Плюралистическая социальность в зеркале социально-философской рефлексии: некоторые наблюдения

Плюралистическая социальность в зеркале социально-философской рефлексии: некоторые наблюдения

Изживание «детской болезни современности» (Р. Арон), или перехода в следующее измерение истории, в котором, с одной стороны, появляется надежда на избавление от просчетов и ошибок индустриальной эпохи, а с другой стороны, формируются технологии «открытия» постсовременного измерения бытия, является одной из важнейших проблем социально-философской мысли.

При этом, после отрицания (демистификации) теоретиками постмодерна 3. Бауманом, Ж. Бодрийяром, Ф. Гваттари, Ж. Делезом, Ж. Дерридой, Ж. Ю. Кристевой, Ф. Лиотаром, Ж. Лаканом, Р. Рорти и др., основных категорий западной мысли: " Бог", «я», «разум» , «прогресс», " нация", «законы истории» и т. д., и замещении их разнообразными функциональными средствами: теорией игр, симулякров, фракталов, событий, письма, шизоидности и т. п., макросоциальная теория имеет дело с методологическим «вызовом». Прежде всего, из-за наличия в знаменателе многих дискурсов идеи неопределенности. Ранее, как известно, символом универсальной неопределенности была квантовая физика, но после утверждения в научном сознании конца XX века теории хаоса, говорить о социальном мире в терминах индетерминизма стало нормой.

Однако социальная прагматика в той или иной форме соотносима, во-первых, с прежними общими схемами социального развития, во-вторых, с актуальной социальностью, и, в-третьих, с опережающими её фактичность тенденциями. Речь идет о том, что переход от индустриализма к постиндустриализму и далее, должен быть осмыслен как исходя из общей макросоциологической схематики, довлеющей постиндустриальной метапарадигмы, плюс теориями среднего уровня, занятыми интерпретацией массивов фактов актуальной и трансактуальной природы. Проще говоря, какой бы текучей или лишенной твердых тел не была нынешняя социальность (3.Бауман), она должна быть охвачена совместимыми концептуальными средствами. В этом направлении, т. е. понимании эмерджентных эффектов нелинейной социальной динамики сделано немало (В. Бех, В. Василькова, И. Добронравова, Е. Князева, С. Кравченко, Ю. Лотман, Д. Трубецков, Ф. Варела, Э. Ласло, Г. Хакен и мн. др.), но остаются невыясненными ряд вопросов, среди которых вопрос о соотношении исходной и производных социоформ остается открытым. В том числе, из-за невозможности перекрытия возрастающей рефлексивной деятельностью всех возможных векторов социальной активности. Как положительных, скажем «общества качества жизни» (А. Этциони), «хорошего общества» (В. Федотова), так и отрицательных, составляющих предмет настоящего материала.

Поэтому в статье преследуется цель описать общество, стремящееся выйти за собственные пределы, но при этом подыскивающее (для себя) несколько содержательных вариантов для этого выхода. Существующие конвенции в понимании исходной социоформы сходятся в том, что им является постиндустриальное общество. Оно то и выступает ведущей, хотя и формально-ориентированной метапарадигмой современных социальных концепций.

Чаще всего постиндустриальное общество определяется как социальная форма, вырабатывающаяся и определяющаяся в процессе эволюции и преобразования общества индустриального [1]. Если же говорить о содержательных его характеристиках, прописанных в работах В. Андрющенко, В. Анурина, В. Иноземцева, В. Ляха, В. Попова, П. Дракера, Д. Белла, Г. Кана, Дж. Нейсбита, О. Тоффлера, А. Турена, Л. Туроу, Ж. Фурастье и др., то сразу нужно подчеркнуть факт доминирования третичного сектора экономики и социальной жизни сферы услуг, над добывающей и перерабатывающей сферами, при осознании того, что она есть основной двигатель этого общества. Тем не менее, перед нами изменение характера социальной структуры, изменение принципа «измерения» общества, а не всей его конфигурации. Более того, по мнению классика постиндустриального жанра, это общество идеальный тип [2, с. 661]. Его же уникальная (по историческим меркам) специфика включает в себя такие признаки:

