Русская лубочная сказка

рос интерес к русскому лубку — значительному явлению народной культуры XVII — нач. XX века.

Различные научные учреждения (Гос. литературный музей, Гос. Русский музей, Гос. публичная историческая библиотека России и др.) провели рад выставок лубочных картинок и книг (Сакович 1970, 1971; Завьялова, ЛаевскаяКартушеваЛебедева 1994, 1995; Рейтблат 1990а). Выставки сопровождались изданием каталогов. Впервые после 1918 года переизданы некоторые лубочные произведения (Рейтблат 1990). Выпущены первые описания лубочных книг из крупнейших государственных библиотек страны: БРАН (Орлова), Гос. публичной исторической библиотека России (Наумук, Хромов-) и др. (Хромов, Тапурия). Лубочные издания стали учитываться в последних выпусках библиографического указателя «Русский фольклор», подготовленных Т. Г. Ивановой (РФ 1800 — 1855, с. 66 — 76- РФ 1881 — 1900, с. 366 — 392). О лубке появились монографии — книга О. Д. Балдиной «Русские народные картинки» (М., 1972) и исследование Т А. Ворониной «Русский лубок 20-х — 60-х годов XIX века: производство, бытование, тематика» (М., 1993). В 70-е — 90-е годы о лубке выполнено более 10 диссертационных работ, причем по разным специальностям: литературоведению (Ф. С. Капица), фольклористике (И. В. Сабитова, И. Н. Райкова), искусствоведению (О. Д. Баддина, Е. И. Иткина, Б. М. Соколов), этнографии и истории (С. А. Иникова, Т. А. Воронина, О. Р. Хромов), экономике (О. Р. Горшков). Исследования о русской лубочной литературе выходят также за рубежом (J. Brooks. When Russian learned to Read. Literacy and populair literature: 1861 — 1917. Princeton, 1985; рецензия: Миронов).

Лубок не был обойден вниманием и в прошлом, по крайней мере до 30-х годов XX столетия. Коллекционировать лубочные картинки начали еще в первой трети XIX века (у истоков собирания картинок стоят М. И. Снегирев, В. И. Даль, М. П. Погодин и др.). В 80-е годы вышел известный фундаментальный труд Д. А. Ровинского «Русские народные картины» с Атласом и научными комментариями, вызвавший широкий отклик в научном мире (Бестужев-Рюмин, с. 496- Забелин, с. 423 — 433- Стасов 1882, с. 312 — 401- Харламов и др.).

Интерес был проявлен ко всему, что связано с производством, распространением и бытованием лубка. Выходили очерки о центрах лубочного промысла (Голышев 1869, 1870, 1886 и др.), об офенях — основных распространителях лубка (ТихонравовТрохимовскийПругавин 1887, 1893- БогачевУманскийРубакин 1901), о торговле лубочными картинками и книгами непременно рассказывалось в этнографических очерках (М. П.- МаксимовМартынов и др.), в том числе при описании ярмарок (Аксаков, с. 380, Безобразов, с. 96 — 98 и др.).

В этнографическом изучении лубка особая заслуга принадлежит А. С. Пругавину. «Лубочные издатели». «издатели с Никольской». «писатели Никольского рынка». «подворотные книгопродавцы». «лубочные картинки». «лубочная литература». «ходебщики». «офени». «коробейники», — писал он, — это целый мир, в высшей степени своеобразный, замкнутый и очень мало известный." (Пругавин 1895, с. 285). Чтобы проникнуть в этот «замкнутый мир», Пругавин по командировке Общества любителей российской словесности при Московском университете совершил ряд поездок по местам лубочного промысла, исследовал центры книжной торговли в Москве. Он широко применял социологические методы изучения: вел опросы, проводил анкетирование распространителей лубочной продукции и ее потребителей, а в итоговой работе (Пругавин 1895) рассказал о способах распространения лубочной литературы, дал описание ее репертуара, привел сведения о тиражах и степени популярности отдельных произведений, об издателях и некоторых авторах. Материалы, добытые им, не утратили своего источниковедческого значения и в наши дни вновь привлекают внимание специалистов.

Что касается филологического исследования лубочной литературы, то, несмотря на преимущественно негативное отношение к ней в обществе, в академической филологии она рассматривалась как закономерный этап в развитии народной культуры, однако чаще исследовалась не сама по себе, а лишь при исследовании отдельных фольклорных и литературных сюжетов, нашедших отражение в лубке.

На протяжении всего века лубочная литература вызывала живейшее общественное отношение к себе и проблемы значимости для народа лубочной литературы активно обсуждались. Острая дискуссия о пользе лубочных книг развернулась в конце XIX — начале XX вв. (Арсеньев;

БерлинИвинНекрасоваСкалозубовСтахович 1901, 1905 и др.). Интерес к лубку значительно снизился после того, как в 1918 году вышел запрет на производство лубочной продукции и лубок стал фактом прошлого.

Обострение интереса к лубку в наши дни объясняется рядом причин. Прежде всего сказался общий интерес к прерванным культурным традициям и возросший интерес к культуре народной. К опьпу лубка обращаются также, чтобы разобраться в современной массовой культуре. Изучение лубка в последние десятилетия приобрело качественно новый характер. Оно отличается многообразием подходов и аспектов исследования. Кроме искусствоведческих, филологических, этнографических исследований о лубке появились работы, где лубочная литература изучается в аспекте истории книги и издательского дела в России (Белов, ТолстяковБлюмДинерштейнГоршков 1985аИникова), а производство лубочной продукции («картинное и книжное дело») и торговля ею в аспекте экономическом (Горшков 1985, 1985а, 1986).

Значительно расширилась тематика искусствоведческих и культурологических работ о лубке. В сферу исследования вошли религиозный лубок (Хромов 1993, 1997, 1997а), историческая тема в лубке (Сидорова, Пушкарев), ярмарочный фольклор и народный театр (Некрылова, СавушкинаСакович 1983), русская смеховая культура в лубке (Соколов 1996). Углубленное изучение лубка выразилось в интересе к отдельным сюжетам (Корепова 1985, 1987, 1990, 1991; Сабитова 1984; Хромов 1997 и др.) и образам (бесы, демоны — Белова- «безликие злодеи», «чертяки» — Хромов 1997асказочные птицы — Лучшева и др.).

Общее увлечение в последнее время русской гуманитарной наукой XIX и начала XX веков сказалось и на изучении лубка. Здесь появились серьезные историографические работы, например, диссертация О. Р. Хромова «Историография русской лубочной картинки XIX столетия» (1991), основательный обзор литературы о лубке, включая и лубочную книгу, сделан Т. А. Ворониной в ее монографии «Русский лубок 20−60-х годов XIX века: Производство, бытование, тематика». (М., 1993). Заново прочитана забытая статья Ф. И. Буслаева «О русских народных книгах и лубочных изданиях» (1861), в которой высказаны идеи, имеющие фундаментальное значение для понимания лубочной культуры. Введена в научный оборот неопубликованная работа о лубке М. М. Никитина (Дубинин, Рейтблат).

В последние десятилетия о лубке появились работы теоретического плана, в которых осмысляется специфика лубочной культуры, место лубка в системе художественной культуры XVIII — XX веков, лубок как тип городской культуры (Островский 1974, 1981; ПрокофьевКаргин, Хренов, с. 101 — 162- Соколов 1994 и др.).

При разнообразии тематики и проблематики работ о лубке некоторые пласты лубочной культуры остаются все-таки мало изученными. Преобладающим остается интерес к изобразительному лубку, а текстовый лубок, т. е. собственно лубочная литература еще ждет исследователей.

В данной книге речь пойдет об одном из жанров лубочной лиггерату-ры — лубочной сказке.

Лубок. Прежде чем говорить о лубоч.

Термин «лубок» («лубочный»), вначале применительно только к народной картинке, стал входить в широкое употребление в 20—30-е годы прошлого века, хотя сами «картинки» существуют по крайней мере с XVII столетия. Вполне возможно, что внедрению термина способствовали труды первого исследователя народных картинок профессора Московского университета И. М. Снегирева. Он пользовался именно этим термином в своих многочисленных трудах (Снегирев 1822, 1824, 1842, 1844, 1845, 1861). В народе, помимо термина лубок, имели хождение и другие названия картинок: «богатыри», «панки», «потешные листы», «простовики» и т. п. В своей совокупности они с разных сторон выразительно характеризуют этот вид народного искусства: содержание картинок («богатыри»), их назначение («потешные листы»), способ производства («простовики»).

Происхождение термина «лубок» не ясно. Три предположения по этому поводу были высказаны еще Снегиревым: 1. Луб — подкорка, исподняя кора дерева, а в древности еще и дерево. Дерево использовалось на Руси для письма (берестяные грамоты), деревянные доски, обычно липовые, применялись для приготовления гравюр. Возможно, от деревянных, лубяных, досок и пошло название картинок. 2. Из луба -— «исподней коры» — делали на Руси короба. В лубяных коробах бродя.

Лубочная литература. Лубочная сказка ной литературе и месте в ней лубочной сказки стоит остановиться на употреблении терминов. чие торговцы (офени-коробейники) разносили свой товар, в том числе картинки. Отсюда, возможно, название картинок — лубочные, из лубяных коробов. Этой версии склонен был придерживаться крупнейший собиратель народных картинок Д. А. Ровинский (Ровинский 1881, кн. I, c. III). 3. Центром продажи лубочных изделий в Москве была улица Лубянка. Предполагают, что она могла дать название картинкам — лубочные, то есть с Лубянки. Это предположение кажется наименее вероятным. Но каково бы ни было происхождение термина лубок за ним закрепилось значение: «в дореволюционной России дешевые массовые издания для народа» (Кузьмина 1967, стб. 436) — картины и книги. (Подробнее о терминах «лубок» и «народная картинка» — Мишина 1996).

По отношению к книге и литературе определение «лубочная» стало применяться, вероятно, позже, чем к картинке. Но уже в начале 40-х годов выражения «лубочная литература», «лубочные издания» встречаются в работах И. П. Сахарова (Сахаров, с. LXXI и др.). Этим термином наряду с «простонародная литература» пользовался В. Г. Белинский. Так, в рецензии 1941 г. на том I «Сказаний русского народа» Сахарова он, принимая опубликованные сказки за подлинно народные, противопоставил книгу «лубочным изданиям», имея в виду «собрания, изданные < в XVIII веке> Друковцовым, Чулковым, Поповым, Тимофеевым и пр. и пр.» (Белинский, т. V, с. 184). Книги для демократического читателя — «простонародья» — называли еще по типу использованной в них бумаги «серыми изданиями».

Лубочная литература", «серые издания» — эти выражения кроме терминологического определения имели также оценочное значение, притом негативное. Возможно, поэтому русские филологи, представители академической науки XIX — нач XX вв. предпочитали говорить «народные книги» (Буслаев, с. 303- Елеонская 1908, с. 364). («Народные картинки», назвал свой труд Д. А. Ровинский). Термин «народные книги» во многих отношениях удачен. Во-первых, в какой-то мере раскрывает содержание обозначаемого предмета (книги/картинки, созданные народом). Во-вторых, лишен оценочной окраски, эмоционально нейтрален. В-третьих, международен (Les livres populaires франц., Volksbucher немец.) и таким образом сразу включает русский материал в типологический рядэтот термин легко переводится.

И все-таки термин «народные книги» в русской науке XX века не прижился. Возможно, под влиянием устойчивого выражения «лубочные картинки» закрепилось соответственно «лубочная литература». Сейчас, когда эта литература стала фактом прошлого, а термин имеет хождение в основном в йаучном стиле, он отчасти лишился оценочной окраски. Термин удобен, потому что от него легко образуются видовые обозначения: лубочный роман, лубочная сказка и т. п.

По отношению к народным книгам XVIII — первой половины XIX века, главным образом к сборникам сказок, используется еще термин «долубочная литература». Его употреблял, например, В. Шкловский («В исторической судьбе русской литературы широкая, но еще не лубочная, а, так сказать, долубочная литература создала предпосылки для возможности существования бытового романа.» — Шкловский 1925,.

ИцДи цршиЛд, 11U CtlP Ovv ULпипапнД |Д/1Л-^11иIpCvJICriНд—LCj/Mit на «долубочная литература» применительно к изданиям сказок конца.

XVIII — нач. XIX вв. Тип лубочного издания в его классической форме, как издания, имеющего определенное внешнее оформление и предназначенного определенному кругу читателей, сформировался к середине.

XIX века. И в этом смысле издания предшествующие — долубочные. Но если говорить о содержании, а применительно к фольклорным изданиям и о способе обработки фольклорного текста, то принципиальной разницы между книгами конца XVIII — нач. XIX в. и книгами второй половины XIX века нет. Более того, основной фонд сказочной лубочной литературы сформировался в последней трети XVIII века и составлял затем основу репертуара лубочной сказки на протяжении всего ее существования. Поэтому термин «лубочная/лубочные» вполне может иметь место по отношению к массовым изданиям, начиная с конца XVIII века.

Есть еще тенденция термин «лубок"/"лубочный» применять только к картинкам (Горшков 1883а, с. 108), и тогда издания сказок в книгах называют «полулубочными». «К полулубочным изданиям сказок мы, вслед за Савченко, <.> относим такие издания, которые в отличие от лубочных печатались без иллюстративных картинок особого тиснения», — пишет, например, Н. В. Новиков (Новиков 1961, с. 4). Картинки и лубочные книги — это один тип народной культуры, стадиально один слой ее, и термин, обозначающий всю лубочную культуру, необходим, поэтому употребление термина лубок в широком значении, имеющее место в современной науке (Рейтблат 1990а, с. 150), на наш взгляд, оправдано и удачно. (О терминологии, связанной с «народной» литературой в зарубежной славистике — Толстой, с. 3— 4).

Лубочная литература разнообразна по содержанию и жанровому составу. Научной классификации ее пока еще нет. При систематизации лубочных картинок установилось деление, предложенное впервые П. П. Свиньиным (Свиньин) и поддержанное затем Снегиревым. Снегирев выделял картинки: 1. духовные- 2. исторические- 3. народно-литературные, то есть на фольклорные и литературные сюжеты- 4. сатирические (Снегирев 1841, с. 143). При некоторой логической непоследовательности (например, сатирические картинки могли быть на фольклорные и литературные сюжеты), эта классификация охватывала весь материал и фиксировала основные тематические группы, поэтому она прижилась в науке и в несколько подправленном виде использовалась позднее. Так, Д. А. Ровинский в своем труде «Русские народные картинки» (кн. I—V, СПб., 1881) сгруппировал материал по тем же разделам: кн. I — сказки и забавные листыкн. II — листы исторические, календари, букварикн. III —- произведения духовные.

Поскольку в картинках и книгах по существу разрабатывались одни и те же темы, классификация была перенесена на лубочную литературу. M. Н. Сперанский, например, выделял в ней. 1. «религиозно-поучительный элемент" — 2. «листы и книжки исторические" — 3. «устную или народно-книжную словесность» (Сперанский 1915, с. 419).

Несколько по-иному подошел к классификации лубочных произведений Н. П. Андреев (Андреев 1921, с. 3 — 125). Он предложил классификацию по ряду признаков: во-первых, по содержанию, выделив произведения духовного и светского содержания. Светские произведения В свою очередь он делит на «беллетристически-художественные» (песенники, романы и повести, сказки, анекдоты, в небольшом числе драматические произведения, в целом, таким образом, представляющие эпос, лирику и драму) и «прозаические», то есть не являющиеся беллетристикой: всякого рода руководства, письмовники, сонники, «книги культурно-просветительного характера» (там же, с. 7). Во-вторых, в статье представлена классификация лубочных произведений по их происхождению. Здесь выделены следующие группы: «переводные западноевропейские повести и романы, известные с XVII — XVIII века" — «произведения русских писателей (разумеется, в большинстве случаев в переделке)" — «переделки из средневековой западно-европейской литературы» (вероятно, сюда же следует отнести и произведения русской средневековой литературы: жития, оракулы, сонники т. п:) — «подлинные народные произведения» (в первую очередь сказки, «проникающие в лубочную литературу, по-видимому, из сборников <.>, а не непосредственно от народа») (там же, с. 12 — 13).

Учитывая, что писатели-лубочники редко создавали оригинальные произведения, а чаще что-то переделывали и лубочная литература носит, по выражению Н. И. Толстого, «вторичный» характер (Толстой, с. 4), классификация Н. П. Андреева отражает суть лубка как типа культуры. Можно только заметить, что последняя в классификации группа — «подлинные народные произведения» — тоже в значительной мере включает произведения «вторичные».

В последние десятилетия осмысление состава лубочной литературы поднялось на новый уровень — жанровый. В. Д. Кузьмина в статье, представленной в «Краткой питературной энциклопедии», перечисляет следующие жанры: переделки сказок и былин, рыцарских романов (о Бове Королевиче, Еруслане Лазаревиче), исторических сказаний, авантюрных повестей (об английском милорде Георге и др.), житий святыхпесенники, сборники анекдотов, оракулы, сонники и др. (Кузьмина 1967, стб. 436).

Проблему жанрового состава лубочной литературы затронул В. Я. Пропп в своем последнем спецкурсе, прочитанном в Ленинградском университете (Пропп 1984, с.53). Среди жанров, «смежных», по его выражению, с фольклорной сказкой, он назвал «народные книги» (там же). Таким образом, лубочные книги он обозначил как жанр. Он указал на чрезвычайное разнообразие самих книг и их источников. Народные книги «соприкасаются с житием, легевдой, литературной повестью» (там же), и как одну из разновидностей народных книг В. Я. Пропп, с некоторой оговоркой, назвал лубочную сказку: «лубочные сказки, издававшиеся у нас в довольно большом количестве в XVIII и нач. XIX в., по-видимому, в значительной доле могут быть отнесены к народным книгам» (там же). Таким образом, В. Я. Пропп выделил два уройня в жанровой иерархии — народная (лубочная) книга, а внутри тексты, тяготеющие к литературным (житие, повесть) и. фольклорным (легенда, сказка) жанрам.

