Государственное управление на Урале в эпоху петровских реформ: западные уезды Сибирской губернии в 1711-1727 гг

Актуальность темы

диссертации определяется, в первую очередь, теми исключительно важными функциями, которые выполняет государственный аппарат всех уровней. В самом деле, к какому бы из известных определений государства ни склонялось наше предпочтение, структурообразующая роль аппарата управления в конструкции государства несомненна. Государственный аппарат (или институция, выполняющая его миссию) -обязательный признак государствачерез аппарат управления абстрактное понятие государства обретает свою «физическую» осязаемостьпосредством аппарата управления государство реализует свое влияние на социально-экономическую жизнь общества. Тем более последнее присуще особенностям исторического развития России, которое с регулярным постоянством преподносит нам примеры чрезвычайного влияния государственных институтов. Не случайно и, наверное, не в последнюю очередь в связи с этим, и отечественное историописание формировалось прежде всего как история государства Российского, а «государственная» школа стала едва ли не самым мощным и завершенным явлением классической русской историографии.

Второе обстоятельство, которое, как представляется, актуализирует выбранную проблематику, имеет более конкретный характер: осознание петровских реформ как одного из принципиальных и ключевых моментов отечественной истории. В связи с этим, уже современниками реформатора первая четверть XVIII в. воспринималась как своеобразная точка отсчета, водораздел в истории древней и новой Россииотныне любые изыскания, оценки, прогнозы как ретроспективного, так и перспективного характера не обходились без учета петровских преобразований. Последние стали пе только предметом научных, но, что немаловажно, нравственных и, шире — мировоззренческих рефлексий, материалом политических и философских спекуляций, питательной средой для формирования мифов и стереотипов. В то же время изучение петровских реформ — необходимое условие понимания природы государственного строя России XVIII и последующего веков: проблемы, не только не исчерпанной предшествующими дискуссиями (например, 60-х и 70-х годов прошлого столетия), но получившей новые стимулы развития в связи с изменениями теоретико-методологических установок и приоритетов научного поиска, произошедшими в русской историографии последних двух десятилетий. Новейшие исследования петровского времени свидетельствуют, что отечественное петроведение начинает переживать качественно новый уровень своего развития. С одной стороны об этом свидетельствует появление капитальных работ, авторы которых, при всей несхожести в своих индивидуальных подходах и пристрастиях ставят проблему оценки петровских преобразований в контекст имперского периода истории России в целом или даже в контекст всемирной истории1. С другой стороны — глубоких, основанных на привлечении свежего и обширного архивного материала, трудов, посвященных детальной реконструкции истории петровских учреждений2. Выход в свет подобного рода исследований знаменательно, прежде всего тем, что они в новых условиях возобновили отечественную историографическую традицию, прерванную около столетия назад.

В то же время на общем фоне научно-исторической литературы монографии по истории петровской эпохи (да и XVIII в. в целом) — отнюдь не лидеры продажчтобы убедиться в этом, желающие могут ознакомиться с каталогами ведущих научных издательств за последние годы. Что же касается работ по истории местного государственного управления и его эволюции в первой четверти XVIII столетия, то здесь картина и вовсе безрадостная. Это в полной мере относится и к Уралу: систематическая административная история края времени петровских реформ еще не написана, а имеющиеся на сегодняшний день опубликованные материалы — лишь первый шаг в данном направлении, и это третье обстоятельство, обосновывающее актуальность настоящей работы.

Еще в начале XX века Ю. В. Готье заметил: «.особенности строя каждой из. областей (России. — Д. Р.) нуждаются в особом монографическом изучении и вполне его заслуживают."3. Эти слова не утратили своей значимости и поныне. Большинство работ, посвященных реформам местного управления, в том числе написанных в советское время, подавалось в некоем «общероссийском» формате. Историки слишком доверялись центральной статистике, законодательству о местных учреждениях, табелям и штатам, составленным в недрах сенатских и коллежских канцелярий и контор, прибегая к региональному материалу фрагментарно и бессистемно. Увлекаясь рассмотрением истории петровской России (в том числе и истории преобразований местного госаппарата) в мак.

1 См., напр.: Медушевский А. Н. Утверждение абсолютизма в России: Сравнительное историческое исследование. М., 1994, Он же. Реформы Петра I и судьбы России: Научно-аналитический обзор. М&bdquo- 1994. Миронов Б. //. Социальная история России периода империи (XVIII — начало XX в.). Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства. В 2-х т. Второе изд., исправленное. СПб., 2000; Каменский А. Б. От Петра I до Павла I. Реформы России XVIII века. (Опыт целостного анализа). М., 2001.

2 Анисимов Е. В. Государственные преобразования и самодержавие Петра Великого в первой четверти XVIII в. СПб, 1997; Серов Д. О. Строители империи: Очерки государственной и криминальной деятельности сподвижников Петра I. Новосибирск, 1996, Он же. Прокуратура Петра I (1722−1725 гг.). Историко-правовой очерк. Новосибирск, 2002; Бабич М. В. Государственные учреждения XVIII века: Комиссии петровского времени. М., 2003; Балакирева Л. М. Судебная реформа Петра I. Юстиц-коллегия. Новосибирск, 2003 и др.

3 Готье Ю. История областного управления в России от Петра I до Екатерины II. М., 1913. T.I. С. 6. роисторическом масштабе, многие авторы предпочитали рассуждать о характере модернизации в первой четверти XVIII в., о удачах и неудачах петровских реформ, о их цене и т. д. Сегодня, когда можно подводить очередной промежуточный итог историографии пет-роведения, представляется целесообразным сменить исследовательскую установку, перестать рассматривать Россию как некий монолит и обратиться к России как к стране регионального многообразия, стране региональных специфик. И если Ф. Бродель, ведя речь о своей родине конца XVIII—XIX вв., считал справедливым говорить, что «Франция до абсурда разнообразна"4, то относительно России это высказывание будет не менее справедливым. Главное же заключается в том, что региональное многообразие нашей страны задавало неравномерность ее развития. Ход исторического процесса, течение исторического времени в каждом регионе были своими. Это обстоятельство актуализирует задачу изучения реформ Петра I и отдельных их аспектов на местном материале. Выявление и отбор источников, позволяющих расширить и укрепить фактологический фундамент наших представлений о функционировании административных структур на Урале (равно, впрочем, и в любом другом регионе), позволяет, с одной стороны, реконструировать историю самого региона, а с другой стороны, получить добротный материал для сравнений и обобщений в масштабах страны. Типологическое сходство и видовое разнообразие региональных историй, проявляющиеся в подобного рода исследованиях, вполне, на мой взгляд, примиряют противопоставленные Ю. J1. Бессмертным «историю малого» и «историю в малом"5.

Касаясь проблемы регионального разнообразия и уникальности региональных историй при их типологическом сходстве и общенациональной заданпости, не могу не привести одного историографического примера, непосредственно относящегося к оценке характера европейской государственности Нового времени. Пьер Шоню, развивая мысль о территориальном государстве — «одном из великих достижений классической Европы», основе ее прогресса, богатства, влияния и преуспевания, постулировал: «Классическое государство выбирает главное: контроль за населением, укоренение на земле"6. Этот кон.

4 Бродель Ф. Что такое Франция? Кн. Первая: Пространство и история. М, 1994. С. 22.

5 Определяя свое отношение к микроисторическому подходу, Ю. Л. Бессмертный, отведя несколько страниц одной из своих статей всесторонней оценке этого метода, предпочел, в итоге, говорить о нем как «об „истории в малом“ (а не „истории малого“)»: Бессмертный Ю. Л. Многоликая история (Проблема интеграции микрои макроподходов) // Казус-2000: Индивидуальное и уникальное в истории / Под ред. Ю. J1. Бессмертного и М. А. Бойцова. М., 2000. C.52−6Iна мой взгляд непримиримой несовместимости между этими ракурсами нет и при определенных обстоятельствах они могут выступать двумя сторонами одной медали, как регионалистика и краеведение, хотя, разумеется, микроистория гораздо ближе именно регионалистике.

6 Шоню П. Цивилизация классической Европы. Екатеринбург, 2005. С. 27. троль давался посредством развития коронной бюрократии, госаппарата всех уровнейтяжелый процесс распространения власти бюрократии, ее «прорыв» к большинству населения через сопротивление сеньориальных администраций историк демонстрирует, преимущественно, на материале французской истории XVII в. Касаясь генезиса «классического» государства в России, Шоню приходит к интересному и нетривиальному наблюдению. Дореформенная Россия — «двухэтажное государство»: «Парадоксальное утверждение крепостничества в XVI и XVII веках закрепляет отныне крупные поместья в руках служилого дворянства. Русское государство правит двумя миллионами душ в XVIII веке. п.

Ниже его — 20−30 млн подданных крупных поместий". Два миллиона душ — это прямые подданные короны, дворяне и, отчасти, городское население. Государство в России, пишет Шоню, не совпадает с империейпри всей обширности пространств и внушительной общей численности населения оно сопоставимо е современной ему Пруссией. Крестьянское большинство вынесено за рамки этой публично-правовой, политической реальности. «Именно за счет исключения крестьян из гражданского состояния Россия Петра Великого осуществила ту поверхностную вестернизацию, которой восхищалась Европа эпохи Проо свещения в XVIII веке», — заключает ученый. Какое отношение имеют эти соображения к проблеме истории госуправления на Урале? На мой взгляд прямое. П. Шошо в своих блестящих и, безусловно, продуктивных (в макроисторическом контексте) выкладках не учитывает, по-крайней мере два обстоятельства. Во-первых, он оперирует приблизительными усредненными демографическими показателями и ситуацией, характерными для России 90-х гг. XVIII в., перенося их на петровскую эпоху, и не учитывая принципиальных отличий социально-демографических показателей различных регионов (в том числе плотности населения, степени распространенности «крупных поместий» (?) и т. п.).

Во-вторых, «классическое» государство, если таковым, по Шоню, считать государство, непосредственно «овладевшее» населением и территорией («настоящее классическое государство») не было чуждо российскому XVIII столетию и реализовывалось в петровское время — без посредников в лице хозяев «крупных поместий» — на огромных периферийных пространствах Поморья, Урала и Сибири — районах с неразвитым или слаборазвитым феодальным землевладением.

Я привел этот пример вовсе не для того, чтобы вступить в поверхностную полемику с классиком французской историографии. В моем представлении это просто лишний раз подтверждает значимость и актуальность изысканий в области административной ис.

7 Шоню П. Указ соч. С. 40.

8 Там же. тории края первой четверти XVIII в. — значимость, потенциально выходящую за формат не только региональных, но и национальных исторических интерпретаций.

Думается, что сказанного достаточно для того, чтобы подчеркнуть обоснованность и научную оправданность избранной темы исследования. Впрочем, помимо научных, можно отметить и общественно-политические, или практические аспекты проблемы. Они связаны с конструированием новой структуры государственной власти современной России, в том числе — с реформой системы местного управления и самоуправления. Политическое руководство страны как никогда раньше открыто обращается к историческому опыту российского госуправления, в первую очередь XVIII — начала XX в., что выражается в консультациях с историками, прямом декларировании преемственности ряда государственных институтов Российской Федерации и Российской империи, частичного восстановления административной лексики, присущей дореволюционной традиции и т.н. Разумеется, приведенные примеры не означают реставрации имперских институтов, по поиск, если можно так выразится, национальной государственно-политической идентичности налицо, а потому всякое исследование истории государственного аппарата прошлых веков может иметь не только специально-научное значение.

Исходя из вышеизложенного, следует констатировать, что объектом настоящего исследования стало местное государственное управление России в переходный период от средневековья к новому времени.

Поскольку исследование реализуется на конкретном региональном уральском материале, постольку конкретизируется его предмет: структура и функционирование системы местного (общего и специального) государственного управления на Урале в период двух областных реформ Петра Великого. В рамках истории специального госуправления в работе рассматриваются финансово-податные, военно-податные, судебные и горнозаводские учреждения, созданные на Урале, главным образом, в ходе второй областной реформы Петра Великого. Однако все они исследуются настолько, насколько их деятельность влияла на общеадминистративную практику региона. За рамками рассмотрения оставлены органы самоуправления всех уровней и всех социальных групп (служилых, посадских и крестьянских миров,) и система церковного управления, поскольку история этих структур заслуживает отдельной монографии и может иметься ввиду в качестве перспективы9.

9 Отчасти такие исследования, выполненные на урало-сибирских материалах XVIII в., уже имеются. В качестве примеров можно указать на замечательную монографию Н. Д. Зольниковой и на новейшие работы Н. Л. Миненко и И. В. Побережникова: Зольникова Н. Д. Сибирская приходская община в XVIII веке. Новосибирск, J990- Миненко Н. А. Самоуправление у русских крестьян Урала в XVIII — середине XIX века // Апка.

Цель настоящей работы определяется на основании выбранных предмета и объекта исследования. В самой общей формулировке она сводится к реконструкции структуры и принципов функционирования системы государственного управления на Ураче в контексте развития самодержавной монархии в России в эпоху Петра Великого. При этом, в более детальном приближении я имел ввиду определенное триединство цели. Во-первых, требовалось воссоздать структуру государственных учреждений Урала и процесс их трансформаций, иными словами — воссоздать историю канцелярий, выполнить работу, исконно составляющую содержание любых изысканий в области истории госучреждений. Но воссоздание истории канцелярий это не просто установление времени их возникновения, существования, эволюции и ликвидации, рассмотрение элементов структуры. Это и качество их деятельности — область, в комплексе плохо разработанная на уровне метода, но эмпирически подразумевающая такие вещи как исследование особенностей организации внутреннего и внешнего документооборота, состояния коммуникаций, уровня финансирования и кадрового потенциала учреждений (в количественном и качественном аспектах) — всего того, что влияет на исполнение воли законодателя, инициативность в принятии решений и проч. Отсюда, во-вторых, предполагалось рассмотреть канцелярии в процессе их внутренней динамики, их деятельности как управленческого «организма». Наконец, мне показалось крайне заманчивым и безусловно необходимым учесть человеческий фактор управленческой деятельности, преодолеть традиционное для отечественной историографии абстрагирование истории структур от истории людей, служивших в этих структурах. В этом смысле было недостаточным рассмотреть такие обязательные, но в общих чертах хорошо освоенные сюжеты, как социальное происхождение администраторов, источники и методы комплектования приказных штатов местных учреждений, хотя без этого тоже нельзя было обойтись. Мною была предпринята попытка воссоздать социокультурный облик управленцев, посмотреть на них как на особую социальную общность. В конечном итоге вся эта работа должна была привести не только к максимально точному воссозданию картины государственного управления на Урале, по дать основания для более широких обобщений, в частности, для оценки административных преобразований местного уровня в первой четверти XVIII в., их места и роли в процессе государственного развития России на переходном этапе от средневековья к новому времени. В связи с изложенной формулировкой цели необходимо было решить следующие разноуровневые задачи: римова Е. Ю., Голикова С. В., Миненко Н. А., Побережников И. В. Сельское и городское самоуправление на Урале в XVIII — начале XX века. М., 2003; Побережников И. В. Самоуправление городов Урала в XVIIIпервой половине XIX века // Там же.

