Петр Абеляр — новый человек Средневековья

Чтобы отметить для себя начало эпохи, мы обычно ищем значительное событие из числа тех, каковые именуем эпохальными. Однако ранее и очевиднее, чем в событиях, изменения часто проявляют себя в людях. Все как будто бы на прежних местах, в тех же формах, но приходит новый человек, пусть, подобно первой ласточке, еще не делающий весны и все-таки безусловно обещающий, какой будет следующая эпоха. Таким человеком будущего явился для средневековой Европы Петр Абеляр (1079−1142).

Может быть сегодня он известен более всего как герой собственной книги, рассказывающей о первой великой любви — о любви Элоизы и Абеляра. О ней — «История моих бедствий» .

Книга личная, исповедальная, какой Средневековье не знало со времен Августина и Боэция. А Можно сказать и еще решительнее: какой Средневековье не знало вообще, поскольку это уже не исповедь, а история личности, автобиография, где свое понимание Бога и философии становится поводом рассказать о своих отношениях с людьми и об их отношении к тому, кто позволил себе зайти слишком далеко, влекомый искушением разума и сердца. Это было смело само по себе, но уже вовсе дерзким было то, что свой опыт, свою человеческую сущность Абеляр дерзнул сделать основанием философского убеждения. В век, когда было общепринятым ссылаться на авторитет и искать свидетельства своей правоты в текстах Священного Писания или Отцов Церкви, Абеляр заговорил от собственного имени, полагаясь на свое мнение.

Петр Абеляр происходил из рыцарского рода на севере Франции. Его родовой замок находился на границе Бретани. Способный от природы мальчик быстро осваивал школьную премудрость, жаждая все новых знаний, в поисках которых он переходит из школы в школу, от одного учителя к другому. «В «Истории моих бедствий» Абеляр определяет свое положение по отношению к низшему дворянству тем, что он одновременно указывает и на свое интеллектуальное образование, и на свои способности к воинскому делу: «littera et arma». Правда, «воинская слава» («pompa militaris gloriae») приносится у него в жертву «науке» («studium litterarum»): «Ты навсегда станешь магистром» («Tu eris magister in aeternum»). Однако затем Абеляр описывает свое интеллектуальное становление, прибегая к военному лексикону.

Диалектика и логика — это арсенал, аргументы — оружие, диспуты — битвы. Сама Минерва, ради которой он покинул Марса, — это вооруженная воинственная богиня. Как юный рыцарь, он вверяет себя старому учителю…"^[1]. Его имени он не называет в своей книге. А оно было очень известным — Росцелин. Один из тех, кто начал знаменитую интеллектуальную распрю, позже получившую название спора между реалистами и номиналистами.

Предмет разногласия был самым серьезным и своими истоками уходил в Античность, к ее последнему непосредственному продолжателю — Боэцию. Именно он еще в VI в. определил проблему познания в том виде, как она предстояла средневековому человеку, ощущающему земное и человеческое лишь случайным отблеском (акциденцией) какой-то идеальной сущности (субстанции). Поскольку Бог — Творец этого мира, то ему принадлежит и весь план творения и первообразы всех вещей — универсалии. Универсалии обеспечивают родовое и видовое разнообразие мира. Но как они присутствуют в нем? Что реально — многообразие цветущих разнопородных деревьев или универсальный образ дерева в сознании Бога, по которому, как по модели, воспроизводится все многообразие отдельных деревьев? Можно ли сказать, что в каждой вещи белого цвета непосредственно присутствует и воплощает себя субстанция белизны?

Ко времени Абеляра наиболее устойчивой была традиция негативного ответа: сколь бы ни казались реальными человеческому здравому смыслу и чувственному опыту окружающие его вещи, на самом деле их реальность мнима и обманчива. Реальны же только универсалии, существующие в уме Бога. Тех, кто держались этой позиции в схоластическом споре, впоследствии назовут реалистами, т. е. теми, кто признавал непосредственную реальность универсалий.

Это было их основным пунктом расхождения с номиналистами, которые признавали реальными единичные вещи земного мира, а универсалии полагали существующими только в качестве их отражений, закрепленных к тому же не в Божественном сознании, а в человеческом языке, в именах вещей. Латинское множественное число от слова «имя» — nomina дало название этому направлению мысли — номинализм.

