Теория замкнутого, локального развития культуры

ФЕДЕРАЛЬНОЕ АГЕНСТВО ПО ОБРАЗОВАНИЮ Псковский Государственный Педагогический Университет им. С. М. Кирова Кафедра педагогики и социальной работы

Реферат

Теория замкнутого, локального развития культуры

Выполнил: Студент 1 курса заочного отделения Рыжаков Сергей Леонидович

Проверил: Доцент Смирнова Н.А.

Псков 2008 г.

Происхождение и смысл термина культура Культура как необходимое условие человеческой жизни Пранароды, культурные народы Постижение смысла истории Многообразие локальных цивилизаций

Динамика развития локальных цивилизаций Надлом цивилизации Выход из кризиса Будущее славянской культуры Литература

Происхождение и смысл термина культура

Разнообразие взглядов на культуру, выраженное в приведенных выше определениях, способно породить впечатление, что среди них царит полный хаос и неразбериха.

Однако это не так: между ними существует определенная связь. Эту связь трудно уловить при простом перечислении разных определений культуры. Такое перечисление обладает существенным недостатком: в нем не учитывается историческая эволюция взглядов на культуру, генетические и логические переходы между ними, приводящие к появлению разнообразных определений.

Чтобы разобраться во множестве этих определений и понять, что же все-таки представляет собою культура, важно выяснить, как развивались представления о ней, каким образом и почему сформировались различные подходы к ее пониманию Слово «культура» стало употребляться в качестве научного термина в историко-философской литературе европейских стран со второй половины XVIII века — «века Просвещения». Одной из важнейших тем, волновавших европейскую общественную мысль в этот период, была «сущность» или «природа» человека. Продолжая традиции гуманизма, идущие от эпохи Возрождения, и отвечая на социальный запрос времени, связанный с происходившими тогда переменами в общественной жизни, выдающиеся мыслители Англии, Франции, Германии развивали идею исторического прогресса. Они стремились понять, к чему он должен вести, как в ходе него совершенствуется разумная свободная «сущность» человека, как устроено общество, соответствующее человеческой «природе».

В размышлениях на эти темы возник вопрос о специфике человеческого бытия, о том, что в жизни людей, с одной стороны, обусловлено «человеческой природой», а с другой — формирует «человеческую природу». Этот вопрос имел не только теоретическое, но и практическое значение: дело касалось выработки идеалов человеческого бытия, т. е. образа жизни, стремление к которому должно определять задачи общественных сил, борющихся за социальный прогресс. Так, в XVIII веке в общественную мысль вошла проблема осмысления специфики образа жизни человека. Соответственно возникла потребность в специальном понятии, с помощью которого может быть выражена суть этой проблемы, зафиксирована идея о существовании таких особенностей человеческого бытия, с которыми связано развитие способностей человека, его разума и духовного мира. Латинским словом cultura и стали пользоваться для обозначения этого нового понятия.

Таким образом, функция, назначение термина «культура» в научном языке с самого начала заключается в том, что он служит средством, с помощью которого выражается идея культуры как сферы развития «человечности», «человеческой природы», «человеческого бытия», «человеческого начала в человеке» — в противоположность природному, стихийному, животному бытию. Выбору именно этого слова для такой функции, по-видимому, в немалой степени способствовало то, что в латинском языке слово сиига, первоначально означавшее возделывание, обработку, улучшение (напр. agri cultura — обработка почвы), противостояло слову natura (природа).

На первых порах смысл идеи воплощенной в понятии «культура», имел еще не слишком ясный характер.

В просветительских взглядах на культуру (Вольтер, Кондорсе, Лессинг, Гер-хер и др.) он обрисовывался лишь в одном общем виде. Дальнейшее развитие этой идеи выявило два ее аспекта.

С одной стороны, культура трактовалась как средство возвышения человека совершенствования духовной жизни и нравственности людей, исправления пороков общества. Ее развитие связывали с просвещением и воспитанием людей. Не случайно в конце XVIII — начале XIX вв., когда термин «культура» был еще новым и непривычным, его часто заменяли словом «просвещенность», «гуманность», разумность" (а иногда — древнегреческим словом «пайдейа» — «образованность», в которой античные греки видели свое отличие от «некультурных» варваров). Пушкин, который, по видимому, не мог не знать слова «культура», практически не пользовался им. Но когда он пишет: «Европейское просвещение причалило к берегам Невы», то здесь слово «просветление» представляет собою лишь более понятный для тогдашнего русского читателя эквивалент слова «культурам. В культурном прогрессе с этих позиций виделся путь, ведущий к благополучию и счастью человечества. Очевидно, что в таком контексте культура представала как нечто безусловно позитивное, желаемое, «хорошее».

Но, с другой стороны, культура рассматривалась как имеющийся в действительности, реально существующий и исторически изменяющийся образа жизни людей, специфика которого условленна достигнутым уровнем развития человеческого разума, науки, искусства, воспитания, образования. А когда речь идет о реально существующей культуре определенного народа и определенной эпохи, то обнаруживается, что далеко не все плоды деятельности человеческого разума «хороши». Любая реальная культура несет в себе как позитивные, так и негативные, нежелательные проявления человеческой активности (например, преследование инакомыслящих, религиозные распри, преступность, войны).

Необходимость разрешить это противоречие стимулировала последующую эволюцию представлений о содержании понятия «культура». В ходе этой эволюции определились два подхода к истолкованию его содержания — аксиологический, опирающийся на первый из отмеченных аспектов идеи культуры, и антропологический, рассматривающий культуру во втором аспекте.

