Античность и Средневековье

Антропоморфизм, телеологизм и иерархизм — на этих трех китах зиждется средневековое мировоззрение.

Е. В. Спекторский

Вероятно, древнегреческий философ Анаксимандр первым заметил, что обращение к магическим целям не всегда дает удовлетворительное объяснение событий, хотя искать «самого первого» — всегда дело неблагодарное. Во всяком случае, он использовал слово, означающее «основу», «начало», в качестве философского термина. Начало как антоним конца. Поскольку же в древнегреческом языке, как и в латыни, различие между понятиями «конец» и «цель» не выражено, то до настоящего времени сохраняются разночтения при интерпретациях и переводах текстов на современные языки.

Идею о различении причины (начала, истока) и цели (конца) подхватил «отец медицины» Гиппократ, поскольку она помогла по-новому изучать и лечить болезни. Ведь болезнь может быть вызвана не только тем, что кто-то злонамеренно навел на человека порчу, сглазил или наколдовал: причиной может быть то, что он неправильно одевается, питается, мыслит и действует. Ребенку наносит вред не только злой «сглаз» — его могли невольно заразить, неверно воспитать и т. д.

Отсюда вытекает совсем иной подход к лечению и предохранению от болезней. Более того, здесь таится зародыш нового миропонимания, объяснения и отношения к действительности. Эта трещина прошла через мировоззрение древних греков в период расцвета их культуры, причем в Восточной Греции (ионическая школа) возобладал причинный подход, а в Западной Греции (италийская школа) восторжествовал целевой, телеологический подход.

Пример

Различие в мировоззрении сочеталось с эмоциональными настроениями и ожиданиями. Ионики, материалисты, как правило, пессимистичны, ибо полагали, что мировая гармония — результат слепого случая, и тот же слепой случай способен в любой момент разрушить этот мир. Так рассуждал, например, Гераклит, который скорбел о грядущем развале мироздания, превращении его снова в «кучу мусора», из какового он и образовался. Не случайно современники называли этого философа Плачущим. У италиков же мир организован разумным началом, которое вечно уберегает его от разрушения. Оттого они более жизнерадостны, оптимистичны.

Аристотель взял на себя труд сблизить, примирить обе позиции. Он выделил четыре типа причин: материальную, действующую (известные Гиппократу и атомистам), а также формальную и конечную (целевую). Не станем вдаваться во все тонкости, тем более что некоторые тексты Аристотеля до сих пор прочитываются неоднозначно. Нам здесь особенно важно последнее понятие — целевой причинности, потому что это интегральное понятие представляло собой остроумную попытку синтезировать два непримиримых миропонимания.

Первоначально сам автор иллюстрировал переплетение причинных и целевых факторов примерами, связанными с человеческими действиями и (или) с живой природой. Затем он ввел понятие потенциальной цели и распространил целевое причинение на всю действительность. Он полагал, что любое событие, включая процессы неживого мира, образуется совокупностью всех четырех видов причин. Иначе говоря, в комплексе причин всякого материального движения содержится некоторая цель.

Именно этот телеологический акцент выхолощенного аристотелевского учения был поставлен во главу угла средневековыми схоластами, поскольку удачно гармонировал как с религиозной идеологией, так и со стилем обыденного мышления их современников. Мы наблюдаем нечто вроде очередного витка диалектической спирали: средневековое мышление в некоторых существенных чертах воспроизводит мышление первобытное, но уже на новом уровне. Как писал известный историк А. Я. Гуревич, «средневековый человек [в отличие от первобытного] уже не сливает себя с природой, но и не противопоставляет себя ей» .

Теперь мир опять видится человекоподобным (антропоморфным), пронизанным целями и стремлениями, но к тому же построенным строго иерархически, по аналогии с феодальным обществом. Все вещи выстроены по вектору «подлости — благородства», подобно сословному размежеванию людей. Камень падает вниз, потому что он, подобно смерду, стремится к земле, лист падает медленнее камня, так как он стремится не столь сильно — легкие предметы сравнительно «благороднее» тяжелых, они больше походят на бюргеров (мещан). Еще более «благородные» субстанции, вроде дыма, устремлены прочь от земли, к небесной выси — это аналоги дворянского сословия. Высшая аристократия космического мира — небесные тела — вечно вращаются вокруг Земли по идеальным круговым орбитам.

Пример Чем тяжелее камень, тем он «подлее», приземленнее, и с тем большей скоростью он должен падать. Так уверял Аристотель, и в этом не усомнился никто из его последователей. Однако из школьного курса физики мы знаем, что это не так: ускорение свободного падения не зависит от массы падающего тела. Отчего же ни Аристотель, ни его эпигоны не удосужились проверить умозрительное суждение? Ведь, попробовав столкнуть камни разного веса одновременно с одной высоты, наблюдатель легко убедился бы, что земли они достигают одновременно. Что, все они были столь «ленивы и нелюбопытны»? Презирали физический труд? Но такую простую процедуру можно было легко совершить руками раба или лакея. Считали унизительным приобщить раба (лакея) к спекуляциям высокого духа?

