Феномен раздельноречия в гимнографии древлеправославного богослужения

Понятие «раздельноречие» употребляется по отношению к особой архаической норме произношения церковнославянских текстов, которая сложилась в результате замены гласных неполного образования (ер ъ и ерь ь) их полнозвучными аналогами (о и ё). Формирование данного явления относится к периоду XI—XIV вв., когда в разговорной речи протекал процесс падения редуцированных. Раздельноречная произносительная норма используется в первую очередь в песнопениях — такой вид пения называют также хомовым (от часто употребляющегося окончания аориста 1 л., мн. ч. -хомо) и наонным (т. е. содержащим многократные повторы звука [о], который обозначается буквой «он» в алфавите кириллицы). Также она встречается и в читаемых текстах службы. Б. А. Успенский определяет это явление как «литургическое произношение», функция которого состоит в маркировании речи богослужения, противопоставлении ее речи мирской. В песнопениях раздельноречие рассматривается как необходимый атрибут текста, позволяющий сохранить неприкосновенным первоначальный облик мелодической структуры [176- 179- 180].

Раздельноречная традиция исполнения богослужебных песнопений на протяжении нескольких столетий признавалась естественной и правомерной. И только в середине XVII века в «Сказании о различных ересях и хулениях на Господа Бога и на Пречистую Богородицу, содержимых от неведения в знаменных книгах», принадлежащем перу инока Евфросина, впервые встречается негативная оценка подобной формы пения, в которой «всякия глаголы буквами лишними переломаны» [130, с. 72]. Возникновение подобной оценочной позиции свидетельствует о том, что представления о сущности изначального функционального противопоставления раздельноречного литургического и мирского произношения к этому времени были утрачены. Устранение раздельноречия в богослужебных текстах стало одним из аспектов книжной справы, проводимой в рамках реформы церковного обряда в середине XVII века, поэтому должно рассматриваться в более широком контексте реформационных мероприятий, которые привели к расколу Русской православной церкви [78, с. 217−227- 148, с. 18−22- 120, с. 22−34- 177, с. 433 471- 179, с. 315].

Необходимо заметить, что наследование того или иного элемента религиозной жизни непосредственно от предшествующего поколения отнюдь не означает, что воспринятые таким образом формы соответствуют традициям более раннего периода. Именно так в XVII в. оказалось забытым изначальное соотношение русского и греческого ритуалов. В тот период, когда Русь принимала христианство, Византийская церковь использовала различные Уставы, из них два занимали господствующее положение: Устав Иерусалимский (идущий от традиций монахов-пустынножителей из Лавры св. Саввы Освященного) и Устав Студийского монастыря в Константинополе [199, с. 272, стлб. 1−2]. Основой русского Устава стал Студийский, в то время как в XVII—XVIII вв. у греков повсеместно начал преобладать Устав св. Саввы. Московские митрополиты Фотий и Киприан на рубеже XIV—XV вв. стали вводить на Руси Иерусалимский устав, но реформа завершена не была и русский Устав сформировался как промежуточный вариант двух первоначальных.

В середине XVII в. исходным моментом процесса, завершившегося расколом Русской церкви, стал вопрос об истинности русского Устава. Рассуждения диспутирующих строились следующим образом: Русь приняла крещение от греков, значит, во всем должна следовать их образцу. Но ни сами греки, ни русская сторона уже не владели историческими фактами о преемственности и генезисе уставов (это неведение было нарушено лишь в конце XIX в. историками Е. Голубинским и Н. Каптеревым [52- 95]). Потому эти Уставы сравнивались в наличном состоянии. Сопоставление было не в пользу русской ветви православия: среди очевидных расхождений — печально известные несогласования двоеперстного русского и троеперстного греческого крестных знамений, количество поклонов на молитве Ефрема Сирина и повторов «аллилуиа» [78, с. 174- 120, с. 63−97- 148, с, 42−50].

Актуализация вопросов, связанных с ритуалом, имела, в первую очередь, мотивацию социально-политического характера. Русь видели в качестве единственно возможной спасительницы славянских земель от оттоманского ига, ей прочили участие в военных конфликтах и великую победу. Последнее означало, в том числе, и возвышение Русского государства до уровня Всеправославной империи, которая могла бы объединить все земли под своим началом. Но тонкость ситуации состояла в том, что к тому моменту славянские соседи (болгары, украинцы) уже перешли на новый греческий Устав, Россия же в таком окружении представала как отступница от подлинного облика истинного православия.

Не увязывалось подобное положение дел и с теологической стороной той же насущной проблемы. Русь с момента турецкого пленения Константинополя (1453 г.) находилась в центре внимания православного мира не только как держава с потенциальной политической мощью, но и, в еще большей мере, как единственный центр православной культуры, который может принять миссию возглавления Всеправославной империи.

С. Зеньковский говорит о закономерном для всех народов и разных исторических эпох мотиве активизации национального самосознания, идее месссианской роли Богом избранного народа. В православной системе эта идея оформилась в виде концепции «Третьего Рима». Ее истоки — в учении хилиастов (первые века христианства), Эригены и его последователейфранцисканских спиритуалистов. Согласно этим теориям, Третье царство есть царство Святого Духа, которое должно наступить вслед за царством Нового Завета и времени спасения, которое, в свою очередь, сменило царство Ветхого завета и закона. Эта линия преемственности прочитывалась русскими адептами исконного православия следующим образом. Рим уклонился от истины и в расплату за это был порабощен варварами. Роль Второго царства выпала на долю Царьграда, который также поплатился за прегрешения (Флорентийскую унию) и сдал позиции христианского господства Третьему Риму — Москве. Именно в мотивировке происходящих смен царств заключена особенность русской версии этого мистического сюжета: лишение прав на владычество есть воздаяние за великие грехи. Потому еще со времен принятия христианства Русью идея наступления третьего мирового владычества виделась как недалекое будущее, уже сейчас обзывающее беспокоиться о нравственном облике Церкви [78, с. 25−41].