Верхний уровень иерархии — народная книга — это прежде всего жанр издания, ртличающийся определенным адресатом, содержанием,, стилем и внешним оформлением. Но еще народная книга — это один из типов культуры, которую в последнее время называют «пост фольклорной» (Неклюдов 1995, с. 2 — 4). Лубочная повесть, легенда, лубочный роман, лубочное житие — это жанры художественного текста. В этом ряду стоит и лубочная сказка — один из жанров лубочной литературы.

Из истории Лубочная сказка привлекла изучения внимание исследователей сравлубочной сказки нительно поздно. Первоначально ее касались лишь в связи с изучением лубочных картинок.

Так, И. М. Снегирев в обзоре содержания лубочных картинок упомянул картинки на темы сказок (Снегирев 1824). Д. А. Ровинский не только систематизировал все картинки на сказочные сюжеты, вышедшие в доцензурный (1839 г.) период, но в развернутых научных комментариях высказал ряд предположений о происхождении отдельных лубочных версий сказок (Ровинский 1881, V, с. 100 и др.). Опираясь на западноевропейские параллели и иностранные имена в русских сказках, он пришел к выводу о сильном влиянии европейской литературы на русский лубок. Как показали дальнейшие исследования, здесь Ровинский ошибался. К ошибке привело непонимание им жанровой природы лубочной сказки.

Систематизацию лубочных сборников и сказочных сюжетов, вышедших к 40-м годам XIX века, дал впервые И. П. Сахаров (Сахаров 1841). Он привел список, включающий около 200 текстов, опубликованных к тому времени, куда вошли также повести В. Левшина (различия между ними и сказками он не делал). Сахаров указал на авторское вмешательство в народный текст. В соответствии со своими славянофильскими воззрениями он ратовал за подлинно народные сказки, но привел тексты былин и сказок явно фальсифицированные, о чем неоднократно в науке говорилось.

Первым глубоким исследованием природы лубочной литературы стала статья Ф. И. Буслаева «О русских народных книгах и лубочных изданиях», вышедшая в 1861 году в «Отечественных записках» (т. 38, № 9). К сожалению, она долгое время была незаслуженно забыта «стала упоминаться лишь в последние годы. Работа не потеряла значения и остается актуальной, поскольку затрагиваются в ней проблемы фундаментальные.

Буслаев отказывается видеть в лубочной литературе лишь проявление народного невежества. «В изданиях лубочных, — пишет он, — есть кое-что такое, что <.> никоим образом не может быть безусловно навеяно невежеством» (Буслаев, с. 311). Как бы отвечая критикам лубка, Буслаев говорит, что отношение к лубку может быть бессознательным (как у самого народа), может быть практическим (таково оно у большинства публики), но может быть и научным. Научное отношение — это «беспристрастное изучение всего, что в течение столетий выработала русская жизнь и что она переварила и органически усвоила из занесенного извне» (там же, с. 317).

Буслаев рассмотрел русскую лубочную литературу как явление типологическое, а сопоставив русские «народные книги» с историей «народных книг» во Франции, он показал место лубочной литературы в истории культуры. По мнению Буслаева, в национальной культуре «относительно элементов ее развития» есть три слоя, соответствующих «трем ступеням народного образования». Во-первых, устная поэзия «как остаток эпохи, предшествующей введению и распространению грамотности <.> Во-вторых, отдел „народных книг“ <.> Наконец, третий отдел объемлет убеждения и интересы того меньшинства, которое называется образованною публикою» (там же, с. 303, 304).

Таким образом, лубочную литературу — третий слой — он рассматривает как закономерный и исторически обусловленный этап в развитии культуры Поэтому, когда исследователь французских «народных книг» Ш. Низар видит в них «низость, дурной вкус, дурной тон, тривиальность» и предлагает «исправить» народную литературу и возродить ее к новой жизни («пусть кто-то найдет доброе, что в них еще сохранено и переделает, а промышленность возродит «народные книги»), Ф. И. Буслаев сомневается в успехе такого предприятия (там же, с. 320).

О существовании в XVIII — XIX вв. «низовой литературы» и необходимости ее изучения позднее говорил П. Н. Сакулин (Сакулин, с. 163 — 185). По разному поводу к лубочной сказке обращались А. Н. Пыпин (Пыпин 1857), Г. Н. Потанин («Отголоски сказки об Еруслане Лазаревиче»), А. Н. Веселовский (Веселовский 1887, 1887а, 1888), С.Г. Ольден-бург (Ольденбург, с. 132 — 134) и др. Внимание исследователей чаще всего привлекали сюжеты переводных сказочных повестей («Сказка о Еруслане Лазаревиче», «Бова Королевич» и др.).

Незаслуженно забытой в наше время оказалась работа E.H. Елеон-ской «Несколько замечаний о русских сказках» (Елеонская, 1905). Мимо нее прошел М. К. Азадовский, который в статье о взаимоотношении устной и книжной сказочной традиции дал достаточно полный и очень содержательный обзор литературы по этой проблеме (Азадовский 1932, с. 6 — 8). Е. Н. Елеонская еще до выхода работ С. В. Савченко и М. Н. Сперанского поставила некоторые источниковедческие вопросы, касающиеся влияния лубка на сказку: «Не только жизненные впечатления, но и впечатления литературные оставляют свои следы в сказках. Определить эти последние не легко, но весьма интересно для истории сказки» (Елеонская 1905, с. 158).

Едва ли не первой на материале одного конкретного сюжета (сказки об Иване богатыре, крестьянском сыне) она показала характерные признаки лубочной обработки фольклорного сюжета: стремление авторов «распространенный сказочный сюжет представить в подновленном виде», пополнить его «различными подробностями, заимствованными из других произведений», а также придать «некоторую <. .> правдоподобность бытовыми чертами» (там же, с. 162). Она же справедливо заметила, что в процессе устного бытования лубочной сказки наиболее устойчивыми оказываются собственные имена.

Активное изучение лубочной литературы в русской филологической науке начинается в 10−20 годы в связи с развитием сказковедения. В эти годы исследуется главным образом возможность влияния лубочной сказки на устную традицию и реже — обратное влияние. Как заметил позднее М. К. Азадовский (Азадовский 1932, с. 6), суждения о лубке пока высказываются чаще всего «попутно».

Так, В. В. Сиповский в работе о старинных русских повестях (Сиповский, 1905) пишет о влиянии книжных повестей на лубок, а через него на сказку. Он убедительно показал, что повесть петровской эпохи о Василии Кариотском, написанная на «ходячий» сюжет и испытавшая влияние переводной литературы («вроде «Истории о шляхтиче Долторне и королевне Элеоноре»), позднее как бы «воскресла» в лубочном романе о Цортупее-прапорщике, который в свою очередь породил устную сказку (Сиповский 1905, с. ЫУ).

Влияние «книжных источников» (в первую очередь лубка) на устную сказочную традицию он отметил также, рецензируя сборник северных сказок Ончукова (Сиповский 1913).

С. В. Савченко в историографическом труде о сказке остановился на состоянии изученности лубка. Он отметил, что изучение лубочных текстов отстает от изученности картинок: «значительно хуже (чем народные картинки. — К.К.), скажем даже, почти совсем не затронуто у нас изучение лубочных изданий. Этих изданий было много, мы находим среди них такие сказки, которых не было в лицевых изданиях» (Савченко, с. 112). Восполняя этот пробел, он значительное внимание уделил сказочным сборникам XVIII века, давшим начало лубочным публикациям.

Исследование влияния лубка на устную сказку он считал актуальной задачей: «Наши ученые давно уже ищут разных путей заимствования сказок, и все народы, живущие кругом нас, оказались, по теориям различных ученых, нашими кредиторами по части сказочных сюжетов. Но как-то мало, сравнительно, в изучении вопроса о путях заимствования сказок, привлекался наш «ближайший сосед», то есть мы сами с нашей лубочной литературой «(там же, с. 113).

В эти же годы лубку стало отводиться место в общих университет-ских курсах фольклора (Елеонская1908; Сакулин, с. 163 — 185 идр.), обзорные статьи о лубочной литературе и отдельных ее произведениях или персонажах печатаются в энциклопедических словарях. Появляются две работы, специально посвященные лубочной литературе. В провинциальном издании «Казанский библиофил» (1921, № 2) Н. П. Андреев публикует статью «Исчезающая литература». Опираясь на исследование Пругавина и привлекая документальные данные (тиражи изданий), он показывает широчайшую популярность лубочной литературы в народе, несмотря на то что по художественным достоинствам лубочные книги значительно уступают фольклору и часто «.краткий, живой, выразительный <.> народный рассказ» превращается в лубочной книжке в «бледную и водянистую риторику» (там же, с. 9).

В статье дан обзор репертуара лубочной литературы. Попутно Н. П. Андреев подметил некоторые типичные черты поэтики лубочной литературы и сказки, в частности: «запутанность интриги», «интерес к „посторонней“ жизни (читатель ищет в лубочной литературе нового для себя, интересного, а обычная будничная жизнь еще не кажется ему интересной)» (там же).

С новой стороны представлена здесь роль лубка в развитии устной фольклорной традиции. По мнению Андреева, публикация сказок в лубке обеспечивает живучесть сюжета в устной традиции: «возвращаясь в народ в виде книжек, они способствуют поддержанию сказочной традиции» (там же). Мысль интересная и во многом справедливая, хотя последующие исследования показали, что отношения лубка и устной традиции много сложнее, далеко не всегда публикация продлевает устную жизнь, для продления жизни нужны еще некоторые условия.

В этой же статье Андреев выдвинул задачу сравнительно-типологического изучения русской лубочной литературы: «. было бы крайне интересно сопоставить русскую лубочную литературу с иностранной, произвести сравнения состава и характера лубочной литературы в разных странах» (там же, с. 14). Задача оказалась не решенной до сих пор. Вероятно, требовалось предварительное накопление знаний «о составе и характере» русского лубка, в том числе и лубочной сказки. На современном уровне изученности «народных книг» как у русских, так и в странах Западной Европы эта задача осуществима и ждет исследователей.

Первая монография о лубке принадлежит В. Шкловскому (Шкловский 1929). Он исследовал творчество писателя-лубочника М. Комарова, создавшего свои редакции лубочной повести о Ваньке Каине и лубочного романа об английском милорде Георге. В книге В. Шкловский затронул ряд общих проблем лубочной литературы. Вслед за Ф. И. Буслаевым он связывает появление лубочной литературы с тем, что часть демократической литературы XVIII века «опускается» в низы общества. В духе времени В. Шкловский пользуется социологической терминологией, хотя оговаривает, что она условна. Он пишет о существовании двух группировок в литературе конца XVIII века: одна «буржуазная — лубочная» (круг Чулкова, Левшина), другая «дворянская — высокая» (Державин и др.). «Отход крупной и средней буржуазии обессиливает лубок. Лубок глохнет, «опускается» (Шкловский 1929, с. 81).

В отличие от Буслаева, для Шкловского «опускание» — это лишь начало истории лубка, далее лубок «продолжает свое, уже самостоятельное существование». В оценке лубочной литературы он перекликается с Буслаевым. «Считают, что лубок портит переложение переводных повестей начала. XVIII века. Это литературный процесс.

Литература

не портится, а только изменяется" (там же).

Итоговой работой, как бы завершающей изучение лубка в первой трети XIX века, стала статья М. К. Азадовского «Сказительство и книга» (написана в 1929 году, опубликована в 1932). М. К. Азадовский вопрос о влиянии книги переводит в источниковедческий план: «Среди <.> предварительных источниковедческих вопросов особенно существенным и актуально важным является проблема современной русской сказки. Подчеркиваю, современной, то есть сказки, которая бытует в настоящее время и которую мы знаем в записях последних лет, главным образом, с конца предыдущего века» (Азадовский 1932, с. 6).

Будучи активным собирателем и полевым исследователем, составителем и рецензентом многих сборников сказок, то есть прекрасно зная сказочный репертуар той поры, он приходит к выводу: «Значительная часть репертуара несомненно должна быть признана вторичным образованием» (там же, с. 26), поэтому одной из очередных задач науки он считает выявление этого «вторичного» слоя.

На большом фактическом материале, сопоставляя биографические сведения о сказочниках и их репертуар, ученый приходит к выводу, что нет прямой зависимости между грамотностью или неграмотностью сказочника и его репертуаром. «Личная неграмотность того или иного сказочника еще вовсе не знаменует „чистоты“ его репертуара, в смысле „застрахованности“ от разного рода книжного влияния» (там же, с. 14). Книжные тексты могут усваиваться от грамотного «учителя», то есть в процессе устной передачи. Азадовский придает важное значение биографическому фактору — «бывалошности» сказочника — вращению его в грамотной среде. Заметим попутно, что Азадовский не учел еще одну форму приобщения неграмотного сказочника к книге: присутствие при чтении лубочной книги вслух каким-нибудь грамотеем.

По Азадовскому, надежный способ обнаружения «вторичного», книжного слоя в сказочном репертуаре — «сравнительное исследование отдельных сказок в их устных и книжных (особенно лубочных) редакциях» (там же, с. 26). Идея была сформулирована, но к реализации ее фольклористика приступила лишь спустя несколько десятилетий.

Итак, в первой трети XX века изучение лубочной сказки сводится в основном к постановке источниковедческих проблем и пока общему обзору материала, высказыванию общих суждений. Углубленное изучение конкретного материала, самой лубочной сказки, начнется в русской фольклористике в предвоенные годы и станет характерным для науки послевоенной.

Внимание исследователей привлекут лубочные публикации, в первую очередь сборники XVIII века — истоки лубочной литературы. В 1939 году была напечатана статья И. М. Колесницкой «Русские сказочные сборники последней четверти XVIII века» (Колесницкая, с. 189 — 218), в которой автор попыталась выявить состав сборников, источники опубликованных в них текстов, степень фольклорности, стилистические особенности книжных сказок и др. И. М. Колесницкая справедливо выделила два типа сборников по характеру произведений, представленных в них. К первому исследовательница отнесла те, в которых преобладают произведения, по жанру находящиеся на грани волшебно-фантастического романа и литературной сказки. Это «Повествователь», «Продолжение Повествователя.», «Забавный рассказчик» Хомякова и др. В сборниках второго типа преобладают сказки, близкие к народным. Сюда отнесены «Дедушкины прогулки», «Лекарство от задумчивости», «Русские сказки» Петра Тимофеева, «Старая погудка на новый лад».

В статье много верных наблюдений над характером использования фольклора в сборниках обоих типов, наблюдения касаются «романного стиля» в сказках (мотивировки, описания, пейзаж, портрет и т. п.), речевой стороны произведений (смешение литературного языка и просторечья) и др.

Не может быть принята в настоящее время общая оценка сборников. Все сборники, независимо от типа, И. М. Колесницкая рассматривала только как явление русской литературы XVIII века, того же круга, что творчество Чулкова, Левшина, и настойчиво доказывала принципиальное отличие от лубочной литературы XIX века. Это неправомочное противопоставление возникло, вероятно, потому, что лубочная литература XIX века в те годы еще не была изучена и Колесницкая приняла на веру распространенное в обществе мнение о лубке. «Методы составителей сборников резко отличаются от работы составителей лубков XVIII и главным образом XIX в., где лубок, создаваемый специально для народа, становится все более и более тенденциозным в идеологическом отношении и нарочито стилизовался под народные произведения», — писала она (Колесницкая, с. 192). Характеристика лубка здесь неверна и тенденциозна со стороны самой исследовательницы.

Переводным сказочным повестям посвящено несколько работ С. Ф. Елеонского (Елеонский 1954, 1955, 1959).

Значительно расширилась источниковедческая база изучения лубочной сказки с выходом двух сборников, подготовленных Н. В. Новиковым, в которых представлена сказка в ранних записях и публикациях (Новиков 1961, 1971). Н. В. Новиков — известный сказковед, занимавшийся фольклором, и для него опубликованный материал прежде всего дополнительный источник сведений о жизни сказки фольклорной в период, когда научных записей ее еще не было (в «доафанасьевский период»). Но объективно материал в равной или даже в большей мере способствует изучению лубка, потому что многие тексты (особенно из сборников XVIII века) составили основной фонд лубочного сказочного репертуара. Приведенные во вступительной статье многочисленные мемуарные свидетельства о жизни сказки также имеют отношение к лубку, они говорят о широком распространении лубочной сказки в начале XIX века не только в низах общества, но и в дворянских семьях. Характеризуя способы обработки фольклорного материала в XVIII веке, Н. В. Новиков уточнил ряд положений И. М. Колесницкой.

К сожалению, в сборниках приведены избранные сказки, причем лишь в том виде, как они были опубликованы впервые. Многочисленные последующие переработки, новые редакции не приведены и не указаны. И в настоящее время есть большая научная потребность в подготовке и издании Свода лубочной сказки, хотя бы по типу свода народных картинок Д. А. Ровинского. Свод необходим еще потому, что лубочные издания давно стали библиографической редкостью и доступ к ним затруднен.