Для средневекового сознания было свойственно ощущать непосредственное присутствие обозначаемой вещи в обозначающем ее слове. В последующие века это доверие к слову теряется, а при взгляде назад будут то сожалеть об утраченном поэтическом переживании мира, то с рационалистическим высокомерием поглядывать сверху вниз на доверчивых предков, как это делает в XIX в. немецкий исследователь Данте и его времени.

" …Недуг средневекового способа мышления: чрезмерно высокая оценка слова. Что слова, в конце концов, представляют собой лишь условные знаки, подобные бумажным деньгам, никогда не говорящие ничего и очень часто говорящие слишком много, никогда не соответствующие тем мыслям, которые они должны выражать, и предметам, которые они должны обозначать, — это никогда не приходило в голову средневековым людям. Они даже воображали, что имеется существенная связь между словами и предметами, а не фонетическая и психологическая только, как на самом деле. В «Новой жизни» Данте говорит: «Слово „любовь“ звучит так сладко, что мне кажется невероятным, чтобы она в своих проявлениях была какою-либо иною, а не сладкою, согласно изречению „Nomina sunt consequentia rerum“ („Наименования суть следствия вещей“) Следующее сравнение может еще легче выразить общую ошибку средневековой науки и мысли. Представьте себе, что все предметы разделены в известном порядке, а слова, их обозначающие, написаны на бумажках, приколотых к ним булавками. В Средние века твердо верили, что если переменить наименования, иначе говоря, переставить на другое место бумажки с написанным на них словом, — тотчас же и сама вещь переменит также свое место»^[2].

Ошибалась ли средневековая мысль в своей лингвистической доверчивости или, напротив, научно мыслящий XIX в. лишал себя поэтического прозревания предметного мира в слове? Это вопрос, открытый для спора. Ясно одно: отношение человека к слову, а слова к означаемому предмету — одна из важных черт, определяющих склад мышления в целом.

Так что и вторая точка зрения в философском споре — номинализм — имела основание в самой природе средневекового сознания. Однако она была высказана позже и сразу же возбудила богословские опасения тем, что настаивала на реальности вещного, земного, отдавая на произвол человеческого языка Божественные универсалии. Росцелин был осужден на церковном соборе в 1092 г.

Вероятно, около этого времени его учеником становится Абеляр. Теория учителя, судя по всему, не слишком убедила его, поскольку много позднее он охарактеризует ее как безумную. Но и противоположной точки зрения он не принял, хотя по прибытии для дальнейшей учебы в Париж имел возможность услышать ее из уст крупнейших авторитетов: Гильома из Шампо и его учителя (в свою очередь ученика основоположника схоластики — Ансельма Кентерберийского) Ансельма Ланского. Юноша не скрыл своего мнения, дерзнул отстаивать его, что и послужило началом как его славы, так и его бедствий.

В уже сложившемся споре, где мнения сторон разделились, Абеляр занял третью позицию, название которой — концептуализм. Как и два других понятия, оно возникло много позже начала спора, в XV в., и подобно им образовано от ключевого для данной философской позиции латинского термина: conceptus — мысль, понятие.

Дело в том, что само мышление Абеляр включил в процесс установления истины и в ее определение.

Он не отрицает Божественную сущность истины, как и возможность ее интуитивного постижения через откровение. Откровение — это способ непосредственного знания, подобный чуду, которое Господь творит в ответ на молитву, на интуитивный порыв к нему духа, побуждаемого более верой, чем разумом. Соглашаясь в этом с реалистами, Абеляр не считает такой способ приближения к истине наиболее доступным и свойственным человеку, ибо разум, хотя и опирающийся на веру, совершает основную работу мысли.