Во второй половине XV в. эти умонастроения приобрели легализованный статус: падение Константинополя и ожидаемый конец света (1492 г. = 7000 г. от сотворения мира) были тому существенным поводом. Теория «Мо-сква-Третий Рим» получила литературное оформление в «Повести о Белом Клобуке», в которой излагается история мистической передачи этого символа владычества от Царства к Царству. Создано это сочинение было в 14 801 490 гг. новгородским архиепископом Геннадием и стало одним из распро-страненнейших на Руси текстов [78, с. 31−39- 148, с. 9−12].

Ко времени начала выяснения проблемы подлинности русского Устава эта теория уже прочно вошла в народное сознание. Обнаружившиеся несоответствия хоть и оспаривались, заставили представителей церковной власти предпринять попытку замены Устава (единственно возможным образцом сочли современную византийскую модель), что сыграло роковую роль в деле размежевания Православной церкви на тех, кто принял положения нового Устава, и тех, кто остался верен прежнему.

Причины охватившего в середине XVII в. религиозно-мистического неспокойствия коренились в целом комплексе проблем, уже не в первый раз, но теперь в радикальной форме, поднимавшихся для обсуждения. Именно в этом контексте стали актуальными вопросы, связанные с раздельноречием. Помимо данной проблемы рассматривалась правомерность таких явлений, как глоссолалические вставки внутри пропеваемого текста и многогласное совершение служб. Все они рассматривались как единое негативное явление, критериями оценки которого служили, с одной стороны, отношение их к сложившейся традиции, с другой — законы восприятия, требовавшие ее коррекции.

Многогласие — такая форма совершения службы, при которой несколько различных текстов исполняются одновременно. Оно подвергалось порицанию и более ранний период времени: наряду с проникшим из Византии троеперстным крестным знамением многогласие числится среди запретов «Стоглавого» собора (1551 г.): «А о прочем церковном пении все по уставу творити: славословие пети и катавасия на сходе, а на вечернях бы и на заутренях говорити псалмы и псалтырю тихо и неспешно со всяким вниманием, тако же тропари и седальны сказывали по чину и не спешно и потом чли бы, а псалмов и псалтыри вдруг не говорили и канонов по два вместе не конар-хали, но по единому, занеже то в нашем православии велико безчиние и грех, — тако творити святыми отцы отречено бысть» [130, с. 53].

Тем не менее, вето собора не искоренило подобную практику ведения служб. Причина тому была, действительно, весомой: продолжительность богослужения превосходила несколько часовпосетивший в то время Россию сын патриарха Антиохийского диакон Павел Алеппский в своих записках говорил о том, что нигде более не видел такого благочестия и таких долгих церковных служб. «Усердие москвичей к посещению церквей велико, царь и царица ведут внутри своего двора более совершенный образ жизни, чем святые: все время в посте и молитве. Не успели мы сесть за стол после обедни, как ударили ко всенощной. Вошли в церковь в 3 часа, а вышли в 10 часов. Мы вышли из церкви, умирая от усталости. Во время службы русские стоят, как статуи молча, тихо, делая непрерывно земные поклоны. Они превосходят своим благочестием подвижников в пустыне» [78, с. 113−115].

Такое впечатление производила торжественная патриаршая служба во время поста, однако следовать благочестию в отношении протяженности ритуала в реальных обыденных условиях было сложно. Помимо посещения церкви определенного времени требовали домашние молитвы, многие прихожане не могли посещать церковь, занятые работой, да и длительное стояние в храме — не для всех посильная физическая нагрузка. Потому ситуация была непростой: с одной стороны, опасения относительно того, что слишком длительные службы отпугнут прихожан от храма, с другой — принципиальное нежелание сокращать службу исходя из тех же причин. Вводить абсолютное единогласие не решались даже наиболее усердные приверженцы благочестия, например, патриарх Иосиф, который сам выступал против многогласия.

Некоторое время существовал компромиссный вариант: «все главные части службы читались в один голос и только „тихие“ — про себямолитвы же священника сопровождались пением хора и чтением дьячка» [78, с. 115]. Подобное сжатие разделов исключало напластование песнопений, что, в целом, не могло сильно исказить впечатление от художественного содержания храмового действа.

Однако и подобного рода смягченные варианты не устраивали многих из тех, кто считал единственным путем спасения православия от губительных влияний безоговорочное и точное соблюдение всех норм чинопоследования. В 1636 г. группой церковных деятелей, состоявшей из девяти протопопов и священников из Нижнего Новгорода и возглавляемой Иваном Нероновым, была подана «память» патриарху Иоасафу. Этот дипломатический жест ознаменовал начало открытой борьбы за подъем нравственности православного мира. Меры, принятие которых предлагали «ревнители благочестия», имели исходной идеей повышение строгости соблюдения «чистоты духа» [78, с. 82−90].