Аксиологический (ценностный) подход к истолкованию содержания понятия «культура» исходит из того, что она есть воплощение «истинной человечности», «подлинно человеческого бытия». Она призвана быть ареной духовного совершенствования людей, и потому к ней относится только то, что выражает достоинства человека и способствует их развитию. Следовательно, не всякий результат деятельности человеческого разума заслуживает того, чтобы называться достоянием культуры. Культура должна пониматься как совокупность лучших творений человеческого духа, высших непреходящих духовных ценностей, созданных человеком. «Во всех явлениях культуры мы всегда найдем воплощение какой-нибудь признанной человеком ценности, ради которой эти явления или созданы, или, если они уже существовали раньше, взлелеяны человеком».

Антропологическое понимание культуры, в отличие от аксиологического, расширяет круг относящихся к ней явлений. Оно предполагает, что культура охватывает все, что отличает жизнь человеческого общества от жизни природы, все стороны человеческого бытия. С этой точки зрения, культура не есть безусловное благо.

Итак, в антропологическом понимании культура включает в себя, по сути дела, все, что создано людьми и характеризует их жизнь в определенных исторических условиях. Понятие культуры вследствие такого расширения его содержания входит в поле зрения целого ряда наук об обществе, каждая из которых, однако, ставит задачей исследование не столько культуры в целом, сколько лишь некоторого отдельного ее аспекта. При этом главное внимание в них направляется не на теоретическое осмысление проблемы культуры, а на эмпирическое изучение конкретного историко-культурного материализма.

Обе рассмотренных трактовки культуры — как антропологическая, так и антропологическая — в настоящее время сосуществуют. С ними можно встретиться и в житейском словоупотреблении и в научных работах. Нередко люди пользуются ими, не осознавая их различия, и подчас трудно разобрать, когда речь идет о культуре в широком, антропологическом смысле, а когда — в узком, аксиологическом.

Культура как необходимое условие человеческой жизни

Культура человечества богата и многообразна. Она возникла на самых древних стадиях развития общества и неразрывно связана с его историей.

Каждый народ вносит свой вклад в общий фонд мировой и отечественной культуры. В обществе происходит постоянный процесс обогащения культуры, создания и распространения ценностей и достижений.

Весь окружающий нас искусственный мир — это мир культуры, созданный человеком. Орудия труда и средства транспорта, технические изобретения и научные открытия, язык и письменность, произведения искусства и нормы морали, философские учения и системы политической власти, правовые кодексы и религиозные верования, системы образования и воспитания, здравоохранение и спорт, традиции и ритуалы, праздники и обряды — все это проявления творческой инициативы и деятельности человека.

Важнейшим признаком культуры является ее «всепроникающий» характер, непременное включение во все сферы жизни общества и личности.

Слово «культура» есть почти во всех языках народов мира. Оно означает возделывание, изменение, улучшение, производимое человеком в процессе целесообразной деятельности.

В культуре сочетаются традиции и новаторство, устойчивость и изменчивость, образующие непрерывный процесс исторической преемственности, сохранения культурного наследия и творческого обновления. В культуре действуют творческие союзы и ассоциации, многочисленные социальные институты, музеи и библиотеки, учреждения культуры и организации досуга, способствующие развитию культуры.

Главное назначение культуры — постоянно содействовать духовному развитию человека, всемерному раскрытию его талантов, дарований и способностей.

Создавая многообразный мир культуры, человек одновременно развивает свои творческие силы, формирует свой духовный облик. В известном смысле человек есть мера культуры. Какую бы сферу культуры мы ни рассматривали — научные открытия или технические изобретения, произведения литературы и искусства, нормы морали и права — ее значение определяется в зависимости от того, какое влияние она оказывает на духовный мир личности: способствует ли развитию гуманности и благородства или распространяет человеконенавистничество и зло.

В духовной деятельности осуществляется процесс самореализации человека, когда на основе овладения историческим наследием мировой и отечественной культуры, воспитания и образования создаются духовные ценности, развиваются способности к труду, познанию, творчеству и общению.

Таким образом, культура — многогранное, сложное, исторически развивающееся общественное явление, способ освоения действительности, реализации творческого потенциала человека в сфере материальной и духовной деятельности.

Развитие культуры приобретает особое значение в современном мире. Сохранение культурного наследия, бережное отношение к природным богатствам, поддержание самобытных культур разных народов, установление контактов в целях взаимопонимания и обогащения культур, развитие духовных интересов личности — все это глобальные проблемы, требующие объединения усилий и энергии политиков, деятелей культуры, каждого человека. От уровня культуры существенно зависят успешная реализация социальных проектов и реформ обновления общества, мир и согласие в межнациональных отношениях, совершенствование качества жизни людей.

Реалистический анализ состояния культуры в нашем обществе позволяет утверждать, что из множества проблем самой сложной является проблема дефицита культуры. Это вызывает особую тревогу и всеобщее беспокойство, ибо свидетельствует о глубоком духовном кризисе, утрате ценностных ориентиров, моральной разобщенности, распространении пороков и жестоких межнациональных конфликтов, агрессивности и враждебности, пошлости и безнравственности, духовной деградации человека. Дефицит культуры обнаруживает себя в ограниченности духовных потребностей, примитивности и душевной невоспитанности, утилитаризме и социальной апатии, отсутствии подлинной интеллигентности, в националистических предрассудках и анархической вседозволенности.

Необходим подъем духовных сил, способствующих гуманному оздоровлению общества, изменению духовной атмосферы, поощрению талантов, развитию индивидуальности.

Низкая культура отрицательно сказывается на всех явлениях общественной жизни, проявляется в политической безответственности, экономической бесхозяйственности, отсутствии душевного такта, В разжигании межнациональных конфликтов, в губительном отношении к природе, в деградации духовного облика личности. Выход из экономического, политического и духовного кризиса — в подъеме культуры всего народа и каждого человека, в придании развитию культуры приоритетного значения. Гуманитарная культура опирается на демократизацию общества, гласность и свободу творчества, плюрализм мнений и уважение друг к другу, всемерное поощрение культурных контактов и взаимопонимание национальных культур, сохранение исторических памятников и расширение объема культурного наследия.