• — перемещение рабочих кадров в сектор обслуживания (торговля, финансы, транспорт, здравоохранения, образования, отдыха и развлечений);
• — изменения характера занятий (типа работы), который обусловлен высококвалифицированной подготовкой инженеров, менеджеров и т. д.;
• — главенствующее значение теоретических знаний и методов, на основе которых развиваются разнообразные «интеллектуальные технологии» ;
• — саморазвивающийся технологический рост как его «ось» (рост объема промышленности, прогресс в науке и образовании, развитие технологической учебной базы) [3].

При конкретизации этого идеального типа нужно не упустить из вида такой важнейший признак как планирование, но отличающийся от планирования в индустриальных обществах (в том же СССР) тем, что в планах отражаются интерсоциальные, внутрисоциальные и социоприродные проблемы [2, с. 449−450]. Белл также указывал на социальную индикацию гонки вооружений, нищеты, преступности, расовых отношений, состояние здравоохранения, загрязнение окружающей среды, безработицу и жилищный вопрос, т. е. тех проблемах, которые уже интересовали администрацию президента Дж. Ф. Кеннеди. Сюда же следует включить и управленческий аспект жизни постиндустриального общества, который представлен деятельностью технократов и военных. Именно они ищут баланс технических и политических сил, опираясь на право, и находя компромиссные (групповые) решения в рамках социальной практики [2, с. 468−492]. В свою очередь, антропологический ракурс бытия постиндустриального общества таков, что в нём улавливается особая роль инициативы в социальных процессах, тенденция к повышению интеллектуального уровня и функциональной компетентности [4, с. 550−555]. Причем, речь идёт не только о взрослых, но и о детях. За этим, между прочим, стоит процесс индивидуации, который, по мнению Е. Ф. Молевича, складывается из процессов автономизации, персонификации и суверенизации [5, с. 95−103]. Но часто он заканчивается капсулированием личности, причем неважно, речь идёт о физическом или киберодиночестве.

Всё эти тенденции характерны для Америки конца XX века и близких к ней Канады и государств севера Европы. Чтобы убедиться в этом, прибегнем к описанной Д. Беллом постиндустриальной социоструктуры и сопровождающих её становление проблем. Они, согласно американскому социологу, таковы:

• 1) основной принцип это центральная роль теоретических знаний и их кодификация;
• 2) основные институты: университет, академические институты, исследовательские организации;
• 3) экономическая база наукоемкие отрасли промышленности;
• 4) основной ресурс человеческий капитал;
• 5) политические проблемы: научная политика, политика в области образования;
• 6) структурная проблема соотношение между частным и общественным секторами;
• 7) стратификация осуществляется на основе способностей и навыков, а доступ к престижным рабочим местам открыт исключительно через образование;
• 8) теоретическая проблема сплоченность «нового класса» ;
• 9) социальные движения противостояние бюрократии, плюс альтернативная культура [2, с. 160].