При этом Абеляр отнюдь не легковерен. Он помнит мудрость древних: «ошибаться свойственно человеку» («errare humanum est»), и может быть поэтому считает безумцами номиналистов. Ведь если свести универсалии к именам, то это означает либо отказать им в истинности, либо излишне полагаться на безусловную авторитетность человеческого мнения, закрепленного в языке. Абеляр ценит мнение как усилие мысли, по никакое мнение он не согласен принять в качестве безусловного авторитета. Ошибаться свойственно человеку, и не нужно казнить его за ошибки, но не нужно делать вид, будто человек их никогда не допускает. Ошибаются все, поскольку все — люди. Даже высшие авторитеты, даже отцы церкви: «…известно, что даже сами пророки и апостолы нс были совсем чужды ошибок…»^[3]

Это уже дерзость, граничащая с ересью. Ее доказательству Абеляр посвящает целую книгу «Да и Нет». Он просто собрал и прокомментировал авторитетные суждения по разным поводам, показав их противоречивость. Люди расходятся во мнениях. Расхождение начинается со слов, которые они употребляют различно, но и это не страшно, не нужно только закрывать на это глаза: «Если же мы сможем доказать, что одни и те же слова употребляются различными авторами в различных значениях, то мы легко отыщем решение многих противоречий»^[4].

" Да и Нет" - достаточно раннее произведение. В большинстве случаев точных дат мы не знаем, тем более что к основным сочинениям Абеляр возвращался неоднократно, правя и перерабатывая текст. Самостоятельное преподавание и творчество начинается для него в 1110-х гг. «Предполагают, что в 1113 г. он написал „Введение в теологию“, а в 1114 — „Логику для начинающих“. Многие ученые считают, что с этого момента началось новое качество школьного образования, они видят его в появлении фигуры философа-геолога, философа, сделавшего веру предметом философии…»^[5]

Он сам рассказывает в «Истории моих бедствий», как занятия диалектикой (а после Абеляра она окончательно выходит за пределы школьного комментирования Аристотеля и принимает форму средневековой логики) вызвали у него искушение применить законы разума к вопросам богословия. В результате то, что было теологией, т. е. словом о Боге (исходя из греческого значения этого понятия, ср. с его русской калькой бого-словие), стало тео-логикой, т. е. исследованием Божественных истин с применением законов мышления.

Это позже и назовут концептуализмом Абеляра: естественное оправдание разума, ошибающегося, но способного исправлять собственные ошибки, сопоставляя мнения с реальностью вещей, доступных его наблюдению и изучению. Абеляр не отказывал универсалиям в Божественной истинности их происхождения, но объявлял доступным человеку «обнаружить свойства любой универсалии через особенное соответствуют ли они только словам или также и вещам» («Диалектика»)^[6].

Не имевший формального права начать чтение собственных лекций и, таким образом, основать школу, Абеляр делает это на свой страх и риск, неизменно привлекая сотни учеников со всей Европы. Он явился основоположником формально независимого от церкви образования, однако это не помешало тому, что среди его учеников был один будущий папа римский, 18 кардиналов, десятки епископов и одновременно прославленные еретики, среди которых — первым бросивший вызов Риму, обвинивший церковь в стяжательстве и роскоши, а за это проклятый Римом и казненный — Арнольд Брешианский (1100−1155).

Сам Абеляр доставил много беспокойства церкви и немало претерпел гонений от ее ортодоксальных служителей. Итог его разногласий с нею верно подвел самый усердный и влиятельный его преследователь — Бернард Клервоский (о нем см. «В контексте средневековой культуры», раздел «Собор, или Вертикаль духа»): «Петр Абеляр, пытаясь уничтожить заслугу христианской веры, полагает, возможным при помощи человеческого разума постигнуть все то, что есть Бог»^[7]. Так утверждал Бернард в одном из своих многочисленных посланий, которыми созывал защитников истинной веры на Собор в Сансе для осуждения Абеляра в 1140 г. Это будет последним и окончательным потрясением, рассказ о котором уже не войдет в «Историю моих бедствий», написанную пятью годами ранее.

Абеляр не скрывает, что за земные успехи, вскружившие ему голову, он заплатил немалыми муками. В 1118 г. 40-летний прославленный философ полюбил свою 18-летнюю ученицу Элоизу… О последовавших за этим событиях мы знаем из рассказа Абеляра; об их чувстве мы знаем также и из писем, которыми они обменялись спустя много лет.