В каждом новом поколении должен постоянно увеличиваться. Культурный пласт, составляющий основу духовного роста и нравственной устойчивости. Это предполагает особое внимание всех стран развитию культуры во всех ее аспектах — техническом и художественном, экономическом и политическом, экологическом и нравственном, философском и религиозном; к формированию духовных потребностей, к умению решать социальные и культурные проблемы с гуманистических позиций.

Пранароды, культурные народы

И вот теперь, наконец, мы можем с чрезвычайной осторожностью приступить к понятию «народ» поближе и внести порядок в хаос народных форм, который современная историческая наука только усугубила. Другого слова, которое использовалось бы так часто и в то же время некритично, не сыскать. Даже весьма скрупулезные историки, сколько-то потрудившись над теоретическим прояснением вопроса, в ходе своих дальнейших исследований опять используют понятия «народ», «часть расы» и «языковая общность» как совершенно равнозначные. Если они обнаруживают название народа, то сразу же используют его и в качестве обозначения языка; найдут надпись в три слова — сразу же устанавливают расовые родственные связи. Если совпадет несколько «корней», тут же, как из-под земли вырастает «пранарод» с его находящейся вдали «прародиной». Современное национальное чувство еще усилило это «мышление народными единицами».

Однако являются ли эллины, дорийцы или же спартанцы одним народом? А кельты, галлы и сеноны? Если римляне были одним народом, то кем тогда были латиняне? И что за единство подразумевает под собой название этрусков среди населения Италии ок. 400 г. Не определяется ли их «национальность» — точно так же, как басков или фракийцев, — в зависимости от строения их языка? И понятия о каких народах лежат в основе таких слов, как «американец», «швейцарец», «еврей», «бур»? Кровь, язык, вера, государство, ландшафт — что среди всего этого является определяющим для формирования народа? Вообще говоря, языковое и кровное родство устанавливаются исключительно научным способом. Единичный человек абсолютно его в себе не сознает. Индогерманец — не более чем научное, причем филологическое, понятие. Попытка Александра Великого сплавить воедино греков и персов полностью провалилась, а силу англонемецкого чувства общности мы как раз сейчас испытываем на собственных боках. Однако народэто взаимосвязь, которая сознается. Проследим общепринятое словоупотребление. Всякий человек обозначает как свой «народ» ту общность, которая ему всего ближе по внутреннему чувству (а он принадлежит к многим), причем обозначает с пафосом. Более того, он оказывается склонен переносить это весьма специальное понятие, происходящее из личного переживания, на самые разнохарактерные людские союзы. Для Цезаря арверны были городом — полисом (лат.), для нас «нацией» являются китайцы. Поэтому народом были не греки, но афиняне, и лишь отдельные из них, как Сократ, ощущали себя прежде всего эллинами. Поэтому из двоих братьев один может называть себя швейцарцем, а другой, с точно таким же правом, — немцем. Это не ученые понятия, но исторические факты. Народсоюз людей, ощущающий себя единым целым. Если чувство угасает, пусть даже название и всякая единичная семья продолжают существовать дальше — народа больше нет. Спартиаты народом в этом смысле себя ощущали, «дорийцы» — возможно, ок. 1100 г., но ок. 400 г. — несомненно, нет. Клятва при Клермоне сделала в подлинном смысле единым народом крестоносцев, мормонов сделало таковым их изгнание из Миссури (1839), мамертинцев, уволенных наемников Агафокла, сплотила необходимость завоевать себе пристанище. Был ли иным принцип народообразования у якобинцев и гиксосов? Как многие народы могли произойти от потомства одного вождя или из одной кучки беглецов? Такой союз может сменить расу как османы, появившиеся в Малой Азии в качестве монголов, язык — как сицилийские норманны, название — как ахейцы или данайцы. Пока имеется чувство общности, народ как таковой существует.

Попадется сегодня историку народ, который что-то в истории совершил, он просто обязан задаться вопросом: откуда он появился? Прямо-таки правила хорошего тона требуют от народа, чтобы он откуда-нибудь происходил и имел прародину. Что он может оказаться у себя дома именно там, где находится теперь, — предположение едва ли не оскорбительное. «Переселение» — излюбленный мотив сказаний изначального человечества, однако его применение в серьезных исследованиях превратилось едва не в манию. Уже не спрашивают о том, проникли ли китайцы в Китай, а египтяне — в Египет; спрашивают лишь, когда это произошло и откуда. Ученые с большей готовностью вывели бы семитов из Скандинавии, а арийцев — из Ханаана, чем отказались бы от понятия прародины.