Но есть смысл посмотреть на постиндустриальное общество и со стороны генерирования им, как и его предшественником, обществом индустриального типа, глобальных проблем. Не секрет, что уже технологическая цивилизация (цивилизация «второй волны») непосредственно включила в систему массового производства невозобновляемые источники энергии, ориентируя общество на рынок или высокоразвитую систему массового потребления. Постиндустриальное общество хотя и меняет акценты в своей энергетической политике (оно переориентируется на поиск и использование возобновляемых ресурсов [4, с. 559]), его давление на природу за счет взвинченного потребления по всему миру только усиливается. Недаром позднеиндустриальное и постиндустриальное общество иногда называют «обществом потребления». Эту идею также проиллюстрируем словами А. Этциони, писавшего о переходе Америки в XX веке: от Бога к потребительским товарам [6, с. 298−299]. Причем, на наших глазах происходит «включение» всё больших масс людей в процесс прогрессирующего потребления, который в свою очередь обусловлен «большой идеологической перестройкой ценностей» (Ж. Бодрийяр). По большому счету, именно она приводит к формированию нового профиля социальности, и задает необходимость в разработке теории «общества потребления». социальность информационное общество спектакль Ж. Бодрийяр, как наиболее яркий теоретик этого направления считает, что онтология этого профиля задана идеологически и психологически: «Если общество потребления не производит само больше мифа, то потому, что оно само является своим собственным мифом. Дьявол, который приносил золото и богатство (ценой души), заменен просто-напросто изобилием. H сделка Дьяволом заменена договором изобилия» [7, с. 242] (курсив Ж.Б.). Если же перейти от метафор к концептам, то напрашивается такая констатация: «И в некотором роде единственная объективная реальность потребления это идея о потреблении, рефлексивная и дискурсивная конфигурация, бесконечно воспроизводимая повседневным и интеллектуальным дискурсом и приобретшая значимость здравого смысла» [7, с. 242] (курсив Ж.Б.).

Эта перестройка ценностей, тем не менее, оборачивается не только унификацией, деперсонификацией, демотивацией, т. е., изменением характера субъекта и его жизненной позиции, но представляет собой разновидность социальной негэнтропии, ведущей к «концу социального» (Ж. Бодрийяр). Таковую уже интуитивно, как модус обладания, обозначил Э. Фромм [8, с. 109−135], а в наши дни удачно описал представитель «моральной физики» Д. С. Соммер. По его мнению, глобальный деструктивный характер консюмеризма проявляется на мировоззренческом и практическом уровнях: «Безумие людей зашло уже так далеко, что они воспринимают мир как супермаркет, предлагающий развлечения и удовольствия, и думают, что они здесь ради бесконечных наслаждений, а не ради морального и духовного совершенствования» [9, с. 74]. Конечно, в этом процессе люди выступают в роли легкой добычи маркетинга и маркетологов, нарастающего натиска рекламы товаров и услуг. Существует также мнение, что поздний капитализм конституирует новый социальный класс «консьюмтариат», за счет эффективной эксплуатации формулы: реклама + потребитель = желание [10, с. 146].

Вообще, пересмотр соотношения секторов производства и потребления в пользу последнего, выступает важнейшим условием как постиндустриальной метапарадигмы, так и её концептуальных подпорок. Для нас важно уяснить то обстоятельство, что в этом эволюционном канале формируется не только такая черта социального характера как праздность, но возможно конституирование другого социального профиля «общества спектакля», где потребление имеет собственную драматургию, символику, зрелищность. Рекламный шок мегаполисов, супермаркетов, телевизионные просмотров, виртуальных путешествий и проч., имеет, как показали Г. Дебор, М. Маклюэн, Р.-Г. Швартценберг, образуют всесильный медиум. Он не только владеет многомерностью символических форм и образов, но «отвечает» за производство социального и человеческого порядков. Но самое важное, причем отрицательное следствие, заключается в том, что «спектакль мастерски организует неведение относительно происходящего…» [11, с. 127].