Далеко не в последнюю очередь это касалось регламента всех элементов культовой практики. Особую активность боголюбцы проявили в решении проблемы многогласия. В этом вопросе принципиальность, проявленная боголюбцами в отстаивании своей позиции основывалась на сакральных представлениях о литургическом действе, как о временном осуществлении Царства Божия на земле. Этические и эстетические посылы подобного отношения к ритуальному аспекту веры можно прочесть в следующих высказываниях. Шестак Мартемьянов, справщик печатного двора и друг Ивана Неронова пишет: «Единогласие и благочиние и есть красота церковная: умиление души, плачь и слезы, и стенание сердечное, и память смертная, е вся благая церкви во время божественного пения (литургии) душой [вы] припло-дите» (цит. по: [78, с. 116]). Непосредственный источник, питавший идеи бо-голюбцев, высоко чтимый Нероновым Максим Грек, излагал христианскую модель мира в таких формах: «Очищение познания и ума приводит к познанию красоты. Каждый из нас должен себе сказать: я — подобие Божие и должен искать, как открыть, как достигнуть первоначальной красоты. Всей душой будем стремиться к красоте, подобной Богу» (цит. по: [78, с. 117]).

Действия ревнителей благочестия не ограничились внедрением традиции единогласия в практику своих приходов. Настойчивость, проявленная подвижниками, увенчалась резонансом в высших кругах церковного управления: в 1649 г. был специально созван собор, посвященный прояснению данного вопроса. И хотя отстоять нововведение в тот момент не удалось, итог этого шага оказался позитивным. Патриарх Иосиф отложил окончательное решение собора до полного выяснения всех деталей проблемы, которые вскоре же и получил, в соответствии с русской традицией согласовав этот вопрос с греческим патриархом Парфением II. Одобрение единогласия было утверждено на соборе 1651 г. и высочайшим предписанием внедрялось во всех церквях страны. Насколько успешным был этот процесс можно судить по тем документам конца XVII — начала XVIII вв., в которых многогласие еще фигурирует как явление, подлежащее искоренению [78, с. 133−143]. Приведем тексты некоторых из них.

В городе и в уезде всех церквей попом заказ учинить накрепко, чтоб у них во святых божиих церквах все церковное славословие было чинно и единогласно и пение пели на речь" (Указ патриарха Адриана о запрещении многогласного пения, цит. по: [88, с. 87]).

Худый и вредный и весьма богопротивный обычай вшел: службы цер-ковныя и молебны двоегласно и многогласно петь, так, что утреня или вечерня, на части разобрана, вдруг от многих поется, и два или три молебны вдруг же от многих певчих и чтецов совершаются. Сие сделалось от лености клира, и вошло в обычай, и конечно должно есть перевесть таковое богомо-лие" (Духовный регламент, цит. по: [130, с. 87]).

На том же соборе 1651 г. поднимался и вопрос о раздельноречии, что известно по сохранившимся черновикам царя Алексея Михайловича, однако сведений о результатах этого обсуждения не имеется. Тем же годом датируется вышеупомянутое «Сказание.» инока Евфросина, которое является непосредственным воззванием к патриарху с просьбой разобраться с непорядками в текстах церковных служб: «Внемлите прилежно, еже глаголет дух святый. Повелевает бо пети непросто, но разумно сиречь не шумом ниже украшением гласа, но знати бы поемое самому поющему и послушаюшим того пения разум речей мощно бы ведати, а не точию глас украшати. Мы же поющие не токмо сами не внимаем, но и хотящи внимать невозможно, занеже и сами незнаем, еже поем» (цит. по: [130, с. 70]).

Этот аспект проблемы — степень разборчивости воспроизведения текста, звучащего в храме — и есть то общее, что объединяет позиции ратовавших за единогласие боголюбцев и многочисленных ходатаев перед правящими силами за наречную (противопоставленную хомонии) манеру пения, изъятие сенсемантических украшений типа «аненаек» и других сверхсмысловых излишеств.

В пении бо нашем точию глас украшаем и знаменныя крюки бережем, а священные речи до конца развращены противу печатных книг. И не точию развращены, но и словенскаго нашего языка. чюжи и сопротивны. Где бо обряшется во священном писании нашего природного словенского диалекта сицевыя несогласныя речисопасо, пожерувомоне, теменоимо, волаемо, изе-ми, людеми, сонедаяи и прочию таковыя странныя глаголы, их же множества невозможно ныне подробну изчести за невмещинием писаниица сего. Аз же ныне зрю разум священных писаней в том пении смущен и в конец раз-тлен, и часть с частию и строка с строкою смешены, сиречь из строки чрез запятую или чрез точку речи перенесены, яко же зде явится краткими глаголы. Ирмос глас 1, песнь 7, достоит пети сице: «Отроцы по блазей вере воспитании нечестива веления не брегше», а мы поем: «Отроцы по блазей вере воспитани нечестива веления». И потому станет древний закон — закон, данный от Бога Моисею, и все наказание еврейское нечестиво, а халдейская вера блага." (цит. по: [130, с. 70]).

Своим указом от 1652 г. Алексей Михайлович обязал: «о церковном знаменном пении предел учинити, еже бы всякое пение было во истиннореч-ном пении везде во градех, честных обителех и селах устроено равночинно и доброгласно». Для приведения в исполнение данного распоряжения была создана комиссия из четырнадцати специалистов церковного пения, которые занялись правкой хомового текста «на речь». Работа комиссии была приостановлена в связи с эпидемией чумы в Москве и возобновлена в 1668 г. группой из шести человек во главе со справщиком Печатного Двора Александром Мезенцем [124, с. 59−60]. Корректировка раздельноречных певческих текстов была исходным и одновременно завершающим пунктом официального вмешательства государства в сферу церковного книжного дела. В 1655 г. в рамках проводимой под руководством патриарха Никона унификации русского богослужения — приведения его в соответствие с современными греческими нормами — были начаты издание нового Служебника, разработка проекта создания печатных певческих книг [78, с. 224].