Факт значительной подвижности всех ранних народностей сомнению не подлежит. Такого рода тайна кроется в проблеме ливийцев. Ливийцы или их предки говорили на хамитском языке, однако по своей телесной конституции, как показывают это уже египетские рельефы, были высокорослы, светловолосы и голубоглазы, т. е., несомненно, североевропейского происхождения. В Малой Азии с 1300 г. установлено по крайней мере три слоя переселений, которые, быть может, находятся в связи с нападениями северных «народов моря» на Египет, и то же доказано для мексиканского мира. Однако о сути этих передвижений нам ничего не известно, и о переселениях, как их склонен себе воображать сегодняшний историк, когда народы, как сплоченные в единое целое тела, пересекают страны, сражаясь друг с другом и изгоняя один другого, не может быть и речи. Не сами изменения, но наши о них представления — вот что на самом деле исказило наши понятия о сущности народов. «Народы», как понимаем мы их сегодня, не странствуют, а то, что странствовало тогда, нуждается в чрезвычайно корректном наименовании, и не везде — одинаковом. Да и неизменно выдвигаемый в качестве причины этих странствий мотив материальной нужды плоский и потому вполне достойный предыдущего столетия. Голод повел бы к попыткам совершенно иного рода, и, уж конечно, он явился бы последней из всех причин, способных погнать людей расы из их гнезда, хотя он, понятно, чаще всего выдвигался в качестве довода, когда такие вот отряды внезапно натыкались на военный отпор. Нет сомнения в том, что в этих сильных и простых людях существовал изначальный микрокосмический порыв к движению на широких просторах, поднимавшийся из глубины души, чтобы оформиться в страсть к приключениям, дух бродяжничества, одержимость судьбой, в стремление к власти и добыче, в слепящее томление, какого мы теперь просто уже не можем себе представить по поступку, по радостной сече и героической смерти. Нередко же причиной служили внутренние распри и бегство от мести сильнейшего, однако в основе неизменно было нечто мужественное и сильное. И болезнь эта прилипчива. Это слабак оставался сидеть сиднем на своем клочке. Неужели это низменная жизненная нужда явилась причиной даже еще крестовых походов, путешествий Кортеса и Писарро либо, уже в наши времена, приключений трапперов на Диком Западе Штатов? Когда в истории мы видим, как небольшая группка победоносно вторгается на обширные пространства, гонит их, как правило, голос крови, томление по великой судьбе, героизм подлинного человека расы.

Необходимо, однако, не упускать из виду картину положения на землях, через которые странствия пролегали. Такие походы последовательно меняли свой характер, и это определялось не только духом кочевавших, но во все большей и большей степени — особенностями оседлого населения, под конец всегда имевшего решительный перевес в численности. Ясно, что на почти безлюдных пространствах простой уход более слабого в сторону был возможен и даже чаще всего и имел место.

Однако позднее, в условиях увеличивавшейся плотности, именно слабейший оказывается лишенным родины, так что он должен защищаться или биться за новую землю. Начинается давка. Всякое племя живет, ощущая со всех сторон соприкосновение с соседями, его настороженная душа постоянно готова оказать сопротивление. Жестокая необходимость войны закаляет мужчин. Внутреннее величие народов вырастает за счет других народов, в противоборстве с ними. Оружие направляется теперь против человека, а не против зверя. И, наконец наступает та форма переселения, о которой только и может идти речь в историческое время: блуждающие отряды двигаются туда и сюда в полностью заселенных областях, население которых в качестве существенной составной части того, что завоевано, остается оседлым и сохраняется; победители в меньшинстве, так что возникает совершенно новое положение. Народы, обладающие более крепкой внутренней формой, размещаются поверх куда более значительного численно, однако аморфного населения, и дальнейшие превращения народов, языков, рас зависят от чрезвычайно запутанных частностей. После внесших сюда определенность исследований Белоха и Дельбрюка мы знаем, что все странствующие народы — а народами в этом смысле были как персы Кира, мамертинцы и крестоносцы, так и остготы и «народы моря» с египетских надписей были очень малы по отношению к населению занятых областей, насчитывая немногие тысячи воинов, и превосходили туземцев лишь своей решимостью: ими двигал порыв сделаться судьбой, а не претерпевать ее. Присваивалась не пригодная к обитанию, но обитаемая земля, что сразу же превращало отношения пришельцев и туземцев в сословный вопрос, переселение в целом — в кампанию, а приобретение оседлости — в политический акт. И вот теперь, когда мы установили, что успех крошечной кучки воинов с его последствиями — распространением имени и языка победителей слишком с большой легкостью представляется с исторического отдаления «переселением народов», следует еще раз задаться вопросом: что же все-таки способно переселяться?

Название ландшафта или людского объединения (это может быть также и имя героя, которое носят его потомки), поскольку оно распространяется, в одном месте угасает, а в ином перенимается совсем другим населением или же присваивается ему, поскольку переходит со страны на людей и перемещается с ними или наоборот. Язык победителей или побежденных либо какой-то третий язык, принимаемый теми и другими, чтобы друг с другом объясняться. Потомство вождя, покоряющее целые страны и размножающееся, порождая детей от женщин, доставшихся в качестве добычи, либо случайное скопище авантюристов различного происхождения, либо целая народность с женщинами и детьми, как филистимляне, которые ок. 1200 г. совершенно в германском духе отправились со своими повозками, запряженными четвернями быков, по берегу Финикии на Египет. И потому необходимо спросить еще раз: можно ли по судьбе языка или имени делать заключения относительно судеб народов или рас? Возможен лишь один ответ: решительное «нет».

Среди «народов моря», то и дело нападавших на Египет в XIII в., появляются названия данайцев и ахейцев, однако у Гомера то и другоепочти мифические обозначения; затем название лукка, связываемое впоследствии с Ликией, жители которой, однако, называют себя трамилами; и наконец, названия этрусков, сардов и сикулов, однако отсюда вовсе не следует, что эти «турша» говорили на том, что сделалось впоследствии этрусским языком, как ничего невозможно утверждать и относительно существования материальной связи между ними и носителями того же названия, обитавшими в Италии; если бы даже то и другое было удостоверено, это нисколько бы не давало нам права говорить об «одном и том же народе»: Если мы допустим, что лемносская надпись действительно этрусская, а этрусский язык — индогерманский, для истории языка это будет иметь чрезвычайно значимые последствия, для истории же расы не будет значить совершенно ничего. Рим — этрусский город. Разве душе римского народа этот факт не был абсолютно безразличен? Разве римляне являются индогерманцами потому, что они случайно стали разговаривать на одном из диалектов латинян? Этнографы выделяют средиземноморскую и альпийскую расы, а к северу и к югу от них указывают на поразительное телесное сходство между северогерманцами и ливийцами, однако филологам известно, что баски по языку являются остатком доиндогерманского (иберийского) населения. Мнения эти взаимно друг друга исключают. Были ли строители Микен и Тиринфа «эллинами»? С такими же основаниями можно спрашивать, были ли остготы немцами.

