О терапии нарциссического характера

Нарциссизм неразумно рассматривать только как патологию любовного чувства. Невозможно расшатать структуру нарциссического характера, приписывая ему себялюбие как искажение страсти и обожания. Нарцисс в мифе страдал не только от чрезмерной любви к себе. Он был охвачен также раскаянием, мучился от неутоленного чувства, скорбел по утраченной любви. При такой трактовке зерно характера выявляется не только в эксцентрике чувства, в его ущемленности, неустановленности, а именно в нераскрытом до конца стремлении избежать такой участи. Миф по сути дела предостерегает: беспричинное отвержение любви наказуемо. Оно само по себе является наказанием.

Логика Фрейда безупречна только в том, что он видит в первичном нарциссизме лишь этап, предшествующий формированию зрелого чувства. Однако он неправомерно считает, что маленький ребенок способен выразить лишь эту навязчивую склонность и стать заложником данного состояния. На самом деле, как показывает практика, ребенок томится тоской по единению. Трагическое ощущение брошенности, оставленности может вызвать даже летальный исход. Дети нередко умирают, а вскрытие не обнаруживает никакой физиологической патологии. Нарцисс, выходит, так и не успевает насладиться потоком нежности, направленной на самого себя.

Но у него, оказывается, есть и иной шанс выживания. Не найдя отклика в любви, он избирает для себя патологическую позицию — сохраняет себе жизнь, но погружается в состояние мазохистской неустроенности, отвергая и самовлюбленность, и тягу к предельной близости. Маятниковое балансирование между себялюбием и любовью к себе утрачивает гибкость и подвижность. Нормальное психосексуальное развитие ребенка останавливается, окоченевает. В ряде клинических историй, описанных нашими психоаналитиками, носитель нарциссической структуры толкуется лишь как невротик, постыдно реализующий свою либидозную энергию. В этом случае аналитик видит свою задачу в «перевоспитании» нарцисса, в устранении «плохой» черты. Но это не приводит к нужным результатам. Утрата себялюбия может разрушить личность. На самом деле речь может идти о другом — о способности к подвижному, хотя и напряженному взаимному переходу от себялюбия к самопожертвованию.

Мы все еще по инерции продолжаем видеть в нарциссическом характере лишь выражение самодостаточной и эгоистической любви к собственному Я. Этот вид понимания проблемы касается лишь самости, но не двойственной любви к себе как трагического дезертирства от другого и неизбежного желания быть любимым. Не будет преувеличением сказать, что этот взгляд на проблему можно характеризовать как однобокую метафизику, некую метапсихологию любви, которую можно квалифицировать как механический и отвлеченный эскиз самости.

Здесь следовало бы отвергнуть представление о том, что какие-то люди обладают неотъемлемой особенностью, которая заставляет их вести себя в соответствии с нарциссическим характером. На самом деле надо вести разговор не о психологической черте, а о трудностях самого процесса балансирования между себялюбием и жертвенностью, предельного погружения в другого. Аналитику предстоит понять, когда и почему этот процесс стал болезненным и патологическим. Вопрос можно переформулировать, следуя строчкам Александра Межирова:

Все долбим, долбим, долбим, Сваи забиваем.

А бывал ли ты любим И незабываем?

Уже Платон толкует мышление как разговор души с самой собой. Но в наши дни особую актуальность приобретает идея диалогичности внутреннего мира человека, полифоничности социальных связей. Личность — не исходная данность, она находит себя где-то на пересечении разных структур. По существу, описывая себя как самоценную, она обеспечивает себе ценность более или менее полным, в смысле многосторонности, вхождением в эти структуры, отданием всего человека им.

Человеческое бытие хрупко, но стойкость его зависит от душевной и умственной отзывчивости. Услышать голос! Далекий, возможно, неслышный. Но такой нужный лично мне как весть иного равноправного сознания. Выйти в мир другой человеческой вселенной. Ощутить посторонний голос как особую точку зрения на мир и на самого себя, как бытие другого человека. М. Бубер, как и отечественный философ М. М. Бахтин, справедливо полагают, что в начале всего сущего было отношение. «Когда двое, — пишет Фромм, — которые были чужими друг другу — как мы все, — вдруг преодолевают барьер и чувствуют, что они внезапно стали близкими и что они теперь одно, — это момент соединения — одно из самых волнующих, самых радостных переживаний в жизни»^[1].

Во времена Фрейда идея диалогичности мира не была широко распространенной. Ошибка его, судя по всему, состояла в том, что он рассматривал нарциссизм не как прообраз любви, а как невротическое состояние, которое имеет шанс дать развитие полной любви. Однако работы Рене Шпица, Маргарет Малер, Бери Бразелтона, Даниэля Стерна показали, что отношения матери и ребенка драматичны, напряженны. Трансперсоналисты показывают, что рожденный младенец уже имеет психический опыт воссоединения и отторжения. Можно сказать, что в разных связях матери и младенца с самого начала присутствует гештальт любви. От этих истоков ведут свой отсчет и другие компоненты человеческой субъективности: расширение сознания, способность к идентификации, интернализация этических норм.

• [1] Фромм Э. Душа человека. С. 176.