Правда у такой позиции есть противники, выдвигающие серьезные возражения против инерции общества потребления, его зацикленности на потреблении («проедании» ресурсов планеты). Речь идет о сторонниках квантификации первичных постиндустриальных изменений в самостоятельную социоформу под названием «информационное общество». Под ним действительно понимают такой тип общества, в котором социальная организация, хозяйственная структура, в т. ч. сфера занятости, пространство жизни и деятельности, наконец, культурная сфера задаются и варьируются информационно-технологическими инновациями [12, с. 14−30]. В данном определении отражены технологический (информационный взрыв), экономический (информационная экономика), пространственный (связанный с формированием глобальных информационных и коммуникативных сетей) и культурный (медийно-знаковый) критерии, хотя возможны и другие акценты. Например, сдержанно настроенный по отношению к реальности информационного общества К. Мей считает, что информационное общество если оно и возникло, характеризуется признаками: 1) социальной революции; 2) новой экономики; 3) информационной политики; 4) отмирания института государства [13, с. 16−21]. Тем не менее, все позиции сходятся во мнении о фундаментальной роли информации, которую раскрыли и показали применительно к социальным процессам такие известные математики и кибернетики как Н. Винер, К. Шеннон, Дж. фон Нейман, А. Тьюринг и др. К примеру, Н. Винер показал, как зарождается, оформляется и передается семантически важная информация, неважно управление ли это электрической силовой станцией, планирование бюджета страны или игра в шахматы. Но, пожалуй, самое важное открытие, содержащееся в работах теоретиков информационного общества Дж. П. Барлоу, Э. Дайсона, А. Дафа, В. Дизарда, М. Кастельса, Дж. Нейсбита, М. Постера, Д. Тепскота и др., что информация представляет важнейший ресурс жизни, наряду с веществом и энергией.

Характеризуя онтологию информационного общества важно прислушаться к ряду других аргументов, говорящих о его социокультурных преимуществах. В частности, рассмотреть экономические аргументы. Так, Т. Стоуньер, рассуждая о социально-экономических основаниях этого типа общества, сводимых к богатству, стоимости и информации, во-первых, указывает на человеческий капитал как на важнейший ресурс этого общества; во-вторых, подчеркивает особую роль образования в деле формирования богатства; в-третьих, предлагает видеть в информационной революции важнейший фактор экономической жизни, всё чаще выражающийся в финансовых категориях [14, с. 392−396]. Но ценно и его сравнение экономик всех трех типов обществ, проводимое им по целям хозяйственной деятельности и ограничителями в их достижении: «В аграрной экономике хозяйственная деятельность была связана преимущественно с производством достаточного количества продуктов питания, а лимитирующим фактором обычно была доступность хорошей земли. В индустриальной экономике хозяйственная деятельность была по преимуществу производством товаров, а лимитирующим фактором чаще всего капитал. В информационной экономике хозяйственная деятельность это главным образом производство и применение информации с целью сделать все другие формы производства более эффективными и тем самым создать больше материального богатства» [14, с. 397]. Отсюда следует его мысль о переходе экономики в сервисное состояние, и её расширение в таком качестве до транснациональных масштабов.

В свою очередь Д. Белл, конкретизируя экономические постулаты информационного общества, показал, что в производственной триаде: земля, капитал, труд, происходит трансформация последнего члена не без помощи открытых В. Зомбатом и И. Шумпетером «деловой инициативы» и «предприимчивости». По сути говоря, в информационном обществе знания и способы их практического применения замещают труд в качестве источника прибавочной стоимости [15, с. 332]. Кроме того, информация, помимо сугубо политического измерения («информация это власть»), приобретает особое экзистенциальное значение («доступ к информации есть условие свободы») [15, с. 335], помогая индивидам раскрыть свой внутренний потенциал. Любопытно, но данный тезис также доказал своими культурологическими изысканиями М. Маклюэн. В частности, он вывел новую формулу истории человечества, согласно которой общество ранее прошло «устную», «письменную» и «книгопечатную» эры, а сейчас входит в «виртуальную». Здесь представлен технологический (коммуникативный) процесс, поскольку именно средства, при помощи которых люди поддерживают связь между собой и миром, значат больше, чем содержание их сообщений [16, с. 341].

Тем не менее, наиболее логически выверенной версией происходящего социального сдвига (формирования профиля «информационное общество»), можно считать концепции американских исследователей М. Кастельса и Д. Нейсбита. Одна из них подчеркнуто оптимистическая, другая полна скепсиса и решимости преодоления ситуации в направлении создания «глубокой гуманности» .

