Актуальность темы
настоящего исследования востребована необходимостью осмысления уникального опыта авангардного искусства, а также его последствий для современной культуры мышления и знания, одним из которых будет пересмотр традиционных эстетических категорий. На сегодняшний день можно констатировать, что философская интерпретация искусства, находящаяся в ведении эстетики, и в целом науки об искусстве переживают глубочайший кризис идентичности и «онтологического беспокойства», что выразится в дроблении и дополнительной спецификации знания, возрастании роли междисциплинарных научных исследований, многообразии и смешении методологии, которая зачастую заимствуется из сферы негуманитарного знания. Состояние современной эстетики признается и «теоретиками», и «практиками» современного искусства практически неудовлетворительным: она подвергается справедливой критике за спекулятивизм, нормативистские склонности и провал предполагаемых ею концепций искусства и эстетических явлений1. Прежде всего сам новый опыт искусства, который застаем в авангарде XX века, потребует отказаться от многих положений эстетики, а также будет постоянно оспаривать возможность и необходимость традиционного теоретизирования. уОткрытость искусства самым невероятным превращениям языка и стиля, множественность эстетических установок, оригинальность и многоплановость нового художественного видения мира, человека, существования в целом, «равенство прав» теории и практики в их новой для искусства претензии на эстетическое и художественное выражение, смешение разного рода опыта с целью исследования пограничных состояний искусства,.
1 См.: Американская философия искусства: Основные концепции второй половины XX века — антиэссенциализм, перцептуализм, институционализм. Антология. Екатеринбург: «Деловая книга», Бишкек: «Одиссей», 1997. парадоксальное совмещение отказа от традиции и обращения к ее опыту, изобретение небывалых художественных технологий, — все это не только подрывает классические представления об искусстве и создает прецедент «искусства после искусства», но и предопределяет некоторые проблемы современной мысли! Можно уверенно говорить о том, что новый опыт искусства ставит современную мысль об искусстве в новую, пограничную для нее ситуацию, которая более не позволит ей довольствоваться ограничениями традиционных фундаментальных концепций искусства, но заставит ее предпринять такое расследование касательно искусства, которое может еще составить эстетику, с полным отчетом того, до какой степени необходимо, чтобы оно таковою являлось. (Сошлемся на известный образец такого «расследования», который дает Хайдеггер в своем курсе лекций по Ницше, а также их подробный разбор у Лаку-Лабарта). В связи с этим настоящая работа не могла пройти мимо выдвижения такой также чрезвычайно актуальной проблемы мысли об искусстве как проблемы ее самой, поскольку постановка вопроса об индивидуальном стиле позволила бы прояснить новые онтологические основания для философской интерпретации современного искусства, а также его критики.
На пути такого расследования касательно современного искусства оказывается то положение вещей, что прояснение оснований, средств и границ искусства в XX веке активно осуществляется со стороны практики искусства, которая открыто заявляет о своих намерениях, выставляя тайны искусства на показ, демонстрируя технологии изготовления его стилей. Речь идет о парадоксе осознания творческих механизмов, в которые проникает мысль художника, а не только интуиция автора. Значит ли это, что современное искусство не нуждается в дополнительной философской рефлексии, полагая такую мысль в ос.
Лаку-Лабарт, Филипп. Musica ficta (фигуры Вагнера). СПб: Аксиома, Азбука, 1999. нование любого своего творчества? Правомерен вопрос, как это возможно? Впрочем, как и такой, о той ли мысли идет речь? Первое, что замечаем, «мысль» здесь особого «свойства»: можно сказать, она показывается тем, что полагается иметь (как мыслеформу) в качестве обязательной вещи, однако это не значит, что обязательное окажется здесь определяющим моментом ее действительной жизни.
Современное искусство XX века имеет дело с вполне сложившимися историческими формами стилей, что позволило стилю в известной мере «эмансипироваться», занять ведущую позицию в различных культурных сферах современной жизни. Следует заметить, что любая новация в искусстве XX века не обходится без такого озвучивания эстетической программы, одним из важнейших пунктов которой будет требование стилистической революции, направленной на изменение существующего порядка в целом. Одним из важнейших последствий таких «революций» будет радикальное преобразование культуры в целом, которое приведет к установлению прежде всего такого «нового» символического порядка, из которого начнут полагаться все остальные «реалии» существования. Можно констатировать, что положение стиля в культуре XX века резко изменяется, и именно это делает востребованным поиск новых оснований его критики, разрешения из области философии возникающей именно в XX веке проблемы его новой «теории» и «практики».