В 60-е годы начинается монографическое изучение отдельных сюжетов лубочной литературы. В центре внимания исследователей оказываются лубочные произведения, идущие от старинных переводных повестей. Открывает это направление книга В. Д. Кузьминой «Рыцарский роман на Руси. Бова, Петр златых ключей» (М., 1964). Как известно, персонаж одного из романов, анализируемых в книге, — Бова — принадлежит к самым популярным лубочным героям. Он да еще Еруслан Лазаревич воспринимались в XIX веке как русские богатыри наряду с Добрыней, Алешей, Ильей Муромцем. Между тем, как известно, оба по происхождению «иностранцы» и попали на Русь с переводными повестями и романами, один (Еруслан) — с Востока, другой (Бова) — с Запада.

Свое исследование В. Д. Кузьмина рассматривала в рамках актуальной задачи «изучить лубочную литературу XVIII — нач. XX в. как связующее звено между старинной переводной литературой и устным эпосом нового времени» (Кузьмина 1964, с. 9).

В. Д. Кузьмина выявила все русские списки, лубочные публикации (последних оказалось более 200) и устные пересказы, исследовала все лубочные редакции текста. По существу, она впервые показала историю отдельного лубочного произведения, все звенья в цепочке «старинная рукописная повесть — лубок (с многочисленными переработками) — устная сказочная традиция». Причем, если предполагалось показать лубок как «связующее звено» меящу рукописной повестью и устной сказочной традицией, то анализ материала выявил, что лубок в XIX веке.

21 был не только посредником, но основной формой существования этой сказки.

Важное значение для изучения истории лубочной сказки как жанра имеют и отдельные наблюдения автора, кажущиеся на первый взгляд частными. Например, исследовательница установила, что текст «Бовы» в картинках восходит к первому изданию в сб. «Дедушкины прогулки» (1786 г.), а затем оказывает влияние на последующие издания (в них текст чуть подновляется, устраняются славянизмы и т. п.). Как уже говорилось, вопрос о том, принадлежат ли сборники XVIII века к лубочной литературе или это литература «долубочная», неоднократно обсуждался в фольклористике, но без анализа судеб произведений, опубликованных в них. История «Бовы» — убедительный аргумент в пользу лубочного характера этих сборников.

Историю другой популярной в лубке сказки — о Еруслане Лазаревиче — позднее в том же плане исследовал Л. Н. Пушкарев (Пушкарев 1967, 1978, 1980), а сказки о Портупее-прапорщике — И. В. Сабитова (Сабитова 1984, 1986, 1986а, 1988), рассматривалась в разных аспектах история сказки «Безручка», восходящей к повести XVII века, печатавшейся в лубке (Зуева 1976, 1982 и др.).

В последние десятилетия русский лубок переживает подъем интереса к себе, при этом не только в русской науке. В сферу исследования вовлекаются новые слои культуры лубка, анекдоты и исторические предания (Райкова 1995), переложения былин (Новиков Ю. 1989, 1995), фольклор городских ярмарочных представлений. Расширяется проблематика исследований, все чаще внимание привлекает поэтика лубка.

Что касается лубочной сказки, то здесь многие ранее поставленные проблемы остаются во многом не решенными, среди них изучение жанровой природы лубочной сказки, исследование отдельных сюжетов, влияния на устную традицию, взаимоотношение лубочной сказки и литературы, история жанра.

Гпава I.

СТАРАЯ ПОГУДКА НА НОВЫЙ ЛАД.

Жанровая природа лубочной сказки).

Какова жанровая природа многочисленных сказочных произведений, издававшихся в лубочных книжках, начиная с последней трети XVIII века? Что это: литературная сказка или испорченная сказка народная? Если это новое жанровое образование, то чем оно отличается от фольклорной и литературной сказки? Эти вопросы нуждаются в обоснованных ответах.

Внимание фольклористов привлекали главным образом тексты сказок из первых лубочных сборников. В них справедливо видели «литературные обработки» или «пересказы» соответствующих фольклорных произведений (Новиков 1971, с. 23). Но меняет ли пересказ и литературная обработка жанровую природу? Тексты из сборников XVIII века рассматривали как предысторию литературной сказки (Леонова, с. 12 — 19). Однако лубочная сказка не прекратила своего существования и после того, как жанр литературной сказки сформировался. Она жила в XIX веке параллельно с литературной сказкой и сказкой народной.

В России лубочная сказка как особый тип культуры и как жанр формируется в последней трети XVIII века на стыке развития, с одной стороны, демократической литературы, проявляющей особый интерес к народности, и, с другой, — фольклора, который в процессе эволюции сближался с литературой. Это промежуточное положение определило ее жанровую природу. Лубочная сказка «вторична» как по отношению к фольклору, так и по отношению к литературе.

О взаимоотношении лубочной сказки и фольклорной писал В. Я. Пропп (Пропп 1984, с. 54). Не занимаясь специально лубочной сказкой, он высказал несколько общих положений, имеющих принципиальное значение. Отношения народной и лубочной сказки В. Я. Пропп определил как отношения жанров «смежных», то есть как бы примыкающих друг к другу, жанров «родственных» и, что особо важно, «перекрещивающихся». Он подчеркнул и существенные различия: каждый из этих жанров обладает «своей внутренней спецификой, исторической судьбой и формой обращения» (там же, с. 54). Рассмотрим специфику лубочной сказки по признакам, выделенным В. Я. Проппом.

Внутренняя Лубочная сказка унаследовала неспецифика" которые жанровые признаки своей первоосновы.

Как и фольклорная сказка, она является жанром повествовательным и рассказывается преимущественно с целью развлечения. Это ее назначение — развлечь, позабавить читателя — авторы лубочных сборников иногда заявляли в заглавии («Лекарство от задумчивости и бессонницы», «Деревенская забавная старушка, по вечерам рассказывающая. веселые сказочки.» и т. п.) или в предисловии. Так, П. Тимофеев рассматривал свой сборник «Сказки русские» (1787) как книгу занимательного чтения, предназначенную тем, «.которы бегают совсем полезных книг». В «Преуведомлении» к сборнику он противопоставил своих читателей тем, «кто к пышным авторам одним расположен». Отвечая на возможный вопрос читателей о книге: «На что и для чего она в свет издана?», он писал: на сей вопрос ответ уже готов: <.> хоть книга не важна, Но в ней есть много смеха, Она же веселит такого человека, Который по трудах желает отдохнуть.

Новиков 1971, с. 274.

Содержание лубочных сказок составляют необычайные события, причем необычайно фантастические. Необычайно житейское русскую лубочную сказку как-то не привлекало. В конце XVIII — нач. XIX вв. было создано несколько лубочных произведений, ориентированных на народную бытовую сказку, но в дальнейшем эта линия не получила развития, и русская лубочная сказка по преимуществу фантастическая.

В отборе фактов для изображения, в подаче их есть общее у сказки и народной картинки. М. А. Алексеева пишет: «На всех этапах своего развития народная картинка реагирует на современные ей события. В гравюре на дереве эта связь опосредована <.> В 1760 годы гравюра на металле, используя газетные сообщения, оповещает о различных необычных явлениях, происходящих в мире, превращая их изображения в картины-сказки. Лубок второй половины XIX века вдохновляют другие чудеса, прежде всего чудеса техники» (Алексеева 1996, с. 10. Подчеркнуто нами. — К.К.). То же отмечает А. Г. Сакович: «Несмотря на реальность сюжетов, на перемены в содержании и стиле, народная гравюра XIX века привлекает нас кажущейся наивностью, композицией и буйной фантасмагорией света, который. делает лубок фантастичным» (Сако-вич 1996, с. 143).

Репертуаром, составом сюжетов лубочная сказка «перекрещивается», как выразился В. Я. Пропп, с народной волшебной сказкой. Ту же особенность отметил Н. И. Толстой, говоря, что «вторичность» лубочной народной литературы распространяется и на «состав корпуса текстов» (Толстой, с. 4). Авторы лубочных сказок, как правило, не првдумывали новых сюжетов, а обрабатывали и передавали по-иному уже известные. Лубочная сказка — это «старая погудка на новый лад», как выразился один из авторов. Лубочную переработку претерпели многие сюжеты народной сказки (только в XVIII в. более 40). Чаще всего лубочников привлекали «Царевна-лягушка» (СУС 402), «Жар-птица» (СУС 550), «Три царства» (СУС 301), «Молодильные яблоки» (СУС 551), «Сивко-Бурко» (СУС 530), «Волшебное кольцо» (СУС 560) и некоторые др. Каждый из этих сюжетов в лубке представлен в нескольких редакциях.

Принципиальное жанровое отличие лубочной сказки от народной в том, что фольклорная всегда имеет установку на вымысел, лубочная — на некоторую условную достоверность. Эту особенность подметила Е. Н. Елеонская, когда говорила, что в лубочных сказках авторы стремятся придать «некоторую. правдоподобность бытовыми чертами» (Елеонская 1905, с. 162). «Приземляя» содержание сказок, переводя его в категорию исключительного, но возможного, авторы-лубочники учитывали вкусы своих читателей. Дело в том, что в XVIII и даже в XIX веке в народе сохранялось во многом еще средневековое отношение к печатному слову — восприятие напечатанного в книге как непременно достоверного. Интересные данные по этому поводу содержатся в письмах крестьян, присланных в год столетнего юбилея А. С. Пушкина (1899) в редакцию г. «Сельский вестник». Рассказывая, что из произведений Пушкина нравится и почему, они называли те произведения, которые воспринимались ими как правдивая история. Один из корреспондентов газеты крестьянин Саратовской губернии объяснял этот выбор. «Более всего нравятся нам книги исторические или по крайней мере похожие на историю <. .> Эти сочинения читаются народом более всего и с особой любовью, потому что каждая из этих повестей считается истинным происшествием, „былью“. А это самое для нас важное, самый, можно сказать, смак книги. Стоит только сказать читающему книгу, что в этой книге описывается не быль, а так себе — выдумка сочинителя, так тотчас же эта книга теряет для читателя ее всякий интерес» (Мейлах, с. 241). «Сказку читать мы тоже любим, хотя и знаем, что в ней не истинное происшествие, не быль. Но это совсем другое дело.». Авторы лубочных сказок как бы соединяли сказку с «былью», что придавало особый интерес их книгам.

Волшебный мир народной сказки подается как «нарочитая поэтическая фикция» (В. Я. Пропп), как мир, заведомо невозможный. Тот же волшебный мир в лубочной сказке изображается как будто бы возможный, если не в знакомом читателю окружении, то хотя бы в далеком прошлом или в иной этнической среде. Отсюда в лубочной сказке иное, чем в народной, художественное пространство и время, иной «хронотоп» (М. М. Бахтин). Действие здесь имеет некоторую условную географическую определенность. Место действия обозначается не формулой «в некотором царстве, в некотором государстве», а условным названием царства-государства. События происходят в Дурлахском, Ерак-ском, Вельском, Кельтском, Кипрском, Карельском, Колхидском, Арапском, Глубдубридском, Семигальском, Турукурукамском и т. п. государствах. Как видим, писатели-лубочники или сами придумывали необычно звучащие названия (Дурлахское, Буржатское и т. п.) или для наименования несуществующих государств использовали реально существующие топонимы (Колхида, Карелия, Кипр и т. п.) и этнонимы (кельты, арабы и т. д.), последнее тем более должно было создать впечатление реальности.

Довольно часто место сказочного действия обозначается как условный Восток (реже Юг): «В восточной стране света было в древние времена.» («Сказка о царевиче Артобазе.» из сб. «Старая погудка.»), «В стране далекой от нас, на Востоке, было славное и богатое царство Ту-рукурукамское.» («Сказка о льве-обидчике.», М., тип. И. Степанова, 1831), «Далеко отсюда, в теплой южной стороне, где никогда зимы не бывает, жил славный и могучий царь.» и т. п. Одна из ранних лубочных сказок носит название «Сказка о золотой горе, или Чудные приключения Идана, восточного царевича». Приметами восточного или южного государства в сказках обычно выступают лишь экзотические животные (крокодилы, слоны, а чаще всего львы) да экзотические замысловатые имена персонажей, вроде Сандулея Ибрахимовна, Абидалам, Адор, Крузибей, Хатей, Асир, Сарга, Сунбул, Бастра, Гестон и т. п.

Другое историко-географическое приурочение — условная славянская древность. Она обозначается через псевдославянские имена: Заиграй, Буревой, Булат, Бархат, Добромысл и т. п. Здесь лубочные писатели следовали литературной традиции, в частности В. Левшину. Левшин в «Русских сказках», как заметил В. Шкловский, пользуется «именами для придания герою или богу локальной окраски» (Шкловский 1929, с. 179). Но имена его героев, как затем и в лубочных сказках, условные, а потому «Гремиславы и Любомиры живут рядом с Клорандом, Анге-зою и пр.» (там же). Так, например, сказка «Царевна-лягушка» в первоначальной лубочной обработке представляла читателю как бы славянскую древность, отсюда имена героев — Добромысл, Светлана и т. п. В последующих редакциях произошла пространственная переориентация, но славянские имена остались: «В <.> далеком ненашем государстве жил да был именитый вельможа, имя которому было Добромысл. Жил он в давно прошедшие времена, когда люди были язычниками и имели по несколько жен.».

Некоторая условная достоверность или приближенность к реальной действительности в лубочной сказке создается также путем разрушения фольклорно-сказочного стереотипа имен. Иван царевич, Марья царевна, Василиса Прекрасная и т. п. — эти имена сразу настраивают слушателей на восприятие сказки. А в лубочных повествованиях герои, если носят русские имена, то разнообразные, часто встречающиеся в жизни, но не закрепленные традицией за сказкой: Пантелей, Панфил, Федор, Игнатий, Кузьма, Петр, Вавила, Евстигней, Устинья, Аксинья, Ефросинья и т. п.

Той же цели служит замена фантастических сказочных существ персонажами русских суеверных рассказов. «Суеверная замена» (выражение В. Я. Проппа) для устной фольклорной сказки не характерна и встречается крайне редко (Пропп 1976, с. 165). Для лубочной сказки она типична. В качестве противников героя в сказке появляется леший, Ка-щей заменяется просто колдуном. Фантастика в лубке приземляется, иногда рационалистически мотивируется, например, чудесные превращения объясняются бытовым колдовством. Царевна-ляхушка в лубочной сказке становится девушкой, превращенной колдуном в старуху, и герой женится здесь не на лягушке, а на старушке, то есть создается ситуация вполне возможная. Фантастические существа — сказочные противники героя — заменяются вполне реальными разбойниками, чародеями. Иногда подобная замена переводит сказку из волшебно-фантастической в аванпорно-новеллистическую. Так произошло в лубке со сказкой «Волшебное кольцо». По наблюдению И. В. Сабитовой, в лубке промежуточное положение между волшебной и бытовой занимает сказка о Портупее-прапорщике (Сабитова 1988, с. 107).

Система персонажей в лубочной сказке та же, что и в народной волшебной: герой, антагонист, даритель и пр. Но под влиянием литературы система усложняется и появляются персонажи, не играющие никакой роли в развитии сюжета, а создающие лишь среду, фон: телохранители царя, лакеи, камер-пажи и прочие придворные, подруги невесты и т. п., что народной сказке не присуще.

Существенно меняется композиция. Писатели-лубочники стремятся усложнить сказку. Усложнение происходит за счет включения внутрь сюжета новых мотивов или за счет наращивания сюжета новыми ситуациями. Конструируя сюжет, авторы чаще всего пользуются уже готовым «строительным материалом» — традиционными фольклорными мотивами, ситуациями. Но распоряжаются они этим материалом вольно, нарушая устойчивые сюжетно-композиционные связи: персонажу может быть приписана роль, традиционно принадлежащая другому герою, или контаминированы сюжеты, в устной традиции не сочетающиеся. Например, в народной сказке (сюжет «Смерть Кащея от коня») герой пасет кобылиц у Бабы Яги и в результате получает чудесного помощника — коня. В лубочной «Сказке о Яевиане богатырке» чудесных кобылиц у Бабы Яги пасет Кащей. В народной устной традиции Кащей бывает пленником девы-воительницы, которую затем, освободившись из заточения, похищает. В лубочной сказке он пленник заморского царя, и такая замена приводит к разрушению традиционного мотива. В фольклоре сюжет «Молодильные яблоки» контаминируется с сюжетом «Три царства», а автор-лубочник соединяет его с сюжетом «Смерть Кащея от коня» и т. п. Ю. А. Новиков, исследуя былинные тексты, идущие от книги, приходит к выводу: «наиболее достоверным признаком книжного происхождения текста является его компилятивный характер, то есть соединение (часто механическое) в одном произведении элементов эпических традиций разных регионов» (Новиков Ю. А., с. 9). Сказка менее жестко привязана своим содержанием к территории бытования, и компилятивность здесь проявляется не в смешивании региональных Традиций, а в произвольной контаминации. Поэтому при текстологическом исследовании устных вариантов нетрадиционные комбинации в них и нелогичное использование мотивов, так же как и географическая определенность или отнесенность событий в прошлое, могут быть опознавательной приметой книжного происхождения текста.

В лубочной литературе один и тот же сюжет дается то в кратком изложении (краткая редакция), то развертывается (пространная редакция) за счет введения описаний (портрет, пейзаж и т. п.) и дублирования (или троекратного повтора) отдельных эпизодов. Иногда авторы дают даже разбивку текста на главы. Например, сказка о жар-птице в одной из редакций разделена на четыре главы: 1. «Колдун — Иван-царевич —-жар-птица" — 2. «Серый волк" — 3. «Житье-бытье Ивана-царевича" — 4. «Змей». В другой редакции (составитель В. Суворов) глав даже шесть. Краткие редакции тяготеют обычно к жанру сказки, пространные — к жанру повести. Вообще, поскольку лубочная сказка занимает промежуточное положение между фольклором и литературой, то в конкретных текстах преобладает то или другое начало.

