Обшие и специфические факторы появления социологии в России. 
Национальные особенности российской социологии

С точки зрения изучения «общеисторических» форм социальнообщественного развития появление социологии в России, так же как и в Западной Европе и Америке, было вызвано необходимостью изучить, осмыслить и оценить происходившие в разных странах во второй половине XIX века изменения — социальные, экономические, политические, институциональные. Россия позже других европейских стран вступает на путь капиталистического развития, и во второй половине XIX века проходит гигантский путь трудного эволюционного, но одновременно ускоренного экономического развития, на прохождение которого другим странам Европы потребовалось полтора-два века. Однако Россия оставалась страной преимущественно земледельческой, большинство населения которой жило в деревне и было неграмотным. В 1890 году городское население России составляло 12,5% по сравнению с 37,7% в США, 47% в Германии и 72,1% в Великобритании. В 1889 году грамотность мужского населения в России составляла 31%, а женского — 13%. В США, Германии и Великобритании грамотность мужчин и женщин была намного выше: 88 и 85%, 97 и 95%, 91 и 89% соответственно.

Делом социологов было изучать происходившие в России и в других странах изменения, заниматься их научным анализом и знакомить правительство и общественность с результатами своей научной работы. Осуществлению этой профессиональной деятельности не могла препятствовать (теоретически) гражданская позиция ученого, т. е. его непрофессиональная, но заинтересованная оценка всего, что происходило в России, и того, как это происходило и почему. Сахаров А. Д. в 1968 году назовет такую позицию, присущую среде научно-технической интеллигенции, очень большой озабоченностью в принципиальных и конкретных вопросах внешней и внутренней политики. Однако судьба самого Сахарова является примером того, что проявление российским ученым подобной озабоченности может грозить ему неприятностями со стороны правительства и непониманием со стороны коллег. Но если от физика проявление такой озабоченности не является его обязательством перед научной истиной и долгом ученого, то в случае с социологией дело обстоит иначе. Вспомним, что многие крупнейшие социологи высказывались за участие ученых в общественных делах, а некоторые из них, М. Вебер в Германии, М. М. Ковалевский и П. А. Сорокин в России, были какое-то время политическими фигурами. Основная трудность, с которой встречались российские социологи в своей научной и общественной деятельности, была в том, что правительство относилось к ней с подозрением, часто сопровождавшимся попытками сдержать активность обществоведов, если она казалась власти нежелательной и опасной для нее.

Но строгость правительства по отношению к тем, кто мог обладать «очень большой озабоченностью», приводила к тому, что сомневающиеся становились критиками, а задающие неудобные вопросы — радикальными оппозиционерами режима. Поэтому не совсем правильно утверждать, что «социология, возникшая в России с идеей быть инструментом познания и преобразования общества, тем самым поставила себя в оппозицию к власти»^[1]. Прежде сама власть поставила социологов, а еще раньше философов в положение подозрительных персон. В конце правления Николая I (1850 г.) произошло устранение философии из университетов с целью «ограждения от мудрствований новейших философских систем»^[2]. Именно эта бесцеремонность приводила к нарастанию в рядах образованного меньшинства протестных настроений и к появлению группы, именуемой интеллигенцией.

Значение этого понятия вызывает известные споры («одно из излюбленнейших понятий в русских спорах», по выражению А.И. Солженицына) и затруднения. По В. Далю, интеллигенция — «образованная, умственно развитая часть жителей». Федотов Г. предлагал считать интеллигенцией специфическую группу, «объединяемую идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей»^[3]. Ценная и точная, по нашему мнению, характеристика интеллигенции, данная ей не специалистом, приводится А. М. Горьким в «Моих университетах».