Должен признаться, такая постановка вопросов в уме у меня не укладывается.

Для меня народ — это единство души. Все великие события истории, собственно говоря, совершены народами не были, но скорее породили на свет их самих. Всякий поступок изменяет душу деятеля. Пускай даже поначалу кто-то сплотился вокруг знаменитого имени; то, однако, что за его звучанием стоит народ, а не шайка, — скорее следствие, а не предпосылка великого события. Остготы и османы стали тем, чем стали, лишь благодаря судьбам, которые постигли их в ходе странствий. «Американцы» не переселились из Европы: имя флорентийского географа Америго Веспуччи обозначает сегодня в первую очередь часть света, однако вслед за этим — и настоящий народ, обретший свой самостоятельный характер вследствие душевного потрясения 1775 г., но, прежде всего в результате Гражданской войны 1861−1865 гг.

Иного содержания у слова «народ» не имеется. Определяющим не является ни единство языка, ни единство телесного происхождения. Что отличает народ от населения, выделяя его из населения и позволяя ему вновь в нем раствориться, — это неизменно внутреннее переживание «мы». Чем глубже это чувство, тем сильнее жизненная сила союза. Существуют энергичные и вялые, преходящие и несокрушимые формы народов. Они могут менять язык, расу, имя и страну: пока живет их душа, они внутренне присоединяют к себе людей какого угодно происхождения и их переделывают. Название «римляне» обозначает во времена Ганнибала один народ, а в эпоху Траянавсего только население.

Но если, несмотря на это, народы и расы, и с немалым основанием, упоминаются друг подле друга, при этом подразумевается общепринятое сегодня понятие расы эпохи дарвинизма. Не следует полагать, что какой бы то ни было народ могло сплачивать просто единство телесного происхождения и такая форма могла бы продержаться хотя бы на протяжении десяти поколений. Необходимо повторить еще и еще, что это физиологическое происхождение существует только для науки и ни в коем случае — не для народного сознания и что этим идеалом чистой крови никакой народ никогда не вдохновлялся. Обладание расой — это вовсе не что-то там материальное, но нечто космическое, нечто направленное, ощущаемое созвучие судьбы, единого шага и поступи в историческом бытии. Из непонимания этого абсолютно метафизического такта возникает расовая ненависть, которая между немцами и французами нисколько не слабее, чем между немцами и евреями, но, с другой стороны, из одинакового биения пульса возникает подлинная, родственная ненависти любовь мужчины и женщины. В ком нет расы, тому эта опасная любовь неведома. Если часть человеческой массы, пользующейся сегодня индогермайскими языками, находится сегодня очень близко к определенному расовому идеалу, то это указывает на метафизическую силу этого идеала, оказавшего формирующее (гйсшепо!) действие, а вовсе не на пранарод в ученом вкусе. Величайшее значение имеет как раз то, что идеал этот никогда не бывает выражен во всем населении, но по преимуществу — в его военном элементе, и прежде всего в подлинной аристократии, т. е. в тех людях, которые живут всецело в мире фактов, под обаянием исторического становления, в людях судьбы, которые чего-то желают и на что-то отваживаются, хотя именно в раннее время иноплеменник, занимающий высокий ранг по внешним и внутренним качествам, не встречал каких-либо препятствий при принятии в господское сословие; в особенности же по «расе» и, уж конечно, никак не по происхождению выбирались жены. А где расовые черты выражены всего слабее, так это как раз по соседству — в натурах подлинных священников и ученых*, хотя они, быть может, находятся с первыми в ближайшем кровном родстве. Сильный душевный элемент обрабатывает тело как произведение искусства. Римляне, сами чрезвычайно разнородного происхождения, образуют посреди италийской путаницы племен расу, обладающую строжайшим внутренним единством, — ни этрусскую, ни латинскую, ни «античную» вообще, но специфически римскую. Если кто желает воочию убедиться в крепости народного элемента, пусть полюбуется на римские бюсты последнего республиканского времени.

В качестве примера назову еще персов. Нет более яркого случая заблуждений, которые неизбежно влекут за собой эти гелертерские представления о народе, языке и расе. Они также — последнее и, быть может, решающее обстоятельство, почему организм арабской культуры так до сих пор и не признан. Персидский — арийский язык, так что «персы» — «индогерманский народ». Так кому следует изучать персидскую историю и религию? Правильно: «иранской» филологии!

Начать с того, является ли персидский язык однопорядковым с индийским, происходя от одного общего с ним праязыка, или же есть лишь диалект индийского! Лишь через 700 лет бесписьменного, т. е. стремительнейшего, развития древневедийского языка, известного нам по индийским текстам, возникли Бехистунские надписи Дария. Не большее отстояние по времени отделяет латынь Тацита от французского языка Страсбургской клятвы (842). Однако от середины 2-го тысячелетия (т. е. ведической рыцарской эпохи) по письмам из Амарны и архиву Богазкёя нам известны многочисленные «арийские» имена лиц и богов, причем по Сирии и Палестине. Эд. Мейер при этом замечает, что эти имена — индийские, а не персидские, то же можно сказать и об открытых ныне числительных. О персах здесь нет и речи, еще менее того — о «народе» в смысле наших историков. То были индийские герои, прискакавшие на запад и знаменовавшие повсюду в старившемся вавилонском мире власть своим драгоценным оружием, своими скаковыми лошадьми и своей кипучей деятельностью.

