«Бедный человек» в произведениях М. Зощенко 20-30-х гг

«Бедный человек» в произведениях М. Зощенко 20−30-х гг.

• Введение
• Глава 1 Анализ художественного творческого метода М. Зощенко при изображении «бедного человека» в произведениях 20−30-х годов
• 1.1 Выделение творческих этапов и суть творческого метода М. Зощенко при изображении «бедного человека»
• 1.2 Эволюция мира «бедного человека» в творчестве М. Зощенко 20−30-х годов
• 2 Корни сатирического изображения «бедного человека» и структурная перестройка зощенковских произведений анализируемого периода
• 2.1 Мир персонажей М. Зощенко и их характеристики в период зрелости творчества писателя
• 2.2 Связь мира сатирических произведений Зощенко с прошлым культурным наследием России
• Заключение

Михаил Зощенко известен читателю как писатель с устоявшейся репутацией сатирика и юмориста. Репутация эта, сложившись в 20-х годах, жива до сих пор. Не случайно «юмор Зощенко» и «комическое у Зощенко» стали традиционными темами исследований.

Однако из почти 40 лет писательской жизни Зощенко собственно сатире и «юмористике» было посвящено менее десятилетия («первый юмористический рассказ», по признанию писателя, был написан в 1922 году); поворот же его «литературного корабля» к «серьезным» жанрам начался в 1929 году публикацией «Писем к писателю», названной современным литературоведом «книгой-эпитафией на могилу его триумфа у широчайших читательских масс». После этого сатира уже не доминирует в зощенковской системе жанров: в это время создаются преимущественно «научно-художественные» и документальные (или имитирующие документальность) повести и детские рассказы. Именно к «научно-художественному», как определяет его сам писатель, жанру Зощенко относится в это время как к «главному».

Поэтому, несмотря на соблазн ограничиться в исследованиях так называемыми «лучшими» произведениями Зощенко, т. е. его сатирическими рассказами и повестями, игнорируя все остальное как «неудачное» или просто не соответствующее зощенковскому «образу», к которому привык читатель, — очевидна необходимость исследования его творчества как целого. Так же, как «Мертвые души» Гоголя не могут быть до конца поняты без его поздней публицистики, понять сатиру Зощенко невозможно, не уяснив того места, которое сам автор уделял ей в своем творчестве.

Известно, что Зощенко — один из немногих писателей, чье творчество стало предметом не только множества критических, но и научных исследований еще при жизни автора, более того, вскоре после начала его писательской карьеры. Вполне объяснимо то, что язык Зощенко привлек внимание критиков и исследователей несколько раньше, чем его мировосприятие. Именно на язык в первую очередь обратили внимание уже самые первые рецензенты, в основном обсуждавшие вопросы «сказа» и «стилизации» и проводившие параллели с Гоголем и Лесковым, восприняв Зощенко как писателя с орнаментальным отношением к слову и пишущего в основном ради слова. Языковые открытия Зощенко стали благодатным материалом для лингвистических исследований. Впервые описанию используемых Зощенко приемов была посвящена статья В. В. Виноградова. Впоследствии язык Зощенко не раз становился объектом исследования лингвистов и литературоведов — как отечественных, так и зарубежных. Естественно, что проблемы зощенковского сказа заинтересовали «опоязовцев», близких кружку «Серапионовых братья», в который входил молодой Зощенко. Эти проблемы активно обсуждаются и в последние годы — не только в научных исследованиях, но и в статьях эссеистического характера, посвященных, в сущности, не столько самому Зощенко, сколько проблемам отраженного в языке общественного мировосприятия его эпохи. Писатель в этом случае представляет интерес прежде всего как добросовестный и чуткий фиксатор особенностей этого языка: речевое поведение его героя часто сопоставляется с речевым поведением представителей определенных слоев общества 20-х годов (например, советских управленцев) или даже тогдашнего главы государства.

Вопросы, связанные с изображением бедных людей в творчестве писателя, почти не обсуждались его первыми рецензентами именно из-за всеобщей сосредоточенности на его языке; содержательная сторона его произведений обычно либо вовсе игнорировалась, либо сводилась к рассказыванию анекдотов. Приведу некоторые характеристики такого рода: «А вот и Зощенко. С лицом заматерелого провинциального комика, без единой улыбки читает он свои смешные рассказы. <…> Но не рассказы это вовсе, а просто анекдоты, вроде Аверченковской юмористики, только, пожалуй, еще сортом ниже.»

«Автор обладает несомненным дарованием, он умеет наблюдать, подмечать, запоминать, он чуток к юмору быта, но… два громадных «но»! Первое — во всех его рассказах нет души, заветного: идеологического стержня. Что любит Михаил Зощенко? Что ему особенно близко и дорого? Неужели только блеск оскала молодых белых зубов при передаче очередного житейского анекдота? «(из анонимной рецензии).» «Большинство рассказов на 200−300 газетных строк. Такой размер обрекает автора на веселые анекдоты, если, конечно, автор не Чехов и не Мопассан» (А.Придорогин).

Одним из первых вопросов, непосредственно связанных с изображением бедных людей Михаилом Зощенко и заинтересовавших его рецензентов, стал вопрос о присутствии в его художественном мире «положительного» персонажа. При этом почти все критики (слова И. Оксенова о том, что «у Зощенко есть все данные для того, чтобы стать благодушным, незлобивым сатириком современности», воспринимается на этом фоне скорее как исключение) почти единодушно признали отсутствие такого начала. «Смеяться много вредно, пересмеешься — заплачешь… — пишет А. Меньшой с явным сочувствием автору. — В этом — смысл и содержание творчества — и жизни — и смерти — Гоголя: он пересмеялся… Чехов не пересмеялся. В этом — отличие его от Гоголя… Молодой Зощенко — подражатель. Он подражает и Гоголю, и Чехову; он „работает“ под Гоголя и под Чехова (что отнюдь не умаляет его собственной, самостоятельной ценности и значимости, как писателя). Но путь его — не чеховский, а гоголевский. Он уже — в самом начале пути — пересмеивается, досмеивается до жути». О том же, в сущности, говорит, например, М. Ольшевец, обнаруживая в «Сентиментальных повестях» «сгусток зощенковской философии», подлежащей разоблачению и порицанию: «Тут Зощенко даже не пытается вас смешить по-обычному скверными анекдотами, а, наоборот, по-серьезному хочет показать свое credo, временами зовя себе на помощь андреевщину и даже достоевщину… Редкий герой в конце рассказа выживает; все они умирают от отчаяния и жути…». Заметим, что, как правило, вопрос о «пессимизме» Зощенко и отсутствии у него «положительных идеалов» рассматривался в политическом аспекте: «Наше время есть время борьбы и, стало быть, героики. Оно не столько является эпохой отрицания, сколько положительного строительства. Оно является историческим периодом положительных идеалов, в нем место лирикам и художественным прозаикам — Пушкиным и Тургеневым, а не Щедриным.»