1. Провести комплексную реконструкцию сети региональных коронных учреждений общего и специального управления и соответствующей им системы административно-территориального деления края в динамике 1710−1720-х гг.;

2. Определить основные направления деятельности и пределы компетенции местных учреждений, их взаимодействия (в вертикальном и горизонтальном срезах), принципы организации делопроизводства в соответствии с законом и сложившейся практикой;

3. Установить реальный кадровый состав местных канцелярий всех уровней, его общую численность и ее соответствие штатной, количественное соотношение бюрократии всех категорий и населения края;

4. Выяснить принципы государственного финансирования и комплектования учреждений, механизмы служебных перемещений администраторов и канцеляристов, уровень их профессиональной подготовки;

5. Реконструировать и изучить состояние и характер транспортных коммуникаций региона, оперативность информационного оборота местных учреждений Урала и центральных органов власти, степень исполнительности местного чиновничества и методы ее контроля;

6. Исследовать исходную социальную принадлежность руководящего и канцелярского состава, выявить черты внутренней социальной консолидации местной бюрократии, источники их материального благосостояния, структуры дохода и потребления, уровень социальных и имущественных притязаний, элементы социального правосознания;

7. Проанализировать результативность усилий власти в области местного государственного строительства периода петровских реформ и в процессе развития государственного управления России на переходном этапе от средневековья к новому времени в целом;

8. Определить роль административных преобразований местного аппарата в процессе уральского регионообразования.

Хронологическое ядро исследования определяется первой и второй областными реформами Петра Великого, при этом нижняя граница проходит по 1711, а верхняя — по 1727 г. Определение точкой отсчета 1711 г. обусловлено тем, что только с этого времени можно говорить о реальном начале формирования аппарата большинства губерний, в том числе и Сибирской10. Нижняя граница — 1727 г. — общепризнанная в специальной литературе грань, время, когда система местного госуправления, созданная реформатором, подверглась демонтажу и была принципиально упрощена. Разумеется, что по ходу повество.

10 Впрочем, П. Н. Милюков, рассматривавший реформы Петра I через призму эволюции государственной экономики, в первую очередь финансовой системы, склонен был датировать фактическое начало первой областной реформы еще более поздним сроком — 1712 г. См.: Милюков П. //. Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII в. и реформа Петра Великого. СПб., 1892. С. 393. вания логика развития интересующих нас событий будет время от времени вынуждать к нарушению указанных временных пределов, по не настолько, чтобы разрушить общую хронологическую целостность.

Географические рамки работы, как это следует из самого названия, ограничиваются Уралом. Но что такое Урал, или, точнее, что следует понимать под Уралом для периода первой четверти XVIII в., когда территории, с географической точки зрения относящиеся к Уралу, воспринимались как сибирские и поморские? Корректно ли в этом случае использовать термин «Урал» с позиций принципа историзма? При всей внешней простоте этих вопросов решаются они совсем не просто — это известно каждому, кому доводилось работать с региональным материалом. Первая трудность состоит в отсутствии единого понимания дефиниции «регион», по разному трактуемой представителями разных отраслей знания. Даже в среде историков на этот счет нет единства, чему мне не раз приходилось быть свидетелем, принимая участие в различных обсуждениях проблем написания учебников по региональной истории. Вероятно, что одна из причин тому — в сложности и различном происхождении компонентов, формирующих регион как феномен: географических, этнических, политико-административных, экономических, демографических, культурных и т. п. Другая причина — в подвижности и временной изменчивости многих из этих компонентов, из которых только географические (точнее — физико-географические) составляющие остаются неизменными па протяжении временных отрезков большой длительности. Невозможность выстроить единую иерархию детерминант регионообразования приводит к затруднениям в выработке единого понятия.

Вторая трудность имеет практический характер и проявляется при намерении исследователя выделить конкретный регион. Нередко критериями в этом служат географические и (или) административно-территориальные параметры, что, на мой взгляд, неправильно. Несомненная важность тех и других делает их необходимыми, но недостаточными в формировании региона. Административно-территориальная принадлежность той или иной местности часто определяется властью весьма произвольно и относится к непостоянным признакам региона. Географические критерии, во многом определяющие формирование региона на начальном этапе его существования, со временем могут уступать свое первенствующее значение другим, например, экономическим. Таким образом, региональная структура государства может быть не тождественна еиетеме административно-территориального деления, а те или иные региональные границы, заданные природно-географическими критериями могут колебаться под влиянием других, чаще всего антропогенных факторов. Наблюдения показывают, что регион — явление изменчивое, его формирование есть процесс, протяженный во времени, подверженный разнохарактерным воздействиям, демонстрирующий разную динамику развития и, по большому счету, не имеющий четко выраженного финала. Протяженность и изменчивость региопообразова-пия во времени приводит к тому, что в разные хронологические промежутки регион может изменяться пространственно, сохраняя свое ядро, но варьируясь на периферии. Это обстоятельство, в свою очередь, неизменно влияет на то, каким образом современники и потомки определяют региональную принадлежность той или иной территории. Данные характерные особенности следует принимать во внимание и при теоретических, в том числе междисциплинарных региональных исследованиях, формулируя понятие региона, и при конкретно-исторических изысканиях, определяя территориальные границы объекта научного интереса. Уместно вспомнить, что уже с середины прошлого столетия проблема дефиниции региона активно дискутировалась как в нашей стране, так и за рубежом, но эмпирической основой этих дискуссий стал не внутрироссийский, а общеевропейский контекст (в первую очередь проблема феномена «Центральной Европы» («Mitteleuropa»), включая выработку представлений о его пространственно-хронологической локализации). В рамках одной из дискуссий начала 1980;х гг. А. С. Мыльниковым было высказано предложение использовать в теоретических конструированиях искомой дефиниции этнографическое понятие «историческая область», понимаемое как территория, обладающая экономической, социокультурной и экологической общностью. По мнению историка, регионы являлись относительно устойчивыми и крупными системными комплексами, которые формировались в ходе исторического развития из соединений отдельных исторических областей-провинций. Иными словами регион может быть определен как системная совокупность экономически, политически и культурно связанных исторических областей-провинций". К этому определению, которое, как представляется, вполне корректно отражает суть явления, было бы, па мой взгляд, уместно добавить критерий географической Мыльников А. С. Народы Центральной Европы: Формирование национального самосознания XVIII—XIX вв. СПб., 1997. С. 7−8. Подробнее: Он же. Расширенное заседание Ленинградского отделения Научного совета АН СССР по комплексным проблемам славяноведения и балканистики // Советская этнография. 1984. № 1.С. 148−152. По сути, это же определение, без принципиальных изменений, но в несколько ином вербальном исполнении, бытует и в новейшей политологической и социологической литературе (ср., например: «Регион — это конкретно-историческая территориальная социально-природная целостность, обладающая свойствами ресурсной. технологической и историко-культурной самодостаточности для расширенного социального воспроизводства.». Абрамов Ю. Ф&bdquoАрсеньева И. И. На пути к региональному глобализму. Иркутск, 2005. С. 68.). В связи с этим, по меньшей мере, странными выглядят попытки противопоставить «представлениям второй половины 20 века», якобы не включавшим в содержание понятия «регион» аспекты культуры и экологии, некий «новый регионализм» или даже «новое научное направление — территориальную регионологию» (Сайфитдинов Ф. Г. Понятие регион: общее и особенное // Уральский исторический вестник. 2005. № 12. С. 214). близости, или соседства исторических областей как необходимое объективное условие их дальнейшей интеграции.

Если попытаться применить сформулированное определение региона к Уралу, то картина, вероятно, может получиться следующей. В первую очередь очевидно, что представление об Урале как явлении физической географии, не совпадает с представлением об Урале как регионе. Любой школьник, более или менее успешно освоивший учебный курс, может сказать, что Урал — это территория, расположенная между Восточно-Европейской и Западно-Сибирской равнинами. К этому можно добавить, что основу названной территории образуют горы Уральского хребта: водораздельная цепь и ее отроги между реками Печерского и Волго-Камского бассейнов на западе и Обского (Обь-Иртышского) бассейна на востоке. Расположенные меридианно, эти горы имеют значительную, свыше 2000 км, протяженность от архипелага Новая Земля, разделяющего Баренцево и Карское моря, до Северо-Казахстанских степей в бассейне среднего течения реки Урал. На этом географическом уральском пространстве расположено большое количество административно-территориальных образований, которые на сегодняшний день имеют даже разную госу-дарствепно-политическую принадлежность. И если мы попытаемся идентифицировать их все как уральские, то у многих это вызовет недоумение и неприятие, по-крайней мере на бытовом уровне. Во всяком случае едва ли признают себя уральцами жители современной Тюменской области, а представители Сургута и Березова, расположенных в границах Ханты-Мансийского автономного округа, однозначно отнесут себя к сибирякам. Между тем очень близкий к последним в географическом и историческом отношении Пелым без особых дискуссий воспримется как поселение уральское. То же отношение вызывает к себе сегодня Верхотурье — город, некогда безусловно считавшийся сибирским, и никогда не менявший своего географического местоположения. Территории Курганской области, неизменно определяемые как Южное Зауралье, по своим естественно-географическим параметрам принципиально неотличимы от уже упомянутой Тюменской области, которая, несмотря на свое стремление к сибирской принадлежности, вполне может характеризоваться как Среднее Зауралье. Все приведенные примеры (а их ряд можно, конечно же, продолжить) иллюстрируют одну мысль, высказанную выше: географические параметры не единственная детерминанта региона, в данном случае Уральского. И если Уральские горы — одни из старейших на Земле, то Урал как регион — явление относительно молодое. В истории его формирования, с известной долей упрощения, можно выделить три этапа.

Со второй половины XVI до начала XVIII в. происходило первоначальное интегрирование края в Россию и складывались предпосылки* его обособления в системе традици.

Здесь и далее, по всему тексту работы, кроме особо оговоренных случаев, курсив мой (Д. Р.). ониых исторических областей Российского царства. Это время можно назвать предварительным этапом уральского регионообразования. Содержание этого этапа в основных чертах можно свести к следующему. Как принято считать в отечественной литературе, к началу 20-х гг. XVI в. завершилась политическая централизация Руси. В 20−50-е гг. Россия значительно расширила свои рубежи, в том числе и на востоке. В результате покорения Казанского и Астраханского ханств под контролем московских монархов оказалось все течение Волги. Эти территориальные приобретения выровняли восточную границу державы, обеспечив фланговую поддержку с юга Вятке и Перми — двум историческим областям, доставшимся Москве в последней трети XV в. в наследство от Новгородской республики. Вятка и особенно Пермь Великая, исторически связанные как с русским Поморьем, так и со Средним Поволжьем, частично включали в свой состав Среднее (Камское) и Северное Приуралье. Контроль над вышеперечисленными областями способствовал русскому проникновеиию «за Камень» (то есть через Уральские горы) в Сибирь, к чему великие князья Московские, соперничая с новгородцами, стремились на протяжении всего предшествовашего XV столетия. До 80-х гг. XVI в. крайними восточными форпостами русского освоения оставались расположенные в Северном Приуралье пермские города Чердынь и Соликамск, а также городки на Каме и Чусовой, поставленные промышленными людьми Строгановыми под покровительством московских властей.

Исключительное значение в дальнейшем продвижении русских границ в Северную Азию имела экспедиция Ермака начала 80-х гг. XVI в. и последовавшее за этим строительство городов и острогов на восточном склоне Уральских гор и в Среднем Зауралье в 80−90-е гг. того же столетия. С тех пор русское присутствие восточнее 60-й долготы стало постоянным, что открыло доступ к бескрайним просторам и богатствам Сибиридля России эти события обернулись бесценным геополитическим подарком на все последующие времена. В течение всего XVII в. происходил параллельный процесс открытия новых земель и их административного и экономического освоения. В силу неохватности повопри-обретаемых пространств, их удаленности от Европейской России, редкой заселенности, суровости климата и проч., центральная власть вынуждена была пойти на особые меры: подчинить сибирские уезды единому местному центру, воеводы которого пользовались.

12 бы более широкими полномочиями по сравнению с воеводами центральных областей. Как известно, таким центром стал Тобольск — главный город Тобольского разряда, особой военно-административной единицы, в состав которой вошли все открытые тогда земли к востоку от Уральских гор. Однако уже в 1628 г. Восточная Сибирь отошла под управле.

12 Александров А. В., Покровский Н. Н. Власть и общество. Сибирь в XVII в. Новосибирск, 1991. С. 116−119- Вершинин Е. В. Воеводское управление в Сибири (XVII век). Екатеринбург, 1998. С. 16. ние Томска (Томский разряд)13. Географически пределы власти «больших» тобольских воевод ограничились Западной Сибирью и Средним и Северным Уралом. Постепенно «тобольская» часть Сибири стала обретать некоторые черты внутреннего регионального единства. В этом сложном, многофакторном процессе отмечу два, видимо, наиболее важных момента: значительный (по меркам XVII в.) рост населения за счет интенсивной колонизации, в том числе поощряемой и направляемой государством, и сельскохозяйственное освоение бассейна р. Тобол (Тавдинско-Тобольское и Тоболо-Иртышское междуречья). Оба обстоятельства, неразрывно связанные друг с другом, обеспечили: первое — устойчивое экономическое и культурное взаимодействие с соседними западными историческими областями (Пермь, Вятка, Поморье), второе — продовольственное самообеспечение края14. Примечательно, что это внутреннее социокультурное и экономическое единство по расчету или по стечению обстоятельств получило административное оформление в 1687 г. в связи с созданием Верхотурского разряда. Эта новая военно-административная единица, выделенная за рамки Тобольского разряда, состояла из Верхотурского, Пелымского и Туринского уездов. Географически она совпадала с территорией, локализованной Уральскими горами на западе и воображаемой границей по среднему течению рек Туры и Тавды на востоке, верховьями рек Пелыма и Конды на севере и бассейну среднего течения реки Исети на юге. Но, как бы там ни было, ни в XVI, ни в XVII веках географический Урал и прилегающие к нему регионы не осознавались современниками в качестве особой исторической области. К западу от Уральского хребта располагалась «Русь» — совокупность старых земель, к которым также относили Пермь, Вятку и Поморьек востоку простиралась Сибирь — «дальняя государева вотчина», к которой неизменно причислялись и уезды позднейшего Верхотурского разряда, и само Верхотурье — город «земли Сибирския». Между Русью и Сибирью лежал «Камень» — собственно Уральские горы, ставшие надежным звеном, связующим метрополию с восточными окраинами.

По-настоящему первым этапом, открывающим собственно историю Урала, можно назвать первую половину XVIII в., когда сформировалась основа Уральского региона, а в общественном сознании начало складываться представление об уральской идентичности. Структурообразующим событием этого этапа стало создание в крае крупного горнорудно.

13 История Сибири с древнейших времен до наших дней. В 5-ти тт. Т. 2: Сибирь в составе феодальной России. Л., 1968. С. 125−126.