Согласно М. Кастельсу, ключевая технология современности Internet, на наших глазах создает новую эру в истории человечества. Во-первых, возникающая «галактика Интернет» воплощает новое измерение свободы и культуру личного творчества; во-вторых, она является источником принципиально новой «электронной экономики», где труд, капитал и производительность определяются и оцениваются в инновационном контексте; в-третьих, она формирует неизвестное ранее русло для общественных движений за счет расширения и фрагментации сети; в-четвертых, она выстраивает новую модель в отношениях личности и государства, опосредованную «сетевой демократией»; наконец, она меняет характер человеческого сознания, вводя в его онтологию аспект виртуальности [17]. В таком случае, Интернет выполняет роль информационно-технологического базиса для формирования общества новой эры.

Согласно Дж. Нейсбиту, американское общество как презентант прорыва в новое, визуально-коммуникативное измерение [18, с. 127−172], тем не менее, превратилось в «Зону, Отравленную Технологией». Симптомы этой зоны таковы:

• 1) мы предпочитаем быстрые решения во всех областях от религии до здорового питания;
• 2) мы испытываем страх перед технологией и преклоняемся перед ней;
• 3) мы перестали различать реальность и фантазию;
• 4) мы принимаем насилие (в т.ч. электронное) как норму жизни;
• 5) мы любим технологию, как дети любят игрушки;
• 6) наша жизнь стала отстраненной и рассеянной [19, с. 10−11].

Речь, как видим, идёт о непредсказуемых последствиях информационно-технологического бума, который в виде high tech представляет собой неотъемлемую часть человеческой культуры. Но наступил момент, когда наиболее продвинутой части человечества нужно выработать способность к пониманию того, когда имитация привносит ценный опыт в жизнь человека, а когда нет! Ведь она может порождать отчуждение, изоляцию и насилие в более изощренных формах, чем ранее. Отсюда делается вывод о том, что «технология отнюдь не нейтральна», и человеку нужно постоянно делать выбор в пользу её гуманности (!).

Обсуждая проблемы информационного общества в этом ключе, мы приходим к необходимости конкретизации строения, функций и роли его субъектов. Сравнивая субъектов обществ аграрного, индустриального и постиндустриального (информационного) типа, можно констатировать следующее: в информационном обществе, несмотря на его способность к «самонаправляемой организации» (М. Кастельс), также присутствует иерархическое строение субъекта, причем такое, что на вершине иерархии находятся техномеритократия или техноэлиты, затем идут хакеры, далее располагаются виртуальные общины, и, наконец, предприниматели.

Все они, тем не менее, обслуживают массы людей, «включающихся» в информационно-коммуникативное пространство. Не является секретом и то, что техномеритократия призвана к «миссии завоевания глобального господства (или контргосподства) силой знаний» [17, с. 79], в чем ей помогают или мешают все остальные.

Если перевести проблему субъекта в сугубо антропологическую плоскость, то для понимания происходящих трансформаций человека чаще всего прибегают к образам Нарцисса и Эдипа. Они являются архетипичными западному социуму, артикулируемому как «нерепрессивная цивилизация» (Г. Маркузе). В этих образах, думается, и нужно искать ответ на вопрос о синергизме социальных профилей, об их онтологической и ценностной совместимости.

Не секрет, что эти образы мифологичны в своей логике и реалистичны по сути. В первом случае архетип Нарцисса (и Орфея) выражает радость и удовлетворенность от чувственных удовольствий, предоставляемых современными технологиями, экономикой и культурной индустрии. Этому архетипу свойственны эротическое раскрепощение и «культ Эроса», «сон», «тишина», «покой» и «смерть». В терминах психоанализа Нарцисс олицетворяет собой «либидозное» содержание «оно», сознательно культивируемое «Я». Нарциссизм западного человека, тем не менее, транслируется по всему миру и выступает как символ свободы (=высвобождения чувственной энергии), к тому же имеющий эстетическое измерение. Ho это освобождение, если следовать фрейдовскому пониманию проблемы, связано с физическим или символическим убийством Отца. В этом контексте образ Эдипа, заимствованный из древнегреческой мифологии это уже не просто «представитель желаний», но и «продукт», и «предел» всей истории Запада.

