаконично передает его позицию М. Г. Ярошевский: Джемса «вдохновляла воспринятая от Спенсера идея о предназначении сознания в выживании вида. Сознание … бесполезно, когда для приспособления… достаточно наличного запаса реакции… Оно вступает в игру, когда возникают трудности адаптации. В этом случае оно начинает выполнять ряд важных работ: фильтрует стимулы, отбирает из них значимые, сопоставляет между собой и регулирует поведение индивида в новой, непривычной ситуации» .

По крайней мере еще два мыслителя — А. Риль и А. Бергсон — независимо от Джемса и друг от друга приблизительно в то же время разрабатывали такую трактовку психики, делая, однако, несколько иные акценты.

А. Риль писал: «Сознание вдвинуто между действием внешнего раздражения и отвечающим на него движением, короче: между раздражением и его последствием… Положение сознания между раздражением и его следствием разъясняет нам функциональное значение сознания. Биологическому взгляду представляется оно средством вызывать такие приспособительные движения, которых не высвобождают из себя уже совсем готовые или прирожденные механизмы». В сравнении с Джемсом, специфика позиции Риля в том, что он ведет речь о выборе не предмета, а движения.

А. Бергсон, как и А. Риль, связывал природу психики прежде всего со свободным (не автоматическим) построением движения. При этом уже в первом своем крупном произведении в 1889 г. он рассматривал вопрос в контексте тщательного интроспективного анализа аффективного и ретроспективного ощущений, в том числе в их соотношении друг с другом. Глубокие и тонкие размышления Бергсона на этот счет далеко не в полной мере ассимилированы последующей наукой, что делает необходимым достаточно подробное рассмотрение его позиции.

" …Следует — писал он — сначала установить различие между так называемыми аффективными ощущениями и ощущениями репрезентативными. Несомненно, эти ощущения постепенно переходят друг в друга, и в большинство наших простых представлений входит аффективный элемент. Но ничто не мешает выделить этот элемент и исследовать отдельно"; «Представляется… маловероятным, чтобы природа, действующая со столь глубоким расчетом, поставила в данном случае сознанию чисто научную задачу осведомлять нас о прошлом или настоящем, которые от нас больше уже не зависят. Следует также отметить, что мы неощутимыми переходами поднимаемся от автоматических движений к свободным, которые отличаются от первых главным образом тем, что содержат аффективное ощущение, помещенное между внешним действием, являющимся поводом движения, и желаемой реакцией, за ним следующей… Если чувства удовольствия и боли присущи некоторым избранным органическим существам, то эти чувства, вероятно, служат для противодействия совершаемой автоматической реакции. Или ощущение не имеет никакого смысла, или оно есть начало свободы». Роль ощущения, говорит там же Бергсон, «состоит в том, чтобы побудить нас к выбору между автоматическими реакциями и другими возможными движениями» .

Однако этим дело не исчерпывается. Бергсону удается-таки «ухватить», по-видимому, на основе тончайшей интроспекции, глубинное и совершенно не видимое обыденному взгляду сущностное содержание психических фактов: «Но как бы могло ощущение противодействовать готовящейся реакции, если бы оно раньше с помощью особых точных признаков не ознакомило нас с природой этой реакции? А чем могут быть эти признаки, если не наброском и как бы подготовкой будущих автоматических движений в глубине испытываемого ощущения? Аффективное состояние должно в таком случае соответствовать не только прошлым потрясениям, движениям или другим физическим явлениям, но еще, главным образом, тем изменениям организма, которые готовы проявиться». Бергсон считает «наличное состояние сознания скорее указанием на будущую реакцию, нежели психическим выражением прошлого раздражения» .

Анализируя проблему интенсивности состояний сознания, Бергсон обнаруживает и раскрывает их общую двигательную природу. «Проанализируйте саму эту склонность, и вы обнаружите тысячи маленьких движений, зарождающихся во всех затронутых органах и даже во всем теле, как будто организм спешит навстречу предвкушаемому удовольствию. Определяя склонность как движение, мы не прибегаем к метафоре. Перед лицом различных удовольствий, предстающих нашему сознанию, наше тело совершенно самопроизвольно направляется к одному из них, словно движимое рефлекторным актом. Мы можем остановить тело, но притягательная сила удовольствия есть не что иное, как это зародившееся движение». Конечно, не Бергсон обнаруживает присущее аффектам двигательное начало — сама по себе эта мысль известна еще с античности. Но он в конкретном интроспективном исследовании, по сути дела, обнаруживает, «рассекречивает» его как сущностное основание всего сознания (психики), причем в сопряженности со свободой и выбором, и рассматривает вопрос в контексте эволюционного становления и эволюционной значимости психики.