Верным, по нашему мнению, является характеристика интеллигенции, данная С.Н. Булгаковым^[4]. Связывая появление интеллигенции в России с реформами, Булгаков указывает два фактора, под влиянием которых складывался характер русской интеллигенции. Внешним фактором было непрерывное беспощадное давление полицейского пресса. Изолированность от жизни, в которую ставила интеллигенцию атмосфера старого режима, усиливала черты «подпольной» психологии, и без того свойственные ее духовному облику, замораживало ее духовно, поддерживая и оправдывая ее политический моноидеизм («Ганнибалову клятву» борьбы с самодержавием) и затрудняя для нее возможность нормального духовного развития. Внутренним фактором, определяющим характер русской интеллигенции, является ее особое мировоззрение. Булгаков характеризует его как обусловленную влиянием западноевропейского просветительства и прогрессизма религию человекобожества. Ее основным догматом является вера в естественное совершенство человека, но вместе с тем механическое его понимание. Так как все зло объясняется внешним неустройством человеческого общежития, то задача общественного устроения заключается в преодолении этих внешних неустройств внешними же реформами. Человек видит своего спасителя в самом себе. Религия человекобожества и ее сущность — самообожествление — получили в России почти горячечные формы. Русская интеллигенция сознавала себя единственной носительницей света и европейской образованности в России, где все, казалось ей, было охвачено тьмой. Она признала себя духовным ее опекуном и решила ее спасти как понимала и как умела.

Весьма близким с булгаковским видится нам определение интеллигенции, данное ей современными западными социологами: «Интеллигенция — социальная страта интеллектуалов с самовозложенной ответственностью за руководство будущим благосостоянием и развитием нации»^[5].

Нельзя, разумеется, утверждать, что социология осуществлялась в России исключительно людьми, находившимися в оппозиции к правительству, но оппозиционные настроения были распространены среди русских социологов. Именно эта оппозиционно-политическая ангажированность социологии в России составила ее отличие по сравнению с западноевропейской и американской социологией того времени. Взаимное отторжение и препирательство «между невежественным государством в лице правительства и свободною культурою невежества в лице оппозиционной интеллигенции»^[6] наносило вред не только правительству и интеллигенции, но и российской науке и всему российскому обществу в целом. «Постепенно общество усваивало точку зрения, что единственный враг России есть его правительство; всякое слово в пользу его казалось преступлением перед родной страной»^[7]. В царствование Николая II «все русское образованное общество, за весьма малыми исключениями, находилось в состоянии резкой, непримиримой, слепой оппозиции к власти»^[8]. Вряд ли вину за эту непримиримость и за ее последствия — 1917 и другие годы — следует возлагать только на образованное общество. По словам князя Трубецкого, правительство не могло примирить с собой «левую общественность», но оно могло и должно было не раздражать, а, напротив, привлечь на свою сторону представителей умеренно-консервативного и умереннолиберального направления.

Однако не только условия социального существования и политического порядка России второй половины XIX века способствовали тому, что российские социологи, занимаясь наукой, занимались также политикой, а занимаясь политикой, становились в оппозицию к правительству.

Социологическое теоретизирование в России уходит корнями в русскую историю и культуру. В нем находят продолжение своеобразие русского менталитета, духовные искания русских любомудров, амбиции русских геополитиков и мессианизм русских идеологов. Российский социолог не мог и, вероятно, не хотел быть только ученым, только профессором, только критиком. Он стремился выразить в своем творчестве чаяния и заботы русских и в целом российских людей. Дюркгейм и Вебер были патриотами своих отечеств, что обнаруживается в их поведении в годы Первой мировой войны. Патриотизм российского социолога заключался, главным образом, в том, что в его творчестве выражались в той или иной форме специфические вопросы русского общественного бытия, сознания и характера:

• • приоритет идеального над материальным;
• • приоритет общественно-общинного над частным и групповым;
• • забота о справедливом распределении общественных благ; о приоритете Общего Блага над частным благом;
• • ответственность перед русским народом и необходимость его просвещения и выражения его интересов;
• • проблема соотношения и соответствия права (правового сознания), закона и справедливости;
• • рефлексия о проблемах взаимоотношений между Россией и Европой (Западом);
• • необходимость не ограничиваться исключительно теоретической научной работой, а заниматься и осуществлением общественных изменений.

Некоторые из этих вопросов были известны и социологам других стран, но в России они получили свою специфическую трактовку и национальное выражение.

