Реализм и импрессионизм в творчестве Б. К. Зайцева

Борис Константинович Зайцев (1881 — 1972), как и И. А. Бунин, входил в телешовский кружок «Среда», в который ввел его Л. Андреев. Однако по своему миропониманию он был достаточно далек от «знаниевцев». Зайцев участвовал в «Среде» и «Знании», но близки ему были Бальмонт и Белый; он преклонялся перед Чеховым, но сотрудничал в «Новом пути» и «Вопросах жизни» Д. Мережковского и 3. Гиппиус, в журналах, в которых печатались В. Розанов, Л. Шестов, С. Франк, Н. Бердяев, посещал «Башню» Вяч. Иванова.

В творчестве Зайцева 1900;х годов выразились прежде всего импрессионистические тенденции, свойственные тогда русской литературе и русскому искусству в целом. В автобиографической заметке «О себе» начало своего творческого пути Зайцев определил так: «Я начал с импрессионизма». Это была, говорил он, «чисто-поэтическая стихия, избравшая формой не стихи, а прозу (поэтому и проза проникнута духом музыки. В то время меня нередко в печати называли „поэтом прозы“)»^[1].

В формировании духовного мира Зайцева большую роль сыграло творчество Вл. Соловьева, произведениями которого («Чтением о Богочеловечестве») он зачитывался. Прослеживая пути своего духовного развития и развития своего художественного мира, Зайцев указывал, что именно под влиянием философских идей Соловьева в его творчестве «вместо раннего пантеизма начинают проступать мотивы религиозные — довольно еще невнятно („Миф“, „Изгнание“) — все же в христианском духе», который явно ощутим в первом романе «Дальний край», 1912). Это произведение Зайцев считал романом лирическим и поэтическим. К нему близится по настроению и стилю пьеса «Усадьба Паниных».

Первый сборник рассказов Зайцева «Тихие зори» вышел в 1906 г. Рассказы — об усадебной, деревенской жизни, о жизни природы. В них обнаруживается пристрастие автора к чеховской традиции, принципам его художественной детализации и явное увлечение импрессионистической стилистикой. Это в основном — лирика настроений, в которых размывается предметное ощущение окружающего мира, последний начинает жить лишь постольку, поскольку воспринимается через чувство, настроение человека.

Обозревая позже свой творческий путь, Зайцев записал в автобиографии: «…начал с повестей натуралистических; ко времени выступления в печати — увлечение так называемым „импрессионизмом“, затем выступает элемент лирический и романтический. За последнее время чувствуется растущее тяготение к реализму. Из литературных симпатий юности (и до сих пор) самая глубокая и благоговейная — Антон Чехов… В складе мировоззрения наибольшую роль сыграл Владимир Соловьев»^[2].

В этой автохарактеристике примечательно указание на полярно разные мировоззренческие истоки творчества Зайцева — А. Чехов и Вл. Соловьев. От Чехова — тяготение к мировоззренческому и художественному реализму, от Соловьева — те религиозные идеи (не ортодоксальнохристианские, но модернизированные), которыми будут освещаться картины реального мира в произведениях писателя и дооктябрьского времени, и эпохи эмиграции.

«Тяготение к реализму» Зайцев испытает после первой русской революции, когда в его творчество входят социальные мотивы. Он пишет о жизни «маленького человека», об оскудении под напором новых общественных отношений мелкопоместных «чудаков, именуемых русскими помещиками», о духовных исканиях и духовных судьбах русской интеллигенции (роман «Дальний край», 1912). В его произведениях, прежде всего в «Дальнем крае», идее социального революционного преобразования России противопоставляется христианский социализм добра, идея вечных начал бытия, вечных ценностей мира, прежде всего любви, которая видится Зайцеву как проекция некоего «божественного огня». Но в изображении перипетий любви Зайцев все-таки наделяет конкретные бытовые ситуации каким-то мистическим ореолом, в чем проявляется своеобразный мировоззренческий и эстетический дуализм писателя.

Как и у Бунина, любовь героев Зайцева всегда драматична, и исход ее обычно трагичен. Но, в отличие от Бунина, Зайцев утверждает, что только в страдании проявляется сила и «цена» любви.

Самой «полной и выразительной» вещью этой темы (как определил ее Зайцев) была повесть «Голубая звезда», опубликованная в 1918 г. Она как бы завершала дореволюционную часть его творческого пути. Это повесть из жизни богемы. Но is нутре инее содержание ее гораздо значительнее: это повествование о любви истинной и ложной, о связи человека с окружающим миром через приобщение к природе и очищение страданием, постижение высокого смысла жизни.

