Эрик Булатов еще в юности ощутил одновременно фатальную лжи-вость языка соцреализма, которому его учили (он получил образование живописца-соцреалиста), и свою неспособность искренне заниматься абстрактной живописью. Пространственная схема его будущих картин была найдена в серии абстрактных Тоннелей 1960;х годов (движение сквозь картину в глубину), но Булатов понимал, что «предмет в живописи желательно не трогать», и принял фигуративность как неизбежность. 1960;е годы ушли на поиски языка, который не был бы невыносимо претенциозен. Предмет не должен был, по словам Булатова, «сопротивляться» то есть язык должен был достичь точки абсолютной нейтральности, которой не было в слишком «человеческой», рукотворной и дряблой живописи позднего соцреализма. Нужный язык Булатов нашел в анонимной нехудожественной продукции Деготь Е. Русское искусство XX века. М.: Трилистник, 2000 — ретушированных фотографических открытках, этом «неиспорченном» варианте соцреализма.
С такой открытки была написана первая зрелая картина Булатова, его шедевр Горизонт (1971;1972, частное собрание), в котором горизонт, предмет романтической тяги вообще и устремления персонажей картины в частности, закрыт красной полосой орденской ленточки. Партина в соответствии с ее мифологией, есть окно в магическое пространство, но Булатов всегда напоминает о том, что это окно закрыто, помещая на его «стекле» некий идеологический барьер.
В других его картинах это пугающие слова «Слава КПСС», «Опасно», «Не прислоняться», наложенные на пейзаж; единственное, чему дана способность удаляться в глубь картины, — это поэтическое слово «от первого лица», буквы которого белые, а не красные (Живу вижу, 1982, частное собрание, Берн: название есть цитата из стихотворения Всеволода Некрасова). Внутри каждой своей картины Булатов, таким образом, инсценирует конфликт двух структур: традиционного пространства и советского коллажа. Первое требует времени, второй приходит к зрителю готовым, не несет в себе ни этики труда, ни этики созерцания.