У Элоизы должен появиться ребенок. Ее родные настаивают на браке, который и был заключен, несмотря на то, что он должен повредить карьере Абеляра. Однако и это не спасло его от жестокой мести родных Элоизы: ночью Абеляр подвергся разбойному нападению и был насильственно оскоплен. Теперь им предстоит расстаться, удалившись в монастырь, что и было исполнено каждым в 1119 г. Родившийся сын получил имя Астролябий.

Абеляр благосклонно принят в крупнейшем монастыре Сен-Дени, которому в этом столетии предстоит сыграть важную историческую роль: поставленный в 1122 г. его настоятелем Сугерий будет советником и сподвижником французских королей Людовиков VI и VII в деле объединения и усиления их домена Иль-де-Франс, ставшего основой будущей централизации всего государства. Абеляр, преследуемый церковью, также нередко находит поддержку и спасение у светских правителей. А гонения на него по сути лишь начинались.

Враги, которых Абеляр приобрел своей независимой позицией в школьные годы, не переставали роптать, обвиняя его в том, что, не имея на то формального права, он продолжает читать лекции; что, приняв монашество, он не оставил занятий светской философией… Наконец, в его теологических сочинениях отыскивали ересь. Это стало поводом вызвать его на собор в Суассонс в 1121 г. Тридцатью годами ранее именно здесь осудили Росцелина, и позже церковь здесь славилась особой непримиримостью к еретикам. Однако Абеляр с готовностью откликнулся. Он рассматривал суд над ним как возможность публичного выступления со своим мнением. Спор был его стихией.

Его ораторского дара страшились противники. Более умеренные или осторожные из числа членов собора полагали осуждение недостаточно подготовленным, предлагали отложить его. Они предупреждали, что даже осуждение Абеляра может лишь прибавить ему учеников и славы. Так и произошло, но сам Абеляр глубоко пережил унижение, каковому его подвергли, отказав в праве выступить, принудив прочесть символ веры и собственной рукой бросить в огонь по голословному обвинению признанный еретическим трактат о Троице. Автор же был приговорен к заточению в особо строгий монастырь. Несправедливость приговора была столь очевидной, что на его строгом исполнении не очень настаивали, и вскоре Абеляр возвращается в Сен-Дени.

Следуют месяцы, посвященные трудам и чтению. Однако Абеляра вновь подводит желание не отступать от своего мнения и устанавливать истину. Он подвергает сомнению некоторые факты относительно почитавшегося основателем монастыря Сен-Дени сп. Дионисия, чем оскорбляет братию, меняющую к нему отношение. С большим трудом он добивается после этого права покинуть монастырь и, не переходя ни в какой другой (что было бы оскорблением для СенДени), основать собственную обитель. Так возникает Параклет, посвященный Абеляром Святому Духу и названный по одному из его прозваний, означающему — Утешитель.

Здесь он остается в 1122—1125 гг. Сюда начинают стекаться к нему ученики, которые, пренебрегая неудобствами (а среди них было немало людей из знатных семейств), строят хижины, обживают дикое место. Однако в каких-то 15 милях от Параклета в Клерво Бернард начинает борьбу за чистоту веры, и хотя в это время их личные отношения ничем не нарушаются, Абеляра не оставляет чувство грозящей опасности. Это было одной из причин, почему он принял избрание себя настоятелем монастыря в отдаленной, но родной для него Бретани.

Не много времени понадобилось, чтобы он понял свою ошибку. Если он надеялся прийти со своим уставом, то он просчитался. Невежество, распутство, воровство были неискоренимы, а его попытки привели лишь к тому, что монахи начали угрожать его жизни. Кончилось тем, что на рубеже 30-х гг. XII в. Абеляр бежит из Бретани. Какое-то время скрывается, наезжает в Параклет, который вскоре после своего отъезда он передал иод женский монастырь Элоизе. Их отношения возобновлены.