Лубочная сказка отличается от фольклорной по стилю. В этом она зуют литературные приемы (портрет, пейзажпсихологические мотивировки и т. п.), не свойственные устной эпической традиции. И написаны сказки обычно книжным языком, как правило, не отличающимся высокими художественными достоинствами, хотя есть и прекрасные образцы особого книжного стиля. Есть в лубочной сказочной литературе ряд произведений, написанных в фольклорной стилистике, но в них всегда ощущается неорганичность, сознательная стилизация. Фольклорные приемы используются в таких текстах слишком последовательно: если повторы, то всегда троекратные, если речь ритмизирована, то на протяжении всего текста и т. п. Такие тексты слишком «правильные».

Многие особенности формы лубочной сказки, и прежде всего стиля, объясняются книжной формой бытования, или «формой обращения», по выражению В. Я. Проппа.

Форма Основная форма существования обращения" лубочной сказки — это печатный текст.

В этом отношении она литературна. Сказка жила в лубочных книжках и лубочных картинках.

Лубочные картинки отражали содержание сказки по-разному. Среди них выделяют так называемые лицевые листы. Лицевой лист — это как бы портрет персонажа. Надпись к изображенному кратка и лишь называет героя. Например, на лицевом листе середины XVIII века (Ровин-ский, т. I, № 14) изображен герой одной из самых популярных лубочных сказок Еруслан Лазаревич. Он верхом на коне, в высокой папахе и чешуйчатых латах. К рисунку надпись «Славный богатырь Еруслан Лазаревич».

Лицевой лист исследователи считают самым ранним видом лубка. Позднее на лубочной картинке текст «разросся» и потеснил изображение. Надпись стала развернутой. Так тот же Еруслан Лазаревич на одной из картинок середины XIX века изображен в момейт боя с шестиглавым Змеем. Он колет Змея копьем, две головы уже срублены. Рисунок сопровождается надписью: «Еруслан Лазаревич ехал путем-дорогою. И напал на Еруслана царь Змейский, или морское чудовище, который пожирал народ в городе Дербе. И заревел как лев: „Ой ты, гой млад рыцарь! Мимо меня зверь не прорыскивал и птица не пролетыва-ла, и ты, Еруслан, не проедешь!“ Начал биться Еруслан. Ударил Змея копьем и срубил две головы. Змей начал Еруслана молить: „Дай отдохнуть!“ Богатырское сердце Еруслана разгорелось, до конца победил, а сам поехал в путь свой» (Бахтин, Молдавский, № 73).

Эта картинка одноэпизодна. На ней изображен лишь один подвиг героя, один случай из его поэтической биографии, а в качестве надписи взят отрывок из текста известной сказки. Одноэпизодная картинка не давала представления о всем сюжете. Она, как и лицевой лист, была скорее иллюстрацией к уже известному. Она лишь напоминала зрителю и читателю хорошо известную ему сказочную историю. Поэтому на лицевых листах и одноэпизодных картинках изображались самые популярные герои, к тому же имеющие в фольклоре устойчивую биографию. Таковыми были богатыри русского эпоса (см. картинки. «Славный богатырь Алеша Попович» — Ровинский 1881, т. I, № 7- «Бой Ильи Муромца с Соловьем Разбойником» — там же, № 1) и герои богатырских и авантюрно-рыцарских сказок-романов (Бова Королевич, Еруслан Лазаревич, Салтан Салтанович, Королева Дружневна, прекрасная королева Магилена и т. п.). Герои сказок на такие листы попадали редко. Можно назвать, пожалуй, лишь картинку с изображением «богатыря Усыни Горынича» (Ровинский 1881, т. I, № 49).

Другое соотношение текста и изображения было на многоэпизодных листах, где на каждой из 36, 16, 12 или 8 отдельных картинках изображался один сюжетный момент, а на листе в целом последовательно развивался весь сюжет. Под картинками печатался соответствующий текст. В этом случае картинки переставали быть иллюстрациями. Здесь сюжет развертывался сразу как бы в двух планах: изобразительном и словесном (Лотман 1976, с. 247 -267). Дублирование содержания, передача его одновременно в разных кодах, как известно, характерно для некоторых видов фольклора, например, обрядового.

В таких лубочных картинках сказка печаталась часто, но сюжетов в них представлено сравнительно немного: сказка об Иване-царевиче и царь-девице, о Булате молодце, об Иване богатыре крестьянском сыне, о жар-птице, об Емеле-дурачке, о семи Симеонах, о трех королевичах, о Силе-царевиче и об Ивашке белой рубашке, об Иване-богатыре крестьянском сыне и еще несколько.

В науке не раз подымался вопрос об источниках текстов для лубочных картинок. С. А. Клепиков в свое время, доверившись авторам XIX века, высказал мнение, что некоторые создатели лубочных картинок (А. Морозов, И. А. Голышев) сами были собирателями фольклора, то есть брали сказки для картинок «из уст народа» (Клепиков 1941, с. 16). Эту мысль затем повторила Т. А. Воронина (Воронина 1993, с. 145). Высказывалось также предположение, что сказки в книгу попадали из картинок, то есть картинки в этом отношении были первичны. Между тем, ранние картинки датируются концом XVIII — началом XIX века и тексты в большинстве случаев заимствованы из вышедших в последней трети XVIII века сборников (Отнесение Ровинским одной картинки со сказкой о жар-птице к началу XVIII века нам кажется ошибочным). Например, «Сказка о жар-птице» взята из «Дедушкиных прогулок» (1787), сказка о семи Симеонах — из «Лекарства от задумчивости» (1786). Иногда затем тексты с картинок вновь перепечатывались в книжки, но случалось это редко.

Основной формой обращения лубочной сказки все же была книга, и текст в ней печатался авторский. К сожалению, известно немного имен писателей-лубочников, в том числе и авторов сказок. Авторам лубочных картинок, прежде всего граверам, в этом отношении повезло более (Д. А. Ровинский. Пробный словарь русских граверов в XVI — XIX вв. Т. 1−2, СПб., 1895-. АдарюковОбольянинов и др.). В наши дни значительная работа по установлению авторства картинок на основе архивных цензурных документов проделана Т. А. Ворониной (Воронина 1993).

Восстановить круг лубочных писателей едва ли возможно. Лубочные произведения обычно издавались без имени автора, анонимно. Может быть, лишь самые честолюбивые или образованные старались отметить свое авторство и запечатлеть на книжке фамилию.

Из писателей конца XVIII века мы знаем лишь Петра Тимофеева, представившего в своей обработке 10 сказок в сборнике «Сказки русские» (М., 1787). Его сборник затем многократно переиздавался под броским и «завлекательным» названием, более характерным для лубочной литературы — «Деревенская забавная старушка, по вечерам рассказывающая простонародные веселые сказочки и разные старинные небылицы» («Веселая старушка, забавница детей, рассказывающая старинные были и небылицы»), В середине XIX века активно работал в лубочной литературе Федор Михайлович Исаев. Его перу принадлежит целый ряд произведений. Он создал новые редакции «Бовы Королевича», «Еруслана Лазаревича», «Сказки о царевне-лягушке», «Жар-птицы». Исаев обычно опирался не на устные варианты, а брал за основу более ранние лубочные издания, преимущественно сборники XVIII века. Был он человеком начитанным и отрывки из произведений различных авторов включал в свои сочинения. Так, по наблюдениям Л. Н. Пушкарева, в «Еруслане Лазаревиче» Исаев, например, цитирует «Цыган», «Руслана и Людмилу» Пушкина, «Шильонского узника», «Орлеанскую деву», «Освобожденный Иерусалим», «Иллиаду» в переводах В. А. Жуковского (Пушкарев 1980, с. 105). Его творческая манера — это своего рода литературный монтаж, где чужие тексты, как правило, поэтические цитаты, включаются в фольклорный сюжет. К цитированию он прибегал при описании пейзажа, настроения, психологического состояния человека (Пушкарев 1980, с. 105) — всего того, чего нет в фольклорной сказке.

Мокгажность приводила к тому, что народно-поэтический стиль соседствует у него с книжным. Его произведения, большие по размеру, перегруженные поэтическими цитатами, не получали широкого распространения, но охотно переделывались другими лубочниками, значительно упрощались и в таком виде обретали долгую жизнь. Творчество Исаева стало связующим звеном между двумя этапами (конец XVII — первая половина XIX века и вторая половина XIX века) в истории лубочной сказки.

В 60-е — 80-е годы поставлял лубочную литературу для ряда издателей Михаил Евдокимович Евстигнеев (1832 — 1885), известный более как Миша Евстигнеев, именно так он подписывал свои книги. Биографию его недавно удалось установить А. И. Рейгблату (Рейтблат 1990а, с. 150, 151). Был Евстигнеев незаконнорожденным сыном мещанина и отпущенной на волю крестьянки. В литературе о лубке его часто характеризуют как «недоучившегося студента Московского университета». По сведениям Рейтблата, Евстигнеев окончил в Петербурге Технологический институт, много скитался по стране, занимался писчебумажным и кожевенным делом, затем пришел в лубочную литературу. Перу Евстигнеева принадлежит ряд стихотворных переделок сказок.

Стихотворные обработки сказок в 50-е годы создавал В. Я. Шмита-новский, биографических данных о котором нет. Он, как и его предшественники, создал свои редакции «Жар-птицы», «Царевны-лягушки», а также ряд других сказок (Баба Яга.М.: тип. Смирнова, 1858 и др.). Стихи Шмитановского невысокого качества, фольклорный сюжет он обычно «ломает», заменяя традиционные мотивы собственной фантазией, часто прибегает к пошловатой шутке.

Отставной офицер В. Суворов специализировался на переделке исторической прозы и создавал лубочную историческую беллетристику. Им же были созданы редакции ряда сказок, для которых характерна дидактика, открытое морализаторство.

Едва ли не самым плодовитым писателем-лубочником был Иван Семенович Ивин (1858 — конец 10-х — начало 20-х гг. XX в.), печатавшийся под псевдонимом «И. Кассиров» (см. о нем: Пушкарев 1980, с. 110 — 114- Пушкарев 1984, с. 86 — 96- Рейтблат 1990а, с. 150— 151). Выходец из крепостных крестьян Подмосковья, он рано пришел в город, работал на ткацких фабриках и чугунолитейном заводе. Потом вернулся в свою деревню, был сельским учителемпо сведениям Рейтблата, под конец жизни постригся.

Ивин написал огромное количество книг самого разного содержания, опубликовал даже статью («О народно-лубочной литературе. К вопросу о том, что читает народ»), включившись в полемику о значении лубочной литературы и встав на ее защиту. В статье он сделал ряд интересных наблюдений о литературных вкусах крестьянства своего времени. Ивин встречался с JI. Н. Толстым, пытался вернуть его в русло ортодоксального православия. В литературной деятельности он стремился приспособить русскую литературу к вкусам читателя из народа, «осовременить» ее. Что касается лубочной сказки, то тут он склонен был создавать из сказки повесть, стремился всегда к усложнению фабулы, к занимательности, в эпическое сказочное повествование включал иногда авторские лирические отступления.

Ряд сказок создал В. А. Лунин, печатавшийся под псевдонимом «Куккель». Литературным трудом у издателей-лубочников перебивался писатель-самоучка из кружка суриковцев И. К. Кондратьев, но имя его значится лишь на одной книжке (И. К. Кондратьев. Шуточные народные сказки в стихах. М.: Н. П. Барков, 1877).

К сожалению, неизвестны имена двух писателей, оставивших заметный след в истории лубочной сказки. Один из них в конце 50-х годов XIX века создал ряд обработок известных сказочных сюжетов в сказовой балагурной манере. Другой в начале 70-х годов умело переработал сказки-повести Ф. М. Исаева, приблизив их к фольклорной стилистике, и его редакции переиздавались затем в течение многих лет.

Хотя лубочная литература была авторской, отношение к тексту в ней сохранялось фольклорное — как к достоянию коллективному. И этим она принципиально отличается от «высокой» литературы. Здесь не было понятия об авторском праве и плагиате. Поэтому допускались переделки, переложения известных литературных произведений. Здесь печатались «Ледяной дом», но не И. И. Лажечникова, а И. Кассирова, «Юрий Милославский» (или «Боярин Юрий Милославский»), но не М. Н. Загоскина, а опять же И. Кассирова, его же, а не А. К. Толстого «Князь Серебряный», «Конек-горбунок», не П. Ершова, а В. Я Шмита-новского и т. д.

Почти все произведения наших больших и даже великих писателей появлялись на Никольском рынке в сокращенном или, во всяком случае, измененном ввде, — писал И. Д. Сытин в своих воспоминаниях (Сытин, с. 58). Из «Вия» Гоголя здесь делали «Три ночи у гроба», из «Страшной мести» — «Страшного колдуна». «Писатели, не имеющие даже отдаленного представления о плагиате, заимствования и переделки не считали грехом. Какой-нибудь Миша Евстигнеев совершенно запросто говорил: «Вот Гоголь повесть написал, да только у него нескладно вышло, надо перефасонить». И «перефасонивал». Сокращал, изменял, менял заглавие.

Я, конечно, понимал, — пишет Сытин, — что подобное «перефасо-нивание» — дело не очень хорошее, но традиции лубочной книжной торговли были еще очень живучи и ломать их следовало с терпением" (там же, с 59).

В. А. Гиляровский в очерках о быте старой Москвы (конец XIX в.) рисует подобную ситуацию: «Фабрикаторы народных книг и издатели <.> собрались в трактире Колгушкина на Лубянской площади. За <.> столом сидит с книжником человек с хорошим именем, но в худых сапогах.

Видите, Иван Андреевич, ведь у всех ваших конкурентов есть и «Ледяной дом», и «Басурман», и «Графмонтекристо», и «Три мушкетера», и «Юрий Милославский». — «Но ведь это вовсе не то, что писали Дюма, Загоскин, Лажечников. Ведь там черт знает какая отсебятина нагорожена <. > У авторов косточки в гробу перевернулись бы, если бы они узнали.» — «Ну и што ж. И у меня они есть. У каждого свой и «Юрий Милославский» и свой «Монтекристо» — и подписи: Загоскин, Лажечников, Дюма. Вот я за тем тебя и позвал. Напиши мне «Тараса Бульбу». — «То есть как «Тараса Бульбу»? Да ведь это Гоголя!» — «Ну и што ж. А ты напиши, как у Гоголя, только измени малость, по-другому все поставь, да поменьше сделай, в листовку. И всякому интересно, что Тарас Бульба, а не какой не другой. И всякому лестно будет, какая, мол, это новая такая Бульба! Тут, брат, важно заглавие, а содержание — наплевать, все равно прочтут, коли деньги заплачены. И за контрафакцию не привлекут, и все-таки Бульба — он Бульба и есть, а слова-то другие» (Гиляровский, с. 296).

Причину вольного обращения писателей-лубочников с чужим текстом Гиляровский видел лишь в невежестве издателей, а часто и писателей. Более глубокие причины, а именно фольклорное отношение к тексту, увидел в этом явлении И. Д. Сытин. Он писал: «Никольский рынок относился к чужому литературному произведению совершенно так, как мы относимся к народной песне. Кто-то сложил песню, а я хочу спеть ее по-другому, по-своему. Разве нельзя? Кому принадлежит песня? Никому, хозяина у нее нет. Как хочу, так и пою.» (Сытин, с. 58).

Отношение к тексту как к безавторскому приводило также к тому, что имя автора, даже указанное при первом издании, при переизданиях терялось или искажалось (например, В. Суворов становился П. Суровым).

Будучи письменной, лубочная сказка в то же время нередко воспринималась «с голоса» — в присутствии нескольких человек кем-либо читалась вслух. И. С. Ивин рассказывал, например: «Читают наши мужики (речь идет о подмосковной деревне. — К.К.) больше зимою, летом за неимением свободного времени читают меньше, или я сам прочту им что-нибудь на сходке <.> Читают больше порознь, <.> а иной раз соберутся вместе человек шестьсемь и больше, особенно неграмотные, в том числе и бабы с девками, и слушают чтение одного, кто получше читает» (Ивин, с. 769). Еще один пример из письма крестьянина Д. Па-пертова (д. Пушкари Арзамасского уезда Нижегородской іуб.) в редакцию г. «Сельский вестник»: «Это было в субботу, зимой, народу собралось много <.> Читали мы книги у моих соседей, и к ним собирался народ чуть не каждый день, так как зимой время свободное, а вечера долгие. Пришедши <.> с книгой, меня народ спросил первым делом, который уже собрался: „Какую принес книгу?“ — послышались из толпы голоса.» (Мейлах, с. 253). В данном письме рассказывается о чтении Пушкина, но, как видно из вопроса («Какую принес книгу?») литература читалась разная.

О подобном чтении сказок в белозерской деревне писали братья Соколовы: «Если попадет Терехову какая-нибудь книжка, то ее до дыр зачитывают, — говорили нам крестьяне. — Вокруг чтеца-подростка соберется вся изба, и слушатели стараются не пропустить ни слова, пытаются даже наизусть запомнить все содержимое рассказа» (Соколовы, с. XXVII). Обратим внимание на последнее замечание информанта: «слушатели <.> пытаются даже наизусть запомнить». Сказка воспринимается с голоса, то есть как фольклорное произведение, но отношение к тексту при этом сохраняется как к книжному — нужно точно запомнить и потом так же передать. Становится понятным, почему от неграмотных сказочников записаны тексты лубочных сказок очень близкие к первоисточнику.

Знаток народного быта П. П. Ершов в своем «Коньке-горбунке» прекрасно изобразил, как жила лубочная сказка: .Вечерком одним сидели В ней страниц не так чтоб слишком,.

