Пандемониум. 
История религии

Наряду с представлениями о высших богах в исконно славянской религии существовали верования в богов низшего уровня, духов, оборотней, которые в совокупности составляли славянский пандемониум.

Уже у Прокопия Кесарийского есть упоминание о почитании славянами рек. О культе водных источников (рек, озер, родников, колодцев) и рощ дружно говорят средневековые авторы. Древнерусский текст свидетельствует, что многие «чеснок боготворят»^[1]. Эти верование строились на анимистических представлениях о природных объектах и развивали тенденцию к деификации духовных двойников рек, озер, растений. Данные фольклора позволяют уверенно судить о том, что некоторые деифицированные сущности были отчетливо персонифицированы (например былинный образ Дуная-богатыря).

За редким исключением, средневековые тексты скупо упоминают о демонологии славян. Поэтому материал для реконструкции славянской демонологии черпается прежде всего из данных этнографии и фольклористики, которые извлечены из стихии поздних, синкретических верований. Существенно дополняют картину реликты языкового наследия, открывающие доступ к праславянским представлениям. Вместе оба источника — фольклорно-этнографический и лингвистический — позволяют воссоздать хотя и не бесспорную, но все же достаточно верную панораму славянской демонологии.

Значительный отряд демонологических персонажей составляли существа, именовавшиеся бесами. Общеславянское слово besъ этимологически родственно санскритскому bhayate — бояться, литовскому baisus — страшный, отвратительный, ужасный, латышскому ?oedus — гадкий, отвратительный, отталкивающий^[2]. Очевидно, в круг исходных значений слова besъ входят значения «пугающий, страшный, отвратительный». Из славянских соответствий (болг. бяс — дикая ярость, злоба, макед. бес — бешенство, ярость, злоба и др.) проясняются значения злобности, буйности существ, номинированных именем «бесы» .

Бесам религиозное сознание славян приписывало злонамеренность и губительную силу. В первую очередь к бесам относились духи опасных для посещения мест: лесной глуши (у восточных славян — леший, лешачиха), болот (зыбочник, болотник восточных славян, блотник кашубов и др.), омутов, коварных водных стихий (водяной, водяниха восточных славян, отчасти вилы, самовилы южных славян и др.). В ноле, по поверьям, обитали полудницы — злобные женские духи, появлявшиеся в полдень и олицетворявшие солнечный удар.

К категории наиболее враждебных и опасных бесов принадлежала «группа полудемонов человеческого происхождения, к которым относятся, по древним языческим представлениям, люди, не избывшие свой век, перешедшие „в мир иной“ неестественным образом, без необходимых обрядов и т. п. и потому нс порвавшие с земной жизнью, наполовину оставшиеся в мире земном. Таковы упыри, вурдалаки, вещицы (или ведуницы), отчасти русалки и др. Они вредят роду человеческому и потому их следует опасаться»^[3].

Рядом с этими застрявшими па границе земного и загробного миров существами религиозное сознание поставило образы призраков, духов коварных наваждений. Славянская manъja, манъя — безобразный призрак умершей старухи, разыскивающей по свету погубленного ею сына. В общем значении манья — «привидение», «вводящий в наваждение призрак». По-видимому, понятие об этих призраках, восходящее к праславянскому тапа, родственно древнеримским представлениям о manes — душах умерших, maniae — призраках мертвых. Оба понятия берут начало от индоевропейского та — махать рукой и демонстрируют общее семантическое развитие: манящее движение (руки), соблазн, наваждение, призрак, привидение, злой дух^[4].

Прямое отношение к смерти имели олицетворения болезней. «Северновеликорусские вещицы — воплощения болезней — могут подразделяться согласно своей специализации: среди них есть тресея, огнея, мимохода, лихорадка и т. п.»^[5] Недуги считались следствиями происков духов болезней. Смерть, мор были персонифицированы общеславянским образом мары (марухи, мора, кикиморы) — женского смертоносного существа. Образ мары связан в славянской традиции с другим олицетворением смерти — богиней Мареной (Мараной, Маржаной).

Сокрытое в семантике слова " бес" значение отталкивающего своим видом существа вполне соответствует тому облику бесов, который удержан славянским фольклором. Водяного представляли стариком с одутловатым лицом, длинной зеленой бородой, раздутым животом; кикимора — существо уродливое, косоглазое, с заиканием или немотой; упырь — ходячий покойник, наводящий страх своим видом, багровым лицом, хвостом^[6]. По своему виду бесовская сила «может быть антропоморфна (в облике человеческом), зооморфна (в облике зверином), „нулевоморфна“ (бесплотна) и смешанно антропозооморфна (в облике получеловекаполузверя). Последняя форма у славян, надо полагать, достаточно поздняя…»^[7].

Природа и даже наименования большинства персонажей низшей мифологии соотнесены с архаической картиной мира, разделенного на разные локусы, на «чужие» (дикие) места — водяной, леший, болотник, и «свое» (освоенное) пространство — дома (домовой), овина (овинник), двора (дворовый) и др. «В сущности, почти весь восточнославянский демонический „пантеон“ (домовой, леший, полевой, водяной и т. д.) можно рассматривать как религиозно-мифологическое выражение идеи дискретности окружающего мира, его расчлененности на лес, поле, море, дом и т. п.»^[8]. В культах рощ, деревьев, родников находили проявление представления о соответствующих духах.