Начиная с 600 г. посреди этого мира обозначается маленький ландшафт Персида с политически сплоченным крестьянско-варварским населением. Геродот рассказывает, что лишь три из их племен были собственно персидской национальности. Сохранился ли язык тех рыцарей в этих горах и не есть ли «персы» название земли, перешедшее на народ? Так, очень схожие с ними мидийцы носят всего лишь название края, в котором высший воинский слой привык вследствие великих политических успехов ощущать себя в качестве единого целого. В ассирийских первоисточниках Саргона и его преемников (ок.700) помимо неарийских географических названий встречаются многочисленные «арийские» личные имена, причем сплошь людей высокого положения, однако Тиглатпаласар IV (745−727) называет народ «черноволосым». Лишь с этого времени мог начать формироваться «персидский народ» Кира и Дария — из людей различного происхождения, обладавших, однако, ярко выраженным единством переживания. Однако, когда македоняне менее двух столетий спустя покончили с их господством, существовали ли еще вообще персы в этой самой форме? Действительно ли в Италии ок. 900 г. еще обитал лангобардский народ? Несомненно, что распространение повсюду персидского языка как имперского и распределение колоссального круга военных и административных задач между немногими тысячами взрослых мужчин из Персиды давно растворили этот народ, так что название персов стало относиться лишь к верхнему слою общества, ощущавшему себя политическим единством, хотя те, кто происходил из Персиды, были здесь крайне редки. И в самом деле, не существует даже такой страны, которую можно было бы обозначить в качестве определенной сцены персидской истории. То, что имеет место от Дария до Александра, происходит частью в Северной Месопотамии, т. е. среди говорящего по-арамейски населения, частью — в древнем Шинеаре, т. е. опять-таки не в Персиде, где не были даже продолжены начатые Ксерксом пышные постройки. Парфяне были монгольским племенем, усвоившим персидский диалект и силившимся посреди этого населения воплотить в себе персидское национальное чувство.

Здесь в качестве проблемы помимо персидского языка и расы вырисовывается также и религия. Наука, как что-то само собой разумеющееся, их объединила и рассматривает в постоянной связи с Индией. Однако религия эстих сухопутных викингов была не родственна ведической, но с нею тождественна, как доказывают это пары богов Митра-Варуна и Индра-Насатья из текстов Богазкёя. И вот тут-то, прямо внутри этой, строго поддерживавшейся в вавилонском мире религии, является Заратустра — в качестве реформатора из простонародья. То, что он не был персом, общеизвестно. То, что было им создано (я надеюсь это еще доказать), есть перевод ведической религии в формы арамейского миромышления, в котором уже слегка подготовляется магическая религиозность. Девы (даеуаз), боги древнеиндийского верования, превращаются в демонов семитской религии, в джиннов арабов. Яхве и Вельзевул противостоят друг другу в этой насквозь арамейской, т. е. возникшей из нравственно-дуалистического мироощущения, крестьянской религии не иначе, чем Ахура-Мазда и Ариман. Эд. Мейер совершенно правильно обозначил различие между индийским и «иранским» мировоззрением, однако из-за своих неверных предпосылок не определил их происхождения. Заратустра — попутчик израильских пророков, которые так же и в то же самое время перевернули моисеево-ханаанскую народную религию. В высшей степени показательно то, что вся в целом эсхатология является общим достоянием персидской и иудейской религии и что изначально в парфянскую эпоху тексты Авесты были написаны по арамейски, и лишь затем их перевели на пехлеви.

Однако уже в парфянскую эпоху у персов, как и у евреев, происходит глубинный внутренний переворот, вследствие которого понятие нации начинает определяться впредь не племенной принадлежностью, но правоверностью. Еврей, переходящий к верованию в Мазду, делается тем самым персом; перс, становящийся христианином, принадлежит «народу» несториан. Чрезвычайно плотное население Северной Месопотамии (колыбели арабской культуры) принадлежит в этом смысле (что не имеет ничего общего с расой и очень мало — с языком) частью к иудейской, а частью к персидской нации. Уже ко времени рождения Христа слово «неверный» обозначает как «не персов», так и «не иудеев».

Эта нация и представляет собой «персидский народ» империи Сасанидов. С этим связано то, что пехлеви и иврит одновременно отмирают и родным языком обеих общин становится арамейский. Если кому угодно использовать обозначения «арийцы» и «семиты», то в эпоху писем из Амарны персы были арийцами, но не были народом, во времена Дария они были народом, но без расы, а в эпоху Сасанидов они были религиозной общностью, однако семитского происхождения. Не существует ни персидского пранарода, который бы отпочковался от арийского, ни целостной персидской истории; и даже для трех частных историй, связанных друг с другом лишь определенными языковыми взаимосвязями, невозможно указать единого места действия.

Многообразие локальных цивилизаций

В историческом процессе изменения человечества можно обнаружить культурно-исторические типы, или самостоятельные своеобразные Системы религиозного, социального, бытового, промышленного, политического, научного, художественного развития. Эти культурно-исторические типы, или самобытные цивилизации, расположенные в хронологическом порядке, таковы: ский, 7) греческий, 8) римский, 9) новосемитический, или аравийский, и 10) германо-романский, или европейский. К ним можно еще причислить два американских типа: мексиканский и перуанский, погибшие насильственной смертью и не успевшие совершить своего развития.

Эти культурно-исторические типы внесли значительный вклад в общую сокровищницу мировой культуры. Данилевский выделяет среди них типы «уединенные», жившие одинокой и изолированной жизнью, и «преемственные», плоды деятельности которых передавались от одного к другому. Но каждый из них содействовал многосторонности проявлений человеческого духа, и потому все типы могут быть названы «положительными деятелями» в истории человечества.

Кроме них были еще гунны, монголы, турки, которые разрушили древние цивилизации. Данилевский считает их «отрицательными деятелями» человечества.

Есть еще племена, составляющие лишь этнографический материал, которые хотя и входят в состав культурно-исторических типов, увеличивая их разнообразие и богатство, но сами не достигают исторической индивидуальности, не обладая ни особой созидательной, ни разрушительной силой. В будущем, возможно, они еще и разовьют в себе живительные силы.