В царской кухне повара Да и сказок только пять,.

И служители двораА уж сказки — вам сказать,.

Попивали мед из жбана Так не можно надивиться;

Да читали Еруслана. Надо ж эдак умудриться!".

Эх! — один слуга сказал.- Тут все в голос: «Удружи!

Как севодни я достал Расскажи, брат, расскажи!".

От соседа чудо книжку!

И слуга, усевшись важно, Стал рассказывать протяжно.

Совместное чтение вслух было вызвано в первую очередь низким уровнем грамотности среди народа. Но, вероятно, сказывалась и бытовая традиция рассказывать подобным образом фольклорные сказки.

Исторические суд? бы лубочной сказки.

Русская лубочная сказка как жанр в России возникает в последней трети ХУ1П века.

Появление ее было обусловлено, с одной стороны, демократизацией литературы и возросшим в ней интересом к народному творчеству, с другой стороны, развитием личного начала в традиционном коллективном творчестве — фольклоре. Типологически в этом отношении лубочная сказка сопоставима с народной драмой, поэзией рабочих, городской песней, развивавшимися приблизительно в одно с ней время и также впитавшими традиции как литературы, так и фольклора. В этот ряд отчасти можно поставить творчество писателей-самоучек (Суриков, Дрожжин и др.), получившее широкое развитие позднее. В каждом из названных жанров и видов творчества преобладает либо литературное, индивидуально-авторское, либо коллективно-фольклорное начало. Романс, народная драма развивались в рамках фольклора, лубочная сказка — за его рамками, она вышла из фольклора, была над ним, но сохраняла его основу. В лубочной сказке фольклорное начало преобладает, но возникла она в лоне литературы и с самого начала, как уже говорилось, была письменной.

В русской литературе последней трети XVIII века предпринималась попытка создать русский роман на фольклорном материале. В.А. Лев-шин по типу немецкой библиотеки романов создает «Русские сказки, содержащие древнейшие повествования.» (Ч. 1 — 10, М., 1780 — 1783), затем «Вечерние часы, или Древние сказки славян древлянских» (Ч. 1 — 6. М, 1787 — 1788). В это же время один за другим выходят авторские или в большинстве анонимные сборники сказок:

• С. Друковцов. Бабушкины сказки. М., 1778;

• Сава, ночная птица, повествующая русские сказки, из былей составленные. С. В. Друковцовым. СПб., 1779;

• Лекарство от задумчивости и бессонницы, или Настоящие русские сказки. 3. С. И. СПб., 1786;

• Дедушкины прогулки, или Продолжение настоящих русских сказок. СПб., 1786;

• Повествователь русских сказок. М, 1787;

• Продолжение Повествователя русских сказок. М., 1787;

• Сказки русские, содержащие в себе 10 различных сказок. Собраны и изданы Петром Тимофеевым. М., 1787;

• Старая погудка на новый лад, или Полное собрание древних простонародных сказок. Издана для любителей оных иждивением московского купца Ивана Иванова. Ч. 1 — 3. М., 1795.

Кроме того, одновременно с «Русскими сказками» Левшина вышла «Сказка о золотой горе, или Чудные приключения Идана, восточного царевича». (СПб., 1782), в 1788 г. — «Сказка о тридцати трех летнем сидне Иване» и еще ряд отдельных сказок.

Два первых сборника Друковцова содержали бытовые сказки («из былей составленные»), остальные — в основном волшебные. Сборник, вышедший последним («Старая погудка.») и названный «полным собранием», включал также сказки о животных и бытовые, но волшебные преобладали. Волшебные сказки, опубликованные в сборниках и вышедшие отдельно, явились первыми лубочными публикациями и заложили основы репертуара русской лубочной сказки.

Существует мнение, что публикация сказок в проследней трети XVIII века началась под влиянием В. Левшина. «У истоков. (литературных обработок народных сказок — К.К.) стоят имена Чулкова, Попова, Левшина. Именно от этих авторов пошло усиленное печатание так называемых «русских сказок», — писала Е. А. Тудоровская (Тудоровская, с. 179). Сказки Левшина безусловно оказали влияние на лубочную сказку, но не определили ее появление и развитие. Творчество Левшина и создание сказок для сборников, по существу, создание лубочной сказки, шло одновременно. Это были два параллельных течения в демократической литературе. Хотя Левшин и авторы сборников опирались в своем творчестве на фольклор, принципы подхода к нему были у них разные, потому что работали они в разных жанрах: Левшин создавал русский национальный роман (повесть) по типу западных рыцарских романов (его «сказки» в этом плане рассматривались В. Шкловским — Шкловский 1933), анонимные авторы сборников и П. Тимофеев — сказку.

Чтобы увидеть различие в подходе к фольклорному материалу, достаточно сравнить «Повесть о Булате» В. Левшина, как одно из наиболее близких к фольклору произведений, с лубочной сказкой. Повесть Левшина вся соткана из фольклорных сказочных и былинных мотивов, ситуаций, образов. Здесь есть змееборство, добывание по заданию царя каких-либо предметов, трудные задачи будущего тестя, чудесное эпическое детство, богатырский сон после поединкав повести фольклорные персонажи (исполин, вырывающий дуб с корнемчудовище, требующее девушку, крылатый змейловкий вор и т. п.), сказочные чудесные предметы (ковер-самолет, меч, волшебное зеркало и т. п.). Повесть прозаична, как сказка, но в отличие от сказки имеет установку на достоверность, как былина.

Фольклорные истоки книги уже неоднократно исследовались (Си-повский 1910, т. 1, вып. 2- Савченко, с. 79- Лупанова 1959, с. 10 — 24- Тудоровская, с. 179 — 183 и др.). Представляет интерес рассмотреть, как функционируют фольклорные элементы в повести, как вместе с книжными элементами, причем тоже традиционными, соединяются они в единое целое, как преобразуются в соответствии с жанровой природой волшебно-авантюрной повести.

События, изображенные в повести, Левшин подает как исторические, происходившие на Руси в дохристианские времена, но историчность эта условна. По поводу историчности левшинских сказок писал еще Савченко: «Чулковские (как известно, левшинские „Сказки“ долгое время приписывались Чулкову — К.К.) повести все почти пропитаны псевдо-русско-славянским колоритом: действие развивается на „словенской“ территории в доисторические времена, выступают „словенские“ князья, является псевдо-славянская мифология, псевдо-славянский Олимп и т. д.» (Савченко, с. 79). Это общее наблюдение можно распространить и на «Повесть о Булате».

В «Повести о Булате» персонажам даются имена, образованные от славянских корней (Рус, Видимир, Услад, Драшко, Желатуг, Чернобог и т. п.), упоминаются географические названия и народы, действительно связанные с русской историей (Белое озеро, Валдайские горы, варяги, косоги, финны и т. п.), но рядом с ними даются сознательно искаженные или вымышленные названия (пролив Готфский, страна Иверон, царевна гальская, царь целтиберский и т. п.). Царевны, короли, богатыри, волхвы-кудесники соседствуют здесь с «звероподобным эфиопом», проглатывающим своих подданных, исполинбм с железной головой, крылатыми волшебниками, здесь же действует Еруслан Лазаревич, герой популярной рукописной повести, вошедшей затем в лубок.

В основе повести лежит сказочный сюжет «Молодильные яблоки» (СУС 551), только чудесные яблоки в соответствии с «историческим» содержанием повести заменены короной («венцом»), которую по заданию вступающего на трон русского правителя отправляется добывать богатырь по имени Булат. А далее, как в сказке, с помощью чудесного помощника он попадает к царь-девице, корону добывает, но соблазняется красотой девицы. Все заканчивается опять же, как в сказке: через некоторое время царь-девица прибывает в русское государство с сыном, Булат женится и отправляется править островом своей жены.

Сказочный сюжет в повести лишь канва, лишь стержень, на который «насаживаются» вполне самостоятельные и законченные истории. Это история главного героя Булата (его подвиги, предшествующие началу действия в повести, их по-фольклорному три) — история обретения венца, отнесенная ко временам прадедовистория жизни главного противника Булата — Змиулана, рожденного от женщины, поедающей своих детей, пожирателя змей и превращающегося в змеяистория царя страны Иве-ронистория богатырской головы — витязя Сидона, спутника Еруслана Лазаревича, включающая в свою очередь историю волшебницы Тифеи и еще ряд историй отдельных персонажей. Эти вставные «истории» содержат фольклорные мотивы, но фольклорными сюжетами не являются. Иногда они выделены в общей структуре и имеют свои названия. Вводятся они в основной сюжет самым простым способом: новый в сюжете персонаж рассказывает о себе или о ком-то еще. Основной событийный ряд таким образом все время разрывается, повествование все время возвращается в прошлое.

Подобный тип сложной, но механически скрепленной романной сюжетной конструкции в массовой лубочной литературе не был подхвачен. И не случайно левшинская «Повесть о Булате» вошла в лубок, только распавшись на отдельные «истории», публиковались лишь ее «осколки»: «Сказка о богатыре Сидоне и о похищении прекрасной Зениды злыми волшебниками Завиялом и Нагурою» (М.: тип. Александра Семена, 1856- то же, М., 1863- то же, М.: тип. В. Семена, 1865- то же, М.: тип. Бахметева, 1887- стилистическая редакция ее: «Сказка о богатыре Зили-гоне и о похищении прекрасной Рогнеды волшебниками Тутоном и Цицерон)» (М.: Манухин, 1867- то же, M.: Е. А. Губанов, 1891- то же, М.: тип. Д. И. Иноземцева, 1893- то же, M.: Е. А. Губанов, 1897).

Другим путем пошли составители сборников сказок. Покажем это на примере сказки, которая вышла анонимно отдельной книгой в 1782 году в Петербурге и называлась «Сказка о золотой горе, или Чудные приключения Идана, восточного царевича». Она дважды затем переиздавалась (М., 1790- СПб., 1831) и с некоторой переработкой перепечатыва-лась в лубочных картинках, также выходивших неоднократно (Ровин-ский, I, 47). Книга предшествовала выходу основных сказочных сборников XVIII века: «Лекарство от задумчивости» и «Дедушкины прогулки» появились спустя 4 года — в 1786 году, «Сказки русские» П. Тимофеева и «Старая погудка» еще позже. Ко времени ее выхода не было закончено издание «Русских сказок» В. Левшина. Можно считать, что книга лежит у самых истоков русской лубочной сказки, но в ней уже определились основные черты нового жанра, возникшего на путях сближения фольклора и литературы.

Сравнение текста с многочисленными устными вариантами, записанными позднее, убеждает, что сюжетная фольклорная схема не подверглась в книге изменению и авторское творчество проявилось в основном в способе подачи сюжета. В устной традиции мотив трех царств, генетически связанный с культом предков (Пропп 1986, гл. 8), занимает срединное положение в структуре сюжета. Предшествует ему отправление на подвиги чудесно рожденного героя (как в сюжете «Иван Медвежье ушко» — СУС 650 А), который затем, оставив на земле своих спутников (Усыню, Горыню и т. п.), спускается под землю, где и путешествует по трем царствам. Начальная ситуация может быть иной: похищаются три сестры (как в сюжете «Животные-зятья» — СУС 552 А), и брат отправляется на поиски, а, странствуя, попадает в три царства. Есть и третий тип завязки, возникший, вероятно, под влиянием сюжета о Ка-щее Бессмертном: похищается мать героя, и сын отправляется искать ее, далее сюжет обычно развивается по типу «Животные-зятья». Последняя версия завязки использована в «Сказке о золотой горе».

В русском фольклоре сказочные три царства обычно располагаются в подземном мире. В книге использована более редкая ситуация: царства помещены в верхний мир — на золотую гору. Заканчивается сказка в книге традиционно: герой возвращается к свадьбе царевны и мнимого спасителя, благодаря чудесному умению обнаруживает себя (здесь с помощью духа он шьет царевне за одну ночь башмаки и платье), далее следует разоблачение ложного героя.

Итак, автор сохранил фольклорный сюжет и, в отличие от Левшина, не дополнял его вставными историями. «Сказка о золотой горе» не превратилась в повесть и действительно осталась сказкой. Автор даже усилил внешние фольклорно-сказочные элементы в своем произведении. Например, он последовательно провел троекратность в повторении действия и качества предметов. В сказке три брата, три царства, три столба перед дворцом, три кольца на столбе, трижды неузнанный царевич дает о себе знать, удивляя своими чудесными возможностями. В большинстве случаев троекратный повтор дается с усилением действия или качества. Царевен охраняют трех-, шестии двенадцатиголовый змей, Вихорь летает к первой царевне раз в шесть месяцев, ко второй — раз в месяц и, наконец, к третьей — каждый день.

Такая строго выдержанная последовательность характерна для литературной стилизации, и мы в дальнейшем при рассмотрении лубочных текстов с этим встретимся неоднократно. И все-таки «Сказка о золотой горе» не просто литературный пересказ фольклорного текста, это специфическая его обработка, меняющая жанровую природу произведения. Что же меняет в фольклорной сказке автор? Подобно Левшину, сказочный вымысел он подает как некую условную достоверность, а потому иначе организует художественное пространство и время: в отличие от фольклорно-сказочного «некоторого государства», пространство локализовано здесь через указание этнической среды, но эта этническая конкретность условна. Герой назван в сказке «восточным царевичем», все атрибуты: собственные имена (царь Ислам, царица Самбулука, сыновья Фигар, Мигул, Идан), реалии флоры («кипарис-дерево», «лавр») и фауны («львы», «тигры», «крокодилы») создают условный образ «иноземного», «заморского» царства.

Одна из основных черт внутреннего мира русской сказки, — как отметил Д. С. Лихачев, — это малое сопротивление в ней материальной средь"> (Лихачев 1979, с. 336). «Физическая среда сказки сама по себе как бы не знает сопротивления»,. «поэтому препятствия в сказке не могут быть предусмотрены» (Лихачев 1979, с 337). Иная сшуация в сказке лубочной. Автор «Сказки о золотой горе» повествует о приготовлении к трудному пути, он сообщает, что царь, отпуская старших сыновей на поиски матери, «дал им несколько вооруженных людей для отражения, снабдив довольно всем нужным припасом». С младшим он отправляет «дядьку». Но фольклорная сказка не знает персонажей, которые не включены в действие. И «дядька», как и «вооруженные люди», не наделенные никакой ролью в развитии действия, в фольклорный сюжет не вписываются. Автор тут же сообщает, что «дядька в дороге умер», а «вооруженных людей» братья отправили вскоре домой.

Остальные персонажи книги по своим функциям в сюжете фольк-лорны, но они переведены в иную поэтическую систему и потому трансформированы. Роль дарителя выполняет здесь не старуха Баба Яга, обитающая в избушке на курьих ножках, или старичок с ноготок, а царь, живущий в хрустальном дворце, он оказывается родственником Ивана-царевича, его дядей.

РОССИЙСКАЯ ГОСУДАРСТВЕН^ БИБЛИОТЕКА.

Упоминание о родственнике в ином мире можно толковать как след архаики. Но здесь замена чудесного дарителя вполне реальным царем вызвана скорее всего просто стремлением автора к правдоподобию, а сообщение о родстве должно мотивировать помощь. Что касается волшебных предметов, то здесь в лубочной сказке замены иного рода. В фольклорной — чудесными оказываются обычные предметы крестьянского обихода: клубок ниток, гребешок, полотенце, сапоги, шапка, ковер и т. п. В лубочной, как в повестях Левшина, волшебством наделяются какие-то особые вещи: шарик, деревянные таблички и т. п. В «Сказке о золотой горе» полной замены не произошло: дорогу указывает традиционный клубок ниток, который однако одновременно называется «волшебным шаром».——.

Помощниками в лубочной сказке часто становятся добрые духи. Они заменяют чудесных молодцев, человека-невидимку и т. п. В этой книжной сказке тоже действует добрый дух, он появляется, когда царевич берет в руки палицу.

Фольклорная сказка не знает описаний, а в этой книге дается подробное описание «палатки», в которой обитает царевна: палатка сделана «из самого тонкого батиста, на коем изображено было шитое разноцветными шелками медное государство», «палатка прикреплена к кипарисам шнурками, а на верху шар чистой меди» и т. д.

И все же книжная сказка не ушла далеко от фольклорной основы, привычный фольклорный стержень остался неизменным, а потому «Сказка о золотой горе» легко снова вошла в устную традицию. Этому помогли и народные картинки, в которых книжная сказка была русифицирована (заменены, в частности, имена Ислам, Сумбук, Идан).

Итак, как и Левшин, авторы сказок часто придавали сказочным событиям черты достоверности, создавали условную «историчность». Но они не нарушали законов архитектоники фольклорной сказки. Даже усложняя фабулу, они опять же опирались на традиционный для фольклора прием контаминации сюжетов. Их произведения при всей авторской обработке оставались в основе сказкой, не превращаясь в роман или повесть (хотя в отдельных случаях пределы возможного отступления от традиции нарушались, тогда сказка как бы перерастала свой жанр и приобретала черты повести). В некоторых сборниках («Повествователь.», «Продолжатель Повествователя.» и др.), особенно в сборниках начала XIX века, публиковались сказки-повести типа левшинских, но они, как правило, затем не переиздавались, то есть спроса на них в массах не было.

Лубочная сказка между тем оказалась жанром на редкость жизнеспособным, вероятно, потому что опиралась на устную фольклорную традицию и развивала тенденции, уже наметившиеся в фольклоре, авторские привнесения (психологизация, драматизация событий и т. п.) соответствовали новым эстетическим запросам читателей (они проявлялись и в других жанрах фольклора, например, в городском романсе).