Дело, конечно, в другом. Это для нас с вами, худо-бедно усвоивших уроки великих учителей Нового времени (о чем будет сказано далее), само собой разумеется, что умозрительную гипотезу надо практически или экспериментально проверять. Для людей, живших прежде Галилея и Бэкона, идеи эксперимента, индукции, экстраполяции и т. д. были вовсе не столь очевидны.

Польский историк науки Евгений Спекторский (1875— 1954), выделив три специфические особенности средневекового мышления — антропоморфизм, телеологизм и иерархизм, описывал его следующим образом. Каждое событие цельно, уникально и целесообразно. В обществе и в Космосе все течет плавно и в соответствии с божественными законами до тех пор, пока все люди ведут себя покорно и богобоязненно. Однако люди то и дело грешат, поэтому наказанием за грехи становятся всевозможные бедствия — засухи, голод, эпидемии и пр. Спасением от бедствий в этой и иной жизни служат истовая молитва, ущемление плоти, а также поиск и наказание виновных^[1].

Таким образом, средневековая мысль вводит в комплекс мирового причинения моральный фактор. И, как ни парадоксально, мировоззрение, центрированное на морали, становится одним из самых страшных факторов социальной (в том числе политической) мотивации: бесконечные злодейства апеллируют исключительно к моральным резонам.

Пример

Может ли Господь не гневаться на христиан и не карать их за то, что Гроб Господень остается в руках неверных? Или за то, что они терпят пребывание рядом с собой иудеев, когда-то распявших и все еще не признающих Христа? А вот молодая красавица обращает к себе сладострастные взгляды мужчин, отвлекая их от мысли о Боге, — удивительно ли, что при таком безразличии к вере христианский мир терпит неисчислимые бедствия? А тут еще объявляется врач, колдун и антихрист, который препарирует трупы и советует не целовать поочередно крест в церкви в период эпидемий, чтобы не передавать друг другу болезнь… В таком идеологическом контексте бесконечные войны, массовые расправы и костры Инквизиции выглядели логичным выражением моральной чистоты и религиозной нетерпимости. Мы говорим здесь преимущественно о Европе и доминирующем в ней христианстве. Но анализ показывает, что при бесконечных локальных вариациях и цивилизационных поправках во многом сходные черты характерны также и для Ближнего, Среднего и Дальнего Востока: все культуры Земли, переживающие определенные исторические эпохи (палеолит, неолит, ранний город, осевое время, Средневековье) демонстрируют в своем мышлении характерные типические особенности.

Цельность восприятия мира, окружающих вещей и явлений создает известный умственный комфорт как для идеолога, так и для обитателя патриархального села. Знание об окружающем мире и о себе цельно именно благодаря тому, что Космос уподоблен человеку, его собственным мотивам и качествам. Такое знание, не расчлененное на области и отрасли, историки науки назвали додисциплинарным.

Но, как известно, наши достоинства — продолжение наших недостатков: цельное антропоморфное отношение к миру и каждому его элементу как неразъемной сущности решающим образом ограничивало возможность концептуального и практического освоения действительности. Ведь если свойства неотчуждаемы от предметов, то крайне затруднительна такая операция, как анализ, требующая расчленения, а подчас и умерщвления предмета (во всяком случае, именно так видели задачу многие натуралисты Нового времени). Очень трудно обобщать, переносить знание об одном предмете на другие предметы со сходными свойствами, а значит, теоретически немыслим эксперимент. Проблематична квантификация (счет), так как для этого необходимо унифицировать предметы, явления, события по какому-либо общему параметру.

Скажем, сколько раз в этом году была гроза? Отчего вообще происходят грозы? Для средневекового человека такого рода вопросы не вполне корректны. Каждая гроза уникальна и имеет свою причину, т. е. вызвана тем или иным нарушением моральных норм. При подобном мировоззрении наука Нового времени со всеми ее достоинствами и недостатками немыслима.

Но европейское Средневековье подходило к драматическому концу. Сельскохозяйственная деятельность и прежде не раз приводила к тяжелым экологическим кризисам, разрушавшим локальные очаги цивилизации. С развитием же производственных и военных технологий, ростом населения разрушение природных ландшафтов приобрело континентальный масштаб. Массовая вырубка лесов под посевные и скотоводческие угодья обезображивала лик Европы. Люди стали концентрироваться в городах, очень плохо оснащенных гигиенически и экологически. Реки превращались в сточные канавы кожевенных и прочих производств, отходов массовой жизнедеятельности, а также воды из образовавшихся болот. Следствием обострившегося кризиса стали регулярные смертоносные эпидемии, голод и войны. По свидетельству историков, обитатели европейских городов Позднего Средневековья «относятся к числу самых бедных, голодных, болезненных и короткоживущих людей за всю историю человечества»^[2].