Таким образом, актуальность новой постановки вопроса индивидуального стиля возрастает не только в связи с попыткой осмысления нового опыта искусства, но и в связи с открытием в этом опыте новой «культуры» стиля. Выдвижение вопроса об индивидуальном стиле способствует прояснению и даже пересмотру как основных вопросов эстетики, культурологии и искусствоведения, к ведению которых традиционно относилось исследование этого вопроса, и существа этих дисциплин, так и самих вопросов познания. О последнем можно сказать, что оно движется в свете новой постановки в направлении прояснения неклассической «онтологии и теории познания» современного искусства, где проблема индивидуального стиля могла быть представлена и разрешена уже как онтологическая проблема.
Степень разработки проблемы.
Новая постановка проблемы индивидуального стиля потребовала осмысления как материала современной философии, культуроведения, искусствоведения, семиотики, исследований междисциплинарного характера, так и материала искусства XX века. В качестве «приготовления» настоящего исследования можно назвать работы по философии имени, проблемам художественной формы и стиля А. Лосева, критика письма Батая, Фуко, труды по семиотике Барта, Тодорова, М. Лотмана, А. Пятигорского, Б. Успенского, работы Витгенштейна, Хайдеггера, современной французской философии (Башляра, Лиота-ра, Левинаса, Нанси, Делеза и пр.), а также анализ собственного опыта и других свидетельств участия в экспериментальных акциях современного искусства.
Определению культурно-исторических оснований стиля в реальном осуществлении науки, раскрытию природы стиля и стилеобразования в рамках культурно-исторического подхода посвящена докторская диссертация Л.М.
Андрюхиной, которая исходит из осознанной фиксации методологического.
— 2 вызова в анализе стиля и подобных ему срезов реальности. Признание методологического вызова окажется исходной установкой настоящего исследования. Переведение проблемы стиля в план онтологического анализа позволит заострить в предлагаемой работе внимание на двойственности онтологического статуса стиля.
Поскольку в авангарде довольно неопределенно «соотношение» теории и практики, их граница не столь различима как в классический период искусст.
3 Андрюхина Л. М. Стиль науки: культурно-историческая природа. Диссертация в форме научного доклада на соискание ученной степени доктора философских наук. Екатеринбург, 1993. ва, так что можно сказать, одно провоцирует и содержит задание (художественное?) для другого, и наоборот, то в этом смысле должно измениться отношение к вопросу, с которого начинается современная эстетика -«возможна и нужна ли философская теория искусства?» Этот вопрос в новом контексте существования искусства, по нашему мнению, должен не столько приводить к перераспределению или появлению нового раздела знания, сколько втягивать последнее в поле как раз невозможных с точки зрения классического состояния искусства и его теории экспериментов авангарда. Можно сказать, что знание вынуждено быть экспериментальным, искать новые подходы, не бояться изменять традиционным методам исследования, а также установившемуся стилю научного познания. Все это заставило очень внимательно отнестись к трудам по семиотике искусства, а также к попытке Ролана Барта создать теорию изменчивого восприятия «литературного объекта», который уже объектом не является, который переходит из состояния формального органического целого в состояние «методологического поля», что предполагает понятия активности, порождения и трансформации.