Сборники XVIII века отражали индивидуальность их составителей (одновременно авторов сказок). Это были сборники одного автора. Авторское личное начало проявлялось в выборе круга сюжетов, еще больше в характере обработки фольклорного материала: одни авторы передавали фольклорный сюжет сугубо книжным языком, часто невыразительным («Повествователь.», «Продолжатель Повествователя»), другие — народно-поэтическим (П. Тимофеев, авторы «Лекарства от задумчивости» и «Старой погудки»), некоторые из них, владея сказочной обрядностью, украшают текст ею. Проявляется индивидуальность в работе с сюжетом: одни сохраняют фольклорный сюжет и вторгаются в него осторожно (П. Тимофеев), другие свободно распоряжаются фольклорными мотивами, создавая свои комбинации их.

Стиль работы составителя-автора проявляется на всем материале сборника: в разных текстах автор, как сказитель, использует одни и те же формулы и более того — клише своего авторского текста, таким образом в лубочных книгах появляются свои «общие места», потом они охотно заимствуются другими авторами. «Общим местом», как правило, становится описание чего-либо. Например, Тимофеев одно и то же описание моста («убит весь мост золотою парчою») дает в сказке первой и пятой (Новиков 1971, с. 126, 165), описание свадебной процессии (жениха и невесту сопровождают «несколько гайдуков, скороходов и вершников») тоже в двух сказках (Новиков 1971, е.), повторяются описания пира (там же, с. 126, 138, 220), дороги, которая переходит в тропинку, а та приводит к «превеликим горам» или пещере (там же, с. 121, 160) и др.

При всей индивидуальности авторов-составителей во всех сборниках обнаруживается общее. Оно определяется, во-первых, жанровыми признаками лубочной сказки (установка на условную достоверность, а отсюда определенный тип пространства и времени, тип имен) — во-вторых, в них проявляются общие типологические черты всей лубочной литературы как явления народной культуры определенной эпохи. И в этом отношении сборники сказок как «народные книги» имеют сходство со сборником Кирши Данилова. А. А. Горелов выделяет в нем такие особенности, как «бросающееся в глаза перекличка текстов, тяга певца к расширению, развитию песен, внесение в них своеобразной бытовой мотивированности» (Горелов 1962, с. 303). Все эти особенности свойственны и сборникам, может быть, в них проявляются в большей мере, чему способствует прозаическая природа текстов.

Сборники XVIII века многократно исследовались прежде всего в отношении их фольклорности. Но пока никем не рассматривались они в их единстве и зависимости друг от друга, а такой подход позволяет увидеть некоторые стороны истории лубочной сказки.

Итак, в конце 70-х годов XVIII века выходят два сборника Друков-цова, тексты в них очень далеки от подлинных фольклорных. За ними следует «Лекарство от задумчивости и бессонницы» (1786), имеющий подзаголовок «Настоящие русские сказки». В нем, действительно, все 6 сказок фольклорны, все сюжеты известны в устной традиции. Сказки, конечно, даны в авторской обработке, но фольклорность стиля даже усилена. Подзаголовок «настоящие русские сказки», возможно, дан с ориентацией на книги Друковцова и полемичен.

В том же году (1786) выходят «Дедушкины прогулки», соотнесенные автором со сб. «Лекарство от задумчивости» — в подзаголовке значится «Продолжение настоящих русских сказок» (правда, по степени фольклорности этот сборник значительно уступал предшествующему). В названии еще одной книги отмечена связь с предыдущей: «Повествователь» (1787) и «Продолжение Повествователя.» (1787).

Нам видится не выраженная внешне, но ощущаемая при анализе текстов перекличка между П. Тимофеевым («Сказками русскими». 1787) и автором «Лекарства от задумчивости» (1786). В этих сборниках частично перекрещивается репертуар: в обоих есть сказка о чудесных зятьях (СУС 552 А), «Сивко-Бурко» (СУС 530), «Молодильные яблоки» (СУС 551). Совпадение могло возникнуть чисто случайно и отражать особую популярность названных сюжетов. Но могло быть и результатом своего рода соревнования, внутренней полемики: П. Тимофеев, уже зная первый сборник, постарался рассказать те же сказки, но по-иному, привести иные версии, в чем-то «подправить» предшественника, тем более «подправлять» его было в чем: там авторская обработка затронула фольклорный сюжет и вышла за рамки традиции.

Последний по времени сборник — «Старая погудка на новый лад, или Полное собрание древних простонародных сказок» (1794 -1795). По сравнению с предшествующими это действительно собрание «полное»: те содержали 6−10 сказок, этот — 34- те — только сказки волшебные, этот — все три разновидности (о составе его см.: Новиков 1971, с 34 -35). Сборник назван «Старая погудка на новый лад». Возможно, автор имел в виду обработку «древних простонародных сказок». В то же время он воспользовался и недавно опубликованными текстами, дал их пересказы «на новый лад»: «Сказка о Остромоносе-королевиче» — пересказ «Истории о принце Адольфе Лапландском» (Колесницкая, с.212), «Сказка о Абидаламе королевиче» — стилистическая редакция сказки о семи Симеонах из «Лекарства от задумчивости», «Сказка о Василии королевиче» — редакция «Сказки о трех королевичах» из «Сказок русских» Тимофеева, есть и другие переделки.

Можно говорить, что лубочная сказка с самого возникновения развивалась как традиционное искусство. Традиция проявлялась здесь по типу фольклорной (традиционность мировоззрения, традиционность сюжетов и мотивов, ориентация на традиционный арсенал художественных средств при создании произведения и т. п.) и по типу традиционности профессионального искусства (ориентация на прямого предшественника в развитии темы, стиля, «литературная полемика» с ним, элемент моды и т. п.).

Последняя треть XVIII в. — это время возникновения, формирования и очень продуктивного развития жанра лубочной сказки. В. Б. Шкловский справедливо говорил, что «основной канон русского лубка сложился из книг XVIII века. Творческий рост лубочной литературы в начале XIX века приостанавливается» (Шкловский 1938, с. 44). То же отметил Н. В. Новиков, рассматривая репертуар: «примечательной чертой лубочной сказки первой половины XIX века является то, что она почти целиком живет за счет материалов, опубликованных в XVIII веке» (Новиков 1961, с. 22). Возможно, факт этот объясняется тем, что в результате бурной издательской деятельности самые популярные сюжеты русской волшебной сказки к этому времени уже вошли в лубок. В лубочных редакциях к началу XIX века существовало более 40 сюжетов, среди них: «Победитель змея», «Три подземных царства», «Смерть Ка-щея от коня» и «Смерть Кащея от яйца», «Звериное молоко», «Муж ищет исчезнувшую жену», «Царевна-лягушка», «Верный слуга», «Сив-ко-Бурко», «Незнайка», «Молодильные яблоки», «Животные зятья»,.

Волшебное кольцо", «Иван Медвежье ушко», «Жар-птица», «Семь Симеонов», «Молодильные яблоки», «Благодарный мертвец», «Сумка, шляпа, рожок», «По щучьему веленью», «Кот в сапогах» и др.

В первой половине XIX века сказки из сборников попадают в лубочные картинки, сборники многократно переиздаются под разными названиями: «Лекарство от задумчивости» в 1815, 1819, 1939 гг., «Русские сказки» П. Тимофеева в 1804, 1838, 1842, 1847 гг., «Дедушкины прогулки» в 1805, 1815, 1819 гг., «Старая погудка» в 1829 г. (см. об этом: Новиков 1961, с. 21 — 30). В этот период вышло несколько новых сборников («Сказки моего дедушки». М., 1820- «Собрание русских народных сказок». М., 1820- «Дедушка-говорун.». М., 1824- «Собрание русских.

Jr '^ viuiJUlV/. IVA. j lO^t^. 11.U. 1 WDflRUP, ntVJlVi^UPflP WC 1 (1о? РдЩЬ— лил лишь 8 сказок, опирающихся на фольклорную традицию, остальные «примыкают к книжной сказочной традиции XVIII века и, в частности, к произведениям известного сборника Левшина» (Новиков 1961, с.25).

Преимущественной формой публикации постепенно становятся не сборники, а книги, содержащие одну сказку. Книги выходят пока самого разного формата, полиграфический тип лубочной книги определится к 60-м годам. Среди новых изданий упомянем «Сказку о льве-обидчике» (М.: тип. И. Степанова, 1831), которая представляет новую редакцию сюжета о трех царствах, непосредственно со «Сказкой о золотой горе» не связанную (пересказом ее является один устный вариант — Худяков, 114).

Если на уровне репертуара лубочная сказка первой половины XIX века почти не обновилась, то существенные изменения произошли в жанровом ее составе. В конце 30-х годов под влиянием Жуковского, Пушкина и Ершова в лубке возникают многочисленные стихотворные сказки (РФ 1800 — 1855, с. 73 — 76, № 809 — 845). Стихами, чаще всего неумелыми, перекладываются известные сказочные сюжеты, как правило, по текстам сборников («Семь Симеонов», «Марья Маревна, кипрская королевна», «Кот в сапогах» и др.), перекладываются также литературные произведения, создаются, например, — многочисленные переделки «Конька-горбунка». Стихотворная сказка в лубочной литературе будет жить до начала XX века.

В первой половине XIX века до появления научных сборников к лубочной сказке нередко обращались в своем творчестве писатели. М. К. Азадовский справедливо писал об изданиях конца XVIII — начала XIX века: «Этот поток обычно понимался исключительно как литература низших классов. Но значение этих изданий гораздо шире. Они обслуживали не только низы, но и верхи интеллигенции, то есть дворянскую культурную среду. И когда позже русские поэты обратились к народной поэзии, материалом для многих служили именно эти сборники (Азадовский 1958, II, с. 105). Лубочными текстами из сб. «Дедушкины прохулки» пользовались Языков и Жуковский. Давно вскрыты лубочные реминисценции в поэме A.C. Пушкина «Руслан и Людмила» (Сиповский 1906; Лупанова 1958 и др.), в его поэзии (Пропп 1958).

Особенно широко использует в своем творчестве лубочную сказку В. И. Даль. Даль вошел в русскую культуру прежде всего как замечательный подвижник лексиколог, составитель «Толкового словаря живого великорусского языка» и этнограф, собиратель народного творчества, автор известного сборника «Пословицы русского народа».

Собственно литературное творчество Даля в истории русской литературы занимает более скромное место. Сказки казака Луганского значительным явлением в русской литературе не стали, хотя были встречены современниками писателя, в том числе Белинским, восторженно. Исследованию их в ряду других произведений жанра литературной сказки посвящено несколько работ (среди последних: Власова, с. 338 — 360, Леонова, с. 124 — 138). Новые грани творчества Даля открываются, если рассмотреть его творчество в контексте не только литературы и фольклора, но также лубка, русской лубочной сказки.

Вопрос о связи творчества Даля с лубочной сказкой впервые поставила И. П. Лупанова (Лупанова 1959), но лишь в источниковедческом плане. Она обнаружила, что Даль, «человек, которого в русской науке справедливо считают выдающимся этнографом, и который, разумеется, превосходно знал русский сказочный фольклор в его так сказать „чистом виде“, вовсе не стремился особенно широко пользоваться этим знанием в своей литературной практике, предпочитая часто в качестве основы для своих сказок не устные, а лубочные тексты» (там же, с. 342). Лупанова назвала конкретные лубочные источники ряда сказок Даля. К ее перечню можно добавить еще две: «Сказку о бедном Кузе бесталанной голове и переметчике Будуитае» и «Сказку о Морозе Снеговиче и о двух родных братьях» в составе «Сказки о Милонеге-белоручке». Лупанова считала, что в основе их лежат сюжеты, взятые непосредственно из устной традиции. Нам удалось установить, что обе восходят к книге (См.: Сказка о бедном Кузе и переметчике Будунтае. М.: тип. Н. Степанова, 1831- Сказка о Морозе Олеговиче и двух купцах. М.: тип. Н. Степанова, 1831).

Факт обращения Даля к лубку Лупанова объяснила своеобразием художественной установки писателя. По ее мнению, Даль в отличие от Пушкина, Жуковского, Ершова, «не ставил своей задачей познакомить русское общество с миром народной сказки в ее подлинной народной образности» (там же, с. 343), сказка для него лишь «послужила „предлогом“ показать неисчерпаемые богатства языка русского» (там же).

И хотя И. П. Лупанова опиралась на высказывание самого писателя, согласиться с таким утверждением трудно. Во-первых, если бы Даля интересовала лишь образность русского языка, то для демонстрации ее более широкие возможности представляли подлинно фольклорные варианты, записанные в их живом разговорном исполнении, в распоряжении Даля они были. Во-вторых, тщательное сопоставление лубочной основы и далевского текста, проведенное самой Лупановой, выявило, что писатель занимался и обработкой сюжета, «приноравливая его к быту», что не было связано с художественно-лингвистическими задачами.

Вероятно, лубочная сказка послужила для Даля источником сюжетов потому, что она была для него и эстетическим ориентиром. Он, как знаток народного быта, чутко уловил тенденцию развития народной культуры, возрастающую роль лубочных форм творчества.

Даль прекрасно знал русский живописный лубок. Известно, что он собрал большую коллекцию лубочных картинок, а в одном из немецких изданий опубликовал статью о картинках. Он был хорошо знаком с лубочными изданиями сказок. Как показала И. П. Лупанова, Даль обращался за сюжетами ко многим сборникам XVIII века: переизданию (1804 г.) «Сказок русских» П. Тимофеева, «Дедушкиным прогулкам» (по переизданию 1804 г.), текстам «Повествователя русских сказок» (1787) и «Старичка-весельчака» (1830), «Старой погудке». Создавая свои сказки, Даль следовал именно лубочной традиции.

Лубочная сказка могла привлечь Даля, во-первых, потому что она, как сказка в основном волшебная, сохраняла фольклорную обрядность, формульность и действительно давала простор для языкового сотворчества, но в отличие от волшебной фольклорной сказки она была приближена к реальному миру. Жанровые и стилевые особенности своих сказок Даль обозначил в заглавии к первому сборнику, «первому пятку»: «русские сказки, из предания изустного на грамоту гражданскую переложенные, к бьпу житейскому приноровленные. «. Названные признаки определяют и жанровую специфику лубочных сказок: сюжеты их фольк-лорны («из предания изустного»), но даны в книжном переложении («на грамоту. переложенные»), им присуща условная достоверность — они «к бьпу приноровленные». Как подметила 3. И. Власова (Власова, с. 341), Даль даже издавал свои сказки в формах, близких к лубку — по одной сказке или небольшим сборником («пятком»).

Сказки Даля, будучи по своей природе близки лубку, в свою очередь оказали заметное влияние на лубочную сказку, но влияние это начало ощущаться лет через двадцать после появления его «пятка первого» — с конца 50-х годов XIX века.

Новый этап в истории лубочной сказки начинается с 60-х годов XIX века. Развитие ее в этот период во многом определяется тем, что производство лубка, как книги, так и народной картинки, перешло на промышленную основу (Горшков 1983а). В искусствоведении принято говорить об упадке картинного лубка во второй половине XIX века в связи с тем, что коммерческие интересы в его производстве возобладали (Алексеева 1996, с. 8). Правда, в последние годы наметилась тенденция к пересмотру только негативной его оценки (Сакович, 1996).

Вопрос о своеобразии лубочной сказки второй половины XIX века в науке не ставился. Между тем, лубочная сказка после некоторого затишья в первой половине столетия вновь переживает бурное развитие. После отмены крепостного права в связи с деятельностью земства в области народного просвещения в России заметно возросло число грамотных крестьян. Замечено, что в этот период ослабевает интерес к картинке, а спрос на книги растет (Горшков 1983а, с. 109). Спрос рождал предложение. Лубочные сказки, как и вся лубочная книга, стали издаваться в огромном количестве. Центром производства лубочной продукции оставалась Москва. Здесь лубочные книги сказок постоянно выходили в более чем 20 издательствах: у А. Абрамова, П. А. Анисимова, Бахметева, Т. Т. Волкова, П. А. Глушкова, Е. А. Губанова, С. А/Живарева, Е. И. Коноваловой, Манухина, А. В. и И. А. Морозова, С. Орлова, В. В. Пономарева, Д. И. Преснова, А. Д. Сазонова, А. Семена, И. Смирнова, М. Смирновой, И. Д. Сытина, П. Н. Шарапова (затем его наследницы О. В. Лузиной), Яковлева и др. В Киеве в 90-е годы выпускал лубочную литературу один из братьев Губановых — Т. А. Губанов, иногда столичные лубочные издания перепечатывались в провинциальных городах.

Москва оставалась и центром продажи книг. Крупные издатели, кроме того, имели свои магазины или перевалочные базы-склады в разных городах России Так, книжные лавки И. Д. Сытина были, кроме Москвы, в Петербурге, Киеве, Харькове, Екатеринбурге, Одессе, Воронеже, Ростове-на-Дону, Иркутске, Нижнем Новгороде, Саратове, Воронеже. Торговцы книгами непременно выезжали на все крупнейшие ярмарки России. Информация об этом заранее давалась на обложке книги. Например, на книжке «Сказка об Иване богатыре, крестьянском сыне», вышедшей у С. А. Живарева (М., 1897), указывалось, что «кроме магазина в Москве на Никольской улице (дом 4) и в Театральном проезде», лавки его есть на Нижегородской ярмарке. А на обложке изданий И. А. Морозова были сведения о том, что книги продаются также «в ярмарках: Нижегородской (на шоссе), Урюпинской крещенской и покровской, Симбирской на первой неделе Великого поста». Некоторые издатели время от времени выпускали каталоги книг, имеющихся в их магазинах (Манухин 1869, 1878- Губанов 1913; Межов 1870, 1877, 1880).