Как мы видим, уже в 20-е годы критики обнаружили исторические прецеденты творчества Зощенко — «мрачную» сатиру Щедрина и — в большей мере — Гоголя, смеявшегося «сквозь слезы».

Критика, ставившая в 30−40-е годы вопрос об «оптимизме» Зощенко почти исключительно как вопрос политический, достаточно много цитировалась и, кроме того, имеет лишь косвенное отношение к теме данной работы.

Гораздо больший интерес представляют серьезные аналитические статьи А. Бескиной и Ц. Вольпе, авторы которых, пожалуй, впервые делают попытку рассмотреть творчество Зощенко в философском контексте.

Статья Бескиной (1935) в целом посвящена своеобразной идеологической реабилитации Зощенко: автор пытается защитить зощенковскую «блестящую, острую сатиру на мещанство» как от упреков в «утробном, подмышечном смехе», так и от формалистов, которые «топили Зощенко в воде банальных рассуждений о его „жанровом новаторстве“ и сводили все значение писателя к утверждению им в литературе „неуважаемой мелкой формы“, — и найти место Зощенко в „классовой борьбе второй пятилетки“. Бескина, однако, делает несколько общих замечаний о характере иронии Зощенко, впервые ассоциативно связывая ее с романтической иронией, которая ставилась во главу угла теоретиками романтизма как принцип разрушения». Ссылаясь на Блока, назвавшего иронию «болезнью вечно зацветающего, но вечно бесплодного духа», Бескина замечает, что ирония в литературе «всегда была оружием слабости», и упрекает Зощенко в «замкнутости и бесперспективности» его сатиры и в «сбивчивости и противоречивости его положительных позиций», призывая писателя к замене иронии «обличающим сарказмом».

Пожалуй, первым автором, обратившимся к детальному анализу вопросов, связанных не только с идеологией Зощенко и его политической позицией, но и с общими мировоззренческими персонажами его произведений, стал Ц.Вольпе. В статьях начала 40-х годов и опубликованной лишь недавно «Книге о Зощенко"(1940) Вольпе также проводит параллель между ироническим изображением героев Зощенко и романтической иронией, но основанием для такого сравнения становится то, что Зощенко, подобно немецким романтикам, воспринимает иронию «как просвечивание явления сущностью, как «свободу от объекта», показывая в «Сентиментальных повестях» сквозь изображение косного быта и сквозь убогую судьбу своих героев свое революционное и гуманное отношение к изображаемому миру, свою несмешную, большую «сентиментальную» тему».

В статьях Вольпе впервые была предпринята попытка рассмотреть как поэтику, так и «бедного человека» в рассказах Зощенко в их эволюции, общее направление которой — поиск «положительного» начала и «оптимизма» — «ключей счастья». Путь Зощенко критик представляет как путь от «разоблачения интеллигентских иллюзий» к «оптимистическому утверждению жизни». «Если весь период до 1930 г. можно охарактеризовать как сатирическую критику различных типических форм сознания, — пишет Вольпе, — то с 1930 года центральной темой становится не негативный анализ типов сознания, но анализ самого качества сознания, оценка роли сознания, оценка роли сознания в жизни человечества».

Ценность работ Вольпе — в том, что он, в отличие от многих более поздних исследователей, рассматривал поэтику Зощенко и его систему персонажей, как единую систему, не отделяя область сатиры от области «науки», а напротив, обнаруживая их взаимосвязь: «научно-художественная» трилогия Зощенко («Возвращенная молодость», «Голубая книга» и «Перед восходом солнца») как бы утоляет «тоску по счастью», которую испытывали герои его ранних сатирических произведений и истоки которой Вольпе видит в мировоззрении «декадентских гуманистов» начала 20 в., в основномсимволистов, с которыми Зощенко вступает в полемический диалог.

Вольпе рассматривает эволюцию языка Зощенко (путь писателя от «сказа» к стремлению говорить «своим голосом») и его обращение в 30−40-х гг. к автобиографическим сюжетам как результат эволюции мировоззренческой: носителем наконец найденного положительного начала становится сам автор, обретший «свой голос». «Поиски счастья» обусловили, по мнению критика, и существенные изменения жанрового состава зощенковских произведений: появление биографических повестей и детских рассказов.

Однако подход к изучению прозы Зощенко, предложенный Вольпе и предполагавший, как было сказано выше, исследование всего контекста творчества писателя, практически не получил дальнейшего распространения (за исключением работ М. Чудаковой и Л. Скэттон). Так, например, повести Зощенко «Возвращенная молодость» и «Перед восходом солнца» обсуждаются, как правило, со времени их появления до сих пор в контексте психологической и психиатрической литературы чаще, чем в контексте творчества Зощенко и воспринимаются, таким образом, как плод «хобби» писателя. Ц. Вольпе, кстати, дальновидно предостерегал от такого восприятия «Возвращенной молодости» еще в 1940 г.: «Мы предоставляем возможность <…> двум типам серьезных читателей спорить между собой и доказывать, с одной стороны, что „Возвращенная молодость“ есть начало научного направления в нашей литературе, а с другой, наоборот, — утверждать, что она есть глубокое заблуждение и безрассудный шаг писателя, вступившего на путь, который ему не положен. Мы думаем, что это спор неправильный, спор не о главном». Хотя надо сказать, что Зощенко сам отчасти спровоцировал такое восприятие своих «научно-художественных» повестей, постоянно интересуясь «мнением специалистов». Показательно, что специалисты были одними из первых, кто откликнулся на появление «Возвращенной молодости».