В своей философской постановке вопрос индивидуального стиля рассматривается в рамках философии языка, когда философские положения используются для объяснения наиболее общих законов языка, а данные языка, в свою очередь, — для решения некоторых философских проблем. Здесь можно выделить следующие продуктивные с нашей точки зрения идеи философии языка: идею «индивидуалистического субъективизма», развиваемую у В. фон Гумбольдта, Г. Штейнталя и в школе эстетического идеализма К. Фосслера, Лео Шпитцера (близкие им идеи высказывал Бенедетто Кроче, им же следовал М. Бахтин, а с 60-х годов XX века наблюдается их возрождение в «генеративной лингвистике»), идею «абстрактного объективизма» Ф. де Сос-сюра и Женевской школы (Ш.Балли, А. Сеше, С. Карцевский). В рамках первого подхода эстетическое рассмотрение языка полностью «растворяло» его грамматику: истолкование, единственное, истинное и конечное, могло быть достигнуто только в стилистике. Причину языкового развития К. Фосслер находил в «человеческом духе с его неистощимой индивидуальной интуицией»: «По своей сущности любое языковое выражение является индивидуальным духовным творчеством. Для выражения внутренней интуиции всегда существует только одна-единственная форма. Сколько индивидуумов, столько стилей"4.,! Критерий сообщения людей друг с другом состоит не в результате общности языковых установлений, или языкового материала, или строя языка, а в общности языковой одаренности индивидуумов. Понятно, что стиль оказывается здесь «единственной реальностью» языка, который сам по себе не существует, язык есть только абстракция. Вот почему он не может быть изучен, но может быть «разбужен». Воспроизведение же языка оказывается «задачей попугаев». Определяя индивидуальный стиль первичной реальностью языка, школа эстетического идеализма ставит, но не разрешает проблему его интерпретации, отслеживая только последствия социального эффекта (значимости) стиля для языкового развития. Например, такое его влияние, которое проявится в частотности языкового явления, регулируемой духовной потребностью большинства. Последнее положение фактически отчасти «воскрешает» положение Гумбольдта о первичности народа по отношению к индивидууму, а также единый «дух народа» как коллективную психологию Штейнталя. Однако собственно языковое творчество не только осуществляется речевыми актами (момент выражения), но и оказывается продуктом их сложного обмена (момент сообщения), а значит, ставит проблему индивидуального стиля как проблему взаимодействия индивидуального и социального, субъективного и объективного, потребность сообщения которых неизбежна как в искусственном научении языку, так и в живом восприятии речи. Вопросы соотношения языка и речи будут активно обсуждаться в рамках второго.
4 Цит. по: История лингвистических учений. М.: Языки русской культуры, 1998. С. 91. подхода. Антиномия языка и речи Соссюра-Балли оказывается продуктивной моделью понимания языковых процессов. В рамках этого подхода фиксируется такое состояние языка как знаковой системы, в которой присутствует постоянное разногласие между формой знака и его значением, между означающими и означаемыми. Последнее корректирует исходную посылку данного подхода к языку, который представляет взгляд на него «как на готовую вещь, передаваемую от одного поколения к другому, как на устойчивую, неизменную систему нормативно тождественных языковых норм, преднаходимую индивидуальным сознанием и непререкаемую для него, ничего общего не имеющего с художественными, познавательными и иными ценностями"5. Игра действия и противодействия обуславливает единство «состояния языка», всегда временного, всегда обратимого, но реального. Фактически в центре внимания оказываются не столько единицы готового языка, но, скорее, формы сообщения мысли, конкретика которых всегда создается заново. Это заставляет сфокусироваться на проблеме перевода языка в речь, то есть иметь дело как со строем определенного языка, располагающего специфическим набором актуализаторов — грамматическими связями, так и с психологией говорящего субъекта — его реальными представлениями. В результате стилистика понималась с точки зрения изучения общих для всех носителей языка явлений, прежде всего связанных с выражением «аффективных категорий», эмоциональной стороны языка. Понятно, что стилистические и тем более индивидуальные различия могли быть рассмотрены как промежуточные (между языком и речью) состояния, то есть составлять конкретный факт языка, парадокс которого здесь состоит в том, что конкретные (назовем их индивидуальные) проявления языка не полностью порождаются самим языком, но пред.
5 Степанов Ю. С., Демьянков В. З. Философия языка.// Современная западная философия: Словарь. М.: Политиздат, 1991. С. 346. полагают выбор субъектом тех или иных языковых единиц, решения вопросов стиля в конкретной ситуации высказывания.