В финале повести Зайцев в своей типичной стилевой манере передает мироощущение героя (характерное и для самого автора): «Казалось, что не так легко отделить свое дыхание от плеска ручейка в овраге, ноги ступали по земле, как по самому себе, голубоватая мгла внизу, над речкой, была частью его же души; он и сам — в весенней зелени зеленей.

Тихо, медленно летела на болото цапля. Было видно довольно далеко. Поля, лесочки и деревни, две белых колокольни, вновь поля, то бледно зеленеющие, то лиловые. Весенняя пелена слабых, чуть смутных испарений, все смягчающих, смывающих, как в акварели…

Закат гас. Вот разглядел уж он свою небесную водительницу, стоявшую невысоко, чуть сиявшую золотисто-голубоватым светом. Понемногу все небо наполнялось ее эфирной голубизной, сходящей на землю. Это была голубая Дева. Она наполняла собою мир, проникала дыханием стебелек зеленей, атомы воздуха. Была близка и бесконечна, видима и неуловима. В сердце своем соединяла все облики земных любвей, все прелести и печали, все мгновенное, летучее — и вечное. В ее божественном лице была всегдашняя надежда. И всегдашняя безнадежность"^[3].

До революции Зайцев написал несколько лирических пьес, навеянных мотивами чеховской драматургии («Усадьба Лапиных», «Ариадна», «Любовь»). Горький назвал «Усадьбу Ланиных» произведением «совершенно чеховидным». Но, в отличие от Чехова, Зайцев вырывает героев из сложных связей окружающего их мира и замыкает их жизнь на служении любви.

Как писал Е. Б. Тагер, это была черта мировоззрения, столь свойственная Зайцеву: «Мысль о реальной сложности бытия, отдельные явления которого зависимы от общих его закономерностей, отсутствуют в произведениях Зайцева. Для него предпочтительнее другие объяснения, связанные с „вышечеловеческой“, „большой правдой“ („Дальний край“). Но мистицизм этот тоже относительный. Образы Зайцева слишком живы, достоверны для мистического творчества и вместе с тем слишком отвлеченны для истинного реализма, ибо изъяты из контекста жизни, не объяснены ею»^[4]. Такова была эстетическая позиция Зайцева в предреволюционное десятилетие.

Первые годы после Октября Зайцев провел в деревне Калужской губернии и в Москве. Состоял в Союзе писателей, объединившем, в противоположность футуристам, писателей с «академическим оттенком». В Доме Герцена они устраивали литературные и философские чтения, а когда, вспоминал Зайцев, «подошла и полоса „Нэпа“, нам, старшим писателям, разрешили открыть свою лавку писателей, кооперативную, где мы могли торговать старыми книгами самостоятельно, не завися от власти Были в этой жизни революционного времени любопытные черты. Печататься открыто мы уже не могли. Писали от руки небольшие свои вещицы, тщательно выписывая, украшали обложками собственного изделия, иногда рисунками и продавали в нашей же лавке»^[5].

В 1920 г. Зайцев начал хлопотать о выезде за границу для поправки здоровья. В начале 1922 г. вместе с женой и дочерью он выехал в Берлин, около года жил в Италии, переехал во Францию, жил в Париже и под Парижем.

В первые годы эмиграции Зайцев в основном издавал свои старые вещи, написанные еще в России. О революции он практически не писал. «Странным образом, — вспоминал Зайцев в автобиографической заметке „О себе“, — революция, которую я всегда остро ненавидел, на писании моем отразилась неплохо. Страдания и потрясения, ею вызванные, не во мне одном вызвали религиозный подъем». И далее: «Писание направилось (в ближайшем времени) по двум линиям, довольно разным: лирический отзыв на современность, проникнутый мистицизмом и острой напряженностью („Улица св. Николая“) — и полный отход от современности (новеллы „Рафаэль“, „Карл V“, „Дон-Жуан“, „Душа Чистилища“)»^[6].

В «Современных записках» Зайцев напечатал в эмиграции свою первую крупную вещь — роман «Золотой узор»^[7]. Это — воспоминания о дореволюционном прошлом — о Москве, об Италии. Роман написан от первого лица (его героиня — женщина) и проникнут характерным для Зайцева лиризмом. Это тоже опыт лирической прозы, но здесь уже более явственно звучат религиозные ноты, которые станут характерными для всего эмигрантского творчества писателя.

