Проблема понимания в современном научном дискурсе

Заметим, что само понятие дискурса (фр. discours, англ. discourse, от лат. discursus — бегание взад-вперед; движение, круговорот; беседа, разговор) не имеет сегодня однозначного и общепризнанного определения, и, может быть, именно поэтому оно стало так популярно в последние десятилетия. Во всяком случае, понятие дискурса используют тогда, когда предполагается исследование языка, речевого способа передачи смысла. При этом имеется в виду не статическое состояние того или иного текста, а динамическое, часто даже состояние диалога, коммуникации.

Современное, информационное общество, как уже отмечалось выше, меняет тип рациональности. Если классическая рациональность вела мысль через ряд жестко связанных между собой понятий и суждений, то знание, как бы укладываясь в «прокрустово ложе» рациональности, обретало предельно формализованный характер. Теперь все основные моменты и признаки классического рационализма подверглись сомнению. Можно отметить лишь некоторые из них: сведение человека к его сознанию, а сознания — к рациональности; сведение общественно-исторического процесса к линейному развертыванию какого-либо одного фактора, принимаемого за основополагающий; постулат о разумном, естественном ходе истории, в рамках которого вслед за просвещенной Европой нс может не следовать и весь остальной мир.

Сегодня сама способность к разумному мышлению становится проблематичной (отсюда и критика основ культуры, и поиск нового типа мышления, способствующего гуманизации человеческих отношений). Мысль в современной культуре (и познании) движется по «случайным» траекториям, обнаруживая узловые моменты — точки бифуркации, которые, в свою очередь, открывают разнообразие альтернатив, возможностей, выводов и заключений. Случай, прецедент приобретает огромное значение в логике новой рациональности. Доминирующей чертой становится ассоциативность (т.е. способность к символизации), а в качестве методологии нового типа мышления выступает компаративность (т.е. способность к сравнению). Познавая мир, современный человек не может освоить весь объем информации, с которой взаимодействует, и вынужден многое принимать на веру. Ассоциативное мышление помогает лучше «ухватить» сущность предмета сразу, через отнесение его к определенной знаково-символической системе.

Многие ученые фиксируют в современной культуре состояние семиотического взрыва, обусловленного «взрывом коммуникаций». Цивилизация вступила на путь расширенного воспроизводства текстов разного рода с использованием разнообразных «сред» и носителей. Постулированный Ч. Пирсом «безграничный семиозис» из теоретического положения превращается в норму деятельности для все большего числа землян. Это означает, что знак интерпретируется знаками же, текст читается только текстами (М. Мамардашвили). В результате количество текстов (информации) нарастает лавинообразно. В знаки превращаются объекты реальности и сама так называемая объективная реальность.

На уровне индивидуального познания и понимания процесс символизации не таит в себе опасности, позволяя лучше уяснить суть предмета, связывая воедино его составляющие. Символизация как компонент «новой» рациональности дает личности возможность познавательного выбора, одновременно наполняясь и обогащаясь новыми культурными и ценностными смыслами. Однако как обрести почву под ногами? Как сориентироваться в этом лавинообразно нарастающем потоке информации? Как отличить подлинное от подделки?

Проводя сравнение современного человека с человеком традиционного общества, можно обнаружить целый ряд новых черт и характеристик, значимых для освоения личностью научного дискурса, в частности, таких как интерес ко всему новому, готовность к изменениям; разнообразие взглядов; ориентация на смысловую значимость информации, на ее понимание, а не только на усвоение и автоматическое запоминание; рационалистическая экономичность, строгое планирование времени; личное достоинство, сохранение индивидуального; определенный оптимизм.

Закрепление этих характеристик, присущих духу времени, — процесс довольно драматичный, так как он связан с ломкой привычного. Тем труднее обрести «волшебную палочку», позволяющую ориентироваться в усложнившемся мире, не потеряться в виртуальной реальности, не превратиться на каком-то этапе общения с этой реальностью в ее фрагмент. Таким инструментом и является владение навыком научного дискурса, способностью к научным формам познания мира, и чем интенсивнее меняется тип рациональности, тяготеющей к знаково-символическому представлению, тем актуальнее проблема понимания научного дискурса.

Именно наука как форма теоретического знания, обладающая принципиальной способностью к рефлексии, в том числе и к саморефлексии, наиболее пригодна к тому, чтобы переосмыслить свои прежние основания и построить новые. Более того, именно внутри научного знания содержатся те «ключи», которые позволят открыть возможности соотнесения, соизмерения различных продуктов культуры, артефактов, созданных в ходе эволюции наращивания знаний, имеющих разную природу и разный характер. Обнаружить эти «ключи», однако, невозможно, не владея методом дискурсивного анализа.