Настоящее исследование обнаружит то, что разногласие между обозначающим и обозначаемым, порождающее «асимметричный дуализм» того и другого, производит омонимический и синонимический сдвиг и создает новый план символической нео-риторики стиля, в котором застанем означающее и означаемое только скользящими по «наклонной плоскости реальности». Можно сказать, что в своем странном «скольжении» они ее показывают, в пределе и определенности показа сообщая также о «потере» «глубины» представляемой здесь языковой формы, но не о выражении ею смысла. Произвольность их связи между собой и сомнительность их отношения к реальности, которой они как-то касаются, отвечают, например, определению вопроса П. де Мана о риторическом модусе литературного текста как риторического вопроса, не ведающего даже о том, спрашивает ли он о чем-либо на самом деле. Так любая драматизация чтения, которую мы здесь застанем, будет совершаться не как эмоциональная реакция на действия языка, но как эмоциональная реакция на невозможность понять, к чему клонит язык6.
Несколько особняком в прояснении философской проблематики языка стоят работы Витгенштейна. Его намерение видеть в философии аналитическую деятельность по прояснению логической структуры языка, намерение, которое приводит его к различению «поверхностной» (синтаксические правила естественного языка) и «глубинной» грамматики (относящейся к «языковым играм» как «формам жизни»), исходит из предельной данности сущего, мистика которого произведена не тем, что оно что-то скрывает (недостачу сущности), но в том, что дана в режиме конечности его показывания.
6 Ман П. де. Аллегории чтения: Фигуральный язык Руссо, Ницше, Рильке и Пруста. Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 1992.
Все эти и другие свидетельства философии языка позволяют говорить о проблеме мысли, которая не только больше «не понимает» индивидуального языка, но и которая основывается более не на том, о чем не может быть сказано (немыслимое Хайдеггера), но на работе с тем, что только может быть показано. Это предопределит и то, что через «готовую» форму стиля полагается не конечная предельность и окончательность самой мысли, но поле ее всевозможных методологических манипуляций ^спекуляций) или «языковых игр».
Настоящее исследование приходит к тому положению, что открытие новой «реальности» языкового сознания происходит одновременно с формированием символической «культуры» стиля. Здесь мы и выходим на проблему определения онтологического статуса стиля как такового, который тем более настойчиво требует осмысления, чем менее к этому, казалось бы, предрасположена та символическая форма языка, в которой он прежде всего выскажется. Фактически различение индивидуального стиля будет происходить не просто на фоне новых реалий символической культуры языкового мышления, но при непосредственном участии стиля в сотворении таковой. Относительно языковой стратегии мышления следует говорить также об открытии «нового» способа мыслить, из которого мысль как таковая исчезает. В этом дефекте символического, неизбежно производящего иллюзию о самом мышлении, и располагает, по нашему мнению, свою, неизбежно «онтологическую», критику современного сознания авангардное искусство и современная философия. Дело не в том, что мысль не подразумевает в своей новой способности исчезать известную дорогу, что в лучшем случае она технологична, но и тогда технология процесса изготовления того, что может обернуться самым непредсказуемым образом, более или менее случайна. Парадокс современного познания открывается в том, что мысль является первой неопределенностью символического, с которым оно имеет дело. Можно сказать, что «худшее» для классического образа мысли состоит в том, что мысль как таковая не находит более оправдания своей состоятельности в том, чтобы определиться через цель и результат, метод и предмет познания. То, что выскажет относительно современной философии один из его ярких представителей — Жиль Делез, который уподобит само философское познание фантастическому роману и детективу, открывает мысль только как намерение ее иметь. В таковом намерении обретается новое решение проблемы познания, которое знает, что ничего не знает, поскольку полагается на границе «невозможного» для мысли «предмета».
Предмет исследования.
Прежде всего заметим, что, если предмет настоящего исследования и может быть извлечен, то в каком-то особом «порядке» мысли. Иначе говоря, он будет не просто связан, но самым неподдельным образом участвовать в том изобретении символического ее плана, которое мы имеем каждый раз, когда она возобновляется. В этом смысле, любое определение предмета неизбежно метафорично в смысле такой нео-метафоры, которая «не знает», что именно получится из того ряда (и одновременно — разрыва) символического порядка, который она собой произвольно устанавливает. Например, определение предмета применительно к настоящей теме исследования может звучать как расследование его предположительно как индивидуального стиля, представленного в плане такого «внутреннего опыта» мысли, который полагал бы себя в письме относительно еще не-бывшего. Фактически письмо показывается в таком определении тем онтологическим «пределом» мысли, который позволит стилю обрести такую двойственность своей «новой онтологии», что любое наличие его символической формы будет полагать также и отрицание какого-либо его установления.