14 Например: Шутов В. И. К истории развития земледелия в Западной Сибири (XVII — начале XVIII в.) // ИЗ. 1939. Т. 5. С. 201−235- Кондрашенков А. А. Крестьяне Зауралья в XVII—XVIII вв. Челябинск, 1969. 4.2. С. 2 -192- Преображенский А. А. Урал и Западная Сибирь в конце XVI — начале XVIII в. М&bdquo- 1972. С. 56−100- Колесников А. Д Русское население Западной Сибири в XVIII — начале XIX в. Омск, 1973. С. 1−54- История Урала с древнейших времен до 1861 г. / Отв. ред. А. А. Преображенский. М., 1989. С. 175−193. го и металлургического мануфактурного производства — основы российской индустриализации XVIII в. Главной ареной горнозаводского строительства оказались земли Среднего Урала (преимущественно Верхотурский уезд) и Камского Приуралья (Купгурский и, отчасти, Соликамский уезды). Успехи в развитии металлургической промышленности предопределялись не только естественно-природными условиями этих районов: богатыми рудными, топливными, строительными, гидроэнергетическими ресурсами, естественными речными коммуникациями, но и довольно высокими результатами хозяйственной колонизации предыдущего периода. Именно они подготовили экономические и социально-демографические условия, без которых было бы невозможно раскрыть природный потенциал края. Камское Приуралье и Средний Урал, обжитые русскими поселенцами, дали рабочую силу для строительства заводов и обеспечения вспомогательных производственных процессов. Уже с 70-х гг. XVII в. в приуральских городах (Соликамске, Чердыни, Кунгу-ре) и деревнях широко распространилось кузнечное кустарное производство, тесно связанное с рудодобычей и плавкой металла15. Эти мелкие посадские и крестьянские железоделательные промыслы позволили начать процесс подготовки квалифицированных рабочих кадров из среды местного населения. Наконец, упоминавшиеся выше успехи местного земледелия решили проблему снабжения заводских работников продовольствием. Земледельческая продукция вкупе с продуктами животноводства и присваивающих промыслов поставлялась на местный продовольственный рынок по доступным ценам, что, кроме прочего, избавляло центральные власти от дорогостоящих поставок из европейской части.

16 страны .

Развивающийся горнозаводской комплекс вызвал к жизни крупную экономическую инфраструктуру, в состав которой вошли собственно заводы, их топливно-сырьевая база, внутренние и внешние коммуникации, сельскохозяйственная база, внутренние локальные рынки. Под влиянием новой экономической реальности стали формироваться новые ре.

15 Развитие горнорудной и металлургической крестьянской деятельности на Урале рубежа XVII—XVIII вв. и социальные аспекты этого процесса — особая тема в отечественной историографии. Позволю себе сослаться лишь на новейшую монографию, имеющую отношение к затронутой теме и содержащую многочисленные отсылы к предшествующим работам: Курлаев Е. А., Манькива И. Л. Освоение рудных месторождений Урала и Сибири в XVII веке: У истоков российской промышленной политики. М., 2005.

16 См., например: Черкасова А. С. О роли сельского хозяйства в промыслах населения горнозаводских центров Урала в середине XVIII в. // Из истории крестьянства и аграрных отношений на Урале. Свердловск, 1963. С. 31−36- Она же. Социально-экономические связи горнозаводских центров и деревень Урала в середине XVIII в. // Деревня и город Урала в эпоху феодализма: Проблема взаимодействия. Свердловск, 1986. С. 23−39- Голикова С. В., Миненко Н. А., Побережников И. В. Горнозаводские центры и аграрная среда в России: Взаимодествия и противоречия (XVIII — первая половина XIX в.). М., 2000. С. 91−103. гиональпые центры, перераспределяться людские и материальные ресурсы. Уже в 20-е гг. XVIII в. основные грузопотоки, несмотря на запреты властей, пошли через Средний Урал, минуя традиционный тракт — так называемую Бабиновскую дорогу, соединявшую в XVII в. Сибирь через Верхотурье — Соликамск — Чердынь с Европейской Россией17. Из старых центров края важное значение сумели сохранить только Кунгур и Ирбитская слобода (с 1775 г. — город Ирбит), вписавшиеся в систему новых региональных и трансрегиональных связей. Кунгур в XVIII в. приобрел новое значение благодаря хлебной торговле и кожевенной промышленности, обеспечивая потребности населения горнозаводских поселков и являясь средоточием местной общей и отраслевой (горнозаводской) администрации, выполняя функции главного города Камского Приуралья, перешедшие в 80-е гг. XVIII в. но-вооспованной Перми. А расположенная на судоходной Туре, в аграрно благополучном районе Ирбитская слобода стала пунктом, связавшим не только Сибирь с Прикамьем, но и новые, бурно развивающиеся горнозаводские районы с Европейской и Азиатской Россией. Уже к середине XVIII в. через Ирбитскую ярмарку, крупнейшую в стране после Макарь-евской, проходили фарфор, хлопчатобумажная ткань и шелк из Китая, сибирская пушнина, медная посуда и лакированные изделия со Среднего Урала, сахар, вина, сукна и даже лимоны из Европы.

Экономическая интеграция стимулировала культурную, социальную и, в известной степени, административную интеграцию края. Впервые в истории России помимо местного общего государственного управления и административно-территориального деления, па равных с ними правах была создана местная ведомственная административная структура, призванная руководить горнометаллургическим хозяйством востока страны и подчиненная непосредственно центральной власти. По своему положению в управленческой иерархии главное учреждение горного ведомства края — Вышнее горное начальство (Сибирский обер-бергамт, Канцелярия Главного заводов правления) равнялась губернским канцеляриям. Его постоянным местом пребывания с 1723 г. стал Екатеринбург. Формально получивший статус города только в 1781 г., Екатеринбург, благодаря своей роли ведомственной «столицы», занял исключительное положение в системе местных административных центров. В ведении горнозаводских властей имелись нижестоящие горные начальства, приписные дистрикты и слободы, собственные суды, полиция и финансы, десятки тысяч людей. Земли так называемого Екатеринбургского ведомства и подчиненных ему начальств вкупе с частными металлургическими комплексами (крупнейший из которых принадлежал Демидовым) и тяготевшие к ним приписные и сельскохозяйственные слободы, составили ядро региона.

17 История Урала. С. 289.

Постепенно и в сознание людей приходило понимание, что территория горного ведомства и связанные с ней районы представляют собой некую особую данность, отличную от прежних исторических областей и не идентичную им. Не случайно, приблизительно с 30-х гг. XVIII в. для обозначения промышленных районов, расположенных на стыке Сибирской, Казанской, а позднее — Оренбургской губерний, начинает использоваться наименование «Урал». Принято считать, что этот термин в его региональном значении ввел в употребление В. Н. Татищев, один из основателей горного дела на востоке страны18. Однако, справедливости ради надо заметить, что официального признания этот термин тогда так и не получил. Даже главное учреждение, руководившее непосредственно горнозаводскими районами, долго еще именовалось сибирским: Сибирское вышнее горное начальство, Сибирский обер-бергамт, Канцелярия Главного правления Сибирских, Казанских и Оренбургских заводов. Чиновник, возглавлявший это ведомство, официально значился Главным командиром или Екатеринбургским главным командиром19 (по центральному месту своего пребывания).

Второй этап, в течение которого формирование Уральского региона в целом завершилось, относится ко второй половине XVIII — началу второй четверти XIX в. Интенсивное строительство новых металлургических мануфактур (71 завод действовал к сере.

20 дине XVIII в., еще 101 предприятие пущено во второй половине столетия) вышло за пределы Камского Приуралья и Среднего Урала, охватив южные и северные территории. С открытием богатых медных месторождений Южного и Северного Урала, промышленной инфраструктурой оказался покрыт весь географический Урал (за исключением малопригодной для жизни Приполярной и Полярной частей). Самое примечательное, что в связи с этим региональная специфика края становится заметной в особенностях социальной структуры и в культурно-бытовом своеобразии жизни населения. Так, немногие регионы России в XVIII в. могли продемонстрировать столь высокую как па Урале копцен.

18 Уральская историческая энциклопедия. Екатеринбург, 1998. С. 510. Известно, что по инициативе В. Н. Татищева, в середине 1730-х гг. Кабинетом министров и Сенатом обсуждался вопрос о создании особой губернии, которая объединила бы все земли Приуралья и, отчасти, Среднего Урала («Кунгурской», как назвал ее Ю. В. Готье, поскольку центром губернии должен был стать Кунгур). См.: Зубков К. И., Побсрежников П. В. Реформы административно-территориального устройства восточных регионов России (XVIII—XX вв.). Екатеринбург, 2003. С. 24−25. Материалы обсуждения административного проекта В. Н. Татищева публиковались: Сб. РИО. 1901. Т. 111. С. 146, 149. Корепанов Н. С. Главы региональной горнозаводской администрации на Урале в 1720—1919 гг. // Очерки истории Урала. Екатеринбург, 1996. С. 98.

20 Горные и металлургические заводы Урала. XVII — начало XX в. (Указатель) / Сост. Е. Ю. Рукосуев. Екатеринбург, 1996. трацию мастеровых и работных людей. Благодаря этому в крае, особенно в районах старого промышленного освоения, получил распространение особый тип поселения — заводской поселок. Будучи неземледельческими поселениями, заводские поселки по социальному составу, производственным и торговым показателям, культурно-бытовым традициям вполне сопоставимы с городами того времени. Число жителей многих таких поселков было весьма значительнымв крупных: Нижнем Тагиле, Невьянске, Ижевске, Воткинскс, Златоусте, Егошихе, Ревде и др. — оно колебалось от 2 до 7 тыс. человек. Кроме крупного горнозаводского производства в этих поселках были развиты производящие промыслы, мелкая промышленность (металлообработка, кожевенная, салотопенная, свечная) и мелкооптовая торговля. Заводские поселки Урала выполняли роль центров по обслуживанию внутреннего потребительского рынка края предметами быта и обихода, а сами, в свою очередь, оказывались крупными потребителями продуктов питания и сельскохозяйственных промыслов, производимых сельской округой. Торгово-ремесленная прослойка жителей заводских поселков нередко успешно конкурировала с местным городским купечеством и отличалась высокой корпоративной сплоченностью21.

Таким образом, горнозаводская промышленность не только пе уничтожила аграрный сектор, но и стимулировала его, видоизменяя и приспосабливая под свои потребности, вступая с ним в обратное взаимодействие. Эта важнейшая особенность хозяйственной структуры делала Урал внутренне устойчивым и самодостаточным регионом, что подкреплялось выгодами от удачного транзитного положения в масштабах России и шире — Евразийского пространства. Указанное обстоятельство не раз выручало Урал в дальнейшем, в периоды кризисов металлургической промышленности.

Горнозаводская среда породила уникальное культурное своеобразие региона. Проблема локальных областных особенностей местной культуры так велика и многогранна, что требует отдельного разговора и выходит за рамки настоящего исследования. В нашем.

21 История Урала. С. 290−295- Вагина П. А. Материально-бытовое положение мастеровых и работных людей Урала во второй половине XVIII в. по данным «Именной росписи» // Из истории рабочего класса Урала. Пермь, 1961. С. 78−84- Томсинский С. А/. Торговля и подрядчество крестьян Приуралья в 1720—1740-х годах // ИСССР. 1965. № 2. С.146−153- Байдин В. И. Формирование буржуазии в среде государственного крестьянства Среднего Урала во второй половине XVIII в. // Крестьянство Урала в эпоху феодализма. Сердловск, 1988. С. 71−88- Г един Д. А. Уральские вечноотданные XVIII в.: сословная идентификация и самоидентификация // Политические институты и социальные страты России (XVI—XVIII вв.): Тез. докл. международной конференции. М., 1998. С. 117−123- Он же. Крупные заводовладельцы и торгово-предпринимательская заводская прослойка на Урале во второй половине XVIII в. (аспекты взаимоотношений) // Уральский исторический вестник. 2005. № 10— IIЛотарева Р. М. Города-заводы России: XVIII — первая половина XIX века. Екатеринбург, 1993 и др. случае достаточно будет лишь упомянуть, что феномен горнозаводской культуры не имел аналогов в России. Он впитал и синтезировал в новое качество как древнерусские традиции, привнесенные на Урал крестьянскими переселенцами, особенно старообрядцами, так и новшества, связанные с технической культурой (европейской и светской в своей основе). Этот культурный синтез проявился в возникновении мощной книжно-рукописной традиции уральских старообрядцев, многие из которых служили на заводах, в создании местных школ икопописания (самая известная из которых — Невьянская — сформировалась.

22 в самом сердце горнозаводского Урала). Результат этого синтеза — целые отрасли прикладного искусства: роспись и гравировка по металлу, художественное чугунное литье, украшение холодного оружия, декоративная обработка полудрагоценных камнейэто, наконец, промышленная графика и архитектура. Культурный синтез определял бытовые нововведения: широкое употребление металлической посуды, украшенных железной оковкой сундуков, кожаной обуви, своеобразие жилой застройки и интерьера и т. п.. В этом ряду нельзя не упомянуть и самобытный заводской фольклоротдельные его фрагменты, связанные с устным литературным творчеством, хорошо известны российскому читателю благодаря позднейшим переработкам П. П. Бажова. Отмеченное культурно-бытовое своеобразие знаменовало также формирование региональных особенностей общественного сознания24. Региональная самоидентификация, ощущение себя на обыденном уровне уральцами, а не сибиряками или волжанами — важнейшая черта, которая появляется уже на последнем этапе генезиса Урала как особого регионав последующем она только укреплялась.

К концу указанного этапа произошло официальное конституирование термина «Урал», отразившееся в новом наименовании должности главы региональной горнозаводской администрации: Главный начальник горных заводов Уральского хребта (с 1826 г.),.

22 Даже простой перечень работ, касающихся истории урало-сибирского старообрядчества как социокультурного феномена занял бы не одну страницу. Представительный (хотя и не всеобъемлющий) перечень этих трудов см. в книге: Традиционная культура русского крестьянства Урала XVIII—XIX вв. / Отв. ред. Н. Л. Миненко. Екатеринбург, 1996. С. 317−319. Из новейших исследований необходимо упомянуть: Невьянская икона. Екатеринбург, 1997; Духовная литература староверов востока России XVIII—XX вв. / Отв. ред. Н. Н. Покровский. Новосибирск, 1999; Очерки истории культуры и быта старого Невьянска (к 300-летию города) / Отв. ред. В. И. Байдин. Екатеринбург, 2001 и ряд др.

23 Традиционная культура русского крестьянства Урала. С. 24−104.

24 Монографически исследовал проблему Р. Г. Пихоя. См.: Пихоя Р. Г. Общественно-политическая мысль трудящихся Урала (конец XVII—XVIII вв.). Свердловск, 1987. Из новейших работ назову сборник статей «Общественное сознание и быт населения горнозаводского Урала (XVIII — начало XX в.)» (Екатеринбург, 2004). хотя, разумеется, под его руководством находились заводы, расположенные на только на «Уральском хребте», но и за его пределами.