На соборе 1666−1667 гг., ознаменовавшем раскол в Русской православной церкви, единогласие и наречное пение были окончательно узаконены официальной ее ветвью. Причина возникших разногласий, имевших столь серьезные последствия, была далека от тех принципиальных проблем соблюдения чистоты веры, некогда поднимавшихся Нероновым и его сподвижниками. Ее суть сводилась к сохранности совершенных Никоном в 1655 г. и к тому времени уже устоявшихся изменений в Уставе. С одной стороны, эти перемены противоречили позиции боголюбцев, так как отвергали исконный русский Устав, более древний, нежели греческий, с другой — следовали их призывам к укоренению таких форм богослужебной практики, которые учитывали, в первую очередь, законы восприятия.

Один из наиболее ярких представителей религиозной мысли XVII в. -протопоп Аввакум (самый молодой из боголюбцев) — продолжил дело, начатое Нероновым. Ссылаясь на решения Стоглавого собора и собственную практику, он призывал следовать своему примеру. «А церковную службу я сам читаю и пою единогласно, а песнопения пою в соответствии с речью, по печатным книгам слово в слово: крюки в роспевах мне не дороги» («Послание Борису и прочим рабам Бога Вышняго» [70, с. 203]). «А наречное пение я сам, до мору на Москве живучи, видел: перевод писан при царе Феодоре Ивановиче, ирмосы и обиход, и прочая. Я по нем сам пел у Казанския многажды. Оттоле и до днесь пою единогласно и на речь, яко праведно так. По писанию, как говорю речь, так ея и пою. А знамени на которой речи прилу-чится много и неизворотно все выпеть: и ево отложить небранно, токмо речи не отлагай. И в старыя времена иныя фиты все выпевают, а иныя и отлагают, да и то нет ничево: речь бы была чиста, и права, и непорочна. Да, однако, слава Богутокмо бы не сумесицею Бога молить надобеи вправду последовати словесем и уму нашему подобает. А где не единогласно пение и не на-речно: там какое последование слову разумно бывает? Последнее напередь поют, а переднее на зади. Лесть сию молитву я вменяю пред Богом» («Послание «рабом Христовым» «[70, с. 133]).

В среде старообрядцев, при полном неприятии никоновских нововведений, следование раздельноречию или отказ от него стали одним из признаков разграничения представителей разных толков. К соблюдающим истин-норечную манеру пения, в первую очередь, относятся старообрядцы, преем-лющие поповство. Однако сторонники истинноречия встречались и среди беспоповцев. Именно эту категорию представляют братья Семен и Андрей Денисовы, организаторы Выгорецкого монастыря, ставшего в начале XVII в. приемником Соловков [130, с. 92−93- 78, с. 458].

Другой пример — неприятие раздельноречия беспоповцем федоссев-ского толка купцом Гавриилом Артамоновым, объявленным собратьями по общине еретиком за созданный в 1750 г. трактат «О хомовом пении». Свою позицию автор объясняет тем, что «хомовое пение богословию разрушает, разум в речении развращает, печатным книгам не согласует, грамматике противится, в простых речах раскол творит. слышащих простых людей не вра-зумевает. во всем несогласно, во всем противно, во всем несходно» (цит. по: [130, с. 93]).

Проблема приемлемости раздельноречия в певческой практике староверов-беспоповцев не утратила своего значения и в XX веке. Так, на рассмотрение Первого Всероссийского собора поморцев, состоявшегося в 1909 г. был поставлен вопрос, сформулированный следующим образом: «Какое пение правильное: на-он (раздельноречное) или наречное? Можно ли наречное пение называть еретическим и разделяться из-за этого?». Вердикт, зафиксированный в «Деяниях» собора гласит: «Пение на-он и на-речь предоставляется усмотрению прихода. Ни то, ни другое не хулить и из-за этого не крамолиться и не разделяться» [139, с. 90].

На Курганском соборе 1926 г. В. К. Чуевым была представлена в качестве аргумента в пользу подлинности сведений о существовании наречного пения в дониконовский период рукопись «Ирмосов новонаречного текста». Содержащаяся в ней подпись «в 1652 году старцем Авраамием» должна была засвидетельствовать правоту этого сторонника истинноречия. Однако собор не согласился с выдвинутым им доказательством в виду того, что в 1652 г. началась правка книг Первой правительственной комиссией [139, с. 91].

Если в религиозной системе староверов проблема хомового пения рассматривается с догматической точки зрения и предполагает мотивацию того или иного отношения к данному явлению, основанную на аксиологических позициях, то в области научных исследований первостепенными являются аспекты генезиса и эволюции данного феномена в контексте системы древнерусского певческого искусства. Независимо от того, каким образом изначально прочитывались богослужебные тексты — с использованием сверхкратких или с заменой их на гласные полного образования — форма записи звуков, соответствующих этимологическим редуцированным, с течением времени претерпевала изменения.