Специального внимания заслуживает вопрос об оценке вклада, внесенного российскими социологами дореволюционного периода развития социологии, в мировую социологию. Российские социологи М. М. Ковалевский, П. А. Сорокин и наши современники указывали, что этот вклад является значительным. Российская социология «едва ли отставала от других стран»^[9], она «шла в ногу с европейской социологией, а в решении ряда проблем русские социологи были впереди»^[10], «социологи России смогли не только подняться в своих открытиях на уровень мировых достижений, но в ряде случаев их превзошли»^[11]. Отмечалось^[12], что Н. К. Михайловский раньше Г. Тарда разработал теорию внушения-подражания, массовой психологии и психологии толпы. Данилевский Н. Я. в 1869 году в книге «Россия и Европа» разработал основы теории, идеи которой затем были повторены (водимо, без знакомства с работой Данилевского) О. Шпенглером, а потом А. Тойнби. Струве В. В. и Туган-Барановский М.И. заложили основы теории, названной В. Огберном (1964) теорией культурного отставания. Лавров П. Л. в работе «До человека» (1870) предвосхитил выводы книги французского ученого А. В. Эспинаса «Социальная жизнь животных» (1877). Также стоит упомянуть о том, что слово «социология» появляется в названиях работ П. Л. Лаврова «Социологи-позитивисты» (1872) и «О методе в социологии» (1874) практически одновременно с работами Г. Спенсера: «Изучение социологии» (1873) и Описательная социология" (1873).

Нам, к сожалению, неизвестно, знакомы ли с этими примерами зарубежные социологи и как они к ним относятся. Вряд ли, однако, будет слишком ошибочным утверждать, что история российской социологии малоизвестна и в Западной Европе, и в США и мало кому там интересна. Даже в период до 1917 года, в отличие от своих западных коллег, не проявлявших интереса к развитию гуманитарного знания в России*, русские ученые были в курсе событий научной жизни в других странах и опирались в своих исследованиях на широкий контекст мировой социальной мысли.

Причины этого невнимания не следует связывать только со слабостью научных связей и отношений между российскими обществоведами и их западными коллегами. Не располагая достоверными данными в виде оценок творчества российских социологов периода до 1917 года их зарубежными коллегами, выскажем следующее предположение. Даже невзирая на активную научную деятельность в странах Западной Европы таких отечественных классиков, как М. М. Ковалевский, к российской социологии на Западе относились так же, как и к самой России. По Нойманну, как к «Другому», инаковость которого была связана с Востоком, частью которого Россия воспринималась. Если же воспользоваться определениями Э. Саида, то можно добавить, что российская социология вписывалась западноевропейскими социологами в то, что не было Западом, что было частью Иного, а потому заслуживало изучения именно как часть этого Иного, а не как социология. Причем все равно какая — российская социология в целом, которую рассматривают в сравнение, допустим, с французской социологией, как две европейские социологии, или, например, как социология права какого-то московского профессора, которую интересно сравнить с социологией права какогото профессора из Гейдельберга. Это касается не только социологов. Немецкие, английские, французские философы, историки, юристы практически не цитировали в своих работах российских авторов.

• [1] Новиков Н. В. Условия возникновения и развития социологии в России // Российская социология: Межвуз. сб. — С. 10,11.
• [2] Шлет Г. Г. Очерк развития русской философии. — С. 250.
• [3] Солженицын А. И. Образованщина // Новый мир. — 1991. — № 5. -С. 28−46.
• [4] 2011 Булгаков С. Н. Героизм и подвижничество. — С. 31−72.
• [5] Большой толковый социологический словарь (Collins). Т. 1 (А-О). -С. 252.
• [6] Шлет Г. Г. Очерк развития русской философии. — С. 252, 253.
• [7] Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII-начало XX в.): В 2 т. — Т. 2. — С. 230, 231.
• [8] Ольденбург С. С. Царствование Николая II. — С. 183,184.
• [9] Сорокин П. А. Русская социология в XX веке // Рубеж (альманах социальных исследований). -1992. — Ns 4. — С. 9−21.
• [10] Шпакова Р. П., Головин Н. А. при участии Абельса X. История социологических дискуссий в России // http://www.soc.pu.ru/materials/golovin/reader/ ngolo vin / r_russoz.html
• [11] Кукушкина Е. И. Русская социология и западная наука (XIX — началоXX вв.) // Социологические исследования. — 2006. — Ns 3. — С. 113−119.
• [12] Сорокин П. А. Русская социология в XX веке. — С. 9−21.