Но основными распространителями лубочной литературы в народе оставались бродячие торговцы — офени. Каждый издатель имел свой широкий круг офеней-распространителей. По некоторым сведениям, например, в середине XIX века П. Н. Шарапов имел приблизительно 500 офеней, А. В. Морозов — 200 (Горшков 1983а). Офени, закупив книгу оптом, разносили ее по деревням и селам, добираясь до самых глухих мест. «Куда только ни проникают офени со своими лубочными коробами, наполненными картинами и книжками! — писал А. С. Пру-гавин. — Вы можете встретить их и на Кавказе, и за Кавказом, и в Восточной Сибири, и в Туркестане, и в Архангельске. «(Пругавин 1895, с. 310). По образному выражению Н. Рубакина, офени «протаскивали книгу в такие закорузлые углы, куда не затащит ее никакой другой книжный торговец» (Рубакин 1901, с. 89). Для распространения лубочной книги выработались, таким образом, свои нетрадиционные для литературы способы.

И. Д. Сытин, начинавший трудовую деятельность с обслуживания офеней в лавке Шарапова, позднее в мемуарах ярко описал торг офеней при закупке книг. Картинки и книжки закупались сотнями осенью в Москве. В Москву съезжались офени обозами с сентября и до Покрова. «В лавку Шарапова приходили толпой мужики и начинали разговор со старшим приказчиком.

Здравствуйте, Василий Никитич! Ну как с товаром? По старой ли цене или по новой? Давайте нам книжек и картинок, а мы вам привезли сушеных грибов и холста домотканого.

Торговля в те времена велась и на деньги и меновая. В обмен на картины и книгу офени предлагали произведения деревенского труда: несколько тысяч аршин холста и сушеных грибов <. >

Торг с офенями был очень длителен. Несколько часов шли предварительные разговоры, почем книги, почем картины, в какой цене пойдут грибы и холст, сколько денег потребуется наличными и сколько будет отпущено в кредит. Когда условия можно было считать окончательно выработанными, приступали к сбору товаров. Это продолжалось иногда не день, а 2 и даже 3 дня.

Мужики садились на лавки в ряд у прилавка, и приказчик спрашивал:

Сколько тебе? Чего тебе?

Перед покупателями раскладывались картины и книги, и начинались веселые шутки и восклицания:

Святых поменьше, Бовы, Еруслана и Ивана-царевича побольше, песенников помоднее!

Чего ты нам из году в год одно и то же продаешь! Давно бы тебе пора помоднее товару печатать. Лет 20 одно и то же таскаем, деревня давно все перечитала. «(Сытин, с. 25, 26).

Во второй половине XIX века, особенно начиная с 70-х годов, лубочная книга в народе пользовалась огромным спросом. К этому времени в деревне образовался значительный контингент читателей. В начале 90-х годов Пругавин утверждал: «Наш народ желает читать — в этом теперь уже нельзя сомневаться. Земские, городские, полковые, казенные, частные, фабричные и, наконец, „вольные“ крестьянские школы за время своего существования создали огромный контингент грамотного люда, и контингент этот с каждым годом растет все более и более» (Пругавин 1895, с. 271).

Интересные сведения о распространенности грамотности в деревне конца XIX — нач. XX века по социологическим данным опубликовал в одной из своих статей М. К. Азадовский (Азадовский 1932). Когда ряд земств провел статистически-анкетное обследование крестьянского чтения, то вьюод был таков — тяга к чтению в крестьянской среде высока. Крестьяне не только покупают книги на ярмарках и у офеней, но еще «достают. везде, где только можно: гщасдышав. что к учителю пришли новые книги, они идут к нему с просьбой дать почитатьдостают книги друг у друга, у местных священников. Местами спрос на книги был так велик, что возникал даже особый промысел с отдачей книг копеек по пяти в месяц» (там же, с. 20). По данным владимирского корреспондента, «в этой губернии до 60% взрослого населения уходило на промыслы и среди неизбежных „гостинцев“ всегда приносило немало книжонок» (Акимов, с. 16). Братья Соколовы на основе опубликованных материалов переписи населения 1897 года приводят следующие данные о грамотности населения: в Новгородской губернии на 1000 человек приходилось грамотных 29%, в Петербургской губернии — 49%, Московской — 40%, Ярославской — 30% (Соколовы, XXVII).

Лубочные книжки стоили дешево и были вполне доступны народу. В каталоге И. Т. Губанова (Губанов) указана цена книг «листовою) (в один печатный лист) — 80 копеек за сотню, книг в два листа — 2 рубля, за сотню изданий в три листа — 4 рубля 50 копеек. Писатель В. Гиляровский писал, что в Москве эти книжки при оптовой закупке шли по полтора рубля за сотню (Гиляровский, с. 296). По сведениям Пругавина, в деревне офени продавали книги по 3 копейки за штуку или 5 копеек за пару (Пругавин 1895). Книга была действительно копеечная. Но крестьянин мог приобрести ее и без денег, мог расплатиться, например, тем, что принимал офеню на ночлег, постой, кормил его и лошадь, он мог выменять книгу на деревенские товары.

Тиражи книг были по тому времени огромны. По одним данным, самый малый тираж книги сказок был 8000 экземпляров, чаще 20−50 тысяч, а когда издатель был уверен в успехе, выпускал 80 000 и более (Пругавин 1895, с. 289). Несколько меньшие цифры приведены в каталогах книжного магазина Я. А. Исаева (Межов 1870, 1877, 1880). В них среди указанных тиражей самый малый — 4800 экземпляров, чаще 6000, 12 000, но есть тиражи и в 17 000, 24 000 и даже 120 000 (если это не опечатка. — К. К.).

Чтобы иметь верное представление о количестве лубочной сказочной литературы, поступающей в народ, а следовательно и о читателях сказок, надо учитывать также, что некоторые книги многократно переиздавались и выходили одновременно у рада книгоиздателей. Например, только в 1913 году «Жар-птица» выходила в издательствах И. Д. Сытина, П. В. Бельцова, И. Я. Поляковаэта же книжка у И. Д. Сытина выходила в 90—900-е годы чуть ли не ежегодно: в 1893, 1897, 1898, 1899, 1900, 1901, 1902 ит. д.

Во второй половине XIX века значительно обогатился репертуар лубочной сказки. Он складывался, во-первых, из сказок, созданных еще в XVIII веке и издававшихся на протяжении всего времени существования лубка («Сказка о лягушке и богатыре», «Сказка об Иванушке-дурачке» — сюжет «Сивко-Бурко», «Сказка о семи Симеонах», «Три царства» и др.). Эти тексты составили своего рода лубочную классику. Бытовали они в картинках и книгах.

Во-вторых, в этот период были созданы новые сказки: на сюжет «Три подземные царства» («Русская сказка о норке-звере, или о трех царствах: золотом, серебряном и медном»), о поисках исчезнувшей супруги («Сказка о трех царь-девицах волшебницах и крестьянском сыне»), несколько сказок о Кащее Бессмертном («Сказка о Кащее Бессмертном», «Сказка о гибели Кащея Бессмертного»), о Бабе Яге («Баба Яга. Русская сказка в трех частях» В. Шмитановского), «Сказка о крестьянине Кузьме Сирафонгове, как он прежде мух бил, а потом за сильного и знаменитого богатыря прослыл, как его все боялись и угодить ему старались» (вышла в 1859 году с инициалами В. Даля. — «В. Д. «, но в собрание его сочинений не включается, и вопрос об авторстве требует еще изучения) и др. С ними в лубок вошли новые фольклорные сюжеты или новые версии уже бытовавших здесь сюжетов. Если сказки первой группы (наследие XVIII века) пришли в лубок непосредственно из устной традиции, то последние — из книги, но отразившей устную традицию: источником большинства новых сказок стали тексты из сборника А. Н. Афанасьева.

Третью и, может быть, самую значительную часть репертуара составили вновь возникшие редакции тех сказок, которые уже прижились в лубке («Жар-птица». «Царевна-лягушка» и др.). Процесс переработки старых текстов шел во второй половине XIX века исключительно интенсивно.

По-новому складывались в этот период отношения лубка с литературой. Если в первой половине XIX века писатели обращались к лубочной сказке как народной и оттуда черпали сюжеты и изобразительные средства, таким образом вводя лубок в литературу, то с 60-х годов преобладающим стало влияние литературы на лубок. Как и раньше, в лубке отражались, точнее — повторялись, некоторые явления литературного развития. Так, если в конце XVIII века повторялся «галантный» стиль переводных рыцарских романов, в начале ХЗХ века — некоторые черты сентиментализма («чувствительность» героев), то теперь под влиянием.

Жуковского, Пушкина, Ершова широкое развитие получила стихотворная сказка, среди разновидностей лубочной сказки довольно часто в этот период появляется также сказка-повесть. На стилевом уровне заметное влияние оказала балагурно-сказовая манера Даля. В 60-е годы в стиле Казака Луганского были созданы новые редакции ряда лубочных сказок. От Даля пошла традиция вводить в сказку повествователя-рассказчика. Под влиянием Ершова писатели-лубочники стали обрамлять сказку стихотворной присказкой-небылицей и такой же концовкой.

Влияние литературы сказывалось и в заимствованиях лубочниками сюжетов. Именно во второй половине XIX века появились в лубке многочисленные переложения литературных произведений (исторических романов и повестей, произведений Гоголя и др.). Что касается лубочной сказки, то в нее пришли и были здесь переработаны литературные сказки, которые ранее создавались писателями отчасти под влиянием лубка или с использованием лубочного текста («Сказка об Иване-царевиче и сером волке» Жуковского, «Конек-горбунок» Ершова, сказки Даля). Но лубок прошел мимо сказок А. Погорельского, В. Ф. Одоевского, позднее М. Е. Салтыкова-Щедрина.

Вошли в лубочную сказку и прямые текстовые заимствования из литературы: пушкинский «Пролог» к поэме «Руслан и Людмила» и отдельные цитаты из нее, далевские авторские отступления о характере его сказок («Сказка из похождений слагается, присказками красуется, небылицами минувшими отзывается. «-». Сказка от начала начинается, в середине не перебивается. Сказка моя так, сложена, что добрым людям в руки дается. «), строки из сказки П. Ершова и др.

Можно было бы предполагать, что лубочная сказка будет развиваться в сторону сближения с литературой. Однако этого не произошло. Несмотря на влияние литературы, словесный лубок оставался творчеством, развивающимся в пространстве между фольклором и литературой. А лубочная сказка как бы пульсировала в этой маргинальной зоне: возникали редакции сказок в духе реалистических повестей (в 60-е годы это сказки Исаева, в 90-е Кассирова). Но спустя какое-то время они перерабатывались в фольклорной манере (так произошло с произведениями Ф. М. Исаева: в 70-е годы неизвестный автор снова «фольклоризовал» их). Естественное развитие лубочной литературы, в том числе и сказки, как известно, было искусственно прервано в 1918 году.

Гпава II.

УСТНАЯ СКАЗОЧНАЯ ТРАДИЦИЯ И ЛУБОК.

Проблемы текстологии).

Текстологические проблемы, связанные с лубочной литературой, в науке пока не обсуждались, между тем они для словесного лубка, в том числе сказки, имеют принципиальное значение. В силу того, что в лубочной литературе авторское начало ослаблено, текст произведения в ней не является устойчивым, хотя и закреплен в книге. Он изменяется при переизданиях. Существование произведения в большем или меньшем числе переложений здесь явление обьиное.

Неустойчивость текста, его вариативность в некоторых отношениях сходна с вариативностью в фольклоре. Измененный текст лубочного произведения, как вариант в фольклоре, — пересказ традиционного сюжета (даже текста) по-своему, и в этом смысле все переработки-варианты равнозначны по отношению друг к другу. Но есть и существенные отличия.

Одна из причин вариативности в фольклоре — его устность: пересказать дословно текст, воспринятый на слух, невозможно. В лубке, в отличие от фольклора, изменяется письменный текст, и в этом вариант в лубке сходен со списком в средневековой литературе.

В истории лубочного произведения переработки его («списки"-варианты) соотносятся между собой как предшествующие и последующие, созданные на основе первых, а все могут восходить к одному источнику, то есть к одной публикации — архетипу. Принципиально иное взаимоотношение вариантов в фольклоре. К. В. Чистов о вариативности в фольклоре пишет: «Текст фольклорного произведения динамичен. Словесные воплощения, в которых он воспроизводится, варьируют по отношению друг к другу, а не к какому-то <.> «исходному» <.> тексту» (Чистов 1986, с. 144). Он приводит также слова И. И. Земцовского по этому поводу: «Единственная принципиальная реальность в фольклоре — это вариантные взаимоотношения схожих произведений, которые соотносятся между собой, однако, не по принципу первичности и вторичности, а как более или менее равноправные <.> Они варианты лишь по отношению друг к другу» (Земцовский, с. 115).

К истории текста лубочного произведения применимы основные текстологические понятия, выработанные на материале древней литературы, хотя здесь они приобретают некоторую специфику в связи с тем, что относятся к печатному, а не рукописному тексту. Каждый печатный текст произведения, подверженного изменению, можно считать «списком». «Списки» могут быть идентичными, чего практически не бывает в рукописной литературе. Они могут содержать разночтения, возникшие при переиздании непреднамеренно (ошибки прочтения оригинала, запоминания текста при наборе и др.). Изменения могут носить целенаправленный, преднамеренный характер. Такую переработку текста, используя принятую терминологию (Лихачев 1962, с. 116), имеет смысл называть редакцией.

В отличие от средневековой литературы, где редакция произведения включает в себя «группу списков, близких, но не идентичных по тексту» (Лихачев 1962, с. 127), в лубочной литературе редакция представлена текстом нового переложения (новой переработки) и рядом последующих идентичных (или почти идентичных — с непреднамеренными разночтениями) переизданий ее. Поэтому если в области древней литературы «нельзя издать редакцию произведения», «можно лишь издать один из списков редакции» (там же), в лубке издается редакция.

Ближайший по тексту предшественник" (там же, с. 131), на основе которого создается редакция, — протограф. Между протографом и последующей редакцией возможны «списки» и новая редакция может создаваться на основе одного из них, идентичного протографу.

Архетип («тот текст, от которого пошли остальные тексты произведения» — там же, с. 128) в лубке устанавливается как для группы редакций, так и для всех редакций, идущих от одной первой публикации текста. Для лубочной сказки и других произведений, созданных на основе фольклорного текста, понятие «архетип» охватывает лишь печатные тексты, «архетипу» предшествует история фольклорного текста.

Для лубочной сказки, как произведения, возникшего на фольклорной основе, значимо также понятие версия, выражающее различия редакций по характеру разработки сюжета (Путилов 1963, с. 108- Чистов 1963, с. 14- Азбелев, с. 275 — 276). Редакции — это образования «внутри» версий.

Поскольку текст лубочного произведения живет в ряде «списков"-редакций, изучение его предполагает учет исчерпывающего числа публикаций. К сожалению, это условие в настоящее время трудно выполнимо. Дело в том, что научной библиографии лубочной литературы пока еще нет, нет и научных описаний собрания лубочных книг в крупнейших книгохранилищах страны, единственным исключением является описание коллекции отдела редких книг Гос. исторической библиотеки России, осуществленное О. М. Наумук и О. Р. Хромов (см.: Нау-мук, Хромов) — лучшей систематизацией материала является каталог лубочной литературы в Российской Национальной библиотеке. В этих условиях разыскания изданий неизбежно обречены на некоторую случайность и результаты поиска не всегда обеспечивают исчерпывающую полноту материала.

Это положение относится и к настоящей книге, при подготовке которой были обследованы фонды Библиотеки Российской Академии наук (Санкт-Петербург), Российской Государственной библиотеки (Москва), Российской Национальной библиотеки (Санкт-Петербург) и собрание лубка в секторе фольклора Института русской литературы РАН (Пушкинский Дом). При этом не все издания, отраженные в каталогах, оказались доступны, некоторые из них значатся в них как утраченные.

С изучением лубочной сказки связан еще один круг текстологических проблем — влияние лубочных публикаций на устную сказочную традицию, выявление вариантов, восходящих к лубочной книге, то есть изучение истории фольклорного текста.

В русском сказковедении из комплекса текстологических проблем наибольшее к себе внимание привлекли проблемы эдиционные (Пропп 1956; Принципы текстологического изучения фольклора. М.: Л., 1966), а наименее разработанными оказались критика текста и его история. Два десятилетия назад Н. В. Новиков писал: «Надо прямо сказать, что критика сказочного текста в нашей науке поставлена неудовлетворительно» (Новиков 1966, с. 85). С тех пор положение мало изменилось.

Критика текста может вестись в двух аспектах: во-первых, подлежит выяснению, является ли опубликованный текст аутентичным рассказанному и, во-вторых, отражает ли этот текст устную традицию или он представляет собой пересказ книжного текста. В последнем случае возникает необходимость выяснить, был ли книжный протограф одним из подлинных фольклорных вариантов, лишь письменно зафиксированных, или он появился в результате литературной, редакторской обработки фольклорного текста, в большей или меньшей степени следующей народной традиции. Здесь критика текста смыкается с его историей. Проблема истории сказочного текста была поставлена еще в середине XIX века в связи с выходом первого крупного научного собрания сказок — сборника А. Н. Афанасьева, но в соответствии с уровнем развития науки, тогда она мыслилась как реконструкция древней (первоначальной) формы текста (Чистов 1963, с. 150— 156).

С утратой позиций мифологической школой интерес к истории текста в сказковедении ослаб. Поиски протоформы текста в духе «финской школы» в русской фольклористике, как известно, широкого развития не получили. А реконструкции с помощью сравнительно-исторического метода истории отдельных сказочных сюжетов, циклов сюжетов текстологических задач не ставили.

В настоящее время в нашей фольклористике утвердилось положение, что «изучая разнообразие вариантов фольклорного произведения, записанного у какого-либо народа, и сопоставляя полученные результаты с типологически близкими явлениями, порожденными другими этническими традициями, можно попытаться, с большей или меньшей долей вероятия, представить себе общие очертания архаических сюжетов определенного типа, какие-то специфические особенности персонажей, общие особенности некоторых жанров ит. п.- но никакими усилиями нельзя восстановить текст конкретного фольклорного произведения, бытовавшего несколько сот лет тому назад» (там же, с. 156).

Однако изучение истории текста в верхних слоях фольклорной традиции в ряде случаев не только возможно, но и необходимо. Так есть настоятельная потребность ради уточнения источниковедческой базы сказковедения выявить с помощью текстологического анализа в материале, которым располагает фольклористика, круг сюжетов и вариантов, даже сюжетных ситуаций и отдельных деталей, восходящих к книге. Для былин такое исследование во многом уже осуществлено (Астахова 1948; Новиков Ю А. 1995 и др.).

О необходимости источниковедческого исследования имеющегося фонда сказок, как уже говорилось, писал в конце 20-х — начале 30-х годов М. К. Азадовский: «. одной из <.> нерешенных проблем является вопрос о составе современной сказки и ее источниках» (Азадовский 1932, с. 5) — «. изучение многих генетических вопросов русской сказки успешно продвинется тогда, когда более отчетливо будет определен состав и характер этой, захваченной в позднейшем периоде сказки, т. е. когда более отчетливо будут определены все позднейшие наслоения и влияния. Одним из важнейших моментов в этом, подлежащем исследованию цикле вопросов является проблема взаимоотношения сказки и книги, <.> вопрос о книжных источниках» (там же, с. 6).

В последующие годы изучение книжных источников затронуло в основном лишь сюжеты, связанные своим происхождением с переводными рьщарскими романами и повестями или произведениями, созданными под их влиянием на русской почве (Елеонекий 1957, с. 47 — 76- Еле-онский 1959, с. 3 — 46- Кузьмина 1964; Зуева 1976, 1982; Пушкарев 1980; БегуновСабитова 1986, 1986а, 1988; Капица 1987 и др.). Между тем целесообразно изучить все сюжеты сказок, пришедшие в русскую книгу из фольклора, а потом вновь вернувшиеся в фольклор. Важно также выяснить, что в книжных текстах взято из фольклора, а что является индивидуальным творчеством самого автора.

Критическая проверка текстов необходима для материалов, записанных в последние десятилетия — пору всеобщей грамотности и широкого информационного потока через книгу, телевидение, кино, радио, когда вероятность «вторичности» текстов резко увеличивается. Нуждаются в текстологическом исследовании и материалы дореволюционных сборников. Ведь научное собирание русской сказки началось тогда, когда сказка уже более полувека жила на страницах массовой литературы — лубочных картинок и лубочных изданий.

Издания сказок в донаучный, «доафанасьевский» период описаны, хорошо изучен сюжетный состав сборников, степень фольклорности напечатанных в них сказок, но влияние их на последующую фольклорную традицию исследовано пока мало: влияние всеми заявлено, но на конкретном материале не показано.

Воздействие лубка сказалось уже на первых научных сборниках — «Народных русских сказках» А. Н. Афанасьева (1855 — 1863) и «Великорусских сказках» И. А. Худякова (1860 — 1862). «Худякову принадлежит заслуга первого собирателя сказок в народной среде и первого издателя научно достоверных и надежных материалов», — подчеркивается в предисловии к академическому переизданию его сборника (Худяков, с 52). Но в каком отношении тексты надежны? Тексты отражают состояние сказочной традиции в середине века, и в этом смысле материал сборника действительно надежен. Но не все опубликованные в нем варианты представляют собой звенья в цепи устной традиции, некоторые идут от книги. Этот факт отметил во вступительной статье к переизданию В. Г. Базанов: «В „Великорусских сказках“ сравнительно широко представлены сказки литературного происхождения (о Бове, о царе Салтане, о Соломоне, об Апполоне)» (там же, с. 14). Он назвал лишь те, литературность которых проявляется уже в именах героев. Назовем здесь еще несколько, литературность которых носит более скрытый характер. Подробнее многие тексты из сборника будут рассматриваться далее при исследовании конкретных сюжетов.

К книге В. Левшина восходит в сборнике сказка «Тимоня» (№ 48), записанная в Москве. Причем левшинский текст и вариант Худякова еще не разделены устной традицией. Московский сказочник, по всей вероятности, сам читал Левшина и очень точно передал сюжет его сказки: сохранил контаминацию («Воры и их ученик» СУС 1525 Е + «Кому должна достаться шуба» — СУС 1525 К*), все сюжетные звенья и даже детали. Так, герой у него, как и у Левшина, зовется Тимонейговорится, что родители о будущем ремесле сына спорят до драки называются одни и те же ремесла (кузнечное дело и малярство)', упоминается в обоих вариантах, что в келью архимандрита Тимоня влезает через окно, келейнику (послушнику) рот завязывает платком и т. п. Порой рассказчик передает прочитанный текст в близком словесном оформлении, местами почти цитируя его. Ср.:

Левшин притом и искусные портные": «толь проворно владели своими иглами, что раз стегнут, то шуба да кафтан». один из учителей сказал ученику: «Когда нападут на нас такие люди, что ты, Тимоня, будешь делать?» — «А это что? — отвечал он, выхватывая нож, — с ним мне мало й 10 человек!» — «Ну, буде же в тебе путь», — молвили разбойники.

Худяков, № 48 «. у нас мастерство порт-ное: кого стегнем, то кафтан да шуба. «что если б тебе кто попался?» — «А что ж такое? Попался и голова долой!» — «Будет путь» — говорят разбойники.

С лубочной книгой или картинкой (Ровинский, кн. I, № 47 = Афанасьев, № 559) связаны в сборнике Худякова варианты сказки о трех подземных царствах (СУС 301). Это сказки под заглавием «Усыня» (№ 2) и «Арикад-царевич» (№ 3), записанные в с. Мишйно Зарайского у. Рязанской губ., и текст «Василий-царевич», записанный в Рязани (№ 67). Архетипом всех трех является «Сказка о золотой горе, или Чудные приключениях Идана, восточного царевича», на которой мы уже останавливались. Ближе всего к книжному тексту вариант из Зарайского уезда (Худяков, 3), в котором почти нет отступлений от книжной сюжетной канвы, вводится лишь дополнительный эпизод — выбор пути на распутье. Сказочник сохранил многие детали сюжета: царь дает старшему сыну, отправляющемуся на поиски матери, войскомладший брат советует потом отправить его домойцаревич находит в норе (в книге — «в скважине») когти, с помощью которых взбирается на горуон поит львов, стерегущих вход в царствоубив змея, сжигает его телопомогают ему духи т. п. Возможно, этот сказочник читал книгу сам. Любопытно, что, вероятно, забыв книжное имя царевича (Идан), сказочник дал ему другое (Арикад), тоже взятое из какой-то лубочной книги.

В двух других вариантах книжный текст уже успел фольклоризо-ваться, но следы общей основы еще сохранились. Отсюда во всех вариантах одни и те же детали, причем по происхождению явно книжные: вход в иное царство охраняют львы (в лубочной картинке были еще и крокодилы), их поят из тазиков — медного, серебряного и золотого (впрочем, в одном из вариантов сказочник заменил тазик более привычным для крестьянского обихода корытом). Ср.:

При входе <.> лежали два превеликие льва <.> Иван-царевич, увидя стоявшие при них тазы пустые, налил воды и утолил их жажду".

Афанасьев, 559 у медного царства к воротам привязаны два льва <.> Поодаль их стоят два таза медных. Вот Иван-царевич почерпнул воды, дал им напиться".

Худяков, 2 видит: медный дворец стоит. У этого дворца стоят медные ворота, у этих ворот стоят два льва привязаны. День жаркой такой был. Этот Арикад-царевич натаскал воды этим львам, напоил их".

Худяков, 3.

У этого дома стоят шесть львов привязанных, у львов стоит корыто, на корыте ведро, сходил, принес воды этим львам. Налил в корыто".

Худяков, 67.

Легко угадывается источник последнего варианта — это лубочная картинка, созданная на основе книги: в нем, как на картинке, царевич назван не Иданом, а Василием. Возможно, сказочник текст с картинки читал сам, но запомнил далеко не все одинаково хорошо. Он близко к тексту пересказал сцену, где сын, не узнанный матерью, упал перед ней на колени. Эта типично книжная сцена врезалась ему в память. А многое в сюжете он пересказал кратко. Так совсем не упомянул о железных когтях, а лишь заметил: «Василий царевич в несколько дней влез на эту гору».

Заключение

197.

Заключение

Лубочная литература и в ее составе лубочная сказка — это целый пласт народной культуры конца XVII — нач. XX вв.

Как народная картинка, вписавшаяся в интерьер народного жилища, вошла в бьгг народна лубочная книга.

Лубочная сказка — это явление стадиальное. Она создавалась в тот период, когда фольклор как коллективное искусство переживал кризис, когда в традиционном словесном искусстве появлялись жанры, где ярче, чем в предшествующих, было выражено личное начало и нашли выражение новые эстетические идеалы, новые способы отражения действительности, близкие к индивидуально-профессиональному искусству.

Лубочная сказка, основанная на традиционной фольклорной сказке и впитавшая элементы индивидуального творчества, существовала параллельно с фольклорной и оказала на устную традицию значительное влияние.

Из лубка в устную традицию пришли новые сюжеты, новые версии и редакции сюжетов. Публикация в лубке приводила к закреплению в устной традиции некоторых сюжетов, иногда к устойчивости сюжетной структуры произведения. Устную сказочную традицию XIX—XX вв. нельзя изучать без учета влияния лубка.

Исследование сюжетов лубочной сказки и сравнение их с устными вариантами позволило выявить жанровое своеобразие лубочной сказки и некоторые общие приметы книжности: это нетрадиционные контаминации сюжетов и мотивов, нетрадиционная роль персонажей, уникальные детали, временная и пространственная определенность, бьгговая мотивированность и др.

Методика критической проверки фольклорных сказочных текстовэто сопоставление устных вариантов с книжной лубочной сказкой того же сюжета. Проверке подлежат все сюжеты, публиковавшиеся в лубке. Данная книга — лишь начало этого круга исследований.

Принятые сокращения источников.

Акимова Фольклор Саратовской области. Кн. I. Сост. и вступит, статья Т. М. Акимовой. Ред. А. П. Скафтымов. Саратов, 1946.

Афанасьев Народные русские сказки А. Н. Афанасьева в трех томах.

T. I — III. Подгот. текстов, предисл. и примеч. В. Я. Проппа. М&bdquo- 1957.

Балашов Сказки Терского берега Белого моря. Изд. подгот.

Д.М. Балашов. Л., 1970.

Бараг, Башк. Народные сказки, легенды, предания и были, записанные в Башкирии на русском языке в 1960 — 1966 гг. Подбор текстов, ред., вступит, статья и примеч. Л. Г. Барага. Уфа, 1969.

Бараг, Башк., 1975 Сказки, легенды и предания Башкирии в новых записях на русском языке. Под ред. и с коммент. Л. Г. Барага. Уфа, 1975.

Белкин Сказки, записанные в Тимском уезде. Собраны.

Ф. Белкиным // Тр. Курск, губ. стат. ком. Вып. I. Курск, 1863, с. 518 —542.

Винокурова М. К. Азадовский. Сказки Верхнеленского края. Вып. I. Иркутск, 1925.

Господарев Сказки Филиппа Павловича Господарева. Запись текста, вступит, статья и примеч. Н. В. Новикова. Общ. ред. и предисл. М. К. Азадовского. Петрозаводск, 1941.

Гуревич Русские сказки Восточной Сибири / Сборник А. Гуревича.

Иркутск, 1939.

Жив. ст. Живая старина. Период, изд. Отд-ния этнографии РГО.

СПб., —Пг., 1890—1916.

ЖМНП Журнал министерства народного просвещения. СПб.

Записки Краен. Записки Красноярского подотдела Восточно-Сибирского отдела РГО. По этнографии. T. I, вып. I. Под ред. А. В. Ад-рианова. Красноярск, 1902; т. I, вып. П. Под ред. Г. Н. Потанина. Томск, 1906.

Зеленин, Вят. Зеленин, Перм. Иваницкий.

Карнаухова.

Великорусские сказки Вятской губернии. Сборник Д. К. Зеленина // Записки РГО, 1915, т. ХШ.

Великорусские сказки Пермской губернии. Сборник Д. К. Зеленина // Зап. РГО, 1914, т. Х1Л.

Н. А. Иваницкий. Материалы по этнографии Вологодской губернии. Сборник сведений для изучения быта крестьянского населения России. Вып. II. Под ред. Н. Харузина. М., 1890 (Изв. О-ва любителей естествознания, антропологии и этнографии при Моск. ун-те, т. ЬХ1Х. Тр. этногр. отд., т. XI, вып. I).

Сказки и предания Северного края. Запись, вступит, статья и коммент. И. В. Карнауховой. Предисл. Ю. М. Соколова. Л., 1934.

Кирша Данилов Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым / Изд. подгот. А. П. Евгеньева и Б. Н. Путилов, 2-е изд., дои. М., 1977.

Ковалев Сказки И. Ф. Ковалева. Запись и коммент. Э. Гофман и.

С. Минц. Ред. Ю. М. Соколова // Летописи Гос. лит. музея. М&bdquo- 1941, кн. 11.

Кожемякина Сказки Омской области. Записаны И. С. Коровкиным от А. С. Кожемякиной. Ред. Н. А. Каргополова. Новосибирск, 1968.

Комовская Предания и сказки Горьковской области. Запись и ред. текстов, вступит, статья и примеч. Н. Д. Комовской. Горький, 1951.

Комовская, Ск. Сказки, рассказы, песни Горьковской области. Вступит. статья, запись, ред. текстов, коммент. Н. Д. Комовской. Горький, 1956.

Коргуев Сказки М. М. Коргуева. Кн. I — II. Запись, вступит, статья и коммент. А. Н. Нечаева. Петрозаводск, 1939.

Красноженова Сказки Красноярского края. Сборник М. В. Красноженовой.

Под общ. ред. М. К. Азадовского и Н. П. Андреева. Л., 1937.

Куприяниха Сказки Куприянихи. Запись сказок, статья о творчестве Куприянихи и коммент. А. М. Новиковой и И. А. Оссовецкого. Вступит, статья и общ. ред. И. П. Плотникова. Воронеж, 1937.

Левшин [В. А. Левшин] Русские сказки, содержащие древнейшие повествования о славных богатырях, сказки народные и прочия, оставшиеся чрез пересказывания в памяти приключения. Ч. 1 — 10. М.: Унив. тип. у Н. Новикова, 1780 — 1783.

Магай Сказки Магая (Е. И. Сороковикова). Записи Л. Элиасова и.

М. Азадовского. Под общ. ред. М. К. Азадовского. Л., 1940.

Никифоров Северорусские сказки в записях А. И. Никифорова. Изд. подгот. В. Я. Пропп. М.: Л., 1961.

Померанцева, Башк. Русское народное творчество в Башкирии. Под общ. ред. Э. В. Померанцевой. Уфа, 1957.

РГО Русское географическое общество.

Сб. ОРЯС Сборник Отделения русского языка и словесности Имп.

Академии наук. СПб.

Сказкин Сказки М. А. Сказкина. Вступит, статья, запись и ред. текстов, примеч. Н. Д. Комовской. Горький, 1952.

Ск. Поморья Русские народные сказки Карельского Поморья. Сост.

А. П. Разумова, Т. И. Сенькина. Ред. И. М. Колесницкая. Петрозаводск, 1974.

Смирнов Сборник великорусских сказок архива РГО. Вып. I — II.

Издал А. М. Смирнов // Записки РГО, 1917, т. ХЫУ.

Соколовы Сказки и песни Белозерского края. Записали Б. и.

Ю. Соколовы. М., 1915.

Тамб. Тамбовский фольклор. Ред. и предаст. Ю. М. Соколова и.

Э. В. Гофман. Тамбов, 1941.

ТОДРЛ Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН.

ФН Фольклор народов РСФСР / Межвузовский сборник. Уфа,.

1976,1977.

Худяков Великорусские сказки в записях И. А. Худякова. Изд. подгот. В. Г. Базанов и О. Б. Алексеева. Отв. ред. В. Г. Базанов. М.: Л, 1964.

Чернышев Сказки и легенды пушкинских мест. Записи 1927 — 1929 гг.

Записи на местах, наблюдения и исследования В. И. Чернышева. Подгот. к изд. Н. П. Гринковой и Н. Т. Панченко. М.: Л., 1950.

Чистов Перстенек-двенадцать ставешков. Избранные русские сказки Карелии. Сост., вступит, статья и коммент. К. Чистова. Петрозаводск, 1958.

Шастина Елена Шастана. Сказки ленских берегов. Иркутск, 1971,.

Шастина 1974 Сказки Приленья. Под ред. Е. И. Шастиной. Иркутск, 1974.

Шастина 1975 Е. Шастина. Сказки и сказочники Лены-реки. Иркутск, 1975.

Эрленвейн Народные сказки, собранные сельскими учителями Тульской губернии. Изд. А. А. Эрленвейна. М., 1863.