Как научные сочинения воспринимают «Перед восходом солнца» и «Возвращенную молодость» и многие современные критики, например, А. Гулыга в публикации о «научно-художественных» повестях с комментариями медика. Подобный подход к «Перед восходом солнца» распространен даже среди литературоведов.

Скованные многочисленными идеологическими и политическими табу, советские исследователи говорили об отражении в «научно-художественных» повестях любимых персонажей писателя и о его культурных ориентирах с большой осторожностью. Пафосом идеологической и политической реабилитации Зощенко проникнуты и комментарии Д. Молдавского к неопубликованным самим автором фрагментам «Перед восходом солнца»: подчеркивая антифашистскую направленность повести, Молдавский между прочим пытается защитить ее автора и от упреков в асоциальности: «сегодня мы читаем „биологическую“ повесть Зощенко как отважный экскурс писателя в собственное сознание, как <…> попытку, не уходя от социального видения мира, обратиться к специфическим вопросам физиологии». Сейчас стало совершенно очевидным, что подобные заявления, как правило, не столько выражали реальную позицию их авторов, сколько служили своеобразным политическим маневром, призванным убедить власти в лояльности некогда опального произведения и открыть ему дорогу к читателю (полный текст «Перед восходом солнца» так и оставался неопубликованным до 1987 г.).

Поэтому в 60-х годах, после значительного перерыва, вызванного известными политическими обстоятельствами, интерес к «бедному человеку» в изображении Зощенко проявился благодаря открытию повести «Перед восходом солнца» западным литературоведением.

«Перед восходом солнца» оказалась более благодатным материалом для западных исследователей, нежели написанные в сказовой манере труднопереводимые рассказы Зощенко. Кроме того, применительно к ней можно было использовать психоаналитический подход, приемы которого были уже достаточно отработаны зарубежным литературоведением. Не удивительно поэтому, что предметом обсуждения западных ученых первоначально стала не общая концепция литературы в мировоззренческих установках Зощенко, а более частный вопрос о его философских и психологических ориентирах при изображении литературных персонажей. В какой-то мере это была попытка ответить на старый политический вопрос советской критики 20−40-х годов: «Чей писатель Михаил Зощенко?», попытка реабилитировать Зощенко, но на этот раз с прямо противоположных, «антисоветской» и «антипавловской» позиций, представив его как «диссидентского мученика», вынужденного маскировать свои истинные убеждения.

В данном дипломном исследовании центральными станут три проблемы, которые, как представляется, были крайне важными для Зощенко, во многом определяя его литературный путь. Это — проблема соотношения рационального и иррационального при изображении «бедного человека», проблема отношений культуры и «жизни» простого народа, а также связанная с ней проблема поиска «оптимизма», т. е. «положительного» героя в жизни и литературе. Именно эту проблему сам писатель считал основной в своем творчестве и в литературе вообще.

На актуальность для Зощенко «поисков оптимизма» обращают внимание почти все мемуаристы, вспоминая высказывания Зощенко о желании создать «положительного героя». И вряд ли это желание определялось лишь нажимом «извне», партийной концепцией литературы. «Очень верный и глубокий разговор о моей работе, — пишет Федин в 1949 г. в дневнике о беседе с Зощенко. — Логическим завершением ее, которого он от меня ждет, было бы, по его словам, создание образа современного „счастья“ (того, которое он будто бы все время искал в своих книгах и которое найти ему не удалось…») Известен не реализовавшийся замысел Зощенко написать «Записки офицера», которые были задуманы писателем как «здоровая» вещь со «счастливым концом». О «добрых» рассказах и повестях «о добрых людях и добрых делах», которые начал писать Зощенко в конце жизни, иронически вспоминает К.Чуковский. Зощенко неодобрительно отзывается о Салтыкове-Щедрине, отнявшем у своего читателя «право найти, увидеть счастье»: он заинтересованно анализирует попытки Гоголя создать «положительного» героя, упрекает Заболоцкого за то, что в его «новых работах… поражает какая-то мрачная философия и <…> удивительно нежизнерадостный взгляд на смысл бытия», порицает одну из своих юных корреспонденток («Письма к писателю») за «трагическое настроение ее стихов».

С «поисками оптимизма» связаны представления Зощенко о личности писателя и влиянии ее особенностей на способы изображения «характерных персонажей».

Наиболее существенен здесь вопрос о взгляде Зощенко на отношение к жизни сатирика и ироника, обладающих, по его мнению, «особым зрением», направленным на «отрицательный мир, отрицательных персонажей».

Большое значение имеет обращение Зощенко к изучению творческих судеб своих «великих товарищей», особенно — Гоголя, судьба которого рассматривается им как прецедент его собственной судьбы.

Зощенковская концепция отношения сатирика и ироника к жизни простых людей имеет непосредственный выход на его художественный мир: с формированием этой концепции меняется круг тем и жанров прозы Зощенко.

Со взглядами Зощенко на роль Разума в человеческой жизни связано и его отношение к интуитивному и рациональному в творчестве, которое нельзя рассматривать вне литературного контекста 20−30-х годов — времени, когда официально культивировалась рационализация писательского труда, сведение его к набору своеобразных «алгоритмов», поддающихся воспроизведению: литературное творчество, таким образом, воспринималось как умение, которому можно научить, а следовательно, не являющееся достоянием отдельных избранных личностей.

В этом контексте очень важны рассуждения Зощенко о таком иррациональном явлении, как вдохновение, и попытки как-либо рационально его обосновать в 30-е годы.

Характер поставленных проблем обусловливает выбор объекта и материала данного исследования.

Объектом исследования станет творческая эволюция писателя, т. е. круг его представлений о изображении простых людей в литературе. Однако в работе будет предпринята попытка найти более общие литературоведческие основания этих представлений.

Корпус исследуемых текстов составляют сатирические произведения Зощенко, которые представляют интерес в данной работе в основном как «поле» реализации теоретических положений автора.

Поскольку задача данной работы — проследить эволюцию представлений Зощенко о методах изображения персонажей, то хронология исследуемых текстов широка — от самых ранних неопубликованных рассказов, набросков, записей и писем 10-х годов до прижизненных редакций зощенковских рассказов 20−30-х годов.