Для понимания того, что из себя представляет дискурсивный анализ, обратимся к замечательной работе французского исследователя, яркого представителя структуралистского направления в гуманитарном знании М. Фуко «Археология знаний». Дискурсивный анализ, по его мнению, — это не анализ языка, это не лингвистический анализ, но стремление выявить причины появления данного высказывания в данном месте и в данное время. Дискурсивный анализ — это и не анализ мышления: он не выявляет осознанные или неосознанные намерения говорящего субъекта, но стремится определить условия и границы существования данного высказывания, его соотношения с другими высказываниями.

Вот что особенно интересно: дискурсивный анализ ставит целью показать соотношение речевых высказываний с событиями неречевой природы — техническими, экономическими, социальными, политическими и др. Каким образом можно обнаружить это соотношение? М. Фуко выделяет четыре главных направления дискурсивного анализа: исследование поля объектов; типов высказывания; понятий; стратегий. Поясним каждое из них.

• 1. В человеческом мире существуют «вещи», которые в какой-то момент и в каком-то месте обретают «имена», определенным образом называются словами, но называются не случайно, а в соответствии с правилами, которые и составляют условия их появления в истории.
• 2. Существуют правила образования высказываний. Главное в этом процессе — выявление модальности высказывания, позиции безличного деиндивидуализированного субъекта в речи.
• 3. Существуют правила образования понятий. Здесь главное — выявление связей предпосылок и вывода, совместности и несовместности, взаимопсресечения, подстановки, исключения, смещения и т. п.
• 4. Наконец, существуют правила, по которым совершаются теоретические выборы или определяются стратегии дальнейшего исследования — нахождение в исследуемом материале (речевой практике) таких моментов, которые позволяют расширить рамки анализа, выйти на более высокий уровень.

Обладание такой методологией позволяет соизмерять и сравнивать между собой через дискурсивные практики и сами объекты, т. е. то, что скрывает (или, наоборот, для «посвященного», вскрывает) дискурс. Тогда мы оказываемся способны постигнуть не поверхностную форму вещей, а их сущность в структуре историко-культурной ситуации, очертить сферу нашей дискурсивной практики, отделить нас от того, что лежит вне нашей досягаемости, от того, что невозможно познать и высказать, ибо для этого еще не сформировались исторические условия, возможности. Это и есть археология знания, которая снимает ось «сознание — познание — наука», заменяя ее другой осью «дискурсивные практики — знание — наука» .

Вместо выводов. Мы хотим завершить рассмотрение науки отрывком из работы М. Вебера, для которого наука была и призванием, и профессией. Этот текст обращен нами к тем студентам, которые, может быть, войдут в сферу науки как профессионалы:

В настоящее время отношение к научному производству как профессии обусловлено прежде всего тем, что наука вступила в такую стадию специализации, какой не знали прежде, и что это положение сохранится и впредь… Отдельный индивид может создать в области науки что-либо завершенное только при условии строжайшей специализации…

Идея дилетанта с научной точки зрения может иметь точно такое же или даже большее значение, чем открытие специалиста. Как раз дилетантам мы обязаны многими нашими лучшими постановками проблем и многими познаниями. Дилетант отличается от специалиста… только тем, что ему не хватает надежности рабочего метода и поэтому он большей частью не в состоянии проверить значение внезапно возникшей догадки, оценить ее и провести в жизнь. Внезапная догадка не заменяет труда. И с другой стороны, труд не может заменить или принудительно вызвать к жизни такую догадку, так же как этого не может сделать страсть. Только оба указанных момента — и именно оба вместе — ведут за собой догадку. Но догадка появляется тогда, когда это угодно ей, а не когда угодно нам…

Есть ли у кого-то научное вдохновение, зависит от скрытых от нас судеб, а кроме того, от «дара». Эта несомненная истина сыграла не последнюю роль в возникновении именно у молодежи — что вполне понятно — очень популярной установки служить некоторым идолам; их культ, как мы видим, широко практикуется сегодня на всех перекрестках и во всех журналах. Эти идолы — «личность» и «переживание». Они тесно связаны: господствует представление, что последнее создает первую и составляет ее принадлежность. Люди мучительно заставляют себя «переживать», ибо «переживание» неотъемлемо от образа жизни, подобающего личности, а в случае неудачи нужно по крайней мере делать вид, что у тебя есть этот небесный дар. Раньше такое переживание называлось «чувством» (sensation)…