Специфика, выделившая раздельноречие в качестве особого культурного феномена и обособившая его от внекультовой речевой практики, связана с параметрами фонологического порядкате же характеристики противопоставляют ее орфоэпической норме, бытующей в настоящее время. Аутентичный термин «раздельноречие» косвенно характеризует звуковой образ данного типа произношения с позиций современного нам восприятия. Свойственная раздельноречию количественная сбалансированность гласных и согласных звуков, складывающаяся в результате равномерного их чередования в речевом потоке, в сопоставлении с действующей сейчас нормой речевой практики, формирует представление об избыточном употреблении гласных в старославянском языке, их рассредоточенности в звуковом потоке, порождающей отношение к ней как к речи разделенной.

Проблема раздельноречия в музыкальной медиевистике была осознана достаточно рано — в период становления данной области знания как самостоятельной науки. Одним из первых рассмотрению связанных с ней вопросами уделил внимание Д. Разумовский в работе 1867 г. «Церковное пение в России» [150]. Позже исследователи древнерусского певческого искусства неоднократно обращались к этой проблеме: в начале XX в. С. В. Смоленский [166- 167- 169], В. М. Металлов [122−125], Н. Ф. Финдейзен [191], в 1930;е годы — Э. Кошмидер [217−219], в 1970;80-е годы — Н. Д. Успенский [181] и Ю. В. Келдыш [90].

Более чем вековой период исследовательского внимания к феномену раздельноречия привел к формированию представления об исчерпанности этой темы как проблемной области научного знания. В первую очередь, это связано с тем, что в перечисленных работах так или иначе затронуты многие аспекты данного явления.

Так, практически все исследователи, занимавшиеся изучением традиции хомового пения, обращаются к вопросу о его происхождении. Одним из первых проблему генезиса данного феномена осветил в своей работе Д. Разумовский, давший функционально-физиологическое объяснение исторической необходимости формирования раздельноречия как речевой нормы: «Замена полугласных букв гласными последовала потому, что предки наши стали затрудняться (курсив мой. — Е. Ч.) произношением полугласных букв, и вместе с тем и исполнением звукового знака, стоявшего над буквою полу-гласною. Заменою полугласной буквы на гласную совершенно устранялась трудность в исполнении звуковых знаков» [150, с. 64].

Несколько в иной плоскости уточняет описание этого процесса Н. Финдейзен, акцентирующий внимание на плавности осуществившегося в певческих текстах перехода от одной системы произношения к другой, не осознаваемого носителями традиции изменения речевой нормы. В его интерпретации обособляется особая переходная форма гласных звуков, занимающих промежуточное положение между ерами и полнозвучными гласными: «На первых порах, по-видимому, подобная замена одних звуков другими не изменяла произношения до неузнаваемости, и вторичные звуки о и е, заменившие ъ и ь, отличались краткостью произношения, сравнительно с подлинными гласными о и е. В певческой практике, по-видимому, довольно скоро сгладилась разница в произношении между гласными о и е и их же производными от полугласных букв» [191, с. 91].

Н. Финдейзен указывает также на специфически музыкальную природу возникновения раздельноречия как необходимого условия сохранности певческих текстов. Сам факт появления данной орфоэпической нормы как нормы поющегося текста рассматривается как результат стремления сохранить неприкосновенным исходный мелодический облик напева и его семиогра-фическую структуру [191, с. 91].

Иное мнение относительно имманентно-музыкальной природы возникновения раздельноречия высказывает В. Металлов, обращая внимание на то, что в XVII в. текст был исправлен на речь не только при помощи изъятия раздельноречных гласных. Формы слов в ряде случаев были изменены таким образом, что слоговая структура новых и старых строк была уравнена. Например, Маниемъ Ти преобразовали в Маниемъ Твоимъ, где в первом случае раздельноречный вариант фразы состоит из пяти слогов, второй — истинно-речный — также из пяти (еры на конце слов не произносятся) [124, с. 266].

Сторонником подобного же взгляда на проблему выступает Н. Д. Успенский. Он также предлагает пересмотреть отношение к раздельноречию как к сохраняющему неприкосновенным древний напев атрибуту песнопения. Исследователь аргументирует свою позицию следующим образом. Мелодика ранних форм знаменного роспева была в основном речитативной, из этого следует, что гипотеза о необходимости сохранения самих знамен и порядка их следования не имеет оснований. Ученый также обращает внимание на то, что раздельноречную форму имеют и тексты, распетые значительно позже того времени, когда в речи еще существовали редуцированные звуки. Это рассматривается как показатель автономности явления раздельноречия от процессов, направленных на сохранение исходного облика напевов [181, с. 325−326].

Появление раздельноречных элементов в певческих текстах Н. Д. Успенский объясняет влиянием способа фиксации песнопений: записываемые по памяти певческие тексты не согласовывались с орфографическими нормами, а были ориентированы на форму устного исполнения. В этом случае предполагается, что в пении и разговорной речи естественны огласовки, встречающиеся, в первую очередь, в артикуляционно сложных сочетаниях согласных. Это исследователь подтверждает высказываниями А. А. Потебни [145] о вставных гласных в народной песне и в некоторых словах в разговорном стиле речи, таких как Куреск вместо Курск. Таким образом, генезис раздельноречия Н. Д. Успенский усматривает не в преобразованиях письменных текстов под влиянием фонетических процессов, а в переносе элементов речевой системы в тексты богослужения [181, с. 325].

Наряду с построением гипотез о сформировавших раздельноречие причинах, в медиевистике сложилось и другое направление исследований, связанное с определением роли и места данного феномена в истории певческого искусства средневековой Руси. Рассматриваемое в этой плоскости явление архаической произносительной нормы принималось за один из основных критериев, выявляющих стадиальность развития церковного певческого искусства.

