В кругу и вне круга

ЖЕНСКИЕ НАСТРОЕНИЯ

I.

Елена Сергеевна Галич вышла из круга…

«Ей вдруг представилось, что все люди, сколько их есть в мире, взявшись за руки, образовали большой круг, опоясали всю землю и играют в какую-то игру… И вот она опустила руки, вышла из круга, — и цепь замкнулась перед нею. Все кружатся, играют, а она стоит в стороне, уже свободная от их законов, идеалов, мечты».

С того момента, как она покинула круг людей, она стала добычей какого-то особого закона. — слепого, неумолимого закона, — который заставил ее перейти через ряд испытаний, через падение, через тяжелую жертву и привел к самоубийству. Но все эти испытания — и ее падение и самая смерть — были только праздной игрой судьбы с безжизненным телом, ибо Елена «умерла давно уже — с той минуты, как отвернулась от людей, злила из их круга…».

Итак, уйти из круга людей значило для Елены Галич умереть, и физическая смерть лишь увенчала то, что уже давно совершилось в душе этой женщины.

Но почему же Елене понадобилось покинуть круг людей? И почему, однажды покинув этот круг, она умерла, перестала существовать, как будто только в этом людском кругу и возможна была для нее жизнь?

Мы знакомимся с Еленой в апогее ее жизненного благополучия. Она в расцвете сил и красоты, ею восхищаются, ей завидуют, ее окружают поклонением и лестью, и на этом фоне тем ярче рисуется ее вечно юная, не стареющая любовь к мужу. У Галичей уже двенадцатилетний сын-гимназист, а они влюблены друг в друга, как в «утро любви». И эта любовь для них все: она заполняет их жизнь, она заслоняет собою все житейские заботы, заслоняет друзей, и знакомых, и даже родных детей. Такая любовь в наше время большая редкость. Жизнь интеллигентных кругов стала неуравновешенна, нервна; люди стали более впечатлительны, легче воспламеняются и увлекаются, но зато чувства их менее глубоки и менее прочны. Еще Тургенев сказал про Рудина, что легче всего увлекаются люди бесстрастные. Бесстрастие стало характерной чертой «героев нашего времени». Резко и быстро реагируют на впечатления, но так же быстро утомляются, впечатлительность притупляется, является жажда нового, свежего, более острого. Быстро загораются и быстро тухнут, как электрические лампочки, при свете которых они чувствуют и мыслят. И современные отношения между полами стали непрочны, неустойчивы. Там, где побочные соображения не вынуждают супругов жить вместе, — хотя бы у потухшего очага, — где люди руководятся только чувствами, а не «заповедями» или «общественным мнением», — там старый, «пожизненный» брак наших праотцев давно стал легендой. А там, где в угоду обветшалым кумирам — общественному мнению, ложно понятой нравственности, положению в обществе и т. д. — люди насильно связывают друг друга, — там за внешним благополучием таятся глубокие трагедии, разбитые иллюзии, горькие разочарования, тоска и неудовлетворенность или же — озлобленность, скрытая вражда, измена и самый пошлый, самый шаблонный адюльтер.

И не в «распущенности нашего века» здесь причина и не в «тлетворном» влиянии новой литературы, которая в конце концов сама только рабски передает то, что творится в жизни. Распущенность бывала во все времена, случается она и теперь, может быть даже чаще, чем прежде; новая литература — нечего греха таить — весьма плохонькая и носится без руля и без ветрил по воле неустойчивых общественных настроений; но не от них пошла беда. Мы живем в эпоху внутреннего переворота, в революционную эпоху, хотя у нас внешне царит покой кладбища. Идет большая ломка, тем более болезненная и тем сильнее уродующая лики общества, чем упорнее темные силы противятся и препятствуют родам нового.