В эволюции мировоззрения Зощенко можно выделить три этапа:

1) формирование антидекадентских взглядов на литературу в неопубликованных произведениях Зощенко — период до 1921 г.;

2) период реализации этих взглядов преимущественно в сатирических рассказах и повестях 1921;1929 гг.;

3) время открытия «научно-художественного» жанра, когда писатель преимущественно обращается к рефлексии, пытаясь осознать свое место в литературе, объяснить и усовершенствовать себя как писателя и как личность — 1929;конец 50-х годов.

Каждый период характеризуется определенным состоянием художественного мира Зощенко: изменяется язык, жанровый состав произведений. Так, в 1910;е годы Зощенко пишет преимущественно короткие лирические новеллы, письма (которым сам придает статус литературных произведений); второй период характеризуется созданием преимущественно беллетристических произведений (рассказов и повестей), а с начала 30-х годов писателя все больше привлекают документальные жанры. К этому времени относятся и почти все известные нам критические статьи и статьи рефлективного характера, в которых Зощенко пытается осмыслить собственное творчество.

В качестве источников используются не только тексты самого Зощенко, но и свидетельства мемуаристов, воспроизводящих устные высказывания писателя.

Глава 1 «Анализ художественного творческого метода М. Зощенко при изображении „бедного человека“ в произведениях 20−30-х годов»

1.1 Выделение творческих этапов и суть творческого метода М. Зощенко при изображении «бедного человека»

Творчество Михаила Зощенко — самобытное явление в русской советской литературе. Писатель по-своему увидел некоторые характерные процессы современной ему действительности, вывел под слепящий свет сатиры галерею персонажей, породивших нарицательное понятие «зощенковский герой». Находясь у истоков советской сатирико-юмористической прозы, он выступил создателем оригинальной комической новеллы, продолжившей в новых исторических условиях традиции Гоголя, Лескова, раннего Чехова. Наконец, Зощенко создал свой, совершенно неповторимый художественный стиль.

Около четырех десятилетий посвятил Зощенко отечественной литературе. Писатель прошел сложный и трудный путь исканий. В его творчестве можно выделить три основных этапа.

Первый приходится на 20-е годы — период расцвета таланта писателя, оттачивавшего перо обличителя общественных пороков в таких популярных сатирических журналах той поры, как «Бегемот», «Бузотер», «Красный ворон», «Ревизор», «Чудак», «Смехач». В это время происходит становление и кристаллизация зощенковской новеллы и повести.

В 30-е годы Зощенко работает преимущественно в области крупных прозаических и драматических жанров, ищет пути к «оптимистической сатире» («Возвращенная молодость» — 1933, «История одной жизни» — 1934 и «Голубая книга» — 1935). Искусство Зощенко-новеллиста также претерпевает в эти годы значительные перемены (цикл детских рассказов и рассказов для детей о Ленине).

Заключительный период приходится на военные и послевоенные годы.

Михаил Михайлович Зощенко родился в 1895 году. После окончания гимназии учился на юридическом факультете Петербургского университета. Не завершив учебы, ушел в 1915 году добровольцем в действующую армию, чтобы, как вспоминал он впоследствии, «с достоинством умереть за свою страну, за свою родину». После Февральской революции демобилизованный по болезни командир батальона Зощенко («Я участвовал во многих боях, был ранен, отравлен газами. Испортил сердце…») служил комендантом Главного почтамта в Петрограде. В тревожные дни наступления Юденича на Петроград Зощенко — адъютант полка деревенской бедноты.

Годы двух войн и революций (1914;1921) — период интенсивного духовного роста будущего писателя, становления его литературно-эстетических убеждений. Гражданское и нравственное формирование Зощенко как юмориста и сатирика, художника значительной общественной темы приходится на пооктябрьский период.

В литературном наследии, которое предстояло освоить и критически переработать советской сатире, в 20-е годы выделяются три основные линии. Во-первых, фольклорно-сказовая, идущая от раешника, анекдота, народной легенды, сатирической сказки; вовторых, классическая (от Гоголя до Чехова); и, наконец, сатириконская. В творчестве большинства крупных писателей-сатириков той поры каждая из этих тенденций может быть прослежена довольно отчетливо. Что касается М. Зощенко, то он, разрабатывая оригинальную форму собственного рассказа, черпал из всех этих источников, хотя наиболее близкой была для него гоголевско-чеховская традиция.

На 20-е годы приходится расцвет основных жанровых разновидностей в творчестве писателя: сатирического рассказа, комической новеллы и сатирико-юмористической повести. Уже в самом начале 20-х годов писатель создает ряд произведений, получивших высокую оценку М. Горького.

Опубликованные в 1922 году «Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова» привлекли всеобщее внимание. На фоне новеллистики тех лет резко выделилась фигура героя-сказчика, тертого, бывалого человека Назара Ильича Синебрюхова, прошедшего фронт и немало повидавшего на свете. М. Зощенко ищет и находит своеобразную интонацию, в которой сплавились воедино лирико-ироническое начало и интимно-доверительная нотка, устраняющая всякую преграду между рассказчиком и слушателем.

В «Рассказах Синебрюхова» многое говорит о большой культуре комического сказа, которой достиг писатель уже на ранней стадии своего творчества:

«Был у меня задушевный приятель. Ужасно образованный человек, прямо скажу — одаренный качествами. Ездил он по разным иностранным державам в чине камендинера, понимал он даже, может, по-французскому и виски иностранные пил, а был такой же, как и не я, все равно — рядовой гвардеец пехотного полка».

Порой повествование довольно искусно строится по типу известной нелепицы, начинающейся со слов «шел высокий человек низенького роста». Такого рода нескладицы создают определенный комический эффект. Правда, пока он не имеет той отчетливой сатирической направленности, какую приобретет позже. В «Рассказах Синебрюхова» возникают такие надолго остававшиеся в памяти читателя специфически зощенковские обороты комической речи, как «будто вдруг атмосферой на меня пахнуло», «оберут как липку и бросят за свои любезные, даром что свои родные родственники», «подпоручик ничего себе, но сволочь», «нарушает беспорядки» и т. п. Впоследствии сходного типа стилистическая игра, но уже с несравненно более острым социальным смыслом, проявится в речах других героев — Семена Семеновича Курочкина и Гаврилыча, от имени которых велось повествование в ряде наиболее популярных комических новелл Зощенко первой половины 20-х годов.