Но эта религиозность — какая-то лирическая, благостная, светлая, лишенная апокрифического, может быть даже еретического, начала, что было свойственно тогда творчеству А. Ремизова. Об общей идее романа Зайцев писал так: «В нем довольно ясна религиозно-философская подоплека — некий суд и над революцией, и над тем складом жизни, теми людьми, кто от нее пострадал»^[8].

Но не только в тональности проявляется религиозное начало в творчестве писателя, оно отражается и в тематике его произведений. В 1920;е годы он пишет жизнеописание Сергия Радонежского («Преподобный Сергий Радонежский». Париж, 1925), стремясь «приблизиться к русской святости»; в том же году печатает рассказ «Алексий, Божий человек».

Значительное место в творчестве Зайцева заняла автобиографическая тетралогия «Путешествие Глеба» — самое обширное из его писаний. В ней четыре романа: «Заря» (1937), «Тишина» (1948), «Юность» (1950) и «Древо жизни» (1953). Это, как и «Жизнь Арсеньева» Бунина, — автобиография, художественно переработанная, главная фигура в ней — ребенок, подросток, юноша, молодой писатель Глеб, формирование личности художника от истока дней. Тетралогия представляет собой лирическое воспоминание о прошлом, временами окрашенное то грустной, то веселой, но всегда легкой иронией, это — лирическая поэма о прошлом героя и о прошлом России. В романах много «зайцевских» пейзажей, проникнутых тихой лирической грустью, какой-то импрессионистической «прозрачностью». И всегда типично русский, «левитановский» пейзаж.

Может быть, в романах тетралогии с наибольшей отчетливостью проявилась та особенность стиля прозы Зайцева, которую еще в 1907 г. Анастасия Чеботаревская назвала «мягкой акварелью», а вслед за нею многие эмигрантские критики определяли как «акварельность»^[9]. Сам же Зайцев считал, что в тетралогии «уже нет раннего» «импрессионизма, молодой „акварельности“, нет и тургеневскочеховского оттенка», что она отличается от других его вещей «большим спокойствием тона и удалением от остросовременного»^[10].

Жанр этого произведения Зайцев определил как роман-хроника-поэма. «Путешествие Глеба» «замыкало» зарубежный период его творчества, как «Голубая звезда» — русский.

Однако есть у Зайцева произведения и о современной (эмигрантской) повседневности. Самое значительное из них — роман «Дом в Пасси»^[11]. Это произведение ближе, чем другие вещи Зайцева, к классической романной традиции. В нем есть сюжет, действие, очерченные характеры, повествование ведется от третьего лица. «Дом в Пасси» — история жизни обитателей дома на одной из улиц Парижа, населенного почти сплошь русскими эмигрантами. И старик-генерал, и преуспевающая массажистка, и русский шофер, и русские барышни — представляют самые разные слои русской эмиграции. Дом выступает как бы макрокосмом русского зарубежья. Зайцев создает реалистические характеры и реалистические бытовые картины русской эмигрантской жизни. Но при всем бытовом реализме они лирически окрашены. Как сказал Г. Адамович, здесь «реализм внешне безупречен, в нем не к чему придраться. Но внутри что-то двоится, и никак не отделаться от мысли, что волнует обитателей дома в Пасси не жизнь, а лишь слабое воспоминание о ней»^[12].

Действительно, герои Зайцева живут все-таки в каком-то стилизованном мире. Не случайно главный герой романа — старый монах о. Мельхиседек, совершающий в миру свой подвиг милосердия и добра. И сам дом в Пасси предстает в романе неким «оазисом в пустыне». И несмотря на подчеркнутую реалистичность бытовых картин, роман оставляет впечатление все гой же импрессионистической фрагментарности. Дело в том, что точка зрения на окружающее все время смещается. Читатель видит мир то глазами автора, то глазами героев, воспринимает его через призму их восприятий. Париж, его быт видится только их глазами, а город, как признается Зайцев, чужд русской натуре. Отсюда-то и возникает стилизация жизни, «русское» ее восприятие.

Особое место в зарубежном творчестве Зайцева занимают писательские биографии, созданные в том же стиле лирического импрессионизма. Они интересны прежде всего тем, что открывают литературные пристрастия художника, его нравственные и эстетические взгляды. Это «Жизнь Тургенева» (1932), «Жуковский» (1952), «Чехов» (1954). Биографии написаны с повышенным вниманием к религиозной теме в творчестве этих писателей, которых Зайцев считает наиболее близкими себе.