Постановка проблемы.
Новая постановка проблемы индивидуального стиля как онтологической проблемы востребована в свете тех проблем, которые ставит перед познанием современное искусство и которые требуют в своем решении онтологического обоснования. Новый план мысли безусловно подразумевает сотворение каждый раз конкретной (предположительно — индивидуальной) имманентности стиля. Одним из последствий этого будет то, что необратимо изменяется, если не отменяется, старая концепция искусства. Это не значит, что современное искусство вовсе не искусство, хотя зачастую могло бы быть легко определено таковым, можно сказать о нем только то, что его концепция перестает быть общей, являть собой постоянный код значений, корпус литературы, живописи и музыки, хотя последние, как видим, не исчезают совсем, но только существуют предположительно на каких-то других основаниях. В этой ситуации новая постановка вопроса об индивидуальном стиле не может осуществляться по отношению к тому, что известно в плане общего эстетического канона как стиль и как искусство. Стиль теряет в своем концепте спецификацию по материалу, роду и виду искусства, поскольку «через стиль» и литература, и живопись, и музыка перестают отвечать своим фундаментальным концепциям и требуют каждый раз своего нового обоснования в качестве таковых. Можно предположить, что само обоснование ведется не извне искусства, но «со стороны предмета», то есть полагает его как событие его собственной практики, как событие мысли, последствием чего особенностью обоснования нового онтологического статуса стиля здесь явилось бы то, что это каждый раз в конкретном случае возобновляемое обоснование, поскольку оно имеет дело также с такой особенностью символического порядка его мысли, который обладает только одним постоянством — неизбежно варьироваться в своих составляющих. Правильно было бы задать здесь вопрос, не что есть индивидуальный стиль и даже не как он есть, но как он возможен?
Метод исследования.
Новая постановка проблемы индивидуального стиля открывается через парадокс на самом деле невозможного метода (в этом смысле исследование проблематично как само задание). Стиль сам выступает не только как «место» невероятных контекстуальных превращений искусства, которые, собственно, и составляют «закон» символического или «внешнего» в терминологии Нанси, но и как «место», которое допускает применение любого метода с условием полагания в нем также его отрицания. Метода, содержащего в качестве своей установки не результат как таковой, но свое иное, через намерение которого будет содержаться возможность преодоления его границы. Такой «двойной» метод с необходимостью сотворит особый «топос» открываемой здесь возможности мысли, прояснит онтологический план индивидуального стиля.
Цель и задачи исследования
.
Основная цель настоящего исследования будет состоять в обеспечении новой постановки вопроса индивидуального стиля для современного искусства. Поскольку это обеспечение потребует перевода проблемы стиля в область онтологического анализа, то основной задачей настоящего исследования будет выявление онтологического плана индивидуального стиля. В связи с этим предполагается выдвижение таких промежуточных задач работы как:
•прояснение онтологического статуса индивидуального стиля в античной риторике, а также в перспективе историко-культурного и социокультурного познания, задач современной нео-риторики текста;
•выявление нового комплекса проблем исследования стиля, которые вытекали бы из такого анализа;
•расследование нового положения стиля в контексте нового опыта современного искусства;
•разрешение проблемы теории и практики относительно опыта современного искусства;
•онтологическое обоснование деформаций стиля, на которые обречено современное искусство;
•обеспечение предварительного задела к возможному расследованию выдвигаемой здесь проблемы мысли.
Сформулированные выше цели и задачи исследования обусловили прохождение его через следующие этапы работы: прояснение онтологических и гносеологических характеристик индивидуального стиля в классической культуре мыслипрояснение онтологических и гносеологических характеристик индивидуального стиля в контексте опыта современного искусства.
Научная новизна диссертации определяется прежде всего обеспечением новой постановки проблемы индивидуального стиля.
Впервые эта проблема выдвигается в рамках онтологии и теории познания. Фактически новая постановка есть задание для всего теоретического знания современного искусства.
Новизну представляют сам ход исследования, постановка и решение его задач, выдвижение проблемы методологии.