Произведения, созданные писателем в 20-е годы, были основаны на конкретных и весьма злободневных фактах, почерпнутых либо из непосредственных наблюдений, либо из многочисленных читательских писем. Тематика их пестра и разнообразна: беспорядки на транспорте и в общежитиях, гримасы нэпа и гримасы быта, плесень мещанства и обывательщины, спесивое помпадурство и стелющееся лакейство и многое, многое другое. Часто рассказ строится в форме непринужденной беседы с читателем, а порою, когда недостатки приобретали особенно вопиющий характер, в голосе автора звучали откровенно публицистические ноты.

В цикле сатирических новелл М. Зощенко зло высмеивал цинично-расчетливых или сентиментально-задумчивых добытчиков индивидуального счастья, интеллигентных подлецов и хамов, показывал в истинном свете пошлых и никчемных людей, готовых на пути к устроению личного благополучия растоптать все подлинно человеческое («Матренища», «Гримаса нэпа», «Дама с цветами», «Няня», «Брак по расчету»).

В сатирических рассказах Зощенко отсутствуют эффектные приемы заострения авторской мысли. Они, как правило, лишены и острокомедийной интриги. М. Зощенко выступал здесь обличителем духовной окуровщины, сатириком нравов. Он избрал объектом анализа мещанина-собственника — накопителя и стяжателя, который из прямого политического противника стал противником в сфере морали, рассадником пошлости.

Круг действующих в сатирических произведениях Зощенко лиц предельно сужен, нет образа толпы, массы, зримо или незримо присутствующего в юмористических новеллах. Темп развития сюжета замедлен, персонажи лишены того динамизма, который отличает героев других произведений писателя.

Герои этих рассказов менее грубы и неотесаны, чем в юмористических новеллах. Автора интересует прежде всего духовный мир, система мышления внешне культурного, но тем более отвратительного по существу мещанина. Как ни странно, но в сатирических рассказах Зощенко почти отсутствуют шаржированные, гротескные ситуации, меньше комического и совсем нет веселого.

Однако основную стихию зощенковского творчества 20-х годов составляет все же юмористическое бытописание. Зощенко пишет о пьянстве, о жилищных делах, о неудачниках, обиженных судьбой. Словом, выбирает объект, который сам достаточно полно И точно охарактеризовал в повести «Люди»: «Но, конечно, автор все-таки предпочтет совершенно мелкий фон, совершенно мелкого и ничтожного героя с его пустяковыми страстями и переживаниями». Движение сюжета в таком рассказе основано на постоянно ставящихся и комически разрешаемых противоречиях между «да» и «нет». Простодушно-наивный рассказчик уверяет всем тоном своего повествования, что именно так, как он делает, и следует оценивать изображаемое, а читатель либо догадывается, либо точно знает, что подобные оценки-характеристики неверны. Это вечное борение между утверждением сказчика и читательским негативным восприятием описываемых событий сообщает особый динамизм зощенковскому рассказу, наполняет его тонкой и грустной иронией.

Есть у Зощенко небольшой рассказ «Нищий» — о здоровенном и нагловатом субъекте, который повадился регулярно ходить к герою-рассказчику, вымогая у него полтинники. Когда тому надоело все это, он посоветовал предприимчивому добытчику пореже заглядывать с непрошеными визитами. «Больше он ко мне не приходил — наверное, обиделся», — меланхолически отметил в финале рассказчик. Нелегко Косте Печенкину скрывать двоедушие, маскировать трусость и подлость выспренними словами («Три документа»), и рассказ завершается иронически сочувственной сентенцией: «Эх, товарищи, трудно жить человеку на свете!»

Вот это грустно-ироническое «наверное, обиделся» и «трудно жить человеку на свете» и составляет нерв большинства комических произведений Зощенко 20-х годов. В таких маленьких шедеврах, как «На живца», «Аристократка», «Баня», «Нервные люди», «Научное явление» и других, автор как бы срезает различные социально-культурные пласты, добираясь до тех слоев, где гнездятся истоки равнодушия, бескультурья, пошлости.

Герой «Аристократки» увлекся одной особой в фильдекосовых чулках и шляпке. Пока он «как лицо официальное» наведывался в квартиру, а затем гулял по улице, испытывая неудобство оттого, что приходилось принимать даму под руку и «волочиться, что щука», все было относительно благополучно. Но стоило герою пригласить аристократку в театр, «она и развернула свою идеологию во всем объеме». Увидев в антракте пирожные, аристократка «подходит развратной походкой к блюду и цоп с кремом и жрет». Дама съела три пирожных и тянется за четвертым.

«Тут ударила мне кровь в голову.

— Ложи, — говорю, — взад!"

После этой кульминации события развертываются лавинообразно, вовлекая в свою орбиту все большее число действующих лиц. Как правило, в первой половине зощенковской новеллы представлены один-два, много — три персонажа. И только тогда, когда развитие сюжета проходит высшую точку, когда возникает потребность и необходимость типизировать описываемое явление, сатирически его заострить, появляется более или менее выписанная группа людей, порою толпа.

Так и в «Аристократке». Чем ближе к финалу, тем большее число лиц выводит автор на сцену. Сперва возникает фигура буфетчика, который на все уверения героя, жарко доказывающего, что съедено только три штуки, поскольку четвертое пирожное находится на блюде, «держится индифферентно».

— Нету, — отвечает, — хотя оно и в блюде находится, но надкус на ем сделан и пальцем смято".

Тут и любители-эксперты, одни из которых «говорят — надкус сделан, другие — нету». И наконец, привлеченная скандалом толпа, которая смеется при виде незадачливого театрала, судорожно выворачивающего на ее глазах карманы со всевозможным барахлом.

В финале опять остаются только два действующих лица, окончательно выясняющих свои отношения. Диалогом между оскорбленной дамой и недовольным ее поведением героем завершается рассказ.

«А у дома она мне и говорит своим буржуйским тоном:

— Довольно свинство с вашей стороны. Которые без денег — не ездют с дамами.

А я говорю:

Не в деньгах, гражданка, счастье. Извините за выражение".

Как видим, обе стороны обижены. Причем и та, и другая сторона верит только в свою правду, будучи твердо убеждена, что не права именно противная сторона. Герой зощенковского рассказа неизменно почитает себя непогрешимым, «уважаемым гражданином», хотя на самом деле выступает чванным обывателем.