Отмечается характерная градация демонологических существ, обусловленная изменением свойств локусов пространства — нарастанием «опасности, нечистоты по мере удаления от центра освоенного пространства»: «Так, например, домовой считается в основном добрым существом, помощником семьи; дворовой имеет более злой нрав и, наконец, баенник (банник) может причинить человеку несчастье, замучить его до смерти…»^[9]. Можно предположить, что в архаической славянской демонологии демоны освоенного пространства, демоны-охранители (например домовой, овинник), духи благих объектов (колодцев, родников и др.), злаков (житные духи) и некоторые другие не входили в состав бесов.

Группа существ низшей мифологии представляла персонифицированные понятия о судьбе — таковы Доля, Недоля, Нужа, Лихо, Горе, Среча, Несреча, Усуд и др. Их образы антропоморфны и нарративны, т. е. связаны с мифологическими повествованиями. «Носительниц тайной неисповедимой судьбы естественно было удалить подальше от людей, окружить тайной; решающим могло явиться представление судьбы как преимущественно несчастной, недоли…

Такие олицетворения поневоле принимали демонический оттенок: их представляли себе в лесу, в болоте…"^[10]. К персонификациям судьбы примыкали олицетворения этических понятий, наиболее известные из них — Правда и Кривда.

В синкретической религии древнеславянский пандемониум пополнился некоторыми образами, заимствованными из ближневосточной и греческой демонологии.

Для обозначения демонологических существ в славянском религиозном языке наряду со словом бес использовалось чёрт. В синкретическом религиозном сознании бытовали «достаточно ясные представления о том, что ведьма — это не чёрт, русалка и подавно не чёрт и не ведьма, леший — тоже не чёрт…»^[11]. Фольклорно-этнографические данные позволяют вскрыть, но утверждению Н. И. Толстого, некоторые общеславянские и даже общеиндоевропейские признаки чёрта: «…Чёрт локально не ограничен, его пребывание и место жительства не ограждено домом, или лесом, или водным пространством, как у домового, лешего или водяного. Он может появляться „на грешной земле“ везде, даже в церкви в неурочный час. Это одно из главных его свойств. Другим его свойством является отсутствие сезонности — он может появляться в любое время года… Есть, разумеется, и любимые места его пребывания — „разысходные дороги“ (развилки дорог, росстани), болота, топи, лесные чащобы и „меречи“, — и излюбленное место действия — полночь или вообще время от захода солнца до первых петухов (реже полдень), в году — Святки и канун Ивана Купалы и т. п.; но это время не лимитировано строго, и в общем чёрт может появиться везде и всегда на зов или без зова»^[12]. Архаический славянский чёрт зооморфен или антропоморфен, «но наиболее ярким показателем чёрта оказывается его пристрастие к быстрым метаморфозам, из которых обычно завершающей оказывается превращение в вихрь, т. е. обретение нулевой „морфности“»^[12].

Лингвистические данные относительно этимологии слова *cъrtъ — чёрт делают вероятным сближение с *cъrta — черта. Показания языка надежно подкрепляются фольклорно-этнографическими свидетельствами о верованиях в особое пристрастие чертей к перекресткам и развилкам дорог, к порубежным моментам времени^[14]. Эти данные указывают на то, что представления о чёрте могут восходить к вере в магическую силу границ, порубежных черт^[15].

Магия и мифология границ были тесно соотнесены с представлениями о смерти и посмертном существовании, с культом мертвых — тех, кто перешел границу посмертного существования.

• [1] Слово некоего христолюбца, ревнителя правой веры // Красноречие Древней Руси. (XI-XVII вв.). М., 1987. С. 126.
• [2] ЭССЯ. 2,89; Преображенский А. Этимологический словарь русского языка. Т. 1. М., 1958. С. 60
• [3] Толстой Н. И. Каков облик дьявольский? // Толстой II. И. Язык и народная культура. Очерки по славянской мифологии и этнолингвистике. М., 1995. С. 260.
• [4] Трубачев О. Н. Этногенез и культура древнейших славян. Лингвистические исследования. С. 217.
• [5] Толстой Н. И. Каков облик дьявольский? С. 260.
• [6] См. подробнее: Померанцева Э. В. Мифологические персонажи в русском фольклоре. М., 1975.
• [7] Толстой Н. И. Каков облик дьявольский? С. 252.
• [8] Байбурин А. К. Жилище в обрядах и представлениях восточных славян. Л., 1983. С. 109.
• [9] Там же. С. 36.
• [10] Веселовский А. Н. Судьба-доля в народный представлениях славян. С. 221.
• [11] Толстой Н. И. Каков облик дьявольский? С. 256.
• [12] Там же. С. 262.
• [13] Там же. С. 262.
• [14] Кроме указанной выше работы Н. И. Толстого, см., напр.: Байбурин А. К. Жилище в обрядах и представлениях восточных славян. Л., 1983. С. 31.
• [15] ЭССЯ. 4, 164−166.