В течение последующих более чем полутора столетий Урал существовал как вполне сложившийся регион, чье своеобразие определялось неизменностью интегрирующей основы — крупного промышленного металлургического производства, которое лишь модифицировалось в зависимости от внешнеэкономической конъюктуры и под влиянием научно-технического прогресса. В то же время регион неоднократно демонстрировал способность успешно адаптироваться к изменчивым обстоятельствам. В период кризиса железоделательного производства XIX в. ярко проявилась, например, отмеченная ранее комплексность регионального хозяйства: наличие достаточного сельскохозяйственного потенциала и исключительное положение в системе национальных коммуникаций. Именно в пореформенное время, за счет вовлечения в оборот плодородных земель Южного Урала и Зауралья и агротехнических усовершенствований, Урал превращается в крупного производителя товарного зерна, а в последней четверти XIX в. становится важнейшим звеном железнодорожной сети России. Промышленное же производство края, уступив новым регионам лидерство в производстве чугуна и железа, сумело переориентироваться на выпуск военной продукции, сталепроката, пережило техническое перевооружение и к рубежу XIX—XX вв. стало играть роль крупнейшего поставщика армии и флота империи.

Однако при всей важности (и даже исключительной важности) металлургической мануфактуры для уральской истории, последняя не может быть сведена только к ней. Помимо Урала горнозаводского существовал еще Урал «гражданский» (если можно так сказать). В соответствии с предложенной схемой в настоящей работе рассматривается первый этап становления Урала как региона, и хотя именно в это время создание крупного горнорудного и металлургического мануфактурного производства стало структурообразующим событием, параллельно трансформациям стали подвергаться и другие стороны жизни края. Так, например, не надо забывать, что первые опыты по созданию уральской горнозаводской администрации проходили па общем фоне реформ местного госунравле-пияразнопорядковые явления вступали во взаимодействия, взаимно влияли друг па друга, что и приводило к формированию региональной специфики. Чтобы понять все эти процессы в их полноте, следует, как представляется, сместить угол исследовательского наблюдения и рассмотреть Урал не как край, представляющий интерес в качестве «колыбели» крупной отечественной металлургии, но как край, на общее развитие которого, шедшее в русле развития остальных регионов России, оказывача качественное влияние крупная металлургия. Иными словами, думается, что история уральской металлургии не должна более изучаться как некая самоценная и оторванная от широкого контекста данность, но как один из элементов региональной уральской истории. В этом случае и сама история уральской металлургии откроется в ином качестве, что, несомненно, сделает наши представления о восточных провинциях России петровского времени полнее и точнее.

Обращаясь к истории Урала на начальном этапе его регионообразования и акцентируя внимание па административном аспекте этого процесса, определимся с его границами в конкретном хронологическом срезе. Достаточно очевидно просматриваются южные рубежи региона: я исключаю из поля зрения те географически уральские территории, которые, по удачному выражению 10. Н. Смирнова, высказанному по сходному поводу, были в изучаемый период «частью Империи, но не самой России"25. Это касается всего Южного Урала: пространств южнее линии Кунгур — Екатеринбург — Шадринск (или, иначе, простиравшихся к югу от воображаемой границы среднего течения Камы — верховьев Уфы и Чусовой — бассейна Миасса). В соответствии с современным административно-территориальным делением это территории Башкирии, Челябинской, большей части Самарской, Оренбургской и западных районов Курганской областей. До середины XVIII в. в указанных районах заметно преобладало нерусское — башкирское (по преимуществу), калмыцкое, татарское, мишарское, казахское населениевлияние царской администрации было непрочным, а па часть земель пе распространялось вовсе (калмыцкие и «киргиз-кайсацкие» кочевья). Вследствие частых волнений башкир, места их расселения по временам вообще изымались из компетенции местных властей и передавались в прямое управление Сената, а зона устойчивого русского освоения по южным границам Среднего Урала даже в конце 1720-х гг. представляла собой прифронтовую полосу, отгороженную цепями линейных укреплений26. Не могут быть, на мой взгляд, отнесены к Уральскому региону рассматриваемого периода среднеи нижнеобские земли, административно объединенные в границах Березовского и Сургутского уездов: весь комплекс критериев от природно-климатических до экономических и социокультурных побуждает говорить о Среднем и.

25 Смирнов Ю. Н. Оренбургская экспедиция (комиссия) и присоединение Заволжья к России в 30−40-е гг. XV111 в. Самара, 1997. С. 17.

26 Из обширной историографии, посвященной проблеме освоения Южного Урала русскими поселенцами и русской администрацией и о мерах по усилению военного присутствия в крае см., например: Устюгов П. В. Основные черты русской крестьянской колонизации Южного Зауралья в XVIII в. // Вопросы истории Сибири и Дальнего Востока. Новосибирск, 1961. С. 67−74- Кондрашепков А. А. Крестьяне Зауралья в XVII—XVIII вв. Челябинск, 1966. Ч. 1. Тарасов Ю. М. Русская крестьянская колонизация Южного Урала. (Вторая половина XVIII — первая половина XIX в. М., 1984. С. 34−59- Смирнов Ю. II. Оренбургская экспедиция (комиссия) и присоединение Заволжья к России в 30−40-е гг. XVIII в. С. 15−28- Пузанов В. Д. Военно-административная система России в Южном Зауралье (конец XVI — начало XIX в.) // История Курганской области. Курган, 2002. Т. 7. и др.

Нижнем Приобье как об особом субрегионе, относящемся к Сибири27. Таким образом локализуются северный и северо-восточный пределы работы.

Если северные и южные рубежи наших интересов определяются относительно легко, чему способствуют резко проявляющие себя природные, этно-социальные, экологические и экономические параметры, то гораздо труднее очертить западные и восточные границы исследования, ибо именно в этом случае в полной мере дает о себе знать одно из неизменных свойств региона: размытость и условность его периферии. Известно, в частности, что различные исследователи по-разному квалифицируют территории, расположенные на восточных склонах Уральских гор: то как Зауралье (уральские территории), то как Западную Сибирь. Так, например, М. М. Громыко, вслед за Р. М. Кабо, находила нужным вычленять так называемый Западный район давнего заселения (Верхотурский, Туринский, Тюменский, Тобольский уезды и Краснослободский дистрикт) как часть Западной Сибири2*. Авторы академической «Истории Урала», напротив, относят Верхотурский и Туринский уезды и Краснослободский дистрикт к Уралу, а Тюменский и Тобольский уезды выносят за региональные скобки, поскольку, определяя границы Урала, они опирались на восходящие к 30-м гг. XX в. представления о «Большом Урале» (Уральском экономическом районе), не включавшем в свой состав Тюменской области29. Этой же традиции последовал и авторский коллектив «Уральской исторической энциклопедии», но хотя сюжеты, территориально связанные с Тюменским уездом, в книге отсутствуют, статье о сибирском городе Тюмени место в уральском издании нашлось30. А. А. Преображенский, многими годами ранее рассматривавший историю Урала и Западной Сибири в динамике развития конца XVI — начала XVIII в., определял восточные границы изучаемого региона все теми же Верхотурским, Туринским, Тюменским и Тобольским уездами, констатируя, что территории восточнее Тобольска его работа не касается31. Ограничение географии изучаемого региона Тобольском в данном контексте примечательно: Западная Сибирь как таковая не заканчивается Тобольском, ее восточные границы проходят гораздо дальше, до Кузнецка. В данном случае совершенно очевидно, что автор имел ввиду Урал, который в изучаемый период как раз и формировался из приуральских поморских и зауральских си.

27 Обособленность означенной территории осознавалась исследователями как с точки зрения историко-географического, так и с точки зрения хозяйственного и демографического районирования. См.: Кабо Р. М. Города Западной Сибири. М., 1949. С. 111- Гоомыко М. М. Западная Сибирь в XVIII веке: Русское население и земледельческое освоение. Новосибирск, 1965. С. 18.

28 Громыко М. М. Там же.

29 История Урала. С. 9.

30 Уральская историческая энциклопедия. Екатеринбург, 1998.

31 Преображенский А. А. Урал и Западная Сибирь. С. 9−10. бирских уездов. Относительно выбранного хронологического отрезка (главным образом это XVII в.) автор справедливо счел некорректным говорить об Урале, не учитывая Западную Сибирь, но его интересовала не вся Западная Сибирь, а только та ее часть, которая принимала участие в процессе уральского регионообразования. Как о сибирской, но обособленной уже в конце XVII в., писал о зауральской территории В. И. Шунков, видевший ее своеобразие в успехах земледельческой крестьянской колонизации. Характеризуя демографические и хозяйственные черты Исетско-Притобольского и Верхотурско-Тобольского земледельческих районов, историк отмечал: «В пределах, в основном, четырех уездов Тобольского разряда (Верхотурского, Тюменского, Туринского, Тобольского) был создан в течение века земледельческий район, сосредоточивший в себе на грани XVII—XVIII вв. 75% всех сибирских крестьян и ставший для этого времени основной.

32 житницей Сибири". На мой взгляд, эти хозяйственно-демографические показатели, очень ярко отличающие означенные районы от более восточных, географическая их принадлежность к Зауралью, интенсивные административные связи друг с другом и с западными (приуральскими) уездами, усилившиеся в эпоху петровских реформ, распространяющаяся на их территориях горнозаводская инфраструктура, позволяют считать их с точки зрения региональных процессов первой четверти XVIII в. уральскими. Близкими, как мне представляется, хотя и не тождественными критериями руководствовался JI. Е. Иофа, когда пытался определить основные черты, объединяющие уральские города в некое целое. Подчеркивая своеобразное географическое положение уральских городов, «плотным кольцом охвативших Уральский хребет и расположенный на нем горнозаводской Урал с востока, юга и запада», ученый указывал, что они играли роль транзитного звена между Европейской и Азиатской Россией, были важными участниками товарообмена между горнозаводскими центрами и сельскохозяйственными слободами и «в большей или меньшей мере держали в своем подчинении (в административном смысле) внутрен.

33 пие части Урала, т. е. горнозаводский Урал". В отличие от, например, Р. М. Кабо, JI. Е. Иофа безоговорочно относил к уральским Верхотурье, Пелым и Туринск, проводя крайнюю восточную и южную границы региона по «грандиозным ярмарочным центрам»: Ир-биту, Троицку, Орску, Оренбургу. Для периода и проблематики, рассматриваемых в настоящей работе, принципиально важно осмысление JI. Е. Иофой региональной принадлежности Тюмени. Признавая, что Тюмень «справедливо относят к Сибири», он акцентировал внимание читателей на исключительно тесной связи этого города с Уралом, в первую очередь потому, что Тюмень «была важным завершающим звеном в транспортно.

32 Шуиков В. И. Очерки по истории земледелия Сибири (XVII век). М., 1956. С. 36. Иофа Л. Е. Города Урала. Часть первая: Феодальный период. М., 1951. С. 14. перевалочной системе связей Урала". От себя добавлю, что Тюмень была связана с Уралом и крепкими административными узами, что будет показано в дальнейшем изложении. На основании сказанного полагаю возможным и необходимым включить в состав Уральского региона (учитывая время действия и объект исследования) Тюмень с уездом и, конечно же, постоянно держать в поле зрения Тобольск, поскольку без исследования истории губернского центра невозможно проанализировать систему госуправлепия края, административно подчиненного Тобольску и входившего в состав Сибирской губернии.

Западные границы региона в пределах изучаемого периода должны, несомненно, включать в свой состав Вятку. Несмотря на то, что по своим экономическим, в первую очередь, характеристикам и социальной структуре, Вятка в большей степени «тянула» к Европейской России, к региону русского Севера, ее связь с Уралом всегда была более чем соседской. Кроме того, находясь на протяжении всего периода петровских преобразований местного управления в составе Сибирской губернии, Вятка ведала значительной частью Камского Приуралья и состояла в тесном административном взаимодействии с канцеляриями общего и специального управления (в первую очередь горнозаводского) Среднего Урала и Зауралья. Исследование, посвященное административной истории края эпохи петровских реформ, не имеет права пренебречь Вяткой35. Таким образом, в качестве уральского (в контексте исторических процессов первой четверти XVIII в.) в работе рассматривается пространство в условных границах «от Вятки до Тобола», в административном отношении состоявшее в изучаемый период из Вятского (в широком смысле, с «при-городками»), Кайгородского, Чердынского, Соликамского, Кунгурского, Верхотурского, Пелымского, Туринского, Тюменского и Тобольского уездов. Поуездный перечень территорий представлен, в данном случае потому, что уезд оказался самой устойчивой административно-территориальной единицей России, просуществовавшей, в том числе, на протяжении всех превратных лет петровских преобразований. В терминологии второй областной реформы это пространство можно определить короче: Вятская, Соликамская и западная часть Тобольской провинции.

Общий замысел, цель и задачи исследования определили методологической основой работы принципы классического источниковедения и междисциплинарность.

34 ИофаЛ. Е. Города Урала. С. 15.

35 Надо добавить, что с точки зрения естественно-географических критериев, состояния и характера биоресурсов и т. п. Вятский край безоговорочно относился к Приуралью авторами такого, например, авторитетного труда, как «Полное описание нашего Отечества» (Россия: Полное описание нашего Отечества / Под ред. В. П. Семенова-Тян-Шанского. Т. V. Урал и Приуралье. СПб., 1914).

Любая из известных трактовок проблемы метода в методологии истории признает, что в ней (проблеме) соединены теоретический уровень и практика исторического исследования36. Определяя теоретический уровень исследования, можно оттолкнуться от одной из признанных систем классификации научных теорий и от широких представлений об объекте исторического исследования, разработанных еще в рамках советской традиции, но не утративших своей актуальности и поныне. В отечественной науковедческой литературе была распространена классификация научных теорий по степени их общности37. Применяя эту модель к общественно-гуманитарным наукам, И. Д. Ковальченко выделял общефилософские, философско-социологические, специально-научные и конкретно.

38 проблемные теории. Поскольку любая методология является теорией научно-познавательной деятельности, постольку она может быть классифицирована в соответствии с приведенной градацией. Иными словами, можно различать как методологии общего (общефилософского), так и более частного, конкретно-научного (специально-научного, по Ковальченко) характера, представляющих собой системы методологических принципов, исходящие из содержания самой конкретной теории39. Настоящее исследование, конкретно-историческое по своей природе и построенное на региональном материале, находится вне поля макроистрического описания и, тем более, макросоциологических построений. Его теоретический «формат», в силу сказанного, определяется специально-научным и конкретно-проблемным уровнями. Для исторической иауки такой специально-научной теорией является источниковедение, выступающее, одновременно и как отрасль исторической науки, разрабатывающая теорию, методику и технику исследования исторических источников, и как собственно теория, имеющая значение для исторической науки в целом и, по сути говоря, отличающая историческую науку от других общественно-гуманитарных наук. Конкретно-проблемный уровень определяется самим объектом исторической иауки в целом. История — процесс познания, обращенный в прошлое, отсюда «объект познания.

16 Поршнева О. С. Междисциплинарные методы в историко-антропологических исследованиях. Екатеринбург, 2005. С. 9−10.

37 Специальное рассмотрение различных классификационных систем научных теорий см.: Андреев //. Д. Теория как форма организации научного знания. М., 1979. С. 55 и далее.