Впервые делается попытка прояснения онтологического статуса стиля, а также обосновывается необходимость его различения применительно к классическому и современному искусству. Открытие особенностей нового положения стиля позволяет наиболее аутентично разрешить проблему мысли в современном искусстве, а также наметить подходы к разрешению проблемы его познания.
Впервые проанализирована «роль» стиля в культурной политике искусства, а также неизбежность ее фальсификации.
Новая постановка вопроса об индивидуальном стиле позволила прояснить онтологические основания для философской интерпретации современного искусства, а также его критики.
Впервые предложена и обоснована необходимость такого метода исследования современного искусства, который с необходимостью полагал бы и свое отрицание.
Теоретические положения работы, выносимые на защиту:
1.Стиль осуществляет культурную политику современного искусства: он является основным «местом» невероятных и ранее невозможных контекстуальных его превращений. Можно заметить, что стиль предъявляет собой такой символ образуемого через него социокультурного сообщества, в которое он сообщает нечто, называемое искусством, через прагматику знака и действия одновременно. Образуемое через стиль новое символическое 1е1оБ искусства отличается подвижностью, открытостью и неочевидностью своей структуры. Это предопределяется тем, что через стиль современное искусство полагает свою возможность, рассматриваемую в плане его социокультурной идентификации, через столько прочтений, сколько (и каких именно) индивидов участвует в образовании его нового субкультурного «социума».
2. Прояснение нового положения стиля откроет новую проблему определения индивидуального содержания стиля. Она проявится в том, что это «содержание», очевидно, как-то выскажется в общей концепции сообщества, которая через стиль предъявляется, а также в выборе подручных средств для ее субъективной интерпретации, но не составит более «тайну» стиля. Парадоксально то, что эти интерпретации будут являться таким содержанием индивидуального стиля, которое образует собой только контекст возможного его использования. Сомнительным моментом явится и то, что, «основание» для выбора символики, или семиотической вещественности стиля, будет полагаться теперь в намерении принадлежать к сообществу, которое отличается исходной неопределенностью своего существования, что неизбежно открывает простор для фальсификации и переориентации «исходных» концепций.
3. Иной, «антикультурный», план стиля спровоцирует та ситуация ответа, в которое будет втянуто искусство XX века вопросом о своем праве на смерть. Этот вопрос составит основное событие его мысли, а также предопределит ее действительную жизнь. Он полагает стиль не только в символическое пространство общего «культурного» действия, но и такого осознания этого действия, которое обречено как испытывать последствия отказа от глубины стиля, провоцируемые пустотой его культурной формы, так и разрушать все установления образуемого этой формой символического порядка. Именно это задание по демистификации ставшей столь наглядно очевидной культурной игры стиля, ляжет в основание тех странных экспериментов современного искусства, которые исследуют его новую онтологию как (=через) «опыт создания текста, предположительно являющегося произведением искусства, доказывающим отсутствие искусства, что является истинным искусством, или искусством преодоления искусства посредством искусства"7.
4. Открытие двойственности — культурной и антикультурной — онтологического плана стиля не есть открытие новой корреляции частного и общего как индивидуального сознания и символического порядка. Новая «участь» индивидуального стиля не будет сводиться только к тому, чтобы на разные лады разыгрывать виртуальные возможности нового символического поля той или иной субкультурной общности. Две «составляющие» плана стиля здесь на самом деле не соединены и не разъединены, но даны в плане приближения-удаления, или в отношении подходящего и проходящего. Новое положение стиля проявляется в этой двойственности, обеспечивая особое существование его символической формы, из которой стиль «происходит» и в которой «исчезает», полагая свое «начало» и одновременно свой «конец» в разрушении традиционного различения между внутренним и внешним, означающим и означаемым, которые здесь безнадежно «путаются» между собой.
5. Новое положение стиля, проявляемое в двойственности его плана, откроет новое задание для любого вопрошания мысли о современном искусстве, обеспечивающее подвижность ее плана и позволяющее открывать «третье бытие» ее «времени», со-держать его в наличии и в отрицании стиля как намерение иного и опыт ничто.
6. Иной план стиля не образует глубины его «культурной формы», которая самодостаточна, не составляет нового «внутреннего», «индивидуального» ее содержания, он не есть и простое отрицание ее, но только открывает ничто в.