Жуковского он называет «источником» русской поэзии, отмечает близкую себе специфику поэтического дарования поэта: «легкозвучную певучесть», «летучий сквозной строй» его стихов. Жуковский наделяется Зайцевым и явно преувеличенными чертами романтической «личной» религиозности. Характерен в книге тезис, который определяется мировосприятием самого Зайцева, что романтик Жуковский — служитель добра, «всегда, с раннего детства ощущал остро бренность жизни». Тургеневу же Зайцев приписывает ощущение с ранней молодости страха смерти.

Оценивая основной пафос зайцевской книги о Тургеневе, Ф. Степун писал, что в ней для Зайцева «важен и интересен не образ всем образованным людям известного Тургенева — западника, либерала, позитивиста и вдумчивого наблюдателя быстрых изменений в обществе, но иной, как бы ночной образ Тургенева с его страстями, печалями и причудами. Этот образ заинтересовал Зайцева в связи с его собственными проблемами, между прочим, как мне кажется, и с взаимоотношением благодатной любви и легкой смерти»¹. Тургенев, по Зайцеву, остановился на пороге постижения «светлой религиозности», потому и был лишен опыта истинной любви.

В биографической книге о Чехове (полное ее название «Чехов, литературная биография») Зайцев сосредоточился на личной и творческой жизни писателя, менее, чем в других книгах, вдаваясь в характеристику общекультуриого фона эпохи. И в этой работе акцентируется мысль о религиозном начале в творчестве писателя, в котором неосознанно раскрываются глубинные религиозные начала жизни. Зайцев считает, что, несмотря на материалистическое образование, Чехов в глубине души не мог быть атеистом, он лишь казался таковым. Во многих его произведениях отразились искания души, тоскующей по Богу. В этом смысле самой значительной вещыо в творчестве Чехова становится для Зайцева повесть «В овраге», в которой писатель, изображая мир, исполненный духовной темноты и бытового зла, показывает,.

¹ Степун Ф. Встречи. Мюнхен, 1962. С. 133.

Содержание как в конце концов над ним всходит «нездешний свет». Такая трактовка образа Чехова, его творчества, идейных исканий не вызвала сочувствия в критике. Но она отвечала мировоззренческой настроенности самого автора, его восприятию и современного мира, и прошлой России, восприятию, не лишенному определенной доли типично зайцевской сентиментальной умиленности.

Такой тональностью проникнуты и воспоминания Зайцева, собранные в книге «Далекое» (1965). Как сказал автор в предисловии, эта книга «о разных людях, местах — по написанию она разного времени, но все о давнем Большая часть книги — о России. Но в конце и об Италии». В ней собраны воспоминания о Блоке, Белом, Бальмонте, Бердяеве и Бенуа, Пастернаке и Балтрушайтисе. Завершается второй раздел книги («Италия») параграфом «Благословение — благодарение», написанным в 1961 г.; «Да будет благословенно искусство. Да будут прославлены мирной славой художники, верно и честно творившие. Да будет благословенна Италия, родина их, страна доброго и ласкового народа, простая и очаровательная, А если всего не увидел, если кроткая Кортона и сумрачно-таинственное Орвието глядят на тебя только из книг и со снимков, то возблагодарите Бога за то, что довелось видеть. Еще раз вспомни Апостола:

— За все благодарите".

В последней фразе книги основной пафос ее и, может быть, всего эмигрантского творчества Зайцева.

• [1] Зайцев В. К. Соч.: в 3 т. М" 1993. Т. 1. С. 41−54.
• [2] Русская литература XX века. М., 1916. Т. 3. Кн. 8. С. 65—66.
• [3] Зайцев В. К. Голубая звезда. М., 1989. С. 377.
• [4] Русская литература конца XIX — начала XX в. 1908—1917. М., 1972.С. 200−201. Содержание
• [5] Зайцев Б. Далекое. Вашингтон, 1965. С. 109—110.
• [6] Зайцев Б. К. Соч.: в 3 т. Т. 1. С. 51.
• [7] Вышел отдельным изданием в 1926 г. в Праге.
• [8] Зайцев Б. К. Соч.: в 3 т. Т. 1. С. 52.
• [9] Чеботаревская Ап. Б. Зайцев. Рассказы // Образование. СПб., 1907.20 февр. № 2. С. 96.
• [10] Зайцев Б. К. Соч.: в 3 т. Т. 1. С. 53.
• [11] Зайцев Б. Дом в Пасси. Берлин, 1935.
• [12] Адамович Г. Одиночество и свобода. Нью-Йорк, 1955. С. 205.