Переворотные моменты всегда отличаются хаосом и смешением нравственных понятий. Новое общество не рождается из старого совсем готовым, чистеньким и хорошеньким, как бабочка, выскочившая из куколки. Глубокие материальные основы грядущего наталкиваются на отсталый, противоречащий им строй идеологии, особенно моральных понятий, господствующих в обществе. Они подтачивают их, как вешние воды подтачивают снег. Но пока новые моральные и вообще идеологические представления, соответствующие новому строю жизни, твердо оформятся и установятся, — царит хаос, смесь старого бурелома и новых побегов, нет твердых нравственных начал, нет того внутреннего критерия добра и зла, который руководил бы деятельностью личностей и масс. Если нет бога, тогда все можно, — говорил Иван Карамазов. Почти теми же словами рассуждает и Елена Галич: «Если человечество создало мораль, чтобы ввести порядок в жизнь, то ей до этого нет дела, потому что в человеческих законах она не чувствует божественного, а только человеческое, мелкое человеческое, его выгоду… Не ради бога, а для выгоды». Страх перед карающей десницей закона, «человеческого» закона, может удержать только мелкую душонку, как удерживает он или заставляет прятаться воришку или взламывателя. Для настоящего человека выше этого внешнего пугала стоит его собственное нравственное сознание, его внутренний бог, говорящий ему, что добро и что зло. Ради этого сознания человек, не колеблясь, переступает закон, и его мало трогает, что на его голову падут все бичи и скорпионы человеческих кодексов.

Но в моменты перелома средний массовый человек двоится. Он уже потерял своего старого бога, спутал некогда ясные и твердые границы добра и зла. А нового бога не обрел, не выработал в себе нового нравственного сознания, столь же твердого и бесспорного, столь же «категорического», как некогда было старое. И в этой раздвоенности он теряет себя, мечется, ищет бога, строит бога^[1], хватается за внешние нормы, забывая, что нужна только одна-единственная норма — внутреннее самосознание.

Естественно и понятно, что эта раздвоенность и эта внутренняя борьба резче всего и глубже всего захватывают натуры эмоциональные, привыкшие руководиться по преимуществу чувством, не развившие в себе контроля дисциплинированного ума и сдерживающего аппарата воли. А такими натурами являются прежде всего женщины и юношество. Не удивительно, что в этой среде процесс разрушения старых моральных основ идет особенно бурно и безудержно. Вчерашние кумиры оплевываются и низвергаются, недавняя горячая вера осмеивается, отвергаются все устои нравственности — той, старой, нравственности, хотя новой на ее место не выдвигается, — даже ценность самой жизни ставится под сомнение и нередко отрицается бесповоротно. Одним словом, наступает то состояние нравственной анархии, которое обычно прорывается в революционные моменты, когда на арену выступают широкие массы, выбитые из колеи старой жизни и не поставленные еще на рельсы новой. И сколько бы ни вопили охранители — люди очень твердых, очень старых и очень скверных принципов, — сколько бы ни кричали они о распущенности, безнравственности, хулиганстве и вырождении, — именно в твердости и устойчивости их принципов и кроется одна из причин этого «хулиганства».

Но Иван и Елена Галичи не повинны в этическом «хулиганстве». Они — отчаянные консерваторы в супружеской любви. Вся их жизнь вращается около нее, как земля вокруг оси.

«Что важно для их жизни? Важно, чтобы завод Ивана хорошо работал; важно, чтобы кругом них все было налажено и не беспокоило, чтобы старший, двенадцатилетний, мальчик и младший, шестилетний, были веселы и здоровы, чтобы старики, отец и мать Ивана, ни в чем не нуждались, чтобы прислуга не менялась и не нарушался привычный покой, а еще важно, важнее всего этого — их любовь».

Две самодовлеющие величины — Иван и Елена — заперлись в этом эгоистическом и самодовольном чувстве, и весь мир для них не более, как придаток к их жизни, к их любви, к их потребностям. «Я никого и ничего не люблю, — говорит Галич жене, — ничем не интересуюсь, кроме тебя. В жизни я, как хорошая машина, работаю исправно, но и равнодушен я ко всему, как машина. Для меня весь мир — это я и ты, и никого в нем, кроме нас, не существует». И они создали для себя гнездо на высокой скале, вдали от людского глаза, приют счастья и радости.