На стадию этнографического материала могут опуститься и те народы, которые некогда были самостоятельными, но уже «умерли и разложились» и находятся в ожидании, пока новый формационный принцип опять их не соединит.

Каждый культурно-исторический тип проходит эволюционные фазы развития. Они соответствуют делению на древний, средний и новый периоды. Всем культурам дается определенный срок жизни, по истечении которого наступает смерть. Как в развитии человека можно различать возрастные периоды — детство, отрочество, молодость, зрелость, старость, дряхлость, так и в жизни народов обнаруживаются эти этапы. Если в начале для них была характерна живость и энергичность, то затем они дряхлеют, в них остывает огонь юности, они еще сохраняют жизненность, но уже не способны к новым свершениям.

Закон 1. Всякое племя или семейство народов, характеризуемое отдельным языком или группой языков, довольно близких между собою, — для того чтобы сродство их ощущалось непосредственно, без глубоких филологических изысканий, — составляет самобытный культурно-исторический тип, если оно вообще по своим духовным задаткам способно к историческому развитию и вышло уже из младенчества.

Этот закон определяет значение языка в развитии культуры. Именно язык становится средством сплочения народа, открывает возможность общения, передачи культурного наследия через устную и/или письменную традицию.

Закон 2. Дабы цивилизация, свойственная самобытному культурно-историческому типу, могла зародиться и развиваться, необходимо, чтобы пароды, к нему принадлежащие, пользовались политической независимостью.

Она необходима для поддержания самобытности культуры, предотвращения ассимиляции, поглощения другими народами, обращения их в орудие для достижения чужих целей.

Закон 3. Начала цивилизации одного культурно-исторического типа не передаются народам другого типа. Каждый тип вырабатывает ее для себя при большем или меньшем влиянии чуждых, ему предшествовавших или современных цивилизаций.

В этом законе отмечается уникальность культуры, ее индивидуальная неповторимость, составляющая истинную ценность. Эти черты культуры образуют ее духовный облик. Их утрата, искажение, уничтожение лишают культурно-исторический тип внутреннего ядра. Но означает ли это, что цивилизации не оказывают влияния друг на друга, остаются замкнутыми и изолированными от мира? Нет, не означает, утверждает Данилевский. Народы лишь самостоятельно «вырабатывают» культуру, но это не исключает взаимодействия культур.

Существует несколько способов распространения цивилизации. Простейший — «пересадка» с одного места на другое посредством «колонизации». Так греки передали свою культуру Южной Италии и Сицилии, англичане — Северной Америке и Австралии. Другая форма передачи цивилизации — «прививка». Таким греческим «черенком» была Александрия на египетском дереве, но при этом культура Египта не утратила своей самобытности. Еще один способ — «улучшенное питание», когда собственное развитие дополняется внешней помощью. Однако во всех случаях влияние одной культуры на другую можно считать плодотворным, если соблюдается принцип сотрудничества, использования новых технических приемов, обмена опытом, но при сохранении собственной уникальности.

Закон 4. Цивилизация, свойственная каждому культурно-историческому типу, тогда только достигает полноты, разнообразия и богатства, когда разнообразны этнографические элементы, его составляющие, — когда они, не будучи поглощены одним политическим целым, пользуясь независимостью, составляют федерацию или политическую систему государств.

Богатство и полнота культурно-исторического типа определяются не унификацией, единообразием «монокультуры», но находятся в прямой зависимости от разнообразия составляющих его народов, существующих в благоприятной для поддержания культурной самобытности политической системе федерации.

Закон 5. Ход развития культурно-исторических типов всего ближе уподобляется тем многолетним одноплодным растениям, у которых период роста бывает неопределенно продолжителен, но период цветения и плодоношения — относительно короток и истощает раз и навсегда их жизненную силу.

Культурно-исторический тип существует не вечно, его время ограничено рамками жизненного цикла, во время которого культура набирает силу, проявляется в различных формах духовности и практической деятельности, общественного благоустройства и личного благосостояния. Особенно длительным бывает подготовительный этап, или этнографический период. Он может измеряться тысячелетиями. Но этот этап чрезвычайно важен, ибо в это время собирается запас для будущей созидательной деятельности, закладываются те особенности в складе ума, чувства, воли, которые составляют оригинальность и самобытность людей будущего культурно-исторического типа. Они выражаются в языке, мифологии, эпических преданиях, основных формах быта, отношении к природе, хозяйственном укладе, источниках материального существования, нормах и правилах взаимоотношений между людьми. Все особенности жизни этноса оказывают влияние на национальный характер народа.

Затем формируется цивилизация, и она проходит, все периоды от зарождения к расцвету и финишу. Это время растраты жизненных сил во имя плодотворной созидательной деятельности. Оканчивается жизнь, когда иссякает творчество и цивилизация дряхлеет.

Данилевский называет два симптома старения — апатию самодовольства, когда народы успокаиваются на достигнутом, и апатию отчаяния, когда наступает разочарование в избранном пути, а идеалы и цели представляются ложными.

Таковы пять законов развития культурно-исторического типа. Каждый тип отличается достижениями в какой-либо определенной сфере. Греция известна искусством и философией, Рим — успехами в законодательстве. Но при этом невозможно сравнивать цивилизации и исторические периоды, оценивать их по шкале «выше-ниже».

Никто не скажет, пишет Данилевский, что ум Кювье лучше устроен, чем ум Аристотеля, или что Лаплас был проницательнее Архимеда, или Кант мыслил лучше Платона, или понимание красоты было выпи" у Кановы и Торвальдсена, нежели у Фидия и Праксителя. Ни одна цивилизация не может гордиться тем, что именно она представляет высшую точку развития в сравнении с ее предшественницами или современницами:

Прогресс состоит не в том, чтобы идти всем в одном направлении (в таком случает он скоро бы прекратился), а в том, чтобы исходить все поле, составляющее поприще исторической деятельности человечества, во всех направлениях.

