Столпы и жертвы иерархии

Робер Мерль не только дает убийственную характеристику буржуазному университету, но и детально, как и положено ученому, описывает анатомию его как социального института. Вот они порознь и вместе, «в статике и в динамике», наедине со своими мыслями и на трибуне, столпы и жертвы университетской иерархии — декан Граппен и его помощники, «профы», ассистенты, студенты, служители. Но главное, что занимает автора романа, это само студенческое движение.

Следует подчеркнуть, что в романе Мерля не представлены все классы французского общества. Да и набор социальных типов самой молодежи далеко не полон. Укажем хотя бы на те из них, которые нельзя упускать из поля зрения.

Это прежде всего рабочая молодежь, которая остается за рамками романа Мерля, но играет решающую роль в молодежном движении. Совсем иной социальный тип — молодые пленники потребительского общества. «Вы спрашиваете, что любит молодежь? — говорили мне. — Можем ответить одно: автомобиль и телевизор. Что читает? Ничего. О чем мечтает? Об автомобиле и телевизоре. О чем спрашивают, когда мы вернулись из СССР? О том, сколько в СССР автомашин, телевизоров и каких». Это не клевета на французскую молодежь. Это правдивое описание одного из ее социальных типов в южном приморском городке, где главный интерес местных жителей ограничен вопросами: «Почем купил? Почем продал? За сколько сдал? «.

Хиппи. Период, описываемый в романе «За стеклом», — это время, когда многие западные ученые связывали с ними большие надежды. «Они могли бы создать действительно новый образ жизни» — под таким заголовком сообщал в начале 1968 года журнал «Лайф» об интервью с крупнейшим английским историком Арнольдом Тойнби. «Конечно, — говорил он, — их напряженно работающие родители из среднего класса имеют право сказать: „Наш образ жизни и наши идеалы, возможно, ошибочны, но что делаете вы с вашей жизнью? Вы, возможно, справедливо проклинаете нас, но какова ваша альтернатива? Каков ваш позитивный образ жизни?“ Если хиппи не смогут дать на это ответ, я не думаю, что они придут к чему-то». По мнению Тойнби, если они смогут производительно трудиться в обществе, заниматься профессиональной деятельностью, но с новыми идеалами и новым духом, где погоня за деньгами не будет самым главным, то они смогут создать новый образ жизни, даже новую религию.

Е. Амбарцумов тонко отмечает, что «бунтари точно определили каналы, по которым современный внешне демократический капитализм осуществляет, не прибегая к прямому насилию, свою власть над массами. Эти каналы — потребление и организация. Стимулируя в человеке потребителя вещей, культуры, идеологии, капитализм превращает принуждение, внешнее по отношению к индивиду, в ярмо внутреннее, им самим неосознанно возлагаемое на себя каждый день и час. Участвуя во всевозможных институтах и организациях буржуазной системы, индивид из свободной личности превращается в некую совокупность ролей, от которых он не в состоянии отказаться».

Антибюрократическая и антипотребительская заостренность лозунгов, символика, заимствованная из «третьего мира», подчеркнутая революционность, много слойность и противоречивость идеологии студенческого движения.

1968 года во Франции довольно подробно проанализирована в ряде работ советских исследователей^[1]. Поэтому здесь хотелось бы отметить лишь те аспекты начальных этапов движения и борьбы вокруг него, которых непосредственно касается Робер Мерль.

«Быть студентом, — остро, но противоречиво рефлексирует один из явно симпатичных автору героев, студент Менстрель, — это ровным счетом ничего не значит, это не социальная категория, не профессия, это некое состояние, которое определяется даже не настоящим временем, а будущим, тем, к чему ты себя готовишь, но как раз такие, как Бушют, о своем будущем не имеют ни малейшего представления, а именно они воображают себя студентами, даже если ни хрена не делают, потому что о будущем отказываются думать, отказываются выбирать для себя будущее. Вот они и вынуждены фабриковать своего рода псевдонастоящее, как студенты: в нем укореняться намертво и даже находить оправдание собственному состоянию с помощью некой идеологии.

Особо хотелось бы отметить статьи К. Мяло в журнале Вопросы философии: «Социальная динамика майского движения», 1969, № 2; «Проблема „третьего мира“ в левоэкстремистском сознании», 1972, № 1.

«В былые времена, чтобы почувствовать себя студентом, прибегали ко всяким фольклорным штучкам: студенческий берет, разгул по случаю окончания учебного года, розыгрыш новичков. Теперь оккупируют аудитории, бойкотируют экзамены, лупят деканов. И, заметь, лупят во имя борьбы против общества насилия».

Очаровательная, богатая Брижитт ничего не имеет против того, чтобы пользоваться такой идеологией самооправдания. «В политической терминологии, — заявляет она, — есть своя красота. Когда ты не знаешь, куда идешь, ты находишь формулу, а формула обладает магической силой оправдывать твои действия. Но ее мучают свои «лично классовые» проблемы. «Мир плохо устроен. В конце концов, разве я виновата, что родилась на авеню Фош? Если бы я зарабатывала на хлеб, вкалывая на каком-нибудь велосипедном заводе, Давид бы меня любил. И простил бы мне даже фригидность, отнеся ее за счет пролетарской усталости и классового гнета».