Суть эстетики Зощенко в том и состоит, что писатель совмещает два плана (этический и культурно-исторический), показывая их деформацию, искажение в сознании и поведении сатирико-юмористических персонажей. На стыке истинного и ложного, реального и выдуманного и проскакивает комическая искра, возникает улыбка или раздается смех читателя.

Разрыв связи между причиной и следствием — традиционный источник комического. Важно уловить характерный для данной среды и эпохи тип конфликтов и передать их средствами сатирического искусства. У Зощенко главенствует мотив разлада, житейской нелепицы, какой-то трагикомической несогласованности героя с темпом, ритмом и духом времени.

Порой зощенковскому герою очень хочется идти в ногу с прогрессом. Поспешно усвоенное современное веяние кажется такому уважаемому гражданину верхом не просто лояльности, но образцом органичного вживания в революционную действительность. Отсюда пристрастие к модным именам и политической терминологии, отсюда же стремление утвердить свое «пролетарское» нутро посредством бравады грубостью, невежеством, хамством.

Не случайно герой-рассказчик видит мещанский уклон в том, что Васю Растопыркина — «этого чистого пролетария, беспартийного черт знает с какого года, — выкинули давеча с трамвайной площадки» нечуткие пассажиры за грязную одежду («Мещане»). Когда конторщику Сереже Колпакову поставили наконец личный телефон, о котором он так много хлопотал, герой почувствовал себя «истинным европейцем с культурными навыками и замашками». Но вот беда — разговаривать-то этому «европейцу» не с кем. С тоски он позвонил в пожарное депо, соврал, что случился пожар. «Вечером Сережу Колпакова арестовали за хулиганство».

Писателя волнует проблема жизненной и житейской аномалии. Отыскивая причины ее, осуществляя разведку социальнонравственных истоков отрицательных явлений, Зощенко порою создает гротескно-утрированные ситуации, которые порождают атмосферу безысходности, повсеместного разлива житейской пошлости. Такое ощущение создается после знакомства с рассказами «Диктофон», «Собачий нюх», «Через сто лет».

Критики 20−30-х годов, отмечая новаторство творца «Бани» и «Аристократки», охотно писали на тему «лицо и маска» Михаила Зощенко, нередко верно постигая смысл произведений писателя, но смущаясь непривычностью взаимоотношений между автором и его комическим «двойником». Рецензентов не устраивала приверженность писателя к одной и той же раз и навсегда избранной маске. Между тем Зощенко делал это сознательно.

С. В. Образцов в книге «Актер с куклой» рассказал о том, как он искал свой путь в искусстве. Оказалось, что только кукла помогла ему обрести свою «манеру и голос». «Войти в образ» того или иного героя актер раскованнее и свободнее сумел именно «через куклу».

Новаторство Зощенко началось с открытия комического героя, который, по словам писателя, «почти что не фигурировал раньше в русской литературе», а также с приемов маски, посредством которой он раскрывал такие стороны жизни, которые нередко оставались в тени, не попадали в поле зрения сатириков.

Все комические герои от древнейшего Петрушки до Швейка действовали в условиях антинародного общества, зощенковския же герой «развернул свою идеологию» в иной обстановке. Писатель показал конфликт между человеком, отягощенным предрассудками дореволюционной жизни, и моралью, нравственными принципами нового общества.

Разрабатывая нарочито обыденные сюжеты, рассказывая частные истории, приключившиеся с ничем не примечательным героем, писатель возвышал эти отдельные случаи до уровня значительного обобщения. Он проникает в святая святых мещанин, который невольно саморазоблачается в своих монологах. Эта умелая мистификация достигалась посредством мастерского владения манерой повествования от имени рассказчика, мещанина, который не только опасался открыто декларировать свои воззрения, но и старался нечаянно не дать повода для возбуждения о себе каких-либо предосудительных мнений.

Комического эффекта Зощенко часто достигал обыгрыванием слов и выражений, почерпнутых из речи малограмотного мещанина, с характерными для нее вульгаризмами, неправильными грамматическими формами и синтаксическими конструкциями («плитуар», «окромя», «хресь», «етот», «в ем», «брунеточка», «вкапалась», «для скусу», «хучь плачь», «эта пудель», «животная бессловесная», «у плите» и т. д.).

Использовались и традиционные юмористические схемы, вошедшие в широкий обиход со времен «Сатирикона»: враг взяток, произносящий речь, в которой дает рецепты, как брать взятки («Речь, произнесенная на банкете»); противник многословия, сам на поверку оказывающийся любителем праздных и пустых разговоров («Американцы»); доктор, зашивающий часы «кастрюльного золота» в живот больному («Часы»).

Зощенко — писатель не только комического слога, но и комических положений. Стиль его рассказов — это не просто смешные словечки, неправильные грамматические обороты и речения. В том-то и состояла печальная судьба авторов, стремившихся писать «под Зощенко», что они, по меткому выражению К. Федипа, выступали просто как плагиаторы, снимая с него то, что удобно снять, — одежду. Однако они были далеки от постижения существа зощенковского новаторства в области сказа. Зощенко сумел сделать сказ очень емким и художественно выразительным. Герой-рассказчик только говорит, и автор не усложняет структуру произведения дополнительными описаниями тембра его голоса, его манеры держаться, деталей его поведения. Однако посредством сказовой манеры отчетливо передаются и жест героя, и оттенок голоса, и его психологическое состояние, и отношение автора к рассказываемому. То, чего другие писатели добивались введением дополнительных художественных деталей, Зощенко достиг манерой сказа, краткой, предельно сжатой фразой и в то же время полным отсутствием «сухости».

Сначала Зощенко придумывал различные имена своим сказовым маскам (Синебрюхов, Курочкин, Гаврилыч), но позднее от этого отказался. Например, «Веселые рассказы», изданные от имени огородника Семена Семеновича Курочкина, впоследствии стали публиковаться вне прикрепленности к личности этого персонажа. Сказ стал сложнее, художественно многозначнее.

Форму сказа использовали Н. Гоголь, И. Горбунов, Н. Лесков, советские писатели 20-х годов. Вместо картинок жизни, в которых отсутствует интрига, а порою и всякое сюжетное действие, как было в мастерски отточенных миниатюрах-диалогах И. Горбунова, вместо подчеркнуто изощренной стилизации языка городского мещанства, которой Н. Лесков добивался посредством лексической ассимиляции различных речевых стихий и народной этимологии, Зощенко, не чураясь и этих приемов, ищет и находит средства, наиболее точно отвечающие складу и духу его героя.