38 Ковальченко И. Д. Методы исторического исследования. М., 1987. С. 19. Сходные принципы классификации можно обнаружить и в новейших трудах по теории истории и гуманитарного знания. См., например: Савельева И. М., Полетаев А. В. История и время. В поисках утраченного. М., 1997; Медушевекая О. М. Профессионализм гуманитарного образования в условиях междисциплинарности // Проблемы источниковедения и историографии: Мат-лы II научн. чтений памяти акад. И. Д. Ковальченко. М., 2000.

9 Иванова Р. //., Симонов А. Л. Реализация методологической функции философии в научном познании и практике. Новосибирск, 1984. С. 44. исторической науки — вся совокупность явлений общественной жизни на протяжении всей истории общества". Развивая эту мысль, академик Ковальченко писал далее: «. историческая наука по сравнению с другими конкретными общественно-гуманитарными науками выступает как наука комплексная, интегральная. Она имеет дело со всеми общественными явлениями, которые изучаются этими науками"40. Этот тезис весьма важен для логики моего рассуждения, поскольку он подсказывает, что осуществляя выбор конкретно-проблемных теорий, характеризующих суть отдельных процессов и явлений, рассматриваемых исторической наукой, историк может руководствоваться теми аспектами, которые реализуются в конкретном историческом исследовании. При изучении, например, экономических процессов прошлого будет уместно использовать теоретический арсенал экономической науки, при обращении к социально-политической тематике — потенциал социологии и политологии и т. п. Но при этом, решая свои задачи на ретроспективном материале, работая с «историческими остатками» (позволю себе использовать этот старый термин из той эпохи, когда историческая наука была юна), историк всегда будет преломлять «чужие» теории через призму «своей», созидая реконструкции экономического, общественно-политического, социокультурного и какого угодно еще прошлого на фундаменте источниковедческого анализа. В то же время сама возможность и необходимость использовать арсенал специально-научных теорий других социальных и гуманитарных дисциплин подталкивает историка к осознанной или неосознанной междисциплинарности.

Таков может быть один из алгоритмов поиска методологической основы и методических компонентов исторического исследования па общем уровне. Для прикладных целей следует перейти на конкретный, практический, или инструментарный уровень поиска и раскрыть его в применении к данной работе.

Процесс исторического исследования представляет собой двуединое явление. Любой историк по ходу своей работы, с одной стороны, осуществляет реконструкцию изучаемого прошлого, с другой стороны, осмысливает, объясняет, интерпретирует результаты этой реконструкциидве эти стороны процесса взаимосвязаны и нераздельны. Одновременно с этим можно (с определенным упрощением) воспринимать процесс исторического иследования как действие, состоящее из двух этапов: реконструктивного и интерпретационного. Реконструктивный этап подразумевает всю совокупность работ с комплексом источников, важных для изучения поставленной проблемы. Содержание этого этапа хорошо известно каждому профессионалу: отбор, выявление и критика источников, имеющие целью предельно полно и корректно восстановить изучаемое прошлое. С методологической и методической точек зрения реконструктивный этап — почти неограничен.

40 Ковальченко И. Д. Указ. соч. С. 44. пая область господства источниковедения. Интерпретационный этап имеет ввиду осмысление и объяснение полученного в результате реконструкции материала41.

На интерпретационном этапе в полной мере может проявить себя принцип меж-дисциплинарности, поскольку выбор методов иследования здесь в первую очередь определяется конкретными объектом, предметом, 1{елыо и задачами исследования. Здесь потенциально работают методы разного уровня и разной дисциплинарной принадлежности и задача историка сотоит в том, чтобы из имеющегося, очень обширного арсенала средств выбрать те, которые действительно необходимы и наиболее эффективны в данном случае. В применении к настоящей работе принципиальными моментами, определяющими выбор методов будут ее регионачьный характер и акцентированность на административной истории, понятой в качестве органически единой истории канцелярий и истории людей, служащих в канцеляриях. В связи с этим, сам предмет исследования призывает к использованию историко-юридических методов, а региональный масштаб работы и «человеческий фактор» в истории госуправления совершенно однозначно подсказывают уместность интерпретации источникового материала в русле антропологической версии социальной истории (прежде всего, таких ее направлений как локальная история и история повседневности), использования методов семиотики.

Опыт историко-юридических штудий имеет глубокую традицию в отечественной историографии, восходя к первой трети XIX в. Присущее историко-юридическому исследованию пристальное внимание к явлениям общественных отношений, воплощенных в норме права, скрупулезное восстановление полной картины законодательно-правового регулирования функционирования органов власти и управления, их происхождения и преемственности были, наверное, самой яркой чертой в исследовательском почерке российских историков-юристов дореволюционной поры. Историко-юридическое исследование реализуется как через собственно юридические, так и через исторические методы. К первым можно отнести метод отраслевого анализа норм права и технико-юридический метод, ко вторым — историко-генетический, сравнительно-исторический и историко-системный. В настоящей диссертации в той или иной степени использованы все перечисленные методы, но интенсивность обращения к ним у меня иная, чем у историков государственного права. В их работах превалировали и продолжают превалировать методы формальио.

41 Такое представление о процессе исторического познания и о структуре исторического исследования может быть возведено к рассуждениям А. С. Лаппо-Данилевского, выделявшего источниковедение, «т.е. выявление исторических источников и выделение из них надежных исторических сведений» и историческое построение. Ср.: Курносое А. А. О месте источниковедения в системе исторических наук // Мир источниковедения. Пенза, 1994. С. 10. описательного характера (отраслевого анализа, технико-юридический, историко-генетический методы). Воздавая им должное, я предпочитал, тем не менее, другие. Так, изучение эволюции госаппарата невозможно без широкого применения сравнительно-исторического метода. Применение сравнительно-исторического метода реализовалось мною, прежде всего, в виде синхронного сравнения, в частности, в ходе синхронного сравнительного анализа нормативного, предписанного законодательством и реального функционирования органов власти. Применение этого метода в названном ключе, к сожалению, было не очень распространено как в досоветской, так и в последующей отечественной историографии, но неизменно приносило интересные результаты в случае использования. В современном исследовании госуправления принципиальное значение приобретает применение историко-системного метода, которым, за редким исключением, пренебрегают историки-юристы. Применение этого метода связано с представлениями о явлениях общественной жизни как о сложных органических системах. Исходя их этого представления, любое изучаемое учреждение рассматривается как элемент различных взаимосвязанных систем административных и общественных отношений изучаемой эпохи. В связи с этим возможно изучение одного и того же учреждения или группы учреждений в системе межинстанционных и межведомственных отношенийв системе отношений с внешней средой, в качестве которой могут выступать общество и верховная власть, определяющая законодательные и материальные условия существования местных учрежденийнаконец, как систему «изнутри», как органическую совокупность структурных подразделений и служащих. Меняя, в зависимости от потребностей конкретного исследования, систему координат, мы, при помощи историко-системного метода, можем получить объемную, многомерную картину прямых и обратных связей, задававших органическую целостность объекту нашего изучения.

Антропологическая интерпретация исторического процесса и присущий ей теоретико-методический аппарат, как принято считать, менее освоены нашей историографией. Рассмотрение местной бюрократии как особой социальной общности в заданном локальном пространстве, изучение элементов социального поведения управленцев на конкретных примерах из жизни отдельных и, что важно, персонифицированных, поименованных, а не абстрактных индивидуумов, выяснение их уровня жизни и материальных притязаний, попытки уловить степень ментальной рефлексии в стереотипах бытового поведения, предопределили, что из конгломерата научных направлений, составляющих понятие исторической антропологии, наиболее важными в данном исследовании стали, как упоминалось выше, локальная история и история повседневности с присущими им методами и подходами. Появившиеся во второй половине XX столетия как результат реакции на засилье макроисторических теорий, эти направления получили распространение в ряде стран Западной Европы и Северной Америки в виде различных по методам и целям версий микроописания исторического процесса. Объединенные объектом исследования («малый объект») и подхода: интенсивность исторического анализа локальных общностей, приоритетное внимание к рядовому индивиду как активному субъекту истории, анализ социального взаимодействия людей в контексте разнообразных социальных сред и т. п., историко-антропологические направления разнятся во всем остальном даже в рамках одной национальной историографии42. Уже в связи с этим какие-либо механические заимствования наработок зарубежных коллег едва ли могут быть продуктивны. Тем не менее, несомненно, что изучение отечественной истории в русле микроисторического подхода с учетом специфики национального источникового наследия и собственых историографических традиций имеет большое значение, хотя бы потому, что в противном случае наши представления о прошлом останутся в плену абстрактных схем. Пытаясь определить свое предпочтение в принципах реализации подходов локальной истории, я пришел к мысли, что мне оказался ближе подход представителей лестерской школы, нацеленный на изучение локальной общности с точки зрения ее внутренней организации и функционирования43. В моем случае такой локальной общностью оказалась региональная управленческая структура в широком смысле слова: и как совокупность учреждений, помещенных в конкретный исторический ландшафт, пространственно организованный сетью коммуникаций и административных центров, и как совокупность чиновников, большинство из которых лично знали друг друга, были сплочены долгими годами службы, родства, свойства и деловых (формальных и неформальных) связей, имели одинаковые представления о престижном уровне жизни, служебном долге и нормах поведения в отношении к населению. Несомненное влияние на авторские изыскания оказали труды представителей школы «Анналов», в частности, Ф. Броделя и П. Шоню, чьи методы по реконструкции простраи.

42 См., например, о двух различных направлениях («социального» и «культурного») в рамках итальянской микроистории: Гренди Э. Еще раз о микроистории // Казус. Индивидуальное и уникальное в истории. 1996. Вып. I / Под ред. Ю. Л. Бессмертного и М. А. Бойцова. М., 1997; Cherutti S. Microhistory: Social Relations versus Cultural Models? // Between Sociology and History. Essays on Microhistory, Collective Action and Nation-building / Ed. By A.-M. Castren, M. Lonkila, M. Peltonen. Helsinki, 2004. О разном понимании целей и перспектив микроисторических исследований в практике британской и французской локальной истории см.: Репина Л. [П.] Новая локальная история // Горизонты локальной истории Восточной Европы в XIX—XX вв.еках. Челябинск, 2003. С. 11.

43 Репина Л. П. Комбинация микрои макроподходов в современной британской и американской историографии: Несколько казусов и опыт их прочтения // Историк в поиске: Микрои макролодходы к изучению прошлого. М&bdquo- 1999. С. 31 —63- Она же. Новая локальная история. С. 11. ственио-временных параметров поздпесредневековой и новой Европы оказались пригодны для аналогичных опытов с уральским материалом XVIII в.

Надо отметить в этой связи, что при всем признании приоритетов зарубежных историков в освоении и разработке принципов историко-антропологического исследования, было бы несправедливым отрицать наличие отечественного опыта в этой сфере. Так, например, черты микроанализа можно без труда обнаружить в работах советских авторов, созданных до 1980;х гг. И хотя в 1960;е-1970;е гг. они (работы) неизбежно имели креп в сторону социально-экономической тематики, серия исследований, посвященных, например, изучению формирования региональных, или локальных рынков в России XVH-XVIII вв. или ряд работ по проблемам русского провинциального города, могут быть, с определенными оговорками, отнесены к тому, что в англоязычной научной литературе именуется локальной историей. С 1980;х гг. отечественная историческая регионалистика, или ре-гионоведение со все большей степенью рефлексии приобретает характер микроисторического описания. В этом ряду большую роль играет изучение взаимоотношений власти и общества на местном уровне, поскольку оно, помимо прочего, дает возможность отработать методы «включения материалов локального анализа в более широкие обобщающие построения на макроуровне"44.

Другой пример — наличие в нашей историографии большого количества работ, посвященных изучению имущественного уровня, структур потребления, бытовой материальной культуры различных слоев российского общества, словом, всего того, что относится к проблемному полю истории повседневности и входит в сферу историко-антропологического интереса45. Конечно, в советскую эпоху в ходу была своя терминоло.

44 Репина Л. [П.] Новая локальная история. С. 17.

45 Вот лишь некоторые работы на эту тему: Рабинович М. Д. Социальное происхождение и имущественное положение офицеров регулярной русской армии в конце Северной войны // Россия в период реформ Петра I. М&bdquo- 1973; Троицкий С. М. Хозяйство крупного сановника России в первой четверти XVIII в. (по архиву князя А. Д. Меншикова) // Там жеЗаозерская Е. И. Помещик Жуков и его хозяйство // Дворянство и крепостной строй России XVI—XVIII вв.еков. М., 1975; Семенова Л. И. Очерки истории быта и культурной жизни России (первая половина XVIII в.). JI., 1982; сведения по интересующей тематике, источники и методы проведения исследований различных компонентов уровня жизни привилегированных слоев русского общества содержаться так же и в работах, посвященных исследованию крестьянских хозяйств и структуры феодальных повинностей, напр.: Заозерская Е. И. Развитие легкой промышленности в Москве в первой четверти XVIII в. М., 1953; Петрова Л. И. Крестьяне крупной Курской вотчины в первой четверти XVIII в. // Вестник ЛГУ, JI., 1964. № 20. Серия истории, языка, литературы. Вып. 5- Осьминский Т. И. Бюджет крестьян Пошехонской вотчины П. М. Бестужева-Рюмина (1731 г.) // Вопросы аграрной истории. Вологда, 1968; Троицкий С. А/. Переписная книга Леденгского усолья князя А. Д. Меншикова // Материалы по истории Европейского Севера СССР. Северный археографический сборник. Вологда, 1970; Он же. Районирование форм феодальгия, а сюжеты, связанные с повседневной бытовой культурой, занимали, в известной степени, периферийное положение в исследовательском пространстве. Тем не менее, объективно сегодняшняя ситуация, по большому счету, отличается от предыдущей лишь сменой фокуса научного интереса, который, после почти векового перерыва, стал совпадать с общеевропейским.

Несомненно формирование в советской историографии с середины 1960;х гг. еще одного историко-антропологического направления, связанного с исследованием проблем исторических ментальностей, или, как принято было тогда говорить, проблем общественного сознания различных социальных групп населения России XVI—XVIII вв.- диапазон этих исследований был очень широк и включал в себя изыскания в области общественно-политической мысли, исторической психологии (или, точнее, социальной психологии, расмотренной в историческом измерении), семиотики культуры. Наиболее яркие достижения в этой области хорошо известны и связаны с именами Б. Ф. Поршпева и его учеников, К. В. Чистова, Л. Н. Пушкарева, Б. Л. Успенского, Ю. М. Лотмана, В. II. Топорова и других ученых. Характеризуя местное чиновничество как социальную общность, я использовал понятие социальных кодов — материально проявленных знаковых систем, маркировавших социальную принадлежность людей. Метод исследования социальных кодов был намечен В. Б. Кобриным в рамках теоретических построений отечественной школы семиотики.