Первоначально абстрагировав аффективные ощущения, чтобы исследовать их отдельно, далее Бергсон пишет: «Мы исследовали аффективные ощущения; отметим теперь, что многие репрезентативные ощущения имеют аффективный характер и вызывают у нас реакцию, учитываемую при оценке их интенсивности…». В сущности, он обнаруживает ту же природу «…даже когда ощущение остается чисто репрезентативным». Одновременно он формулирует и «встречный» тезис: «Самые простые факты, содержащиеся в эмоции или в усилии, являются обыкновенно репрезентативными состояниями сознания». Репрезентативные состояния оказываются своего рода вкраплениями в ткани аффективных состояний. Таким образом, Бергсон вплотную приближается к мысли о единой аффективно-когнитивной ткани субъективной реальности.

В последующих работах Бергсона часть этих ранних положений получила развитие. Ничего не прибавляя, позволю себе привести его идеи на этот счет в наиболее близкой мне логической последовательности. Разумеется, едва ли можно это считать его вполне аутентичной позицией, но полная аутентичность невозможна в принципе.

В той философии, которая не только не оппонировала науке, но, напротив, активно вовлекала ее в свой оборот, Бергсон был одним из первых, если не первым, кто в прямой форме и сознательно вышел за пределы восходящей к Декарту жестко детерминистской парадигмы (применительно к материальному миру). Бергсон исключил из мертвого причинно-следственного царства живые тела. Согласно Бергсону, жизни свойственно стремление, которое «просто утилизирует возможно лучше ту данную наперед энергию, которая окажется к его услугам. Единственное средство для этого состоит в том, чтобы получить из материи такой аккумулятор постоянной энергии, чтобы в любой момент его можно было разрядить и получить необходимую для деятельности работу». В этот же контекст может быть помещена мысль о том, что «живые существа образуют во вселенной «центры индетерминации». И этот индетерминизм, как и связанный с ним выбор, присущ уже природе именно самого живого тела, а не привносится в него воздействием субъективных состояний. Роль тела в том, чтобы «избирать один из многих материально возможных способов действия», его специфику среди прочих тел составляет то, «что тело способно, по-видимому, до известной степени избирать…» .

В то же время Бергсон не только не забывает о своей трактовке субъективности как выбора, но и развивает ее. Одно из основных направлений развития — установление связи субъективности с переместительной активностью тела. «Я исследую те условия, при которых возникают эти аффекты, и нахожу, что они всегда вклиниваются между воздействиями, получаемыми мною извне, и теми движениями, которые я собираюсь совершить… Подобного рода чувствительность всегда появляется в органическом мире именно в тот момент, когда природа, наделив живое существо способностью передвигаться в пространстве, сообщает данному биологическому виду посредством этой чувствительности о тех общих опасностях, которые ему угрожают, и предоставляет индивидуумам возможности принимать меры предосторожности, чтобы их избежать». В этой же связи он формулирует и следующее весьма значительное общеонтологическое положение: «Действие, к которому приводит аффективное состояние, не принадлежит к числу тех, которые могут быть строго выведены из предыдущих феноменов, как одно движение из другого, а следовательно, добавляет нечто действительно новое во вселенную и ее историю» .

Продолжая, таким образом, рассматривать аффективное состояние в качестве своего рода субстанции субъективного, которая к тому же несет в себе индетерминистское творческое начало, Бергсон в то же время несколько смещает конкретный акцент своих размышлений на анализ репрезентативных феноменов — восприятий, образов. Он окончательно устраняет разрыв (но, разумеется, не различие) между аффективными и репрезентативными феноменами: «Между аффективным чувством и восприятием существует различие лишь в степени, а не по существу». Соответственно, последние также несут в себе инициирование действия. Более того, «…побуждение… и есть само восприятие» (имеется в виду: именно в побуждении и состоит сущность самого восприятия); «…настоящий смысл восприятия в целом заключается в тенденции тела к движению». Однако в репрезентативном феномене энергия побуждения обретает свою конкретную определенность, которая заключается в том, что «образы могут быть представлены сознанием, только если наметятся, в виде набросков или тенденций, те движения, посредством которых образы могли бы быть инсценированы в пространстве, — я хочу сказать, тело приобретет те или иные поведенческие установки, и будет извлечено все то имплицитное содержание образов, которое связано с пространственным передвижением»; «Мое восприятие предназначено именно для того, чтобы рисовать в совокупности образов, в виде проекции или отражения, виртуальные, или возможные, действия моего тела». Эту проективную функцию, которую Бергсон ранее угадал в аффекте, он, развив и конкретизировав идею, сместил теперь к репрезентативному полюсу, в то же время, не противореча себе, ибо, как уже отмечалось, устранил разрыв аффективного и репрезентативного.