7 Абалакова Н., Жигалов А. Тотарт: Русская рулетка. М.: Аё Ма^тет, 1998. С. 13. опыте письма как «внутренний предел» его мысли. Это позволяет говорить о новом искусстве в плане таковой его языковой реализации, которая была бы предопределена самим опытом, а не установлением нового эстетического канона.
7. Опыт иного выводит на необходимость такой эстетики, которая вопрошала бы об искусстве в плане события, а значит, апеллировала к новому этическому требованию иного как составляющему план имманенции индивидуального стиля.
8. Одним из последствий из полагания иного в намерение стиля окажется потеря сообщаемости индивидуального языка и то непонимание, которое здесь прочно устанавливается и которое остается таковым, несмотря на все попытки рационального мышления изобрести довольно сложные процедуры перевода. Последние позволят осуществиться только культурной функции нового стиля, но ничего не скажут о его плане имманенции. Для такого мышления становится непонятным, куда клонит тот язык, который здесь показывается, а также проблемой становится сама возможность его мыслить, его план постоянно ускользает от нее. Это открытие заставляет вскрыть проблему новой методологии стилевого анализа, а также обосновать необходимость такого метода его исследования, который с необходимостью полагал бы и свое отрицание.
Теоретическая и научно-практическая значимость работы вытекает из актуальности и новизны постановки ее проблемы. Предлагаемые решения проблемы индивидуального стиля фактически находятся в поле движения современной мысли и опытов современного искусства, которые озабочены исследованием своих границ и оснований. Основные результаты исследования могут быть востребованы в различных областях философского знания, а также способствовать развитию новых теоретических исследований современного искусства. Полученные результаты, а также материал диссертации могут быть использованы в вузовской работе в процессе преподавания философии, эстетики, а также курсов по современному искусству.
Апробация диссертации. Подготовительные этапы работы над диссертацией были отражены в докладах диссертанта на ежегодных научных конференциях молодых ученых и специалистов в Самарском государственном университете, Самарской гуманитарной академии, на семинарах международной летней академии «Мыслить Европу» (Крым, 1999), а также в четырех публикациях.
Структура работы включает в себя введение, две главы основной части, заключение и список использованной литературы.
Заключение
.
Настоящее исследование ставило своей целью обеспечить новую постановку вопроса об индивидуальном стиле. Это потребовало обращения к античности, где в рамках риторической теории уже осуществлялась такая постановка, анализа историко-культурного контекста реализации риторической установки, социокультурных предпосылок для обнаружения онтологических аспектов индивидуального стиля, а также выявление нового онтологического статуса стиля в контексте нового опыта современного искусства. Данные историко-культурного анализа позволили констатировать проблемность риторической установки для осмысления искусства и анализа стиля, которую обозначает возникновение исторического подхода в рамках романтической культуры, а также ее модификация в план социокультурной типологии стиля. Значение романтизма трудно недооценить для художественного мышления XX века. Именно здесь задается поисковая ситуация творчества, которая отказывается от осуществления индивидуальных решений в рамках «формальных» риторических схем и переориентирует внимание художника на воспроизведение логики творческой фантазии. Интерес к органическому, скрытому порядку, индивидуальному решению будет иметь своим последствием деэстетиза-цию художественной функции стиля, которая проявит возможности появления его особого, неизбежно «антикультурного» касательно установлению любой риторики, плана. Новый опыт авангарда окончательно продемонстрирует разрыв с той стилевой концепцией, которая обязана своим постоянством живучести риторической установки, что поставит в число требований современного искусства пересмотр тех фундаментальных концепций искусства, которые были заданы еще античной мыслью и до сих пор ограничивали поле его онтологического вопрошания. Этот факт разрыва и потребовал соединить исследование об индивидуальном стиле с процессами, которые происходят в современном искусстве, а также с проблемами, которые отличают его познание.