Таким образом, сельскохозяйственная стадия в развитии цивилизации зашла в тупик. По ряду причин (в детали которых здесь вдаваться не станем) именно Европа оказалась невольным лидером тупикового развития, и если бы этот процесс не был сопряжен со столь массовыми катастрофами и человеческими трагедиями, можно было бы сказать словами известной поговорки: «нет худа без добра». Стратегическим выходом из тупика стала индустриальная революция, решающим образом повысившая удельную продуктивность технологий, т. е. объем полезной продукции на единицу затрат (разрушений). Но для того, чтобы она совершилась, потребовались глубокие изменения в мышлении европейцев, происходившие на протяжении нескольких веков.

Пример

В Китае уже к началу XIV в. сложились многие технологические и экономические предпосылки для промышленной революции. Там имелись крупные города (с населением до миллиона и более) с развитыми товарно-денежными отношениями, не менее десяти установок качали нефть. Китайцам были давно известны порох, компас и печатный станок, их крупные корабли (джонки) бороздили океан и уже были готовы начать колониальную экспансию… Однако Китай не пережил масштабного экологического кризиса, подобного тому, который пришлось испытать Европе, и индустриальная революция не была исторически востребована. Мышление китайцев — при всех его отличиях от европейского — оставалось средневековым. В частности, историки указывают на то, что у китайцев не сформировалась идея прогресса как линейного движения от худшего к лучшему. История представлялась им вертящимся колесом («колесо истории»), так что периодические восхождения сменялись закатами по воле Неба. Соответственно, китайцам ХIV-ХVI вв. (равно как и их европейским современникам) было чуждо представление о том, что технологический и экономический успех свидетельствует о небесном благоволении и приближает человека к богу. Без такого убеждения, которое стало идеологическим маркером европейского Нового времени, крутой комплексный переворот в технологии и социальной организации был невозможен.

К началу второго тысячелетия христианской эры Европа представляла собой самый отсталый регион Евразийского континента^[3]. Отставание прослеживается по хозяйственным и духовным показателям, реконструированным экономическими историками. Так, по данным В. А. Мельянцева, в Китае, Индии и странах Ближнего Востока, урожайность зерновых и подушевое производство железа были в 3—5 раз выше, чем в странах Западной Европы, уровень урбанизации и ВВП на душу населения — в 1,5—2 раза выше, а уровень грамотности населения — в 5—10 раз^[4].

Однако в силу сложной совокупности факторов, имеющих экологический, экономический, идеологический и психологический характер^[5], ситуация во втором тысячелетии динамически изменялась. Необходимость психологически компенсировать массовые невротические страхи Позднего Средневековья (люди боялись конца света, инородцев, иноверцев, красивых женщин, отождествлявшихся с ведьмами, и т. д.) социально востребовала идеи атеизма и гуманизма, занесенные в Х-Х1 вв. арабскими философами-зиндиками (безбожниками) и остававшиеся до поры на периферии духовной жизни Европы.

Человек — самое совершенное существо в мире, учили гуманисты. Принадлежность к роду человеческому выше религиозных и сословных различий. Современная жизнь ужасна, однако люди, обладая превосходным разумом и вкусом, сделают мир лучше, чем его создал Бог. Мечта о лучшем будущем примиряла с удручающим настоящим и вдохновляла на действия. Доминирующие прежде образы времени как вертящегося колеса или наклонной плоскости вытеснялись образом восходящей линии (позже — спирали). В этом контексте и был совершен ключевой идеологический переворот, обозначивший приближение Нового времени: божество было перемещено из прошлого в будущее. Бог — «Отец всех отцов» — уступил место Богу — «Сыну всех сыновей»; именно Потомку была переадресована функция носителя абсолютной истины, абсолютной морали и, соответственно, арбитра (судьи).

Церковная Реформация встроилось в новую систему ценностей. Бедность — порок, а богатство богоугодно. Бог покровительствует богатому, ибо он трудолюбив и трудом своим способствует процветанию общества. Быстро возраставший престиж интеллекта и образования, а также технологического и экономического успеха (прогресса) привел к тому, что западноевропейские страны, в XI в. отстававшие по совокупному уровню развития от Китая, Индии и Ирана в среднем в 2,4— 2,6 раза, к концу XVIII в. превзошли их почти вдвое, в том числе по уровню грамотности взрослого населения — в 3—3,5 раза.

• [1] Спекторский Е. Проблема социальной физики в XVII столетии. Т. I. Новое мировоззрение и новая теория науки. Варшава: Тип. Варшав. учеб. округа, 1910.
• [2] Cohen M. N. Health and the rise of civilization. New Haven; London: Yale Univ. Press, 1989. P. 141.
• [3] См.: Diamond J. Guns, germs, and steel. The fates of human societies. N.Y.; L.: W. W. Norton & Company, 1999.
• [4] См.: Мельянцев В. А. Восток и Запад во втором тысячелетии: экономика, история и современность. М.: Изд-во МГУ, 1996.
• [5] Об этом см.: Назаретян А. П. Антропология насилия и культура самоорганизации. Очерки по эволюционно-исторической психологии. М.: УРСС, 2008.