Этот образ вообще олицетворяет собой «цивилизационную капиталистическую машину», для которой нет нерешаемых задач и неудовлетворяемых желаний. В Эдипе, как в треугольнике, совмещены «интимная, частная территориальность», капитализм и «общественная ретерриторизация» [20, с. 420]. Причем, кодирование и раскодирование потоков желания здесь приобретает тотальный характер. Отсюда современный западный индивидуальный и групповой фантазм «желающего производства», т. е. капитализма в его шизофренической версии: «Шизик располагает такими способами проведения границ, которые свойственны только ему, поскольку, прежде всего, он располагает особым кодом регистрации, который не совпадает с социальным кодом, а если и совпадает, то только затем, чтобы сделать из него пародию. Бредящий или желающий код демонстрирует необыкновенную подвижность. Можно сказать, что шизофреник переходит от кода к коду, что он смешивает все коды в быстром скольжении…, не давая изо дня в день одно и то же объяснение, не упоминая одну и ту же генеалогию, не регистрируя одним и тем же образом одно и то же событие…» [20, с. 32] (курсив Ж.Д., Ф.Г.).

Приводимые аргументы в пользу отрицательной специфики социальных профилей, не перекрываемых её положительными сторонами, хотелось бы увязать с разрабатываемой У. Беком концепцией «общества риска». Согласно немецкому социологу, современные риски, а именно: технологические риски, обусловленные стремлением к обогащению, затем, обусловленные бедностью некоторых государств и риски, связанные с угрозой применения оружия массового поражения невидимы, нелокализуемы (ни по происхождению, ни по последствиям), непредсказуемы, а значит, говорить об их предотвращении просто не приходится. Кроме того, фактическая глобализация риска осуществляется из-за стирания границ и легкого проникновении риска в сердцевину любого современного государства и общества: риски несут «социальный эффект бумеранга» [21, с. 43]. Речь не только о Чернобыле, но и башнях-близнецах Всемирного торгового центра, но и о рецепциях риска обществами, пребывающими в режиме «спектакля», «информационной революции», и, конечно же, «потребления» .

Проще говоря, современные риски уравнивают все профили, какой бы самоустраняющийся камуфляж они не имели. При этом понятно, что риски распределены между современными обществами неравномерно, поскольку лишь часть из них презентируют постиндустриализм, в то время как остальные отсталые, переходные и гибридные формы. Но общность страха перед глобальной катастрофой должна породить совершенно новую межгосударственную конфигурацию с разработкой и проведением субполитики. Последняя есть не только звено между категориями «политики» и «неполитики», но сфера, которая может сократить пропасть между растущими социальными изменениями и процедурами их легитимации [22, с. 141].

Ho эта субполитика (на деле трансполитика) должна реализовываться как система мер на наднациональном (надгосударственном), сетевом уровне. Однако «сигналы» снизу, т. е. из сетевого сообщества, и традиционное управление «сверху» приобретают ещё одно синергетическое измерение. События в Тунисе и Египте, т. е. обществах далеких от указанных профилей, события, как считается, инспирированные сайтом WikiLeaks, стали выражением этой синергии. На очереди, очевидно, и сами западные общества, логика развития которых недалека от новых точек бифуркации и образования ранее неизвестных каналов социальной эволюции и формообразования.

Итак, мы отметили некоторые принципиальные черты обществ, соотносимых с постиндустриальным вектором развития, на котором располагается несколько социальных профилей. Их реальность может интерпретироваться как утрата базисной модерновой рациональности, связанной как с субъектом, так и с объектом социальной организации и управления. С другой стороны, её замещением новыми средствами (принудительное потребление, спектакль, информационный тоталитаризм, рефлексивная модернизация), которые всё же делают современный социум уязвимым и неустойчивым. При этом, оно содержит в себе и реальные позитивные альтернативы (напр, «общество возможностей»), которые ждут своего изучения.