Наконец, решая отдельные промежуточные задачи своего исследования, я неизбежно обращался к отдельным частным методикам других общественных и гуманитарных дисциплин. Так, например, выясняя количественные соотношения между численностью чиновничьего аппарата и населения Урала (вопрос, важный для понимая степени концентрации власти в пространственно-временном срезе), невозможно было обойтись без методов демографии (в частности, метода демографической статистики). Оценки качества и эффективности функционирования местного управления побуждали обращаться к заимствованиям из теории менеджмента (со всеми оговорками и поправками на эпоху, с учетом ной ренты в крупной вотчине России в первой четверти XVIII в. (По архиву князя А. Д. Меншикова) // Ежегодник по аграрной истории Восточной Европы. 1968. Л., 1972; Тихонов Ю. А. Крестьянское хозяйство Центральной России первой четверти XVIII в. // ИСССР. 1971. № 4- Он же. Феодальная рента в помещичьих имениях Центральной России в конце XVII — первой четверти XVIII в. (владельческие повинности и государственные налоги) // Россия в период реформ Петра I. М., 1973; Он же. Помещичьи крестьяне в России. М., 1974; и, наконец, опубликованная на рубеже XX—XXI вв., но воплотившая в себе лучшие традиции отечественной исторической науки второй половины XX столетия капитальная монография J1. В. Милова «Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса». (1-е изд. М&bdquo- 1998, переизд. 2001; 2-е изд., доп. М., 2006). принципа историзма). Этот ряд «ипструментарных» заимствований можно продолжать, перечисляя классификацию форм делопроизводства, разработанную документоведами, понятия хозяйственно-экономического районирования, разработанного экономической географией, методы статистической обработки массовой документации, основанной на принципах статистических расчетов, сформированных в русле социологических практик и т. д. Подчиненные единой цели настоящего исследования, все перечисленные методы, как представляется, оправдали себя, позволив реконструировать достаточно объемный образ изучаемого объекта.

Какие выводы позволяют сделать наблюдения над социальным происхождением и характером службы этих людей? В первую очередь бросается в глаза то, что воеводы и ландраты, управлявшие уездами Урала в период первой областной реформы, губернские комиссары, представлявшие Сибирь за ее пределами — цвет местного руководящего состава, в подавляющей своей массе комплектовались из той же среды, что и их предшествен.

65 РГАДА. Ф. 214. Оп. 5. Д. 2072. Л. 20−20 об., 38,58−58 об., 86−87 об. 113,402- Д. 2176- Д. 2270- Д. 2313. Л. 90, 708, 715 об.- Ф. 248. Кн. 155. Л. 301−302,341 об., 1170- Ф. ШЗ.Оп. 1. Д. 28. Л. 3−3 об., 145−145 об., 148 149, 155, 168−169 об., 177−177об&bdquo- 214, 238, 254, 382−382 об., 413−413 об., 439−497, 531−531 об., 597, 601, 656, 687, 698, 711, 736, 783, 937- Д. 29. Л. 441−442- ГАТО. Ф. И-47. On. 1. Д. 493. Л. 15−15 об., 68, 83 об., 122−122 об.- Д. 1093. Л. 1−28- Д. 3309. Л. 3, 4- Д. 3310. Л. 1−4- Д. 3393. Л. 49- Д. 3395. Л. 2, 10, 15−17- Д. 4821. Л. 2, 19 и мн. др. Разумеется, что этих дворян использовали на службе и в восточных уездах губернии, о чем весьма подробно изложено в работах М. О. Акишина. пики в XVII столетии. Никакой кадровой революции в формировании этого контингента в 1710-х гг. не произошло. Случаи назначения дьяков в коменданты были слишком единичны, чтобы говорить о серьезной тенденции, да и они, как уже упоминалось, едва ли воспринимались современниками как нечто, из ряда вон выходящее. С другой стороны, важной новацией, на мой взгляд, стало то, что весь этот контингент был сформирован волей губернатора. В этом заключалось гораздо более значительное отличие от кадровой практики предшествовавшего столетия. Ни один глава территориального приказа не обладал подобной и при этом с определенного времени (с 1712 г.) узаконенной властью. Такое расширение властных полномочий губернатора было осознанным шагом со стороны реформатора и лежало в русле логики перераспределения полномочий и ответственности между центром и областью. Но последствия подобного шага с точки зрения успеха реформ, едва ли были положительными. М. О. Акишин точно заметил, что личный отбор воевод (и, добавлю от себя — ландратов и губернских комиссаров) и их непомерно долгая (нередко до 10−12 лет) служба в одном регионе, превратила их и весь сибирский госаппарат 1710-х гг. «в неформальную организацию преступников, отношения в которой строились на взятках нижестоящих чиновников вышестоящим и грабеже населения Сибири"66. Неслучайно, немалая часть этих управленцев в той или иной степени оказалась в сфере внимания следственных комиссий, занимавшихся делом М. П. Гагарина, а понятие «гага-ринские школьники» надолго закрепилось в Сибири по отношению к нечистым на руку администраторам. Но проблема этим, как представляется, не исчерпывалась. Даже если предположить, что значительная, даже большая часть местных чиновников сохраняла относительную честность, их длительное пребывание на сибирской службе шло вразрез с идеологией реформ. Тесно связанные друг с другом, в большинстве своем лично знакомые и очень немолодые люди67, прошедшие приказную школу XVII века и сами дети XVII века, они не только, в силу этого, не были пригодны служить проводниками хоть каких-то новых идей, но напротив, репродуцировали своим поведением те методы управления, которые пытался скорректировать и изменить монарх. Впрочем, в период первой областной реформы их природный «традиционализм», наверное, вполне еще можно было терпетьгораздо хуже стало потом, когда тому же контингенту было поручено внедрять в жизнь камералистские принципы. Разумеется, их персональный состав сменился, по эта смена в массе своей не стала принципиальной. Сибирские администраторы получили назначения в.

66 Акишин М. О. Российский абсолютизм и управление Сибири. С. 90.

67 Среди перечисленных дворян, служивших на Урале воеводами и ландратами и чей возраст удалось установить по источникам, мне не попадались лица, моложе 48 лет. В массе своей это люди от 50 лет и старше. европейские уезды страны, а на их места прибыли те, кто по возрасту и управленческим навыкам редко отличались от предшественников.

Провинциальная реформа 1720-х гг. значительно изменила структуру местного управления. Создание ведомственных учреждений (податных, судебных и горнозаводских) существенно расширило должностную номенклатуру и обострило кадровую проблему. Если и в предыдущее десятилетие на руководящие вакансии не без труда подбирались хоть сколько-нибудь пригодные кандидаты, то в 1720-е гг. их поиски серьезно осложнились. Кроме 8 воеводских должностей (провинциальные воеводы Вятки и Соликамска, уездные воеводы Кайгородка, Кунгура, Верхотурья, Пелыма, Туринска и Тюмени) и руководителя Тобольска как провинциального центра, нужно было укомплектовать управление тремя камерирскими конторами и рентереями, земские дистриктные конторы, надворный суд в Тобольске, целую сеть нижних судов, региональное горное ведомство и подчиненные ему структуры. Поскольку сходные процессы затронули всю страну, никаких резервов столичного дворянства, разумеется, не хватало. Именно поэтому губернские власти Сибири стали активно использовать на административном поприще местных служилых людей. В первую очередь им были предоставлены должности низшего звена управления. Тобольские, тюменские, верхотурские дворяне и дети боярские стали назначаться земскими, подчиненными, заводскими и судебными комиссарами (земскими судьями) горнозаводских и слободских дистриктов. Как правило, это были отпрыски родов, традиционно связанных с такого рода службой: их отцы, сородичи, да и они сами в XVIIначале XV11I в. руководили сельскими округами в рангах слободских приказчиков. Так, например, среди низшего горнозаводского руководства (обер-бергамтские, заводские и дистриктные конторы) был значителен удельный вес верхотурских детей боярских (Ал-бычевы, Бибиковы, Булдаковы, Головковы, Загурские, Стадухины, Тырковы, Протопоповы, Чернышевы и др.), что и не удивительно, поскольку территориальное ядро «Екатеринбургского ведомства» — отраслевой берг-коллежской «провинции» на Урале, составили слободы, некогда подчинявшиеся Верхотурью и управлявшиеся теми же служилыми о фамилиями. Служилая корпорация Тюмени обеспечила кадрами как руководство слободских дистриктов, так и низшие судебные учреждения края, причем в этом процессе.

68 Ср. с персональным составом приказчиков Тагильской, Невьянской, Арамашевской, Белослудской, Бело-ярской, Камышевской, Камышловской, Краснопольской, Красноярской, Пышминской, Тамакульской, Чу-совской слобод по наказным памятям Верхотурской приказной палаты и отпискам на Верхотурье из слобод за 1700−1704 гг.: РГАДА. Ф. 1111. Оп. 2. Ч. 1.Стб. 641. Л. 32 об., 82−83, 84−85, 98, 105, 124−125- Стб. 648. Л. 1,2,3,4−5,6, 7, 12, 14−15, 16, 19,20−21- Стб. 649. Л. 9−11, 12−13, 16, 17−18,24,25,26−27,31−32,33,3437, 38−39, 40- Стб. 650. Л. 1- Стб. 654. Л. 1−6- Стб. 699. Л.1 об.-З об.- Стб. 700. Л. 1−21: Стб., 861. Л. 1- Стб. 864. Л. 1−3. были задействованы и дети боярские (Колокольниковы, Казимеровы, Маркеевы, Милкее-вы, Парфеновы, Стрекаловские, Томишевские и др.), и представители верхушки «приборного» войска (Парфентьевы, Текутьевы и др.). Привлекалась на аналогичные службы в учреждениях общего и специального управления и сибирская «аристократия» — тобольские дворяне и дети боярские: Аврамовы, Дурасовы, Нееловы, Угрюмовы, Фефиловы и др.

Воеводские должности по возможности старались замещать московскими дворянами и штаб-офицерами, в том числе — гвардейцами, но поскольку их не хватало, то таких кандидатов направляли в наиболее значимые центры. Так, вице-губернатором Сибири и, фактически, воеводой Тобольской провинции был назначен полковник и л.-гв. капитан А. К. Петрово-Солового. В двух других провинциальных городах — Хлынове и Соликамскевоеводами в интересующий нас период служили полковник и л.-гв. капитан В. И. Чаадаев (из комнатных стольников) и кн. Н. И. Вадбольский (смененный комнатным стольником кн. С. М. Козловским). В Верхотурье и Тюмени — стратегически важных городах с сильными гарнизонами, стольники С. Е. Пашков и А. В. Беклемишев (Верхотурье) и штаб-офицеры полковник А. Д. Исупов, из стольников, бывший губернский комиссар при Сенате и подполковник Д. М. Дурново (Тюмень). Но даже в эти города подобрать кандидатов соответствующего ранга было трудно, поэтому в 1720-е гг., во время довольно длительных промежутков между назначениями и сменами воевод, у власти оказывались выходцы из более скромных кругов: обери младшие штаб-офицеры (вроде капитанов-асессоров на Вятке, майора-камерира П. Захарова в Соликамске) или приказные (дьяк Н. Спафариев в Верхотурье69) — они исправляли обязанности воевод до назначения полноправных управителей. Легче разрешалась кадровая ситуация в Тюмени, обладавшей вторым по величине после Тобольска служилым гарнизоном и имевшей резерв командиров. В 1720—1721 гг. и во второй половине 1720-х гг. губернские власти назначали сюда воевод из казачьих и драгунских офицеров: полковников П. Нефедьева и Д. Угрюмова соответственно. Показательно, что у обоих был административный опыт: один в середине 1710-х гг. служил приказчиком в ряде зауральских слобод, другой — тюменским земским комиссаром. Что касается более мелких городов и уездов, то там управительский состав по своему социальному происхождению вообще приблизился к дистриктному уровню. В Туринске в 1721—1725 гг. руководил тюменский сын боярский С. Казимеров, в Пелыме в тот же период — драгунский офицер майор И. Бобровский, представитель сибирских служилых, в 1716 г. — при.

70 казчик Коркиной и Абатской слобод и кн. Я. Пелымский (выходец из новокрещеной.

69 РГАДА. Ф. 248. Кн. 155. Л. 739 об.

70 Там же. Ф. 214. Оп. 5. Д. 2313. Л. 155 об. аборигенной знати), а в Кунгуре и вовсе местные подьячие: Г. Попов (конец 1719—1723 гг.) и С. Кадешников (1723−1725 гг.). Характерно, что хотя они управляли уездами, из-за низкого служебного статуса всех их именовали земскими комиссарами.

Большой пестротой отличался руководящий состав учреждений специального управления. Камерирские и рентмейстерские должности западных провинций Сибири возглавляли выходцы из всех возможных для этого категорий: местные служилые (тобольский рентмейстер сын боярский Д. Рукин, казначеи Сибирского обер-бергамта тобольские дворяне Я. Степанов и сменивший его И. Замощиков), армейские офицеры (соликамский камерир майор П. Захаров), приказные местных канцелярий (вятский камерир дьяк Г. Фирсов) и даже «царедворцы» (вятские рентмейстеры кн. Солнцев-Засекин и сменивший его стольник Т. Кудрявцев). Происхождение некоторых старших «камерных» чиновников выяснить не удалось (вятский камерир И. Озеров и тобольский камерир М. Ба-рютин), но у них за плечами был опыт комендантской службы: И. Озеров в 1719 г. комен-дантствовал в Слободском — одном из вятских пригородов, а М. Барютин был воеводой в Пелыме (в 1711 г.). Тобольский надворный суд, напротив, был абсолютно однородным по составу. В соответствии с положением его укомплектовали офицерами в ранге от капитана до подполковника (исключение составляли два царедворца: князья С. М. Козловский и М. И. Вадбольский, но ко времени окончательного формирования надворного суда второй уже был выведен из его состава в связи с переводом на другое место службы, а первый вскоре стал исполнять губернаторские обязанности). Все надворные судьи были выходцами из старых дворянских родов.

Уникальным в своем роде оказался старший руководящий состав горного ведомства, что обусловливалось спецификой его деятельности. В первую очередь его членов отличало наличие специальной профессиональной подготовки. Не в пример администраторам заводских и дистриктных горнозаводских контор, куда, как и в другие низовые учреждения набирали местных детей боярских и даже посадских людей, чиновники Сибирского обер-бергамта и подчиненных начальств являлись артиллерийскими и горными офицерами разных рангов, хотя среди них встречались армейские и флотские офицеры (капитан Ю. Берглин и лейтенант флота кн. Р. Горчаков) — большинство из них принадлежали к дворянским родам европейской России, в том числе и весьма древним (как, например, В. Татищев и Р. Горчаков). Особый облик горнозаводской администрации придавало присутствие в ее рядах заметного количества иностранцев. Необычным для практики местного управления было и то, что среди горных офицеров служила молодежь, люди 25−35-летнего возрастаправда ведущие позиции в самой мощной ведомственной администрации края они займут позже, в следующее десятилетие XVIII в.