Фактически любое исследование современного искусства вынуждено проходить через два определяющих момента нового положения стиля — через его участие в культурной политике искусства, поскольку в стиле реализуются процессы художественной самоидентификации современного искусства (можно сказать, что через стиль оно сообщает себя в социокультурный план своей «онтологии»), а также через «антикультурную» интенцию стиля, задаваемую не только подвижностью и открытостью «готовой формы» в символическое, но и сознанием потери глубины ее «культурного» плана. Осознание пустоты «готовой формы» стиля есть всегда опыт ничто, который проходит линией разрыва письма, сообщающей онтологический план индивидуального стиля в особом опыте-плане мысли. Именно таковой «опыт» позволяет каждый раз выходить из «эстетизирующего» автоматизма" «культурной формы» стиля.
Действительное положение индивидуального стиля постоянно ускользает от мысли, которая сбита с толку наличием его «готовой формы» и кажущейся доступной концепцией стиля. Сомнительно то, что реальность полагается через эту «форму», предполагая иллюзию о ней в качестве основного эффекта ее действенности. В настоящей работе было начато исследование особой онтологии символического, которая здесь отличается тем, что полагает в себе свое отрицание. В дальнейшем было бы полезно поработать с той иллюзией «смысла», которую оно собой разрешает, и попытаться выяснить, в каком смысле ее осознание несет от нее освобождение, а в каком принимает ее на правах «действительного» положения вещей.
Остается вопрос: не составит ли момент осознания только индивидуальную политику стиля, нельзя ли ее увидеть в намеренном отказе от стиля, разрушении его, которое становится лозунгом постмодерна? Смеем предположить, что введение момента осознания в «творческий» план стиля обнаруживает собой более сложные процессы его индивидуальной онтологии. Иное, намерение которого, казалось бы позволяло бы говорить о такой «политике», обнаруживает на самом деле только желание, но еще не саму возможность такого нового «возможного мира», «реальность» которого не задавалась бы как вариация контекстом общей жизни или общего сознания, не предопределялась бы выбором той или иной позиции, но была бы тем не менее реальной возможностью, позволяющей сбыться реальности нового «сознания» человека. Понятно, что таковая «реальность» высказывается и может быть только и существует в языке, который потребует какого-то особого положения мышления. Разумеется, все эти положения требуют последующего доведения их до сознания, а также должны предопределить нетипичный предмет будущего исследования, о котором скажем пока несколько слов.
Понятно, что все попытки определиться с новым предметом мысли относительно ее самой обречены. Его ускользание потребует какого-то другого «порядка» мысли. Исходя из «логики» размышлений настоящей работы, этот «предмет» будет не просто соотноситься, но самым неподдельным образом участвовать в том сотворении плана мысли, который мы имеем каждый раз, когда она открывается в иное, понимаемое в плане ее постоянно открываемой (и потому — трансцендирующей) имманенции. В этом смысле, любое определение предмета мысли неизбежно экспериментально, что предполагает исследование стиля из признания проблемы метода. Эта проблема выводит на проблему видения, требование изменения которого содержится в опыте искусства. Эта проблема была поставлена в настоящем исследовании в связи с проблемой языка и мысли. Для постороннего взгляда остается только само свидетельство искусства о странных превращениях того, что составляет живую материю его стиля. Для посвященного — это свидетельство говорит также и о том, что современное искусство допускает только одну «эстетику», которая подчинена требованиям новой «этики» исчезающего, несмотря на все наличие, «объекта». Дело не в том, что произведение не поддается мысли, которая его не схватывает, но в том, что странный Текст на каких-то новых основаниях для самой мысли полагает ее в себе самом. Обнаружение и исследование такого поведения «объекта» и «мысли» позволит обосновать новую историю современного искусства, признание необходимости которой только и обеспечит новое состояние его философии.
Все выше сказанное о стиле можно выстроить в таком метафорическом ряду: стиль в пространстве мысли предстает как. мерцание «содержимого» ее новой («в промежутке») реальности сквозь «вещество» исчезающей навсегда определенности лица «стиля», так что событие это откроет «текучесть» письма в «случайное» как порядок уже иного «мира», а значит, обнаружит каждым явлением письма непреходящую линию разрыва известному положению вещейиначе говоря, онтостиля как событие мысли отличается тем, что проходит, никогда так и не наступая и не сбываясь по-настоящему как время мира, но «возобновляет» последнее в самой потере «глубины» смысла, сообщает пустоту последнего (=иное) в новое намерение стиля.