Первая из периодизаций фонетического состояния певческих текстов была предложена Д. Разумовским, представившим историю развития языка гимнографии в трех последовательно сменяющих друг друга стадиях:

Период старого истинноречия длился до XV в., предпосылки формирования новых тенденций имели место еще в XIV в. Над каждой полугласной буквой в книгах этого времени проставлены нотные знаки.

В XV в. произошли перемены в системе записи этимологических редуцированных, ознаменовавшие начало периода раздельноречия. На месте еров в певческих книгах в той или иной мере последовательно стали писать буквы о и е, обозначавшие звуки полного образования, родственные редуцированным.

Этот этап в истории православных песнопений завершился к середине XVII в., когда изменившиеся приоритеты дали повод к установлению в певческих текстах нового истинноречия. Крюковые рукописи исправлялись «на речь» — т. е. вербальный текст песнопений приводился в соответствие с современной произносительной нормой [150, с. 64].

Эта периодизация послужила основой для многих исследователей, обращавшихся к проблематике эволюции знаменного пения и его орфоэпической структуры в частности. Определенные коррективы в созданную Разумовским картину исторического процесса внес С. В. Смоленский, подразделивший относящийся ко времени хомовых текстов этап на два периода. В результате уточнения исходная хронологическая шкала приобрела следующий вид:

— древнейший истинноречный текст с буквами ъ и ь в середине слова и с знаками над ними — (XI—XIII вв.);

— раздельноречие первого, раннего периода, от начала XIV в. до конца XV в., когда ъ и ь встречаются всегда в концах слов, а в середине чем позже, тем реже, и только на легких ритмических частях напева;

— раздельноречие второго, позднего периода, от конца XV в. до половины XVII в., в конце периода раздельноречие становится полным [169, с. 55−57].

При характеристике явления раздельноречия исследователи во многих случаях высказывают и свою оценочную позицию. Большая часть из них приводит упомянутое выше высказывание инока Евфросина, отрицательно относившегося к раздельноречному пению как к полностью искажающему богослужебный текст, и развивает его аргументы. Так, Д. Разумовский отмечает недостатки хомового пения, среди которых указывает на «неправильное сочетание ударений слова с силою поставленного над ним звукового знака» [150, с. 76], то есть перенос музыкального акцента на безударный слог.

Соглашаясь с Разумовским в том, что раздельноречие есть результат «неуместного бережения ноты» [150, с. 76], Н. Финдейзен характеризует этот вид пения как «обезличенную текучую гладь», но высказывает иное мнение по поводу соотношения акцентных структур напева и вербального текста. Он считает замену редуцированных на гласные звуки допустимой, «при условии совпадения ритмических ударений в напеве с ударениями в словах. При этом необходимо отметить, что в раздельноречном пении ритмические ударения напева почти не приходятся на звуки, связанные с текстом прежних полугласных букв» [191, с. 91].

Д. Разумовский указывает на еще одно следствие использования раздельноречия в церковном пении: «введение излишнего числа гласных букв в славянский текст священных песнопений необходимо должно было сопровождаться продолжительностью самого пения» [150, с. 67]. По мнению исследователя, этот факт повлек использование в службах многогласия — одновременного исполнения различных молитв и песнопений, что значительно сокращало время совершения службы, но затрудняло восприятие текста молящимися. Все эти стороны явления рассматриваются как негативные, а потому предопределившие его искоренение.

Ю. В. Келдыш пересматривает выдвинутое Д. Разумовским положение о связи раздельноречной формы пения и протяженности песнопений. В период замены редуцированных на гласные полного образования знаменный роспев имел развернутые мелизматические формы, в которых длительные распевы не были обязательным образом связаны с раздельноречными слогами, потому мелодически протяженным мог быть и истинноречный вариант. Использование раздельноречия Келдыш считает элементом стилистики, усматривая связь между торжественным обликом древних кондакарных песнопений, содержащих протяженные распевы редуцированных, и возрожденной в русском искусстве XVI в. «тенденцией к парадной выспренности, велеречивости и нарочитой усложненности» [90, с. 142−143].

Еще один ракурс рассмотрения проблемы раздельноречия связан с условиями его функционирования в певческих текстах: во многих случаях в пределах одного песнопения соседствуют и раздельноречные, и истиннореч-ные формы, в том числе, одного и того же слова. На это в 1930;е годы обратил внимание Э. Кошмидер. Поиски обоснования данному факту он направил в область закономерностей ритмической организации напева и его попе-вочной структуры. Согласно наблюдениям ученого, сделанным в ходе изучения ирмосов канонов, еры опускаются в речитативных разделах, не сопряженных с необходимостью сохранения индивидуального мелодического облика песнопений [218].

Таким образом, в трудах медиевистов раздельноречие освещалось с исторических, эстетических (аксиологических), музыкально-теретических позиций. Тем не менее, при детальном анализе литературы по данному вопросу становится очевидным, что проблема раздельноречия в ней лишь обозначена, но отнюдь не решена.

Так, объяснения причин возникновения этого явления носят, как правило, характер гипотез. Что же касается музыкально-теретических разработок, то это направление до настоящего времени представлено единственным исследованием Э. Кошмидера, опубликованным более полувека назад. Ограничившись анализом только одного жанра, ученый не стремился к формированию целостного представления о системе функционирования раздельноречия в певческих текстах соответствующего периода, и, следовательно, как справедливо указывает Ю. В. Келдыш, многие выводы, сделанные Кошми-дером, могут быть пересмотрены при обращении к более широкому материалу, в том числе, к другим жанрам [90, с. 145].