Даже из этого краткого обзора вполне заметно, насколько усложнилась система местного управления в ходе провинциальной реформы. Осознанно избегая развернутых характеристик нового административного контингента (речь об этом пойдет ниже), я лишь хотел заострить внимание на некоторых внешних изменениях, которые могут быть полезны при анализе других его параметров. Во-первых, заметно расширились источники комплектования местного госаппарата: хорошо это, или плохо, но кадровый дефицит, вызванный специализацией управления, заставил губернские власти шире использовать резервы местных служилых корпораций и, отчасти, приказного контингента. Во-вторых, сравнение социального «материала», из которого формировались различные по ведомствам группы администраций, вновь показал тенденцию, отмеченную мною в предыдущей главе: принципиально иным на этом «управленческом ландшафте» выглядит только аппарат берг-коллежского ведомства.

Какова была численная динамика руководящего состава Урала в период проведения двух реформ местного управления? Абсолютных данных на этот счет пока не имеется. Дело в том, что, если старший и средний слой управленцев реконструирован достаточно полно и па основании собственных данных и сведений, содержащихся в литературе, его можно восстановить поименно (хотя и здесь есть еще кое-какие «пустоты»), то на низшем уровне ситуация плохо поддается учету. Мы не располагаем сколько-нибудь исчерпывающими сведениями по корпусу слободских приказчиков для 1710-х гг., ни, тем более, точными сведениями по всему кругу земских и судебных комиссаров слободских дистриктов и аналогичных им учреждений для 1720-х гг. — персонально все было слишком изменчиво. Но на основании данных, приведенных выше и изложенных во второй и третьей главах, можно смоделировать общую численность номенклатуры руководящего состава уральских уездов в годы первой и второй областных реформ, своего рода идеальное «штатное расписание», которое бы учитывало наибольшее количество должностей, существовавших на разных временных отрезках 1710-х и 1720-х гг. Разумеется, реально не все должности существовали одновременно в течение всего изучаемого периода. Так, например, ландратура была сформирована на пять лет позже, чем собственно Сибирская губерниясистема судебных учреждений провинциальной реформы претерпевала структурные изменения, которые отражались на общем количестве судейских должностей в регионе и т. п. Но, тем не менее, при всех оговорках и условностях, подобное моделирование имеет смысл, поскольку дает хотя и не идеально точное, но наглядное представление о количестве административных кадров, о том порядке цифр, которым максимально могло оперировать высшее руководство на Урале.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

.

Для первой четверти XVIII века история Урала в значительной мере связана как с историей Сибири, так и с историей Поморья. Но когда генерал-майор артиллерии В. И. Геннин в очередной раз убеждал императора в необходимости передать ему власть над воеводами Вятского, Кунгурского, Соликамского и Верхотурского уездов для успешного руководства строительством и эксплуатацией горно-металлургических заводов на востоке страны, он не мог представлять, насколько точно определил ядро формирующегося уральского региона и причины его возникновения. Страстно добиваясь, «чтоб всяк не болшой был, а был бы один главнейший камандир, которой бы всех сибирских камандирев, надворной суд и камерира мог ведать и штрафовать», он в первую очередь мечтал об установлении такого административного единоначалия для западной — уральской — части Сибири. Уже к началу 1720-х гг. современники интуитивно ощущали определенную обособленность пространства «от Вятки до Тобола», важнейшего транзитного узла между европейской и азиатской частями России, внутренне интегрированного экономического целого, сосредоточившего основную массу русского сибирского населения и, что особенно важно в данном случае, львиную долю управленческого потенциала Сибирской губернии.

Предпринятое исследование прежде всего — первая попытка систематического и междисциплинарного изложения административной истории уральского региона в эпоху петровских реформ. Считаю особо важным еще раз подчеркнуть это обстоятельство, поскольку имеющиеся на сегодняшний день работы по истории местного управления Сибири в первой четверти XVIII в. при всем «наложении» географических рамок есть работы по административной истории сибирского региона, начавшего в указанное время новый этап собственного регионообразования. В связи с этим, для исследователей Сибири некоторые институты государственной власти или организации территориального управления, принципиальные для уральской истории (такие, например, как местные берг-коллежские структуры и горнозаводские дистрикты), являются в контексте их научного интереса «фоновыми» или периферийными, а некоторые, в первую очередь, приуральские районы, вовсе остаются вне поля зрения. На мой взгляд, настоящая работа закрывает тот «зазор», который существовал до сих пор в изучении истории госуправления петровского времени на востоке России и, подобно самому Уралу, соединяющему «Русь» и Сибирь, является необходимым соединяющим звеном в исследованиях указанного направления, выполненных на материалах русского Севера и Сибири.

Реконструкция процесса реорганизации системы коронной администрации па Урале в первой четверти XVIII в., конечно, имеет определенное (и даже немалое) значение для уяснения конкретного хода петровских реформ в Сибирив первую очередь это касается изучения губернского звена управления. В период первой областной реформы именно верхняя часть местной административной конструкции подверглась наиболее заметным структурным трансформациям, инициированным верховной властью, но приобретшей свои особенности. Сибирский губернатор непосредственно унаследовал большой объем полномочий, находившихся ранее в компетенции центрального территориального учреждения — Сибирского приказа. Организационно это проявилось, в частности, в образовании губернской канцелярии в Москве — местного органа государственной власти, дистанцированного от управляемой территории и временно сыгравшего роль инстанции, главенствующей над губернской канцелярией, располагавшейся в Тобольске. Наличие канцелярии Сибирской губернии в Москве укрепляло институт губернских комиссаров при Сенате и армии и, в свою очередь, связь местного управления с системой высшего и центрального управления в целом. В номенклатуре губернских учреждений края отсутствовали должности вице-губернатора (чьи функции, по существу, принял на себя ландрихтер, осуществлявший оперативное руководство губернской канцелярией в столице), обер-провиантмейстера и обер-комиссара (чьи обязанности отчасти легли на того же ландрих-тера и его аппарат, а отчасти, с 1716/17 г. — на губернского лаидрата, чиновника, вовсе не предполагавшегося административным законодательством). Но специфика сибирской управленческой модели, получившейся в 1710-х гг., в общих своих чертах была свойственна и уральским территориям. На всем изучаемом пространстве, как и в губернии в целом, оказалась не реализованной идея ландратского управления: ни в первом своем варианте (в качестве организации коллегиального управления на местах), ни во втором (в качестве принципиально нового среднего звена государственного территориального управления, основанного на выборных началах и статистическом определении внутригуберн-ских административных границ). Вместе с тем, как на территории Вятки, так и на Среднем Урале и в Зауралье, продолжала реализовываться берущая свое начало в допетровскую эпоху система низшего коронного управления, формировавшая административно-территориальные единицы ниже уездов (территориальные повытья вятских станов и слободские и заводские присуды на востоке региона). В ходе второй областной (провинциальной) реформы структурное своеобразие местной коронной администрации уральской части Сибирской губернии стало еще заметнее. Хотя в целом набор органов и чинов общего и специального управления губернии соответствовал стандартному, предусмотренному новым законодательством, реальное соотношение властных полномочий между ними и межведомственное взаимодействие развивались по собственному сценарию. Несмотря на вроде бы имевшееся намерение высшей власти выделить вятские и пермские уезды в обособленные и не подчиненные Тобольску провинции, между ними и зауральскими территориями, равно как и губернским центром, продолжали существовать как формальные (военно-мобилизационные, судебные, и в известной степени, фискально-финансовые), так и реальные административные связи (последние, в первую очередь, проявлялись в возможности кадровых перемещений административного персонала внутри общих и ведомственных канцелярий Вятки, Кунгура, Соликамска, Екатеринбурга, Верхотурья, Тюмени и Тобольска). Своеобразной оказалась система уральского судоустройства, отличавшаяся по своей структуре от сибирских аналогов в целом. Это выразилось в разветвленной сети нижних судов в дистриктах Среднего Урала и Зауралья, не исчезнувшей и после корректировки всей системы судов первой инстанции, предпринятой в 1722 г. Наиболее яркой особенностью организации местного управления на Урале стало формирование ведомственного горнозаводского управления. Региональный аппарат, подчиненный Берг-коллегии, относившийся по своей природе к органам специального управления, не был изначально предусмотрен законодательством провинциальной реформы и во многом сложился на основе объективных потребностей и административной инициативы снизу. Его значение выходит за рамки узкоотраслевого, организационно-технического феномена. В силу стечения ряда объективных и субъективных обстоятельств, горнозаводская система стала играть роль едва ли ни самого значительного центра власти на западе Сибирской губернии, добившись общеадминистративной, финансовой, судебной и территориальной самостоятельности и влияния на управленческие и кадровые процессы в регионе в целом, став, одновременно, мощным стимулом для дальнейшего процесса внутриуральской интеграции. Создание и развитие промышленной инфраструктуры и связанной с ней управленческой автономии оказалось определяющим фактором в изменении конфигурации, плотности и разветвленности внутренней и внешней транспортно-коммуникационной сети. Активная административная деятельность ведомственного горнозаводского управления и общие особенности военного и хозяйственного освоения Среднего Урала и Зауралья наложили отпечаток на структуру низшего административно-территориального устройства края в период провинциальной реформы. Создаваемая в ее рамках дистриктная система приобрела в границах изучаемого пространства удивительное разнообразие, лишь отчасти схожее с аналогами в европейской части страны и в восточных, собственно сибирских районах губернии. К концу петровского царствования дистрикты региона заняли однозначно второстепенное по отношению к уездам положение, но при этом оказались несхожими между собой по объему административных полномочий и ведомственной принадлежности (от сугубо фискальных округов, самый «чистый» пример чему являл Тюменский дистрикт, до округов, чье руководство обладало всем объемом компетенции, подобной компетенции уездных воевод, но ограниченной более скромной территорией, как в случае со слободскими дистриктамиот ведомственных образований, подчиненных, в конечном итоге, берг-коллежским региональным структурам, до территориальных единиц двойного — общего губернского и ведомственного камер-коллежского — подчинения). Наконец, более развитой и соответствующей законодательству, чем в восточных пределах Сибири, оказалась на Урале система полковых дистриктов. Ликвидация местных судебных и финансовых учреждений в 1727 г. тоже оказала своеобразное влияние на административную ситуацию Урала: от всей системы специального управления в крае осталась только горнозаводская иерархия. Избавившись от конкурентов, горные власти в полной мере реализовали свой административный потенциал, получили максимальный объем «экстерриториальности» и с 1730-х гг. неоспоримо стали влиятельнейшей региональной организацией.

Таковой, в общих чертах, предстает, в итоге, эволюция структур местного управления на Урале в период петровских преобразований. Она в значительной мере (и по конфигурации, и системно) оказывается иной по сравнению с той, которая представлялась в предшествующих трудах как по административной истории Сибири, так и по истории горнозаводского управления на Урале исследуемой эпохи. Однако, справедливо отмечая специфику организации местной власти на востоке России, особо подчеркивая отклонения в формировании тех или иных институтов, планируемых реформатором, мы, порой, неверно понимаем характер этой региональной специфики. Где ее не было? Какому из регионов России первой четверти XVIII в., административно совпадавшему или не совпадавшему с контурами созданных Петром Великим губерний, можно отказать в своеобразии управленческой конструкции? В этом смысле Урал или Сибирь не более и не менее оригинальны, чем, например, Юг России, организованный в Азовскую губернию или русское Поморье, заключенное в рамки Архангельской губернии. Наличие особенностей развития местного управления, оказывается, таким образом, общим признаком в организации местной власти периода петровских реформ в целом, поскольку иначе не могло быть при отсутствии внятного общего законодательного образца, не появившегося, по большому счету, даже в ходе провинциальной реформы. Другой общей чертой окажутся качественные параметры состояния местного коронного аппарата изучаемого времени. В различных губерниях мы можем обнаружить различное количество администраторов и приказных, большее или меньшее соответствие их числа штатно предусмотренному, более или менее аристократический облик воеводского (комендантского, ландратского и т. д.) корпуса, какие-то особенности исходной социальной базы комплектования канцелярских кадров, лучшее или худшее ведение делопроизводства, большую или меньшую обеспеченность чиновников земельной недвижимостью и проч. Выяснение этих особенностей тоже еще долго будет иметь смысл и познавательное значение. Но везде мы столкнемся с проблемой острого недостатка кадров, отвратительным финансированием госаппарата, чудовищным провалом отчетности, многолетними недоимками, скверным состоянием путей сообщения, межведомственной неразберихой и упорным отторжением принципов последовательной специализации управления, живучестью кормленческой практики и материальных вымогательств чиновников с населения и т. п. Вот осмысление этого своеобразного как общего имеет, на мой взгляд, конечный и главный смысл любых современных региональных исследований местного госуправления петровской эпохи (и наверное, не только петровской), поскольку реализует один из возможных вариантов интеграции исторического синтеза «на локальном уровне» с «синтезом общенациональным"1. Изучение процесса административных трансформаций первой четверти XVIII в. па конкретном региональном материале, историческое описание, выполненное на своеобразном «мезоуровне» реконструкции и интерпретации, может, на мой взгляд, придать новый, более продуктивный поворот трехсотлетней дискуссии о мотивах, характере и значении петровских реформ в целом, их месте в истории эволюции российской государственности не только в перспективе XVIII—XIX, но и в ретроспективе XVI—XVII вв., дискуссии, думается, вовсе не законченной, несмотря на появление в последнее десятилетие крупных и принципиально важных работ по этой теме. Высказанные соображения позволяют, на мой взгляд, перешагнуть региональные рамки исследования и сделать на его основе некоторые замечания более широкого характера.

Было бы очень заманчиво завершить работу общим выводом о том, что преобразования местного управления на Урале продемонстрировали частный пример развития абсолютизма в России. Но сделать такое заключение — равносильно тому, что не сделать вовсе никакогово всяком случае, ради такого вывода едва ли стоило затевать многосот-страничный труд. После всего, что было написано относительно исторического пути развития нашего государства и общества, в профессиональных кругах не найдется, наверное, ни одного автора, который стал бы всерьез отрицать этот тезис. Конечно, в некотором ро.