В эти годы он много пишет, и в том числе «Историю моих бедствий» (1135−1136). Книга попадает к Элоизе, и она откликается письмом. Абеляр отвечает, прося, требуя в заключение, «чтобы, подобно тому, как вы теперь мучаетесь из-за опасностей, угрожающих моему телу, так и тогда вы заботились бы о спасении моей души…»^[8]. Ее второе письмо исполнено такого чувства, не ослабевшего спустя годы, что оно на много веков вперед станет образцом любовной элегии. Элоиза пишет искренно, вдохновенно и невероятно смело, так, как она чувствует: «Бог свидетель, что я всю мою жизнь больше опасалась оскорбить тебя, нежели Бога, и больше стремлюсь угодить тебе, чем Ему». Абеляр в ответ меняет тон на рассудительно-дружеский, давая понять неуместность и невозможность для них возобновления того, что осталось в прошлом.

В это же время он переезжает в Париж, возобновляя свои лекции на холме святой Женевьевы, на том месте, где он их начинал впервые четверть века тому назад. Общее число тех, кто побывали его учениками, измеряется уже тысячами. Слава и значение его таковы, что Бернард Клервоский лично возглавляет подготовку нового осуждения.

Собор в Сансе летом 1141 г. получился в высшей степени представительным. Его почтили присутствием сам король — молодой Людовик VII, который через несколько лет возглавит вдохновленный Бернардом Клервоским второй крестовый поход, и граф Шампани. Бернард огласил 19 тезисов из сочинений Абеляра и предложил ему защитить их. Казалось бы, вот она возможность публичного диспута па уровне самом высоком, о чем Абеляр мечтал 20 лет назад в момент своего осуждения в Суассоне!..

Теперь же Абеляр отказался от выступления и покинул собор.

Можно лишь гадать — почему, что делают биографы вот уже восемь веков. Смалодушничал? Увидел предрешенность исхода при таком составе судей? Понял, что хитроумный Бернард готовит почву для того, чтобы вместо теологического спора устроить его изобличение в ереси, уже в своем вступительном слове поставив его имя рядом с именем Арнольда Брешианского (в частных же письмах постоянно приравнивая Абеляра к опаснейшим ересиархам: Арию, Пелагию, Несторию)?

Абеляр решил апеллировать прямо в Рим. Мог ли он не знать, что Иннокентий II — ученик Бернарда, выслушивающий его наставления и на папском престоле? Решение папской курии было предопределено и не заставило себя долго ждать: принудить Абеляра и Арнольда Брешианского к вечному молчанию. Вероятно, Абеляр, уже тяжело больной, так и не узнал об этом последнем ударе, постигшем его. Приговор от него скрыли. Более того, посредничеством друзей было достигнуто примирение с Бернардом, который удовлетворился победой и не требовал исполнения приговора.

В последнем своем прибежище, в Клюни, Абеляр пишет «Диалог между философом, иудеем и христианином». Только на бумаге может вестись равноправный обмен мнениями, не грозящий приговором и публичным унижением. В диалоге Абеляр сводит позиции разных философских систем не для того, чтобы нечто безусловно отвергнуть или осудить, но сопоставить и тем самым приблизиться к истине. Абеляр верен себе: концепт — его способ постижения универсалий, а он формируется в процессе обсуждения, высказывания мнений. Диалогична не только форма его последнего сочинения, но сам ход его мысли и характер его философии.

Три основных сочинения, над которыми Абеляр работал десятилетиями, представляют три сферы средневекового знания: «Теология», «Диалектика», «Этика». Первая обращала мысль человека к Богу; вторая учила его мыслить; третья — быть нравственной личностью. До Абеляра эти три сферы были тесно связаны, взаимонеобходимы. Он решительно ввел разум в основание веры. Он не менее решительно предоставил разуму право личного выбора, что потребовало от человека того, что Абеляр категоричным тезисом поставил в название одного из своих трактатов: «Познай самого себя». Сам Абеляр откликнулся на это требование автобиографической «Историей моих бедствий», позволяющей говорить о нем не только как о мыслителе, предсказавшем новое время, но и как о первом писателе еще не наступившей эпохи.

Абеляр стад первой легендой, первым мифом новой культуры: Абеляр и Элоиза. Она пережила его на 20 лет, и, как гласит предание, «когда умерла она и была принесена к гробнице, ее супруг, который скончался за много дней до нее, поднявши руки, принял ее и заключил в свои объятия» .