" Личностью" в научной сфере является только тот, кто служит лишь одному делу. И это касается не только области науки. Мы не знаем ни одного большого художника, который делал бы что-либо другое, кроме как служил делу, и только ему. Ведь даже личности такого ранга, как Гете, если говорить о его искусстве, нанесло ущерб то обстоятельство, что он посмел превратить в творение искусства свою «жизнь». Но в науке совершенно определенно не является личностью тот, кто сам выходит на сцену как импресарио того дела, которому он должен был бы посвятить себя, кто хочет узаконить себя через «переживание» и спрашивает: как доказать, что я не только специалист, как показать, что я — по форме ил и по существу — говорю такое, чего еще никто не сказал так, как я, — явление, ставшее сегодня массовым, делающее все ничтожно мелким, унижающее того, кто задает подобный вопрос, не будучи в силах подняться до высоты и достоинства дела, которому он должен был бы служить и, значит, быть преданным только своей задаче. Так что и здесь нет отличия от художника.

Однако хотя предварительные условия нашей работы характерны и для искусства, судьба ее глубоко отлична от судьбы художественного творчества. Научная работа вплетена в движение прогресса. Напротив, в области искусства в этом смысле не существует никакого прогресса…

…каждый из нас знает, что сделанное им в области науки устареет через 10, 20, 40 лет. Такова судьба, более того, таков смысл научной работы, которому она подчинена и которому служит, и это как раз составляет ее специфическое отличие от всех остальных элементов культуры; всякое совершенное исполнение замысла в науке означает новые «вопросы», оно по своему существу желает быть превзойденным. С этим должен смириться каждый, кто хочет служить науке. Научные работы могут, конечно, долго сохранять свое значение, доставляя «наслаждение» своими художественными качествами или оставаясь средством обучения научной работе. Но быть превзойденными в научном отношении — не только наша общая судьба, но и наша общая цель. Мы не можем работать, не питая надежды на то, что другие пойдут дальше нас. В принципе этот прогресс уходит в бесконечность.

И тем самым мы приходим к проблеме смысла науки. Ибо отнюдь само собой не разумеется, что нечто, подчиненное такого рода закону, само по себе осмысленно и разумно. Зачем наука занимается тем, что в действительности никогда не кончается и не может закончиться? Возникает ответ: ради чисто практических, в более широком смысле слова — технических целей, чтобы ориентировать наше практическое действие в соответствии с теми ожиданиями, которые подсказывает нам научный опыт… Но это имеет какой-то смысл только для практика. А какова же внутренняя позиция самого человека науки по отношению к своей профессии, если он вообще стремится стать ученым? Он утверждает, что занимается наукой «ради нее самой», а не только ради тех практических и технических достижений, которые могут улучшить питание, одежду, освещение, управление. Но что же осмысленное надеется осуществить ученый своими творениями, которым заранее предопределено устареть, какой, следовательно, смысл усматривает он в том, чтобы включиться в это специализированное и уходящее в бесконечность производство?..

Научный прогресс является частью, и притом важнейшей частью, того процесса интеллектуализации, который происходит с нами на протяжении тысячелетий и по отношению к которому в настоящее время обычно занимают крайне негативную позицию…

Следовательно, возрастающая интеллектуализация и рационализация не означают роста знаний о жизненных условиях, в каких приходится существовать. Она означает нечто иное: люди знают или верят в то, что стоит только захотеть, и в любое время все это можно узнать; что, следовательно, принципиально нет никаких таинственных, не поддающихся учету сил, которые здесь действуют, что, напротив, всеми вещами в принципе можно овладеть путем расчета. Последнее, в свою очередь, означает, что мир расколдован. Больше не нужно прибегать к магическим средствам, чтобы склонить на свою сторону или подчинить себе духов, как это делал дикарь, для которого существовали подобные таинственные силы. Теперь все делается с помощью технических средств и расчета. Вот это и есть интеллектуализация…

В чем же состоит смысл науки как профессии теперь, когда рассеялись все прежние иллюзии, благодаря которым наука выступала как «путь к истинному бытию», «путь к истинному искусству», «путь к истинной природе», «путь к истинному Богу», «путь к истинному счастью»? Самый простой ответ на этот вопрос дал Толстой: она лишена смысла, потому что не дает никакого ответа на единственные важные для нас вопросы: «Что нам делать?», «Как нам жить?». А тот факт, что она не дает ответа на данные вопросы, совершенно неоспорим. Проблема лишь в том, в каком смысле она не дает «никакого» ответа. Может быть, вместо этого она в состоянии дать кое-что тому, кто правильно ставит вопрос?