Более того, совершенно очевидно, что раздельноречие, как явление сложной природы, не может оставаться предметом лишь одной области наумного знания и его проблемная область выходит далеко за рамки музыкознания. Реализуясь в музыкальном тексте, оно, прежде всего, имеет языковую природу, и соответственно, его изучение невозможно без учета современного состояния исследований по данному вопросу в лингвистике. Лингвистический подход позволяет не только прояснить генезис явления, но и пересмотреть многие устоявшиеся положения музыкальной медиевистики. Примером тому могут служить работы Б. А. Успенского, заставляющие изменить точку зрения на происхождение раздельноречия и его хронологию. Согласно данной теории, со времени появления церковнославянской традиции на Руси сложилась и долгое время сохранялась ситуация диглоссии — сосуществования структурно и функционально разведенных речевых практик. Одна из них была атрибутом мирского языка, другая — предназначалась для богослужебных целей. Различия двух сфер одной языковой системы относятся к той области речи, в рамках которой не могут возникнуть семантические биения, нарушающие общезначимость языковых единиц. Такой сферой разветвления языковых уровней стала система произношения. Маркирующие каждую из орфоэпических традиций различия регулируются языковой нормой, принятой для той или иной сферы применения языка. Их нарушение, в отличие от правил грамматики, не приводит к непониманию говорящих, но указывает на степень причастности их к той традиции, в рамках которой функционирует данная речевая норма [177, с. 25−28].

Среди многочисленных правил литургического произношения, согласно Б. А. Успенскому, существовала и особая норма чтения еров: во всех случаях в контексте богослужебной речи они читались как соответствующие гласные полного образования [180]. Предлагая теорию литургического произношения еров, исследователь тем самым опровергает наличие старого ис-тинноречного периода в певческой традиции, а раздельноречие рассматривает как существовавшее изначально, но впоследствии утраченное в традиции чтения и сохраненное в пении [178].

На настоящий момент проблема раздельноречия не утратила своей актуальности в силу недостаточной изученности этого явления в теоретическом аспекте: в исследовательской литературе не сложилось целостного представления о механизмах его функционирования, жанровой обусловленности и стадиях преобразования.

Особого рассмотрения феномен раздельноречия заслуживает как факт современной культовой практики староверов, отношение к которому в среде носителей традиции до настоящего времени не однозначно. В связи с этим необходимо переосмысление существующих в литературе оценочных характеристик раздельноречия с эстетических позиций, адекватных самому явлению.

Основной проблемой, которая должна стать отправной точкой в исследовании данного вопроса на современном этапе его изучения, является тот факт, что в рамках одной традиции наряду с раздельноречными текстами используются и тексты истинноречного образца. Кроме того, в пределах одного песнопения далеко не все позиции этимологических редуцированных сохранены в виде раздельноречия, часть из них оказывается утраченной.

Целью настоящей работы является установление типологических свойств феномена раздельноречия и закономерностей, определяющих его реализацию в певческих текстах. В связи с этим, задачами исследования являются:

— создание целостного представления о раздельноречии как результате эволюции системы произношения;

— определение закономерностей, организующих структуру раздельно-речных текстов;

— выявление принципов функционирования раздельноречия в книжной традиции XII—XVII вв. и певческих рукописях поморской редакции XVIII-XX столетий.

Научная новизна исследования состоит, во-первых, в том, что феномен раздельноречия исследуется комплексно, как явление, относящееся к нескольким областям знания (лингвистике, музыкальной медиевистике, истории, эстетике) — во-вторых, в привлечении нового по отношению к данной проблеме материала, включающего песнопения широкого жанрового диапазона, в том числе заимствованных из крюковых рукописей старообрядческого периодав-третьих, в установлении закономерностей функционирования раздельноречия, обусловленных структурой и формой бытования гимногра-фического текста.

Результаты исследования могут получить практическое применение при дальнейшем изучении данной научной проблемы, быть использованы в исследовании устной традиции старообрядческого богослужебного пения, а также дополнить соответствующие разделы курсов Истории отечественной музыки, Музыкальной палеографии.

Объект изучения данной работы — традиция раздельноречного пения, представленная ее письменной формой. Предмет — песнопения Ирмология и Обихода. Данные типы книг выбраны как наиболее противопоставленные по хронологическому критерию (самый ранний и самый поздний по происхождению кодексы, соответственно), а также по степени герметичности от воздействия устных форм бытования знаменного роспева.

В исследование проводилось на материале крюковых рукописей из библиотечных и академических собраний:

1) Научно-исследовательского отдела рукописей Российской государственной библиотеки — собрания Григоровича (XII-XIII вв.), Прянишникова (XVI в.), Иосифо-Волоколамского монастыря (XVI в.), Свято-Троицкой Сер-гиевой Лавры (XV-XVII вв.);

2) Отдела редких книг и рукописей Государственной публичной научно-технической библиотеки Сибирского отделения Российской Академии наук — собрания Тихомирова (XVI-XVII вв.), текущего (XVII-XIX вв.), Алтайского (XIX-XX вв.);

3) Института истории Сибирского отделения Российской Академии наук (XIX-XX в.);

4) Отдела рукописей Российской национальной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина — Соловецкого собрания (XV и XVII в.).

В работе также использованы рукописи и печатные издания из личных библиотек староверов поморского и страннического согласий [XXVIIXXVIII], репринтные издания раздельноречных рукописей раннего (XII в.) [217] и позднего (старообрядческого) периодов [XXXXXXI].