Список использованных источников

• 1. Кемеров В. Е. Постиндустриальное общество /В.Е. Кемеров// Социальная философия: Словарь. 2-е изд., испр. и доп. М.: Академический Проект; Екатеринбург: Деловая книга, 2006. — С. 352.
• 2. Белл Д. Грядущее постиндустриальное общество. Опыт социального прогнозирования / Д. Белл. М.: Academia, 1999. 956 с.
• 3. Белл Д. Постиндустриальное общество. Что принесут 1970 1980 годы? / Д. Белл // Америка. 1974. — № 5. — С. 2−5.Тоффлер Э. Третья волна / Э. Тоффлер. М.: ООО «Изд. фирма АСТ». 1999. 784 с.
• 4. Молевич Е. Ф.

  Введение

  в социальную глобалистику. Учебное пособие / Е. Ф. Молевич. Самара: Изд. Дом «БАХРАХ-М», 2007. 160 с.

• 5. Этциони А. Масштабная повестка дня. Перестраивая Америку до XXI века / А. Эгциони // Новая технократическая волна на Западе. М.: Прогресс, 1986. — С. 293−315.
• 6. Бодрийяр Ж. Общество потребления. Его мифы и структура / Ж. Бодрийяр. М.: Республика; Культурная революция, 2006. 269 с.
• 7. Фромм Э. «Иметь» или «быть» / Э. Фромм. М.: ACT: ACT МОСКВА, 2008. 314 с.
• 8. Салас Д. С. Мораль XXI века/ Д. С. Салас. М.: ООО Изд. дом «София», 2004. 528 с.
• 9. Бард A. NETOKPATTM. Новая правящая элита после капитализма / А. Бард, Я. Зодерквист. СПб.: Стокгольмская школа экономики в Санкт-Петербурге, 2004. 252 с.
• 10. Дебор Г. Общество спектакля / Г. Дебор. М.: Изд-во «Логос», 2000. 184 с.
• 11. Уэбстер Ф. Теории информационного общества / Ф. Уэбстер. М.: Аспект Пресс, 2004. 400 с.
• 12. Мей К. Інформаційне суспільство. Скептичний погляд / К. Мей. — K.: «К.І. С. «, 2004. — XIV, 220 с.
• 13. Стоуньер Т. Информационное богатство: профиль постиндустриального общества / Т. Стоуньер// Новая технократическая волна на Западе. М.: Прогресс, 1986. — С. 392−409.
• 14. Белл Д. Социальные рамки информационного общества / Д. Белл // Новая технократическая волна на Западе. М.: Прогресс, 1986. — С. 330−342.
• 15. Маклюэн М. Средство само есть содержание / М. Маклюэн // Информационное общество: Сб. М.: ООО «Изд-во АСТ», 2004. — С. 341−348.
• 16. Кастельс М. Галактика Интернет: Размышления об Интернете, бизнесе и обществе / М. Кастельс. Екатеринбург: У-Факгория, 2004. 328 с.
• 17. Нейсбит Дж. Старт! или Настраиваем ум!: Перестрой мышление и загляни в будущее / Дж. Нейсбит. М.: ACT: ACT МОСКВА, 2009. 286, [2] с.
• 18. Нейсбит Дж. Высокая технология, глубокая гуманность: Технологии и наши поиски смысла / Дж. Нейсбит. М.: ACT: Транзиткнига, 2005. 381, [3] с.
• 19. Делёз Ж. Анти-Эдип: Капитализм и шизофрения / Ж. Делез, Ф. Гваттари. Екатеринбург: У-Фактория, 2007. 672 с.
• 20. Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну / У. Бек. М.: Прогресс Традиция, 2000. 384 с.
• 21. Beck U. Vynalezani politiky. К teorii reflexivni modemizace / U. Beck. Praha: Sociologicke nakladatelstvi, 2007. 273 с.