Другая линия развития представленных выше ранних положений связана с трактовкой предназначения нервной системы. Невозможно не восхититься потрясающей интуиции Бергсона, сумевшего разглядеть, вопреки не только предшествующей, но и едва ли не всей последующей физиологии, что в основании, в первоначале ее — нервной системы — также лежит отнюдь не жесткий детерминистский принцип, а нечто прямо противоположное. «Клетки различных областей коры (так называемых сенсорных зон), расположенные между конечными разветвлениями центростремительных волокон и двигательными клетками района Роландовой борозды, позволяют воспринятому возбуждению произвольно использовать тот или иной механизм спинного мозга, то есть выбирать свой конечный эффект»; «Головной мозг… — пишет он — представляет [собой] центр, в котором периферическое возбуждение связывается с тем или другим двигательным механизмом, но уже избранным произвольно, а не навязанным внешней необходимостью. С другой стороны, так как громадное многообразие двигательных путей может открыться все сразу, перед одним и тем же возбуждением, пришедшим с периферии, то возбуждение это в состоянии разделяться между ними до бесконечности, а следовательно, теряться в бесчисленных двигательных реакциях, едва-едва зародившихся. Таким образом, роль головного мозга заключается то в том, чтобы провести полученное движение к органу выбранной реакции, то в том, чтобы открыть для этого движения всю совокупность двигательных путей и дать ему таким образом возможность наметить все возможные реакции, которые оно предполагает, расчлениться между ними и рассеяться. Другими словами, головной мозг представляется нам инструментом анализа по отношению к воспринятому движению и инструментом селекции по отношению к движению выполняемому»; «Мозговые вибрации… набрасывают в каждый данный момент план его [моего тела — Б.Ш.] возможного поведения». «Зона индетерминации предполагается самой структурой нервной системы, которая приспособлена скорее именно для того, чтобы обеспечить действию множественность возможных путей, чем для того, чтобы создавать представления». И, разумеется, в свете индетерминистского понимания как субъективности, так и природы нервной системы, именно в этом, не ограничиваясь банальной констатацией соответствия, Бергсон усматривает их сущностную связь: «Но если нервная система, от низших животных к высшим, ориентирована на все менее и менее однозначно заданное действие, то не следует ли думать, что и восприятие, прогресс которого определяется тем же самым правилом, тоже, как и нервная система, целиком ориентировано на действие, а не на чистое познание? И не должно ли в таком случае само растущее богатство этого восприятия просто символизировать растущую долю неопределенности, неоднозначности, имеющей место при выборе живым существом его поведения относительно окружающих вещей?». психика сознание бергсон свобода Понимание предназначения психики как свободы и выбора, пусть не в столь глубоко проработанном виде, как у Бергсона, утверждалось и стало доминирующим в мировой литературе. В известной мере этому способствовало общее преодоление механистического — в широком смысле этого слова — подхода к поведению. Значительная заслуга в этом принадлежит Г. Дженнингсу, автору вышедшей в 1906 г. книги «Поведение низших организмов». В полемике с выдвинутой Ж. Лебом в 1890 г. теорией тропизмов, согласно которой поведение низших животных объясняется строго детерминистски, на основе физико-химических закономерностей, Г. Дженнингс в своих, ставших впоследствии классическими, экспериментах показал, что в действительности оно строится по принципу проб и ошибок.

Одним из тех, кто наиболее точно зафиксировал ее место психики в рассматриваемом контексте, был Э. Кречмер: «Большую важность представляет обнаруженный историей развития факт, что у более высоко стоящих живых существ реакции, имеющие характер отбора, все более и более извне переходят вовнутрь. Они все меньше развертываются на периферических органах движения и, напротив, все больше в центральном нервном органе. Новое раздражение по большей части уже не вызывает видимой бури перепроизведенных движений, а лишь невидимую для глаз последовательность физиологических состояний организма, конечным результатом которой является готовое целесообразное движение. „Пробование“, таким образом, теперь уже не совершается на шкале самих движений, а только как будто на шкале зародышей движений»; «Мы видели, что характерной чертой у низших животных являлось то, что приспособление к новым внешним раздражениям происходило с помощью перепроизводства движений и что только на более высоких ступенях развития „пробование“ переносится извне вовнутрь, из зоны движений в зону зародышей движения, так что сразу после невидимого психического отбора обнаруживается и самый целесообразный ответ на раздражение на двигательной поверхности» .

Линия Риля-Джемса-Бергсона, несомненно, обладает глубокой аргументационной основой и эвристическим потенциалом. Однако и здесь ключевой вопрос — как и почему в ходе эволюции зажигается «внутренний свет» сознания — остается без ответа.