Работа основывается на методах общей и музыкальной текстологии [110- 147- 24], позволивших выявить эволюционный аспект функционирования раздельноречия в певческих текстах, а также диапазон его реализаций в списках одного исторического периода. Исходным пунктом исследования стала теоретическая база общей и компаративной лингвистики [14- 18−21- 30- 45- 48- 65- 66- 79- 80- 84- 85- 89- 119- 155- 201- 204- 205- 210], положенные в ее основу подходы к изучаемой проблеме стали определяющими в выборе направления изысканий, а также позволили типологизировать предоставляемые певческим материалом исходные данные.

Широкий диапазон и разнородность образцов певческой традиции в сочетании с большим объемом собранного материала потребовали привлечения технологических ресурсов статистики для обработки количественных показателей выявленных закономерностей [13- 44- 49- 173- 174]. Для описания интонационной структуры гимнографического текста был применен инструментарий системного метода анализа текста в отдельных его элементах [116].

Многоаспектная классификация певческого материала, аналитические методы, сложившиеся в музыкальной медиевистике [3−4- 5−9- 22−25- 32−40- 41−42- 47- 53−55- 57−61- 91−93- 185−189- 104−106- 111−114- 115- 121−125- 149−150- 156−164- 166−169- 181−182- 206−208], составили основу исследовательского подхода к массиву знаменного материала и определили принципы отбора и сегментации певческих текстов. Установление исторического места и субконфессиональной принадлежности использованных письменных первоисточников проводилось в соответствии с теоретическими основами общей и музыкальной палеографии [72- 72−76- 97- 126- 129- 137- 139- 171- 185- 209].

Принятые за основу классификационные принципы богослужебной дифференциации текстов восходят к принципам гимнографической и эорто-логической областей литургики [26- 56- 100- 133- 135−136- 165- 183]. Предмет исследования был рассмотрен также и как историко-культурный феномен на основании подходов, разработанных в эстетике.

Исследование включает введение, три главы, заключение и приложения (фрагменты крюковых рукописей, аналитические схемы и таблицы).

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

.

Раздельноречие как феномен сложной природы определяется целым комплексом разноплановых, но единовременно протекающих культурно-исторических процессов, относящихся как к области языка, так и к музыкальной сфере древлеправославного богослужения. Именно поэтому его изучение предполагает выход за пределы предметной сферы музыкальной медиевистики.

Исторически обусловленная коренная трансформация системы старославянского языка повлекла ситуацию разветвления орфоэпической нормы на два направления, одно из которых ограничивалось сферой текстов читаемых, другое — текстами поющимися. Консервация более древнего произношения в певческой практике объяснима действием дополнительных факторов, стабилизирующих гимнографический текст. К ним относятся константность интонационно-семиографического уровня песнопения и необходимая строгость координации вербального и интонационного рядов.

Решающую роль в укоренении раздельноречия сыграла традиция письменной фиксации песнопений. Певческие книги существовали до преобразования фонологической системы, соответственно, произносительная норма песнопений не могла откликаться на изменения, закреплявшиеся в речевой практике. Приведение к единому орфоэпическому варианту текстов по-ющихся и читающихся было возможно только в условиях реформы. Такая реформа была проведена в XVII в. и стала одной из проблем, вокруг которых развивались события раскола Русской православной церкви.

Однако раздельноречие вошло в число догматических критериев, дифференцирующих не только новообрядческую и старообрядческую ветви православия, но также и внутриконфессиональные группы староверов. Архаической нормы произношения в певческих текстах придерживаются только представители беспоповского толка, относящиеся к нему как к атрибуту ис-тинноправославной веры и исконному элементу художественного стиля знаменного пения.

Возможность поддержания церковно-певческой практики в традициях дореформенного периода обеспечивается ее принадлежностью к письменной культуре: беспоповцы разных согласий пользуются книгами поморского письма, наследующими крюковым рукописям древнего образца. Но поскольку певческая система опирается на живое исполннение, раздельноречие в отдельных случаях уступает место истинноречным формам. Этот процесс скрыт от самих носителей традиции, он остается незамеченным в силу действия не внешней преобразующей силы, а имманентно-музыкальных и отчасти лингвистических закономерностей функционирования песнопений. Гимно-графический текст обладает зонами меньшей устойчивости, меньшей строгости координирования вербального и интонационного компонентов. Именно в таких открытых для изменения ситуациях происходит элиминация некоторой части раздельноречных конструкций. Эти области внутренней свободы певческого текста от строгих условий произносительной нормы были выявлены в настоящей работе. Установлена также тенденция, определяющая преобладание истинноречных форм в том или ином комплексе текстов: число ситуаций падения раздельноречия увеличивается в случае приоритета устной формы бытования песнопения, сложным образом влияющей даже на текст, имеющий давнюю письменную фиксацию.

В проблемное поле данной работы вошли песнопения двух певческих книг — Ирмология и Обихода — анализ обширного материала которых дает основания делать предположения о специфике функционирования раздельноречия в целом. В то же время остаются невыясненными особенности бытования раздельноречных форм в других певческих жанрах. Дополнительного внимания заслуживает проблема взаимодействия фонологических и музыкальных факторов, определяющих устойчивость архаической произносительной нормы в певческих текстах, еще оставляющая нерешенные вопросы. Дальнейшая работа в этом направлении, с привлечением материала иной жанровой специфики может оказаться плодотворной, в том числе и в совершенствовании методов исследования данной проблемы.