Методология и искажение принципов бдительности

Чтобы не увязнуть в академических дебатах, необходимо подвергнуть научную практику такому рассмотрению, которое в отличие от классической философии обращено не к науке, которая уже разработана — к истинной науке, для которой необходимо определить условия возможности и последовательности существования или критерии легитимности — а к развивающейся науке. Эта специфически эпистемологическая задача заключается в том, чтобы определить в рамках самой научной практики, немыслимой без борьбы с ошибками, условия, позволяющие извлекать истинное из ложного, двигаясь от менее истинного к более истинному знанию, или, как говорил Башлар, «к знанию, приближающемуся к истине, а значит, очищенному знанию». Перенесенное в сферу общественных наук данное понимание научной деятельности как «непрерывной полемической деятельности разума» может породить принципы рассуждения, способные послужить вдохновснием для конкретной подлинно научной деятельности, а также контролировать ее, определив специфику принципов «регионального рационализма», типичного для социологии. Жесткий рационализм, вдохновивший ученых на исследование классической философии знания, сегодня чаще всего находит применение в работах социологов, пытающихся свести исследования по методологии к формальной научной логике. Однако, как указывает Пол Фейсрабенд, «любой вид значимого инварианта непременно приведет к трудностям, как только возникнет задача… дать надлежащее объяснение приросту знания и открытиям, способствующим этому росту». Точнее говоря, забота исключительно о вневременных взаимоотношениях между абстрактными утверждениями приводит к тому, что процессы, благодаря которым каждое утверждение или концепция были выработаны и привели к появлению других утверждений и концепций, остаются без внимания. Это вряд ли помогает тем, кто вовлечен в научную работу, ибо все действо происходит за кулисами, а зрители могут увидеть только развязку. Полностью посвятив себя поиску идеальной логики проведения исследования, методологи могут обратиться лишь к исследователю, который при абстрактном определении способен достичь этих стандартов совершенства — он безупречен, т. е. нереален или неспособен к созиданию. Полное подчинение тому, что называется organon логических правил, приводит к эффекту «преждевременного закрытия», устраняя то, что Фрейд называет «эластичностью определений», а Карл Гемпель — «открытостью значения» научных терминов, что по крайней мере на определенных стадиях истории развития науки или описания механизмов исследования является одним из условий изобретения.

Это не дает оснований отрицать тот факт, что формализация логики, трактуемая как средство тестирования логики проводящегося исследования и когерентности его результатов, является одним из наиболее эффективных инструментов эпистемологического контроля. Но таким легитимным использованием логических инструментов часто злоупотребляют, чтобы найти оправдание извращенному пристрастию к упражнениям в методологии, не имеющим иных целей кроме как продемонстрировать арсенал доступных средств. Столкнувшись с каким-либо исследованием, которое проводится в целях логики или методологии, вспоминаешь рассказ Абрахама Каплана о том, как «пьяный искал возле уличного фонаря ключ, потерянный в другом месте. Когда его спросили, почему он не ищет ключ там, где он его потерял, пьяный ответил: „Здесь светлее!“».

Строгость технологии, возведенная в культ, основана на вере в строгость вообще, которая была сформулирована раз и навсегда вне зависимости от конкретной ситуации, т. е. на фиксированном представлении об истине, или соответственно ошибке, как о трансгрессии [лат. transgressio — переход. — Ред.] безусловных норм. Такому культу противостоит поиск особых типов строгости, основанный на понимании истины как субстанции, очищенной от элементов ложного. «Знание», по словам Башлара, «должно происходить от известного». Таким образом, попытки определить логику, не принимая во внимание историю развития науки, обречены на провал. Для того чтобы постигнуть суть процессов исследования, необходимо проанализировать то, как развивалось исследование, а не огораживать его со всех сторон, следуя заповедям, которые обладают приоритетом перед практической деятельностью лишь потому, что они были раньше сформулированы. Для того, чтобы избежать ошибок в математике, достаточно правильно выбрать метод. Отдельные исследователи, очарованные этим фактом, провозгласили, что возможно определить истину как продукт интеллектуальной деятельности, отвечающий ряду норм. Они требуют применять к экспериментальным данным такой же подход, какой математики применяют к аксиомам в геометрии. Они надеются сформулировать правила мышления, которые будут играть ту же роль, что и логика в математике. Отталкиваясь от ограниченного эксперимента, они пытаются сформулировать его теорию за одну операцию. Счет развивался очень медленно. Для того чтобы четко сформулировать идею числа, потребовалось два с половиной тысячелетия. Процедуры, устанавливающие требование строгости, возникают как ответы на вопросы, которые нельзя ставить a priori. Только развитие науки способствует их появлению. От наивности нельзя избавиться сразу. Это справедливо в отношении математики и a fortiori в отношении наук, основанных на наблюдении, в которых каждая неудачная теория способствует ужесточению требований строгости. Таким образом, нет смысла пытаться сформулировать a priori условия, делающие возможным истинное мышление в науке.

На более глубинном уровне настоятельные призывы к совершенствованию методологии скорее всего приведут к замещению эпистемологической бдительности. Вместо того чтобы, к примеру, рассмотреть объект измерения и спросить себя, стоит ли проводить его измерение, какую степень точности желательно при этом достичь, какая степень точности будет достаточной с точки зрения конкретных обстоятельств измерения, или даже просто проследить за тем, чтобы инструменты измеряли то, что, собственно, предполагалось измерять, исследователи часто идут на поводу собственного желания перенести абстрактную идею методологической строгости в сферу реализуемых задач и, одержимые десятичностью, преследуют противоречивый идеал, по существу, неопределимой точности. Не следовало бы забывать тот факт, что, как указывает А. Д. Ритчи, «метод, который производит измерение с большей степенью точности, чем это необходимо, так же плох, как и тот, который недостаточно точен». Аналогично, Н. Р. Кэмпбел замечает, что когда установлено, что все утверждения, содержащиеся в пределах определенных границ, эквивалентны, а утверждение, определенное приблизительно, находится в пределах данных границ, «приблизительность является полностью оправданной». Понятно, что при такой казуистике этика методологического долга порождает процедурный ритуализм, похожий на карикатуру методологической строгости. Однако у него не будет ничего общего с эпистемологической бдительностью. Особенно важен тот факт, что статистика как наука об ошибке и приблизительном знании, применяющаяся в таких стандартных процедурах, как вычисление величины погрешности или пределов истинности, оказывается не чем иным, как поиском научного алиби или оправданием слепого подчинения власти технических инструментов.

Аналогично, только необходимость поддержать престиж теоретического изыскания заставляет ученых-практиков хоть на словах отдать дань уважения теоретикам, когда они обращаются к эмпирическому исследованию и его концептуальному инструментарию для того, чтобы проанализировать какую-либо теорию в отрыве от научного наследия, которое данная теория пытается обобщить и на господство над которым претендует. И всякий раз, когда интеллектуальный климат способствует тому, чтобы ученые, абсолютно чуждые практической деятельности, навязывали другим свой собственный логический или семантический идеал законченной, всегда связной системы концепций, наступает паралич исследовательской работы, проникающий настолько глубоко, насколько им удалось вселить в научный мир одержимость к концептуализации всего, во всем, во всех отношениях и сразу. В реальных условиях научной практики построение новых теорий или разработка новой проблематики требует от ученых отказа от амбиций сказать все, обо всем и в нужной последовательности.