Дон Кихот — мудрец или безумец

К.Н. Державин утверждал, что гораздо более значительную роль в оформлении идей дон Кихота о «странствующем рыцарстве» сыграло не влияние книг, а столкновение его с реальной, несправедливой и враждебной справедливости действительностью. (3, сс. 252−253). На наш взгляд, этот вывод исследователя обладает налётом конъюнктуры, так свойственной для работ тех лет (30−50-е годы XX века).

Дон Кихот жил глубоко в своём внутреннем сказочном мире и социальные проблемы современной ему Испании вряд ли его трогали. Однако нельзя не согласиться с другим выводом одного из ведущих отечественных исследователей творчества Сервантеса о том, что «философско-гуманистическое начало в образе дон Кихота делает ламанчского идальго выразителем высоких социально-этических концепций самого Сервантеса. Именно с появлением этого аспекта в облике дон Кихота рождается и мотив его „мудрого безумия“. Во второй части романа этот аспект образа дон Кихота получает дальнейшую разработку и углубление, постепенно заслоняя от глаз читателей фигуру „книжного“ рыцаря, маниакального подражателя подвигам Амадисов, Белианисов и Флориселей». (3, с. 253).

Расширение идейного замысла второй части романа сказалось прежде всего на образе его главного героя. Перестановкой некоторых повествовательных акцентов, дальнейшей разработкой мотивов, намеченных в первой части, и выдвижением на передний план отсутствовавших ранее черт характеристики Сервантес создал новый вариант образа ламанчского рыцаря. (1, с. 320).

Нельзя не отметить, прежде всего, что дон Кихот второй части оказался почти лишенным тех «книжных» галлюцинаций, которые послужили истоком наиболее прославленных его приключений в дни первого и второго рыцарских странствий. Сервантес несколько раз подчеркивает, что во время третьего своего выезда его герой уже не принимал гостиницы и постоялые дворы за замки и не стремился во что бы то ни стало облекать действительность в химерические одежды своего маниакального воображения. Только два эпизода второй части развертываются по типу знаменитых авантюр с ветряными мельницами или стадом баранов, — нападение на кукольный театр Маэсе Педро и славное приключение с заколдованной лодкой. Столь многообещающая в этом плане встреча с бродячими комедиантами не влечет за собою никаких рыцарственных фантазий и даже вызывает знаменательное замечание дон Кихота: «Теперь я понимаю, что стоит лишь коснуться рукой того, что тебе померещилось, и обман тотчас же рассеивается». (6, с. 84).

" Хитроумие" дон Кихота уступает во второй части место своеобразной доверчивой наивности, о которой говорит священник Перо Перес: «Да хранит тебя господь, бедный дон Кихот! Сдается мне, что ты низвергаешься с высот безумия в пучину простодушия». (6, с. 19). Еще более ценным в этом смысле представляется свидетельство Санчо Пансы: «У моего хозяина хитрости вот настолько нет, душа у него открыта нараспашку, он никому не способен причинить зло, он делает только добро, коварства этого самого в нем ни на волос нет, всякий ребенок уверит его, что сейчас ночь, хотя бы это было в полдень, и вот за это простодушие я и люблю его больше жизни».

(6, с. 24).

Этот мотив простодушия, столь много объясняющий в реальной, жизненной, а не книжно-рыцарской психологии дон Кихота второй части, является той новой чертой характеристики героя, которую Сервантес вводит в его образ как одну из предпосылок его поведения в последующих и в особенности заключительных главах романа.

Идея справедливости руководит дон Кихотом, когда он выступает на защиту оскорбленной дочери дуэньи Родригес, сразу же вызывая недовольство герцога, охотно глумившегося над ламанчским идальго и плохо скрывающего свое раздражение его рыцарственным вмешательством в свои домашние дела. Эти потехи и обманы, восходящие к типичным для ренессансной знати «издевкам» над окружающими и зависимыми от нее людьми, носят иногда жестокий и по большей части унизительный для человеческого достоинства характер. Санчо Панса и дон Кихот покидают герцогский двор, вкусив всю горечь обид и поношений, но одержав моральную победу среди расставленных им ловушек.

Даже образ Дульсинеи в размышлениях рыцаря становится символом «всей мудрости мира» и лишается тех условно-поэтических черт, какие были присущи ему по преимуществу в первой части романа. Дон Кихот продолжает верить в то, что «есть в Тобосо такая Дульсинея, что она здравствует и поныне, что она прекрасна и родовита», но тут же предупреждает о том, что «одному богу известно, существует Дульсинея на свете или же не существует, вымышлена она или же не вымышлена, в исследованиях подобного рода нельзя заходить слишком далеко». (6, с. 241).