Тем временем «профы» с высоты своей «вышки» обсуж дают проблемы молодежного движения.

«— По-моему, — продолжает начатый разговор Фрейенкур, — произошло следующее. Внезапно обнаружилось, что молодежь представляет гигантский рынок сбыта пластинок, транзисторов, электрофонов, спортинвентаря, товаров для туризма, и тогда радио, телевидение, печать стали отводить ей огромное место во Франции, да и во всей Европе, возник своего рода культ молодежи на американский манер и по тем же коммерческим причинам. Отсюда все и пошло. Молодежь превратили в кумир, псевдокумир, разумеется, поскольку реальная власть осталась в руках стариков. Студенты в силу того, что они хорошо владеют техникой мышления, первыми поняли, какой за всем этим кроется обман. Массовое обучение, жестокая конкуренция, ограниченность спроса, с которой они сталкиваются по окончании, а в самом университете — никакой возможности влиять на систему обучения, на программы и методы. На первый взгляд — кумир, на поверку — дети, которых держат на помочах. Считаю, что стремление установить студенческую власть родилось из этого противоречия».

«— Меня поражает одно, — развивает свою версию профессор Арнольд, — отказ студенческого движения сформулировать свои цели и создать свою организацию. Мне кажется, что такая позиция присуща сейчас не одному студенческому движению, но шире, целому идейному течению. Возьмите структурализм, это рабочая гипотеза, которая тяготеет к исключению содержания и языка. Возьмите новый роман: это попытка изгнать из повествования персонажи и фабулу. Возьмите, наконец, студенческое движение: это стремление лишить революционный порыв организации программы и стратегии. Во всех трех случаях вы имеете дело с валоризацией форм путем выхолащивания сути. В основе этой тенденции — безнадежность, маскируемая терроризмом или, во всяком случае, высокомерным презрением к противнику. Структурализм, новый роман, студенческие движения: три антигуманистические попытки, свидетельствующие, возможно, о том, что человек устал быть человеком». Прислушивающийся к этой дискуссии ассистент Дельмон замечает про себя, что у каждого из них была своя теория событий, выработанная и выношенная в бессонные ночи, последовавшие за первыми студенческими беспорядками. И теперь, когда один излагал свою, другой, в свою очередь, думал о своей. «Обмену мыслями между „профами“, — иронизирует он, — не хватает не мыслей, но обмена».

А тем временем реакционер — глава отделения профессор Ранее, слушая эту академическую беседу, думает про себя с яростью: «Кучка бесноватых баламутит весь факультет, срывает лекции, освистывает профессоров, оскорбляет декана, поднимает на него руки, а чем заняты тем временем коллеги? Они, видите ли, связывают „студенческое движение“ с определенным „идейным те чением“ нашей эпохи!» В конце концов Ранее не выдерживает и на вопрос Фременкура: «Итак, какие меры вы нам предлагаете?» — безапелляционным тоном говорит: «Они очевидны. Примо: исключить из университета кучку хулиганов, которые его пятнают. Секундо: чтобы предупредить всякую возможность беспорядков в дальнейшем, создать в студенческом городке факультета университетскую полицию».

Профессор Ранее выступает в романе как своеобразная персонификация репрессивной власти, как фигура, способная лишь отвергать с порога любые формы протеста. Этот персонаж напоминает читателю, что «реаки» во французском университете не миф, созданный студентами, что они реально существуют и выступления против них — это не война с ветряными мельницами, а важная форма политической борьбы, в которой молодежь имеет все основания рассчитывать на поддержку широких масс трудящихся. В силу этого и само студенческое движение при всей противоречивости позиций отдельных групп получает в романе важную характеристику как движение, отражающее реальные противоречия буржуазного общества в эпоху научно-технической революции, как движение, которое для тысяч юношей и девушек явилось серьезной школой политического воспитания и обусловило их дальнейшую эволюцию.

Нет, не разумное, доброе, вечное сеет университет. Это школа ненависти и борьбы. Она идет между администрацией и студентами, между «профами» и ассистентами, между самими профессорами. Ассистент Дельмон иронизирует: «Любопытно, до какой степени овладевает административный зуд университетскими деятелями среднего возраста. Заведующий отделением, замдекана, декан, ректор, член Консультативного совета, какая борьба честолюбий идет вокруг этих пожирающих время должностей. А может, это утомление от умственных усилий толкает факультетских „профов“, переваливших за пятьдесят, к деятельности более практического характера? Или эта ничтожная частица власти компенсирует им снижение сексуальной потенции?» Но у него еще сохраняются иллюзии относительно солидарности профессоров, которой также нет и в помине. «Солидарность бонз, мой дорогой, — просвещает его один из профессоров, — давно не существует. Будем откровенны. Высшая школа всегда напоминала банку с пауками. Это среда, где честолюбивые притязания безмерны, раны самолюбия неизлечимы, взаимная ненависть достигает степени бреда».

Неудивительно, что этот раздираемый противоречиями французский университет породил и одно из самых ярких молодежных движений современности.

• [1] Особо хотелось бы отметить статьи К. Мяло в журнале «Вопросы философии»: «Социальная динамика майского движения», 1969, № 2; «Проблема „третьего мира“ в левоэкстремистском сознании», 1972, № 1.