…Различной является связь научной работы с ее предпосылками: она зависит от структуры науки. Естественные науки, например физика, химия, астрономия, считают само собой разумеющимся, что высшие законы космических явлений, конструируемые наукой, стоят того, чтобы их знать. Не только потому, что с помощью такого знания можно достигнуть технических успехов, но и «ради него самого» — если наука есть «призвание». Сама эта предпосылка недоказуема. И точно так же недоказуемо, достоин ли существования мир, который описывает естественные науки, имеет ли он какой-нибудь «смысл» и есть ли смысл существовать в таком мире…

Однако судьба нашей культуры состоит 8 том, что мы все отчетливее снова сознаем ее, тогда как в течение тысячелетия, проникнутые величественным пафосом христианской этики, мы не замечали этих сил… Все же среди нашей молодежи, той части, которая на все это ответила бы: «Да, но мы же идем на лекцию, чтобы пережить нечто большее, чем только анализ и констатацию фактов», ходячим является заблуждение, заставляющее искать в профессоре не то, что она видит перед собой: вождя, а не учителя. Однако мы поставлены на кафедру только как учителя. Это две разные вещи, в чем можно легко убедиться. В Америке такие вещи часто можно видеть в их грубой первобытности. Американский мальчик учится несравненно меньше европейского. Несмотря на невероятно большое число экзаменов, он по самому духу своей учебной жизни еще не стал тем абсолютным «человеком экзамена», как мальчик-немец. Ибо бюрократия, которой нужен диплом, фиксирующий результаты экзамена и служащий входным билетом в мир человеческой карьеры, там еще только зарождается. Молодой американец не испытывает почтения ни переднем и ни перед кем: ни перед традицией, ни перед службой; он уважает только собственную личную заслугу — вот это американец и называет «демократией» … О своем учителе американский юноша имеет вполне определенное представление: за деньги моего отца он продает мне свои знания и методические принципы точно так же, как торговка овощами продает моей матери капусту…

Наконец, вы можете спросить: если все это так, то что же, собственно, позитивного дает наука для практической и личной «жизни»? И тем самым мы снова стоим перед проблемой «призвания» в науке. Во-первых, наука прежде всего разрабатывает, конечно, технику обладания жизнью — как внешними вещами, так и поступками людей — путем расчета. Однако это на уровне торговли овощами, скажете вы. Я целиком с вами согласен. Вовторых, наука разрабатывает методы мышления, рабочие инструменты и вырабатывает навыки обращения с ними, чего обычно не делает торговка овощами. Вы, может быть, скажете: ну, наука не овощи, но это тоже не более как средство приобретения овощей. Хорошо, оставим сегодня данный вопрос открытым. Но на этом дело науки, к счастью, еще не кончается; мы в состоянии содействовать вам в чем-то третьем, а именно в обретении ясности. Разумеется, при условии, что она есть у нас самих.

Насколько это так, мы можем вам пояснить. По отношению к проблеме ценности, о которой каждый раз идет речь, можно занять практически разные позиции — для простоты я предлагаю вам взять в качестве примера социальные явления. Если занимают определенную позицию, то в соответствии с опытом науки следует применить соответствующие средства, чтобы практически провести в жизнь данную позицию. Эти средства, возможно, уже сами по себе таковы, что вы считаете необходимым их отвергнуть. В таком случае нужно выбирать между целью и неизбежными средствами ее достижения. «Освящает» цель эти средства или нет? Учитель должен показать вам необходимость такого выбора. Большего он не может — пока остается учителем, а не становится демагогом. Он может вам, конечно, сказать: если вы хотите достигнуть такой-то цели, то вы должны принять также и соответствующие следствия, которые, как показывает опыт, влечет за собой деятельность по достижению намеченной вами цели.

Все эти проблемы могут возникнуть и у каждого техника, ведь он тоже часто должен выбирать по принципу меньшего зла или относительно лучшего варианта. Для него важно, что было дано одно главное — цель. Но именно она, поскольку речь идет о действительно «последних» проблемах, нам не дана. И тем самым мы подошли к последнему акту, который наука как таковая должна осуществить ради достижения ясности, и одновременно мы подошли к границам самой науки…

Сегодня наука есть профессия, осуществляемая как специальная дисциплина и служащая делу самосознания и познания фактических связей, а вовсе не милостивый дар провидцев и пророков, приносящий спасение и откровение, и не составная часть размышления мудрецов и философов о смысле мира. Это, несомненно, неизбежная данность в нашей исторической ситуации, из которой мы не можем выйти, пока остаемся верными самим себе…

Судьба нашей эпохи с характерной для нее рационализацией и интеллектуализацией, и прежде всего расколдовыванием мира, заключается в том, что высшие благороднейшие ценности ушли из общественной сферы или в потустороннее царство мистической жизни, или в братскую близость непосредственных отношений отдельных индивидов друг к другу…

Вебер М. Наука как призвание и профессия // Вебер М. Избранные произведения. М., 1990. С. 707−734.