События так называемого «герцогского цикла» (1, с. 238) сильно бьют по духовному состоянию героев, и дон Кихот начинает думать о смерти. Целая серия разочарований и трагедий дают понять герою, что солнце его славы склоняется к закату. Об этом говорит он сам: «Моя жизнь, Санчо, — это всечасное умирание, а ты, и умирая, все будешь питать свою утробу. А дабы удостовериться, что я прав, обрати внимание на то, каким я изображен в книге, а изображен я доблестным в битвах, учтивым в поступках, пользующимся уважением у вельмож, имеющим успех у девушек.

И вот в конце концов, когда я ожидал пальм, триумфов и венков, которые я заработал и заслужил доблестными моими подвигами, по мне нынче утром прошлись, меня истоптали, избили ногами грязные эти и гнусные твари. От этой мысли у меня тупеют резцы, слабеют коренные зубы, немеют руки и совершенно пропадает желание есть; так что я даже намерен уморить себя голодом, то есть умереть самою жестокою из смертей". (6, с. 438).

Развязка приходит быстро и неожиданно. Дон Кихот смертельно заболевает от тоски и печали. К нему возвращается рассудок, и ламанчский рыцарь отрекается от своих заблуждений, предавая проклятию соблазны рыцарских романов и исповедуясь в своих грехах. (3, с. 451).

" Я был сумасшедшим, а теперь я здоров; я был дон Кихотом Ламанчским, а ныне, повторяю, я — Алонсо Кихано Добрый. Искренним своим раскаянием я надеюсь вновь снискать то уважение, коим я некогда у вас пользовался". (6, с. 534).

Заключение

Дон Кихот относится к тем немногим мировым литературным образам, которые в полном смысле слова являются спутниками культурной истории человечества. (2, с. 80). Цельности и жизненной убедительности образа своего героя Сервантес достигает тем, что в ходе повествования он последовательно раскрывает сложность и противоречивость облика дон Кихота. Обедневший сельский идальго, пародийная фигура «книжного» рыцаря, бедный странствующий рыцарь-воин и, наконец, глашатай высокой гуманистической морали — таковы те основные аспекты образа, которые выступают на страницах романа, приводимые в действие то противоборствующими, то согласными силами «безумия» и «светлого ума». Не всегда возможным, — и это, несомненно, предусматривалось замыслом Сервантеса, — оказывается точное разграничение сфер действия этих сил. Обнаруживаясь главным образом в столкновениях дон Кихота с современной ему действительностью, они находят свои точки приложения в прошлом и в будущем, придавая фигуре ламанчского рыцаря тот широкий исторический смысл, который отличает роман в его целом, как произведение эпохальной значимости.

Сервантес раскрывает основные идейные мотивы образа своего героя многими прихотливыми, но в конечном счете закономерно действующими средствами характеристики, изменяя облики, в которых дон Кихот предстает перед читателем и перед другими действующими лицами романа, как в свете общих идейных задач повествования, так и под углом зрения каждой из утверждаемых в образе ламанчского рыцаря тем. Иначе говоря, многоплановость образа дон Кихота обусловила необыкновенную широту его идейного и художественного содержания и большую его социально-историческую вместимость.

На наш взгляд, дон Кихот — это не безумец и не мудрец. Это именно мудрый безумец. В этом единстве противоположностей, оксюмороне, сочетании несочетаемого и выражено всё истинное величие остроумного идальго из Ламанчи. Эта невозможность однозначного определения характера рыцаря Печального Образа и является причиной его жизни, продолжающейся уже пятое столетие. И она вряд ли закончиться, пока на свете существует литература.

Багно В. Е. Дорогами «Дон Кихота». (Судьба романа Сервантеса).- М.: Книга, 1988. 447 с. (Судьбы книг).

Державин К. Н. Сервантес и «Дон-Кихот». — Л.: Гос. Академич. Театр драмы, 1934. 120 с.

Державин К. Н. Сервантес. Жизнь и творчество.

М.: Гос. изд-во худож. лит-ры, 1958. 746 с.

Кельин Ф. Сервантес (1547−1616) // Сервантес Мигель де Сааведра. Хитроумный идальго дон Кихот Ламанчский. Ч.1 / пер. с исп. Н. Любимова.

М.: Худож. лит-ра, 1970. 544 с. (Библиотека Всемирной литературы. Т. 37).

Сервантес Мигель де Сааведра. Хитроумный идальго дон Кихот Ламанчский. Ч.1 / пер. с исп. Н. Любимова.

М.: Худож. лит-ра, 1970. 544 с. (Библиотека Всемирной литературы. Т. 37).

Сервантес Мигель де Сааведра. Хитроумный идальго дон Кихот Ламанчский. Ч.2 / пер. с исп. Н. Любимова.

М.: Худож. лит-ра, 1970. 560 с. (Библиотека Всемирной литературы. Т. 38).