Зощенко зрелой поры шел по пути, проложенному Гоголем и Чеховым, не копируя, однако, в отличие от многочисленных обличителей 20-х годов, их манеры.

К. Федин отметил умение писателя «сочетать в тонко построенном рассказе иронию с правдой чувства». Достигалось это неповторимыми зощенковскими приемами, среди которых важное место принадлежало особо интонированному юмору.

Юмор Зощенко насквозь ироничен. Писатель называл свои рассказы: «Счастье», «Любовь», «Легкая жизнь», «Приятные встречи», «Честный гражданин», «Богатая жизнь», «Счастливое детство» и т. п. А речь в них шла о прямо противоположном тому, что было заявлено в заголовке. Это же можно сказать и о цикле «Сентиментальных повестей», в которых доминирующим началом; стал трагикомизм обыденной жизни мещанина и обывателя. Одна из повестей носила романтическое заглавие «Сирень цветет». Однако поэтическая дымка названия рассеивалась уже на первых страницах. Здесь густо текла обычная для зощенковских произведений жизнь затхлого мещанского мирка с его пресной любовью, изменами, отвратительными сценами ревности, мордобоем.

Господство пустяка, рабство мелочей, комизм вздорного и нелепого — вот на что обращает внимание писатель в серии сентиментальных повестей. Однако много тут и нового, даже неожиданного для читателя, который знал Зощенко-новеллиста. В этом отношении особенно показательна повесть «О чем пел соловей».

Здесь, в отличие от «Козы», «Мудрости» и «Людей», где были нарисованы характеры всевозможных «бывших» людей, надломленных революцией, выбитых из привычной житейской колеи, воссоздан вполне «огнестойкий тип», которого не пошатнули никакие бури и грозы минувшего социального переворота. Василий Васильевич Былинкин широко и твердо ступает по земле. «Каблуки же Былинкин снашивал внутрь до самых задников». Если что и сокрушает этого «философски настроенного человека, прожженного жизнью и обстрелянного тяжелой артиллерией», так это внезапно нахлынувшее на него чувство к Лизочке Рундуковой.

В сущности, повесть «О чем пел соловей» и представляет тонко пародийно стилизованное произведение, излагающее историю объяснений и томлений двух жарко влюбленных героев. Не изменяя канонам любовной повести, автор посылает испытание влюбленным, хотя и в виде детской болезни (свинка), которой неожиданно тяжело заболевает Былинкин. Герои стоически переносят это грозное вторжение рока, их любовь становится еще прочнее и чище. Они много гуляют, взявшись за руки, часто сидят над классическим обрывом реки, правда, с несколько несолидным названием — Козявка.

Любовь достигает кульминации, за которой возможна только гибель любящих сердец, если стихийное влечение не будет увенчано брачным союзом. Но тут вторгается сила таких обстоятельств, которые под корень сокрушают тщательно взлелеянное чувство.

Красиво и пленительно пел Былинкин, нежные рулады выводил его прерывающийся голос. А результаты?

Вспомним, почему в прежней сатирической литературе терпели крах матримониальные домогательства столь же незадачливых женихов.

Смешно, очень смешно, что Подколесин выпрыгивает в окно, хотя тут и нет того предельного снижения героя, как у Зощенко.

Сватовство Хлестакова срывается оттого, что где-то в глубине сцены суровым возмездием нависает фигура истинного ревизора.

Свадьба Кречинского не может состояться потому, что этот ловкий мошенник метит получить миллион приданого, но в последний момент делает слишком неуклюжий шаг.

А чем объясняется печально-фарсовый итог в повести «О чем пел соловей»? У Лизочки не оказалось мамашиного комода, на который так рассчитывал герой. Вот тут-то и вылезает наружу мурло мещанина, которое до этого — правда, не очень искусно — прикрывалось жиденькими лепестками «галантерейного» обхождения.

Зощенко пишет великолепный финал, где выясняется истинная стоимость того, что вначале выглядело трепетно-великодушным чувством. Эпилогу, выдержанному в умиротворенно-элегических тонах, предшествует сцена бурного скандала.

В структуре стилизованно-сентиментальной повести Зощенко, подобно прожилкам кварца в граните, проступают едко саркастические вкрапления. Они придают произведению сатирический колорит, причем, в отличие от рассказов, где Зощенко открыто смеется, здесь писатель, пользуясь формулой Маяковского, улыбается и издевается. При этом его улыбка чаще всего грустнопечальная, а издевка — сардоническая.

Именно так строится эпилог повести «О чем пел соловей», где автор наконец-то отвечает на вопрос, поставленный в заглавии. Как бы возвращая читателя к счастливым дням Былинкина, писатель воссоздает атмосферу любовного экстаза, когда разомлевшая «от стрекота букашек или пения соловья» Лизочка простодушно допытывается у своего поклонника:

— Вася, как вы думаете, о чем поет этот соловей?

На что Вася Былинкин обычно отвечал сдержанно:

— Жрать хочет, оттого и поет"

Своеобразие «Сентиментальных повестей» не только в более скудном введении элементов собственно комического, но и в том, что от произведения к произведению нарастает ощущение чего-то недоброго, заложенного, кажется, в самом механизме жизни, мешающего оптимистическому ее восприятию.

Ущербность большинства героев «Сентиментальных повестей» в том, что они проспали целую историческую полосу в жизни России и потому, подобно Аполлону Перепенчуку («Аполлон и Тамара»), — Ивану Ивановичу Белокопытову («Люди») или Мишелю Синягину («М. П. Синягин»), не имеют будущего. Они мечутся в страхе по жизни, и каждый даже самый малый случай готов сыграть роковую роль в их неприкаянной судьбе. Случай приобретает форму неизбежности и закономерности, определяя многое в сокрушенном душевном настрое этих героев.

Фатальное рабство мелочей корежит и вытравляет человеческие начала у героев повестей «Коза», «О чем пел соловей», «Веселое приключение». Нет козы — и рушатся устои забежкинского мироздания, а вслед за этим гибнет и сам Забежкин. Не дают мамашиного комода невесте — и не нужна сама невеста, которой так сладко пел Былинкин. Герой «Веселого приключения» Сергей Петухов, вознамерившийся сводить в кинематограф знакомую девицу, не обнаруживает нужных семи гривен и из-за этого готов прикончить умирающую тетку.