Не все культурно-исторические типы проходят указанные этапы одинаково. Одни подвергаются внешним воздействиям и разрушаются; другие истощают запасы своих сил и не могут продолжать существование; третьи оказываются слишком односторонними, когда остальные формы культуры не получают достаточного развития. Но и закончив свой путь, они продолжают оставаться как «реликты» в памяти народов, ибо внесли свой достойный вклад в сокровищницу мировой культуры. Жизнь одного культурно-исторического типа конечна, а вся культура бесконечна, и поступательное движение человечества не прекращается.

Данилевский отмечает, что локальная цивилизация, образующая культурно-исторический тип, состоит преимущественно из четырех Видов культурной деятельности:

первая — деятельность религиозная, объемлющая собою отношения человека к Богу, наличие твердой веры, понятия о судьбе, определяющая нравственность народа;

вторая — деятельность культурная в тесном значении этого слова, включающая отношения теоретические, научные, эстетические, художественные, технические, промышленные;

третья — деятельность политическая, определяющая отношения людей между собой и к другим народам;

четвертая — деятельность общественно-экономическая, связанная с отношениями людей к условиям пользования предметами внешнего мира, добывания и их обработки.

Многие культуры были слитны, синкретичны, в них не было четкого разделения этих видов деятельности. Данилевский называет их «первичными, или автохтонными». К ним он относит цивилизации: египетскую, китайскую, вавилонскую, индийскую и иранскую.

Последующие цивилизации развивали преимущественно одну из сторон деятельности: еврейская — религиозную, греческая — собственно культурную, а римская — политическую. Их он именует «одноосновными». Германо-романский, или европейский, тип развивал разные виды деятельности, но имел особые достижения в науке и промышленности. Это «двуосновный» культурно-исторический тип.

Главное назначение культуры состоит в максимальном развитии творческой самобытности народов. Любая самобытная цивилизация вовсе не похожа на «тесный дворик», а скорее напоминает огромный город с проспектами и улицами, каждая из которых полна своеобразия и необычайной привлекательности.

На историческом поприще постоянно появляются новые народы, которые своей деятельностью вносят вклад в развитие культуры.

Постижение смысла истории

Тойнби настаивает на рассмотрении истории отдельных цивилизаций как части универсума, в котором оригинальное и самобытное существует наряду со всеобщим, а история предстает в единстве пространства и времени, длительности и непрерывности.

Главным деятелем истории выступает человек, его способность отвечать на вызов, делать свой выбор среди возможных альтернатив принятия решений, откликаться на возникающие обстоятельства повседневной жизни.

Подлинный предмет изучения истории — исследование человеческих отношений, ибо процесс исторического развития всегда персонифицирован, в нем действуют люди, наделенные различными с стремлениями, мотивами, склонностями, симпатиями и антипатиями, отношениями родства, вражды, господства и повиновения.

Такое «сгущение» социальных эмоций нередко игнорировалось историками из-за боязни быть обвиненными в субъективизме. Тойн-Г)11 возражает против «индустриализации» исторического мышления, ибо обращение с людьми как с предметами может иметь катастрофические последствия. Он сравнивает деятельность историка с диалогом, в котором «живые учатся говорить живое слово о живых».

История культуры разворачивается как драма идей, столкновение мнений, влекущих за собой триумф или поражение, фарс или трагедию. Непрерывность истории нельзя представить в виде скучной, монотонной и однообразной схемы линейного движения, даже если оно идет по относительно восходящему направлению. Напротив, понятие непрерывности истории имеет значение лишь как символический образ, на котором мы вычерчиваем контуры реального многообразия жизни. В вечно бегущем потоке надо увидеть изгибы: живых струй, пороги и тихие заводи, вздыбленные гребни волн и мирную гладь отлива, сверкающие кристаллами торосы и причудливые наплывы льда, когда мириадами форм вода застывает в расщелинах ледников.

Это поэтическое сравнение подчеркивает сложность труда историка, призванного воспроизвести необычайно разноликую картину реального мира культуры человечества.

И еще одно предупреждение высказывает Тойнби. Он опровергает европоцентризм, обвиняет в ложности концепцию «единства истории» на базе лишь западного общества, предписывающую всем цивилизациям повторение пути развития, пройденного Европой.

Тойнби сравнивает представление о прямолинейности движения народов с простейшим образом волшебного бобового стебелька из сказки, который пробил землю и растет вверх, не давая отростков и не ломаясь под тяжестью собственного веса, пока не ударится головой о небосвод. В действительности происходит иное. Далее представители одного и того же вида общества, оказавшись в одинаковых условиях, совершенно по-разному реагируют на испытания — Вызов истории.

Одни сразу же погибают; другие выживают, но такой ценой, что после этого уже ни на что не способны; третьи столь удачно противостоят Вызову, что выходят не только не ослабленными, но даже создают более благоприятные условия для преодоления грядущих испытаний. Есть и такие, кто следуют за первопроходцами, как овцы за своим вожаком. Так непросто складывалась судьба цивилизаций в истории, но многое может быть применено к описанию и современной ситуации.

Истоки европоцентризма, который Тойнби называет заблуждением историков, он видит в экономической и политической экспансии западной цивилизации, в результате которой около 60−70 государств оказались членами единой мировой системы. Но если это в некоторой степени допустимо по отношению к экономике и политическим аспектам социальной жизни, то никак не может быть распространено на культуру, которая не только глубже первых двух слоев, но и фундаментальнее. «Вестернизация» затронула, несомненно, первые две сферы, но «культурная карта» по-прежнему остается уникальной и самобытной, считает Тойнби.