1 «Важной ступенью восхождения от синтеза на локальном уровне к синтезу общенациональному становится изучение промежуточных сообществ более крупного масштаба, чем сельские и городские приходские общины, — так называемых территориальных общностей второго порядка. Поскольку до сих пор еще совершенно недостаточно изучена их роль не только в формировании политической культуры (в ее региональных вариантах), но и в опосредовании активного воздействия общегосударственных структур на ситуацию в локальных сообществах». Сказано по поводу оценки перспектив «новой локальной истории» в британской историографии, но, по моему, абсолютно приложимо в нашем случае. Репина Л. П. Новая локальная история // Горизонты локальной истории Восточной Европы в XIX—XX вв.еках. Челябинск, 2003. С. 17−18. де и он неоднозначентак, в частности, до сих пор не обрел понятийной ясности сам термин «абсолютизм» в применении к России эпохи перехода от средневековья к новому времени. Но если, во избежание риска погрузиться в пучину дискуссий о природе экономического строя России XVII—XVIII вв., абстрагироваться от социально-экономической составляющей понятия (настолько, насколько это возможно и позволительно хотя бы в историко-государствоведческом контексте) мы поймем, что как ни называй русский абсолютизм («восточным», соответствующим «азиатским формам правления») или заменяй его не тождественным, но семантически близким и более аутентичным термином «самодержавие», с политической точки зрения ему будет присуще (как и другим «абсолютиз-мам») стремление ограничить влияние на публичную власть общественных групп (или общества в целом) посредством развития бюрократического аппарата, предельно подконтрольного монарху. В этом смысле развитие российской государственности в царствование Петра Великого лежало в общем русле того процесса национального этагенеза, который берет свое начало от возникновения централизованного Русского государства рубежа XV—XVI вв. Всему этому процессу, на всем его протяжении, включая интересующий нас период первой четверти XVIII в., неотемлемо присуща возрастающая бюрократизация системы государственного управления. Тем не менее историки выделяют именно петровские реформы в качестве особой вехи на пути этого развития, противопоставляя (с различными, порой прямо противоположными оценками) период петровских государственных преобразований состоянию в сфере управления предшествовавшего времени. Очевидно, что при прочих равных условиях, особое внимание к петровским реформам привлекает их радикальный характер, явно декларированный отказ правящей группы, сплотившейся вокруг Петра, от прежнего наследия, в том числе — в области организации государственного аппарата. Этот радикализм был осознан позднейшими историками как реакция реформаторов на кризисные явления, накопившиеся в русском обществе к концу XVII в., а среди видных представителей нашей новейшей историографии даже сформировалось концептуальное воззрение на Россию второй половины XVII в. как на государство, попавшее в ситуацию структурного кризиса, единственным выходом из которого стали радикальные реформы первой четверти XVIII в.

Какова была глубина кризиса предпетровской России и можно ли считать его структурным — тема отдельной дискуссии. На мой взгляд, его масштабы и характер, порой, слишком преувеличивают. Преобразования XVII в., особенно конца 70 — начала 80-х гг., предпринятые, в том числе и в сфере местного управления, показывают, что власть осознавала весь комплекс стоявших перед ней проблем и была готова их решать методами, единственно доступными в условиях места и времени: усилением механизмов военной и экономической мобилизации. Конкретно это означало дальнейшее развитие самодержавной формы правления, а значит, централизации и бюрократизации государственного аппарата. Реальной альтернативы этому, равно как и альтернативы реформам, нацеленным на укрепление самодержавия, для России, действительно, не было. Однако реформы конца XVII в. (равно как и в целом второй его половины), по общему признанию историков, носили умеренный характер и, добавлю от себя, были реакцией на текущие угрозы, не носили превентивного, или опережающего характера. Привел бы этот курс к успеху, или Россия в перспективе зашла бы в тупик и утратила национальную независимостьвопрос, который я оставляю за рамками своего рассуждения, хотя бы потому, что корректно смоделировать различные варианты того или иного развития ситуации мы пока не л можем и, наверное, не сможем в обозримом будущем. Случилось то, что случилось. Царь Петр вверг Россию в Северную войну. Можно спорить, насколько в тот момент подобный шаг был вызван жизненными потребностями страны, а насколько — интересами союзников, но в результате внешнеполитическая конъюнктура для России резко ухудшилась. Во-первых, потому, что такого сильного врага в предшествующее время у нее не было, во-вторых, потому, что Северная война непосредственно и еще глубже втянула Российское государство в контекст европейских международных отношений. Соответствовать осложнившейся внешнеполитической ситуации было возможно только при радикализации преобразований: в вооруженных силах, финансах, системе управления. В этой мысли я не оригинален, она была впервые наиболее аргументированно обоснована П. Н. Милюковым, а в начальных формулировках восходит еще к С. М. Соловьеву и Л. Д. Градовскомуя лишь хочу подчеркнуть, что ситуация войны с качественно новым противником, каковым стала для России Швеция, потребовала неимоверных мобилизационных усилий, реализовать которые было возможно только при резком усилении бюрократических принципов управления. Каков должен быть механизм этого процесса Петр изначально не знал, реорганизовывая систему управления (в первую очередь — центрального) абсолютно в русле приказной практики, что прекрасно показано Е. В. Анисимовым3. Поворотным моментом в развитии идеологии реформ, их радикализации, становится, вероятно, период рубежа.

2 При этом мне представляется допустимым и правдоподобным в качестве одного из возможных, прогноз развития России, «отвергшей» радикальные реформы, который сконструировал А. Б. Каменский на основе сравнительно-исторических аналогий с развитием Османской империи XVII — начала XIX в. Каменский А. Б. От Петра I до Павла I: Реформы в России XVIII века. Опыт целостного анализа. М., 2001. С. 148−154.

3 Анисимов Е. В. Государственные преобразования и самодержавие Петра Велшикого. СПб., 1997. Материал, раскрывающий затронутый вопрос, изложен в первой и второй главах первой части исследования.

1700−1710-х гг. (период «поелеполтавекий»!), когда царем берется осознанный курс на форсированную бюрократизацию.

По мере развития административных реформ первой четверти XVIII в. степень их радикальности, целенаправленности теоретических и законотворческих усилий возрастали и приобретали все большую упорядоченность. Как справедливо отмечают многие авторы, тому в немалой степени способствовал все более глубокий личный опыт знакомства Петра с практикой рационального бюрократического управления в европейских странах. Но, насколько мне представляется, мы должны очень четко различать идеологию реформ и законодательное обеспечение реформ с одной стороны, и реальный процесс государственного строительства. Наблюдения, сделанные в ходе настоящего исследования и осмысление аналогичных работ по другим регионам, побуждают меня склоняться к мнению, что петровские реформы местного государственного управления демонстрируют, скорее, успехи в развитиии идей о государственном строительстве на основе камералистских принципов, нежели успехи в реальном их воплощении.

В первой четверти XVIII в. не произошло принципиальных изменений социально-экономических отношений в масштабах всей страны, в лучшем случае они лишь наметились, в связи с чем не было и объективных внутренних предпосылок для коренного изменения системы местного управления4. Областная бюрократия петровского времени в массе своей оставалась бюрократией приказного типа, воспроизводившая приказные порядки управления. Полагаю возможным, в связи с этим, говорить о континуальном характере допетровского и петровского чиновничества, во всяком случае, в местном звене государственного управления. Форсированная бюрократизация, на которую, очевидно, уповал им.

4 В новейшей литературе предельно жестко (и, может быть, излишне категорично) подобное мнение декларировал сибирский историк А. Р. Ивонин: «С точки зрения тенденций внутреннего развития, страна не нуждалась ни в каких реформах (Здесь и ниже выделено автором статьи. — Д. Р.) <.> Однако, с точки зрения внешних условий, Россия должна была или принять вызов „христианского мира“, или сойти с исторической арены». (Ивонин А. Р. Государство и общество в России XVII — XX вв.: этапы взаимодействия // От Средневековья к Новому времени: этносоциальные процессы в Сибири XVII — начала XX в. Новосибирск, 2005. С. 167). Свои сомнения в наличии структурного кризиса в России XVII в., вызвавшего потребности радикальных преобразований, и признание ведущего значения внешнеполитического фактора как движущего мотива петровских реформ, разрушивших «отлаженную систему власти» предыдущего периода, совсем недавно высказал Е. В. Анисимов, принципиально пересмотревший, таким образом, свою прежнюю концепцию (поступок, сам по себе высоко характеризующий ученого). См.: Анисимов Е. В. О так называемых предпосылках петровских реформ // Общество, государство, верховная власть в России в Средние века и раннее Новое время в контексте истории Европы и Азии (X—XVIII столетия). Междунар. конференция, посвященная 100-летию со дня рождения академика Л. В. Черепнина. Тез. докладов и сообщений. Препринт. М., 2005. С. 910. ператор, смогла более или менее реализоваться лишь в центральном коронном аппарате, но не на местах.

Касаясь вопроса функциональной инертности российского чиновничества рубежа средневековья — нового времени, его непрерывно-стадиальной преемственности, хотелось бы отметить еще один момент. Нам привычнее рассуждать о влиянии реформ на жизнь и судьбу общества, но мы вольно или невольно упускаем из виду обратное: влияние общества на реформы. Даже в условиях тотального государственного контроля (какового в петровское время, все-таки, не было) и дискретного, неконсолидированного состояния общества остается возможность обратной корректировки государственного курса. Это корректировка на элементарном, рефлекторном уровне, выраженная формами социальной апатии, неосознанного саботажа, игнорирования своих социальных и служебных обязанностей и т. п. имела, на мой взгляд, место в первой четверти XVIII в. Общая неготовность основной массы подданных Российской короны к предложенным радикальным реформам, что, в частности, попыталась относительно недавно доказать A. J1. Хорошкевич5 (и на мой взгляд — убедительно), усугублялась неготовностью и нежеланием следовать новому курсу и самой бюрократии. Значительно повысив требования к чиновничеству, что выразилось, в частности, в усложнении предложенных им управленческих задач, специализации административных функций, «обвальном» росте объема делопроизводства и т. п., реформатор лишил его всяческих стимулов к добросовестной службе. Положение чинов госаппарата, в первую очередь — местного, явно ухудшилось. Обязав бюрократию тяжелыми и бессрочными условиями службы, царь отказал им в гарантированном земельном обеспечении (отмена практики поместного верстания в 1714 г.), не дал взамен (вопреки распространенному мнению) стабильной системы должностных денежных окладов, поставил вне закона все возможные формы материального вознаграждения за счет населения, грубо ограничил в правах распоряжения уже имевшейся земельной собственностью (уравнение юридического статуса вотчин и поместий, провозглашенное т.н. указом «о единонаследии» 1714 г. в значительной степени обесценивалось невозможностью свободного отчуждения недвижимых имений по завещению). Благодаря «сопротивлению материала» реформируемой социокультурной среды, форсированный характер преобразований тормозился, или «смазывался». Реальное преобразование государственного аппарата на местах и структурно, и по содержанию управленческой деятельности, под давлением объективных обстоятельств, теряю тот радикализм, который был заложен реформаторами, подстраивалось под возможности общества.

5 Хорошкевич A. JJ. Политическая готовность россиян к реформам Петра Великого (к постановке проблемы) // Российское самодержавие и бюрократия. М.- Новосибирск, 2000.

Принципиальные новации в управленческой сфере петровской эпохи возникали только в тех областях государственной и общественной жизни, в которых происходили базовые качественные перемены. Уральский материал в этом отношении очень интересен и по-своему уникален: он дает возможность увидеть, как быстро могла изменяться управленческая ситуация в связи с изменениями управляемой среды. Появление крупной горнозаводской мануфактуры, явления масштабного и нового для России (при всех оговорках особенностей социально-экономического развития национального промышленного производства) очень быстро потребовало принципиально новых методов специального управления, в результате чего на свет появилась сильная и жизнеспособная система ведомственного коронного аппарата, лучше всех других соответствовавшая идеям и принципам бюрократического камералистского госстроительства. В то же время, основной «фон» социально-экономических реалий региона оставался неизменным и, фактически, отторгал управленческие новации, связанные, в первую очередь, с внедрением специальных налоговых и судебных органов власти. В целом же, модель местного государственного управления, предложенная Петром Великим и сформулированная в новом административном законодательстве (особенно в годы больших реформ), не смогла вытеснить на местах старую, воеводскую. Последняя продолжала эволюционировать по своим законам, демонстрировала жизнеспособность, лишь в той или иной мере, внешне, формально, г. о. на терминологическом уровне, приспосабливаясь к требованиям реформатора6.

Интенсивность и качество бюрократизации, в конечном итоге, определялись не столько намерениями преобразователя или законодательными ориентирами, создаваемыми в ходе реформ, сколько традициями, заложенными ходом предшествующего развития. Еще раз вынужден подчеркнуть: ни управляемое население, ни само местное чиновничество не желали и не могли следовать курсу форсированной бюрократизации и не следовали ему. Сколько бы мы ни превозносили значение должностных инструкций петровской эпохи, Табели о рангах, Генерального и коллежских регламентов, разнообразных штатов и.

6 К похожим заключениям приходили и некоторые дореволюционные историки, но их оценки не стали определяющими в дальнейшем, как потому, что основывались, скорее, на исследовательском чутье авторов, чем прочной источниковой аргументации, так и потому, что оказались противоречащими установкам мар-ксистко-ленинской доктрины на суть и значение петровских реформ. Ср.: «Петр Великий не ввел никаких новых начал в областное управление, он только привел в порядок существующеепопытка его установить правильное разделение областное управления. была преждевременной и потому не удалась.» (Чичерин Б. Н. Областные учреждения XVII в. М., 1856. С. 590 — 591) — «.в принципах и основных условиях управления перемены не свершилось.» (Гоадовский А. Д. Начала русского государственного права. Т. 3. Органы местного управления. СПб., 1883. С. 38) — «.при всей новости форм, основания административной системы остались прежние.» (Блинов И. Губернаторы. Историко-юридический очерк. СПб., 1905. С. 38). указов о структурах учреждений и единых должностных окладов, сколько бы ни восхищались различными проектами о государственном устройстве, основанных на передовых камералистких идеях, не они определяли характер местной государственной службы изучаемой эпохи. Много раз помянутая ресурсная и коммуникационная ограниченность, присущая России, ставила труднопреодолимые преграды любому, самому новаторскому теоретизированию и законодательству.

На практике этот разрыв между радикальными требованиями высшей власти и инертностью реорганизуемой сферы привел к серьезному кризису местного управления, преодолеть который попытались преемники Петра в ходе т.н. «контрреформ» 1726−1727 гг.7 посредством предельного упрощения структуры местных учреждений, отказа от казенного финансирования наиболее многочисленной части госаппарата, частичной легализации старой практики «кормления от дел», проведения общего сокращения численности чиновников и т. п. Эти мероприятия, однако, не означали полного возврата к допетровскому состоянию: избавившись от избыточных (в условиях места и времени) учреждений специального местного управления (камерирских и судебных учреждений всех уровней, а несколькими годами спустя — от фискальных учреждений ведения Военной коллегииполковых дворов и военных дистриктов), высшая власть сохранила и упорядочила трехступенчатую иерархию местного административно-территориального деления (уезд (=дистрикт) — провинция — губерния), обеспечив строгую систему подчинения по вертикали, чего не было ни в допетровский, ни в петровский периодыподчинила эту вертикаль по предметам ведения специальным учреждениям центрального аппарата, сохранившим свой отраслевой характер. Петровское административное законодательство, в значительной степени, стало основой для последующего законотворчества в области русского государственного права.

Таким образом, окончание петровских реформ местного государственного управления следует датировать событиями 1727 г. При всех издержках государственного строительства первой четверти XVIII в., оно, несомненно, стало очередным шагом по пути укрепления самодержавия, по пути бюрократизации управления. В то же время сам период петровских реформ местного управления, при всей внешней радикальности и декларированном отрицании предшествовавшего административного опыта, будет справедливо рассматривать как переходный, с одной стороны завершавший процесс эволюции приказ-но-воеводской системы управления, а с другой стороны, открывавший качественно новый, коллежский этап в истории госуправлеиия и бюрократии в России.

7 Наиболее удачным определением содержания действий верховной власти в конце 1720-х гг. можно считать предложенный А. Б. Каменским термин «корректировка» («корректировка курса»).