" Новая Элоиза" назовет свой роман о естественной любви, противостоящей условности времени, Ж.-Ж. Руссо в XVIII в. Этот век, учившийся ценить свободу чувства и следовать природе, не мог пройти мимо той, первой любви. О ней вспомнят как об образце еще задолго до того, как Руссо провозгласит наступление сентиментализма. За полвека до «Новой Элоизы» великий английский поэт А. Поуп напишет «Послание Элоизы Абеляру», переводившееся на многие языки; на русский — В. А. Озеровым и В. А. Жуковским.

Элоиза и Абеляр — первый всплеск свободного чувства. Абеляр — первый взлет свободной мысли. Такими их запомнила просвещенная Европа, опередившими свой век и всегда напоминающими об опасностях, уготованных тому, кто хочет быть свободным. Рассматривая историю несвободы печатного слова в «Кратком повествовании о происхождении цензуры» (вставной текст в «Путешествии из Петербурга в Москву», глава «Торжок»), А. Н. Радищев напоминает в числе важнейших фактов: «Собор Сансский в 1140 г. (1141. — И. Ш.) осудил мнения Абелярдовы, а папа сочинения его велел сжечь…» .

Эпоха Просвещения признала Абеляра своим и как человека чувства и как человека разума. Еще гораздо ранее Петрарка в собственной исповедальной прозе вдохновлялся Абеляром. Безусловно, Абеляр стоял у истоков новой светской культуры. Именно он вторгся с доводами разума и диалектики в священную область богословия. Новое знание формирует личность, преисполненную гордости силой своего ума, вплоть до тщеславия, так что норой не очень ясно, что радует больше — обретение истины или ощущение своей способности к ней приблизиться. И, наконец, рождение нового человека венчает любовь, которую он воспевает в поэзии. До нас не дошли стихи Абеляра, но он их слагал в куртуазной манере, так что он может почитаться одним из первых труверов па севере Франции.

И все-таки… В тексте автобиографической книги Абеляра множество цитат, изобличающих его ученость, память. Ему известны древние: Овидий, Сенека, Цицерон, Вергилий, — но ссылки на них скорее для блеска, а в деле установления истины важнее отцы церкви, даже если он и позволяет себе не всегда быть с ними одного мнения. Сам Абеляр возвращается в лоно богословия, хотя и с целью произвести его интеллектуальное обновление. При первом осуждении ему не дают высказаться, при втором он отказывается от слова, то ли разуверившись в возможности убедить своих оппонентов, то ли в последний момент не решившись сделать этот открытый шаг. Осуждение повергает его в бездну отчаяния, а мир, в котором он живет, еще не готов откликнуться чемлибо иным, кроме проклятия, всему грозящему новизной и слишком явными переменами.

Как будто все необходимые элементы для появления повой культуры налицо, а ее самой — нет. Элементы эти еще разрознены, не образуют целого даже в пределах самой яркой и смелой личности, смелость которой, однако, более всего видна в сфере мысли, дерзающей сомневаться, на свой страх и риск искать истину. Любовь для этой личности еще грех, хотя и прекрасный, а поэзия — проступок, отвлечение от серьезных занятий, хотя она и удовлетворяет авторское тщеславие.

Иначе будет у Данте, избравшего себе любовь поводырем на пути к истине, а поэзию — ее словом.

Круг понятий и проблем

Философский спор: реализм, номинализм, концептуализм; универсалия, акциденция, субстанция, откровение, мнение.

• [1] Ренч Т. Культура questio: к вопросу об истории литературных форм средневековой философии // Культура интерпретации до начала Нового времени. М., 2009. С. 190.
• [2] Федерн К. Данте и его время. М., 1911. С. 102−103.
• [3] Абеляр П. История моих бедствий. М., 1959. С. 116.
• [4] Там же. С. 115.
• [5] Неретина С. С. Слово и текст в средневековой культуре: концептуализм Абеляра. М., 1994. С. 32.
• [6] Цит. по: Неретина С. С. Слово и текст… С. 94.
• [7] Абеляр П. История моих бедствий. С. 135.
• [8] Абеляр П. История моих бедствий. С. 79.