Художник живописует мелкие, обывательские натуры, занятые бессмысленным коловращением вокруг тусклых, линялых радостей и привычных печалей. Социальные потрясения обошли стороной этих людей, называющих свое существование «червяковым и бессмысленным». Однако и автору казалось порою, что основы жизни остались непоколебленными, что ветер революции лишь взволновал море житейской пошлости и улетел, не изменив существа человеческих отношений.

1.2 Эволюция мира «бедного человека» в творчестве

М. Зощенко 20−30-х годов

Ранний Зощенко, начиная в притчах и лирических фрагментах с восприятия «звериного» и «умирающего» как внеисторических и внесоциальных качеств человеческой натуры, вслед за Блоком начинает отождествлять первое — с «народом» (низшими социальными слоями), а второе — с интеллигенцией, стремясь сделать литературу «народной» и доказать бесперспективность «интеллигентской» литературы.

Чтобы убедиться в этом, рассмотрим оба начала в мире раннего Зощенко более подробно.

«Сосед» (1917) — первый рассказ, в котором присутствует поляризация героев. Его героиня, молодая женщина Маринка, прозванная за свою подвижность «Жженкой», предпочитает своему старому мужу молодого соседа-конторщика. В противоположность мужу Жженки, в конторщике чувствуется «звериная сила и желание.» Воля к жизни и власти проявляется и во внешности героя: «молодой конторщик, будто отягченный своим ростом, с выпуклой грудью и толстой бычачьей шеей».

Герой-«зверь», воплощающий здоровое, живое начало, появившись впервые в этом рассказе, надолго остается в художественном мире Зощенко. Как модификации этого типа можно рассматривать, например, Гришку Ловцова в рассказе «Любовь», впоследствии — телеграфиста в «Козе», Яркина в «Людях», Кашкина в «Возвращенной молодости». Налицо — и общие сюжетные мотивы: Яркин оказывается, подобно конторщику, соседом Бе-локопытовых. Однотипны и портреты этих персонажей, схожие с портретом героя рассказа «Сосед»:

«В комнаты вошел Гришка — фуражку не снял, только сдвинул на затылок, аж всю бритую шею закрыл «. («Любовь»)

«Нина Осиповна брезгливо смотрела ему вслед на его широкую фигуру с бычачьей шеей, и печально думала, что вряд ли здесь, в этом провинциальном болоте, можно найти настоящего изысканного мужчину». («Люди»)

Образ «зверя» проникает не только в художественные тексты раннего Зощенко, но и в критические статьи и письма. Современная литература в его восприятии тоже резко поляризирована: «неживым» или «мертвым» (в плане книги «На переломе» к ним отнесены Зайцев, Гиппиус, имена которых внесены в раздел с подзаголовком «Мертвые», а также Северянин, Инбер, Вертинский — под заголовком «Неживые люди») противостоит «поэт-бунтовщик» Маяковский. Особенно ценной Зощенко представляется идея «физической силы», о которой он настойчиво повторяет в набросках к статье «Вл.Маяковский», причем эта идея, по мнению Зощенко, реализуется поэтом не только на идеологическом уровне, но и на уровне поэтики, обусловливая «мускулистое построение стиха», создаваемое нагромождением метафор.

Мотив животного, зверя неоднократно возникает в зощенковских характеристиках Маяковского, сближая поэта с героями рассказов. В наброске статьи обнаруживаем написанные столбиком слова:

«Животность.

Радость жизни.

Сила физическая".

В завершенной статье «О Владимире Маяковском» (июль 1919) Зощенко обнаруживает в декларациях Маяковского «звериную повадку», цитируя:

«В лес убежать, Донага раздеться И выть по-звериному.», — и признается, что поэт «заворожил» его «огромной своей силой, волей к разрушению, идеей физической силы». («Воля к разрушению», кстати, вызывает двойную ассоциацию с Ницше: «воля к власти» и нигилизм.)

Образ зверя Зощенко использует и характеризуя новую пролетарскую «поэзию варваров» в поэме Блока «Двенадцать», произведшей на него большое впечатление именно потому, что в ней он увидел резонанс своим поискам «здоровой"поэзии. В статье «Конец рыцаря печального образа», написанной в 1919 г., Зощенко констатирует существование «героического эпоса» «с примитивом во всем, с элементарнейшими чувствами (наслаждение и опасность, восхищение и сожаление), с высокой волей к жизни и со здоровым звериным инстинктом».

Поляризация здорового и неживого появляется даже в личной переписке Зощенко того времени, что говорит о том, что автор воспринимал ее не только как проблему современного ему общества, но и как свою личностную проблему. В письме знакомой женщине, вышедшей замуж за комиссара, датированном весной 1920 г., Зощенко пишет:

«Помните, Ядвига, я смеялся однажды и говорил Вам: — Будь я женщиной, я влюбился бы в человека с огромными ручищами, в сильного зверя, энергичного и упрямого, чтобы совершенно чувствовать сильную его волю, чтобы он создал мне жизнь.

И Вы говорили: -Да."

В том же письме поляризация двух начал в современном писателю обществе констатируется впрямую:

«Два мира:

Мечтатели и фантазеры, Хамы".

Явно ницшеанская ситуация «любовного треугольника» разрешаемая тем, что «женщины идут за победителем», становится для Зощенко универсальной: она появляется не только как сюжет художественных произведений («Сосед», «Серый туман», «Как она смеет»), не только как средство осмысления событий собственной жизни, но и как метафора современной писателю политической ситуации. Именно в таком качестве использована она в фельетоне «Чудесная дерзость», датированном осенью 1918 г. Сюжет фельетона — переход власти в стране от «бессильного властелина» Керенского к сильным и «непримиримым к врагам своим» большевикам, обладающим необходимой для удержания власти «чудесной дерзостью». Ницшеанская воля к власти в полной мере присуща и большевикам. Россия, представленная в духе философской и поэтической традиции рубежа веков в образе женщины, подобно героиням зощенковских ранних рассказов, «Сентиментальных повестей», не может устоять перед «чудесной дерзостью» нового властелина. Показательно, что в фельетоне появляется ницшеанский мотив хлыста, усмиряющего женщину: