Пути восстановления единой науки: от физики к психологии

Есть науки естественные и противоестественные.

Л. Д. Ландау

Началась длительная и по-своему героическая эпопея воссоединения. Заметим, что интеллектуальные усилия ученых в этом направлении долгое время отвечали исключительно духовным потребностям, так как практическая потребность в интеграции знаний по-настоящему встала на повестку дня только в XX в. В каких же направлениях развивались эти усилия? Здесь с самого начала обозначились две конкурирующие стратегии.

Одна представляла собой попытки реанимировать телеологическую традицию. Эта традиция никогда полностью не отмирала; вновь и вновь выходили на сцену мыслители, сохранявшие приверженность целевому подходу и вступавшие в оппозицию к доминировавшему мировоззрению. Интеллектуальный масштаб таких мыслителей и их достижений различен. Были на этом пути и убогие решения типа «плоской Вольфовской телеологии» (по выражению Ф. Энгельса).

Пример

Христиан Вольф (1679—1754) — очень модный в XVIII в. немецкий философ, последователь и профанатор Лейбница. Позже его резкой критике подверг Иммануил Кант. Гегель назвал его учение «могилой всякой здравой философии». Суть учения Вольфа состояла в том, что каждая вещь создана для определенной функции: кошка — чтобы ловить мышей, мышь — чтобы обеспечивать кошку пищей, а вся природа — дабы демонстрировать мудрость Творца.

Сегодня в этом можно усмотреть зачатки экологического мышления, догадку о существовании экологических ниш. Но автором все эти положения излагались схоластически и выливались в глубокомысленные тривиальности. Поэт Генрих Гейне пародировал Вольфа следующим образом: «Курица сотворена ради куриного бульона, осел сотворен для поклажи, а человек — чтобы есть куриный бульон и не становиться ослом» .

Но имелись на этом пути и очень серьезные результаты. Мы уже упоминали о том, что законы Кеплера (современника Галилея) выведены из идеи божественной гармонии. Выдающийся французский академик Пьер Луи де Мопертюи (1698—1759), опираясь на телеологические представления, сформулировал очень важные для физики вариационные принципы, в частности принцип наименьшего действия. Швейцарско-русский математик Леонард Эйлер (1707—1783) также вдохновлялся телеологическими убеждениями, закладывая основы матанализа и баллистики.

Наконец, в этой связи нельзя в очередной раз не вспомнить о великом философе и математике Готфриде Лейбнице, создателе дифференциального исчисления, одном из основоположников математической логики, предвестнике кибернетики. Вступив в спор с Ньютоном, он предложил весьма созвучную нынешним представлениям событийную концепцию времени, выдвинул идею о множестве потенциальных миров, из которых наилучшим является существующий (далее мы увидим, насколько это близко так называемому антропному принципу в современной космологии). Лейбниц доказывал, что каждый атом материи представляет собой самостоятельный, цельный и относительно замкнутый мир —монаду, со своими устремлениями и собственным образом мира. Монады различаются по степени отчетливости восприятия, но каждая по-своему выступает как «зеркало и эхо Вселенной»: в ней, как в капле воды, отражаются мировые связи. Эта идея также нашла продолжение в современной теоретической физике.

Однако, несмотря на весьма существенные (хотя и не всегда своевременно оцененные) результаты, телеологическая линия на протяжении трех столетий оставалась на заднем плане. Так или иначе она соотносилась с идеями божественного промысла и вызывала все меньше сочувствия у ученых — адептов материализма и физикализма. Доминирующей стратегией все эти столетия был механистический редукционизм.

Главный вопрос состоял в том, как распространить методологию причинного анализа с механики на более сложные предметы исследования. Эта задача успешно и последовательно решалась, причем роль ледокола выполняла философия, за которой следовали «корабли» специальных дисциплин, высаживая десанты на все новые острова и материки. Чтобы увидеть мир подлинно однородным, статичным, детерминированным и лишенным каких-либо выделенных иерархий, как того требовала новая парадигма, необходимо было подчинить все наблюдаемые процессы единым законам механики. Так сформировался мощный экспансионистский стиль мышления, который в последующем стали обозначать терминами «механизм», «физицизм», «механицизм» и уже в прошлом веке — «физикализм» .

Обычно этими терминами обозначают установку на редукцию, т. е. сведение всего многообразия реальности к самой простой, физической, а в пределе — к механической картине мира. Обратим, однако, внимание на то, что подобная соблазнительная редукционистская программа — вторичный пласт физикализма, следствие его исходной посылки: устранения субъекта из концептуального аппарата науки. Вытравить из научного мышления все, что имеет какие бы то ни было коннотации с субъектами, целями, человеческими аналогиями, «обесчеловечить» знание и означает для последовательного физикалиста обеспечить его истинность. При этом прогресс общества, мышления, науки определяется восхождением от телеологического (антропоморфного) к позитивному (причинному, физикалистическому) миропониманию.

Эта идея имела две ипостаси: гносеологическую и онтологическую (напомним: гносеология — теория познания; онтология — теория бытия). С одной стороны, знание должно стать абсолютно независимым, отчужденным от своего носителя — субъекта, исследователя, от принятых им гипотез и познавательных процедур; тогда и только тогда оно способно быть истинным. С другой стороны, необходимо раз и навсегда отказаться от всяких субъектных допущений по поводу изучаемой реальности. Что бы мы ни изучали: падающий камень, улетающий в небо дым, растущее дерево, затягивающее повреждение в коре, ползущую гусеницу, мышь, убегающую от кошки, кошку, преследующую мышь, человека, строящего дом, — мы обязаны объяснять эти явления через внешние причины. Никаких суждений типа: «каменщик работает для того, чтобы построить дом», «кошка стремится поймать мышь» и т. д., ученый не может себе позволить. Впоследствии эту мысль особенно резко выразил голландский философ Бенедикт (Барух) Спиноза (1632—1677), писавший, что источник всех человеческих предрассудков — иллюзия, будто что-либо в мире стремится к каким-то целям.

Сложилось убеждение, что вопросы «для чего?», «зачем?» в науке неприемлемы. Задавая подобные вопросы, вы выступаете как поэт, теолог или обыватель, но перестаете быть ученым. Предмет, попавший в сферу научного осмысления, должен потерять всякое сходство с человеком. Далее мы убедимся, что и самого человека в интересах научной обстоятельности потребовалось «обесчеловечить» .

Доминирующей стратегией, направленной на восстановление единства знания, на протяжении двух с половиной веков оставалось распространение антисубъектной методологии на все более сложные предметы, уподобление эволюционно высших реальностей эволюционно низшим, а в конечном счете представление человека как сверхсложной физической частицы.

Сегодня принято ругать механицизм, физикализм, пишут даже, что он «никогда и ничем не был оправдан», что это чуть ли не гнилая ветка на древе познания. Такие заявления выглядят несправедливыми и неблагодарными по отношению к предшественникам. В действительности, конечно, механистическая парадигма сформировалась на магистральной дороге познания и является великим продуктом гениальных умов. Эта стройная, по-своему красивая идея единого бессубъектного мира послужила необходимой предпосылкой современной науки, всего того, что наука нам дала и способна дать в будущем. Физикалистическая парадигма вооружила исследователя такими средствами, как анализ, расчленение единого, аналогия и экстраполяция, индуктивная логика, квантификация и эксперимент. Точнее, она декретировала эти средства познания, сделала их законными и респектабельными. Однако и стоил такой переворот в мышлении недешево. Мысль ученого теперь переориентирована на то, чтобы умертвить предмет, расчленить на отдельные составляющие и затем конструировать его из совокупности общезначимых свойств.

Пример

В романе Жюля Верна «Дети капитана Гранта» есть симпатичный персонаж — географ и зоолог Паганель, этакий расхожий образ ученого XIX в. Он путешествует вместе с героями книги по всей планете и исследует формы жизни. Например, заметив особенно красивого зверька или птицу в стае, натуралист тут же хватается за ружье, стреляет (всегда без промаха) и с безжизненным телом в руках восторженно обращается к спутникам: «Посмотрите, какой экземпляр!» Натуралиста умиляет красота природы, но это не любовь поэта, она выражается в том, чтобы умертвить, расчленить, проанализировать внутренние механизмы и восхититься их совершенством.

В журнале «Крокодил» была рубрика «Нарочно не придумаешь», в ней перепечатывались смешные и нелепые выдержки из бюрократических документов. Как-то там появилась формулировка из криминалистической экспертизы: «Удар был нанесен тупым твердым предметом. Возможно, головой». Фраза запомнилась, потому что после нее завязалась дискуссия: криминалисты писали, что в ней нет ничего смешного, так как голова любого человека, в том числе и «крокодильского» редактора, действительно представляет собой тупой твердый предмет. Все вроде верно, но, заметим, подобную формулировку не придумал бы человек, живший до Галилея, Бэкона и прочих наставников Нового времени. Что человеческая голова относится к множеству предметов с неким набором свойств (твердость, тупость, шарообразная форма и т. д.) — такое умозаключение немыслимо для средневекового наблюдателя.

Эта же особенность классического научного мышления обыграна в фантастической юмореске Ильи Варшавского. Инженер создает разумного робота, способного классифицировать предметы и совершать над ними простые операции. Робот получает контрольное задание: вынести из помещения все круглые предметы. Он выносит мяч, глобус, обруч и прочее, а затем, оглядевшись, подходит к своему изобретателю и… хватается стальными руками за его голову.

Но вернемся в XVII в. Возможно ли — и если да, то как — распространить механистические методы анализа на живые организмы? Первый шаг на этом пути сделал французский философ Рене Декарт (1596—1650). Животные, утверждал он, в отличие от человека не обладают душой, им чужда способность к мышлению, они не испытывают эмоций, а представляют собой «рефлекторные автоматы», поэтому аналогии между живыми организмами и механическими предметами уместны и продуктивны. Справедливость таких аналогий не распространяется только на человека, поскольку он обладает душой и духом, которые имеют иное, внеприродное происхождение. Как видим, по мировоззрению Декарт вовсе не был механицистом. Напротив, он стремился ограничить сферу распространения бессубъектной картины мира, выделив поле, принципиально для нее недоступное; но тем самым вся живая природа была отдана на откуп идейным противникам.

Пример

В 1650 г. одна амстердамская газета напечатала короткую заметку: «В Стокгольме в возрасте 53 лет умер дурак, утверждавший, что может прожить столько, сколько захочет». Представьте, речь шла о Декарте (который на самом деле скончался тогда в Стокгольме). Действительно ли философ утверждал подобное? В печатных трудах, очевидно, нет. Однако, проведя много лет в Амстердаме, он был известен как большой любитель пива, безудержный спорщик и бретер. Вероятно, в пылу хмельной полемики Декарт позволял себе высказывания, допускающие экстремистскую интерпретацию — мол, буду жить, сколько мне захочется. Косвенно же это согласовалось с его учением, где материя и дух не переплетены изначально (как у Лейбница или у Спинозы), а представляют собой два внешних по отношению друг к другу начала. Природа, в том числе и живая, пассивна и бездушна, она лишь материал, из коего человек — единственный носитель души и духа — созидает согласно собственному разумению. Дух сильнее плоти, а потому человек обязан стать хозяином и властителем природы. В таком контексте логичен вывод о том, что разум в принципе способен неограниченно продлить существование биологического организма. А там уже недолго и до профанации: автор, мол, сам собрался жить неограниченно долго.

Такой взгляд на реальность, получивший название дуалистического, положил начало рефлекторной теории, которая дала нам выдающиеся достижения в области физиологии и зоопсихологии. Главное же состоит в том, что Декарт показал один из путей распространения физикалистической парадигмы на науку о живом. В последующем ученые нашли множество новых путей для достижения этой цели.

Пример

Иван Петрович Павлов (1849—1936), выдающийся русский физиолог, всю жизнь оставался верным последователем Декарта, за что подвергался осуждению даже со стороны ретивых учеников как «буржуазно непоследовательный дуалист». Критиковали его и с другой стороны — за то, что он вслед за Декартом отрицал психическую жизнь у животных. По этому поводу рассказывали такой анекдот. Молодая собачка, впервые попавшая в Павловскую лабораторию, спрашивает у старого опытного пса: что здесь происходит? «Я дрессирую парня в белом халате, — отвечал тот, — вот сейчас я плюну, а он побежит и принесет мне кусок мяса». Речь, конечно, идет о знаменитых экспериментах, где у собаки вырабатывался условный рефлекс слюноотделения в ответ на звонок.

После Декарта физикализм прочно укоренился в науках о живом. Но как быть с человеком и обществом? Останутся ли эти реальности навсегда за порогом научного исследования?

Оригинальную модель для построения по единому образцу «законов естественных и политических» разработал англичанин Томас Гоббс (1588—1679). Согласно его учению, все люди везде и всегда, в сущности, одинаковы, их поведение обусловлено одними и теми же побуждениями (drives), каковых не более пяти: голод, жажда, секс, страх и тщеславие. Но в одиночку удовлетворять эгоистические побуждения человек не может, поэтому индивиды объединяются в общество, создают государство с его репрессивными органами, механизмами поощрения и наказания, обеспечивающее взаимоприемлемый компромисс.

Зло должно уравновешиваться и контролироваться другим злом — тогда общество может существовать устойчиво и комфортно. Отталкиваясь от этой в общем-то достаточно циничной концепции, пессимист и насмешник Шарль Луи Монтескье (1689—1755) выстроил идею взаимного контроля и разделения властей на законодательную, исполнительную и судебную, на которой базируются современные демократические государства. Но для нас особенно важно то, что на ней также строились модели «социальной физики», «хозяйственной физики», надолго предопределившие развитие обществоведения и политэкономии по физикалистическому образцу.

Своего рода крышу над этим стройным зданием возвел Спиноза. Заочно возражая Декарту, он заявил, что человек есть «вещь среди вещей». Человек отличается от животного (как и животное — от механического предмета) лишь количественно, т. е. степенью сложности. Так, если животное представляет собой «рефлекторный автомат», то человек — «духовный автомат» ! В итоге был поставлен вопрос о «физике человеческой души». Мы далее покажем, что эта метафора стала предтечей будущей психологической науки.