Все, чего могла бы желать Елена, у нее есть. Она достаточно богата, то есть имеет широкую возможность ходить по магазинам и тратить деньги, а для дамы из общества это одно из самых важных условий благополучия. Муж для нее не простой «сожитель» и отец детей, а близкий друг, который делится с нею своими мыслями и самыми интимными переживаниями. Он развивает перед нею свои философские взгляды, — плоды этого мы увидим впоследствии, — а она передает ему свои настроения звуками Моцарта; для этого она даже рояль в спальню поставила, чтобы иметь его во всякий момент под руками. Утром, прямо с постели, в одной рубашке, она часто садится за рояль и уходит в мечтах куда-то в неведомые миры. Наконец, у нее есть дети, которых она очень любит. Правда, ее материнская любовь несколько особого свойства, — это любовь светской женщины, любящей детей, как она любит свой рояль, свою болонку, свой японский сервиз и прочие дорогие для нее предметы, делающие жизнь приятной и разнообразной. Дети, конечно, всецело находятся на руках наемных рабов, и когда матери иной раз вздумается побеседовать с любимым ребенком, она с отчаяньем думает про себя: «Как я холодна к детям, как мне неинтересно с ними… Отчего же это? Я ведь люблю их, я страстно люблю их…» Но вне этих минут горечи — быстро проходящих, конечно, — она имеет все основания быть довольной своей жизнью. Чего ей еще желать? Птичьего молока? Кажется, — ешь, пей и наслаждайся жизнью, как говорил Базаров. А между тем — между тем Елена вышла из круга и погибла. Почему же?

Очевидно, не помогло ей, что она скрылась на высокой скале в башне из слоновой кости, оградившись от всего мира. Очевидно, злое поветрие, опустошившее души ее современников, проникло через все запоры и поразило и ее душу. Очевидно, нельзя безнаказанно жить во время развала и переворота, нельзя отворачиваться от «проклятых вопросов», нельзя скрыться от них за крепкими стенами и массивными дверями, — эти вопросы в той или другой форме ворвутся в конце концов в ваше святая святых, как вихрь, опрокинут аккуратно и красиво расставленные фигурки в вашей кумирне и заразят вас ядом сомнения и раздумья — этого начала всякой новой жизни, но вместе с тем и конца всякого покоя, благополучия и уютного счастья. И тем опаснее и гибельнее эти сомнение и раздумье, чем больше досуга имеет человек, чтобы копаться в своей душе, чем восприимчивее он к новым впечатлениям, чем слабее в нем сдерживающие силы ума и воли.

II.

Все эти условия, так благоприятствующие ращению семян сомнения и раздумья, имеются в Елене Галич налицо. Ее жизнь — жизнь праздной женщины. Благодаря заводу Ивана, — то есть людям, вынужденным работать на его заводе, — Елена окружена комфортом. Ей нечего делать, — за нее все делают другие. Имеются наемные люди, которые ведут хозяйство, подают в определенное время обед, чай, ужин; есть наемные люди, которые заботятся о детях, — умывают, одевают, кормят, учат, укладывают спать; есть наемные люди, которые доставляют Елене нарядные туалеты, модные шляпы, изящное белье и обувь; все за нее делают наемные люди, ибо она имела счастье родиться в эпоху капиталистического хозяйства, и притом совершенно исключительное счастье стать женою не рабочего, трудящегося на заводе Ивана, а самого этого Ивана, владельца завода, предпринимателя, капиталиста. Этим положением определена ее роль в «национальном хозяйстве».

Это, конечно, не личная вина Елены, это беда всех дам из общества — из буржуазного общества, хотя редкие из них сознают эту беду, — что им совершенно нечего делать на свете. Есть два стимула работы в широком смысле слова, это — нужда, печальная необходимость трудиться для заработка, то проклятие труда, которое было возложено на семя Адамово, обреченное в поте лица своего есть свой хлеб насущный. И есть другой стимул: жажда интересной, приятной, захватывающей работы — работы, дающей внутреннее удовлетворение. Такой работой «по душе» обыкновенно является творческая работа в самом широком значении. Женщине обеспеченного буржуазного круга чужды оба эти стимула. Работать по нужде ей, конечно, не приходится. Работа же творческая ей недоступна. Попадаются, конечно, и в этой среде талантливые единицы, но это не изменяет общего правила. Вот возьмите хотя бы Елену: она прекрасная музыкантша, но разве это может заполнить и осмыслить ее жизнь? Профессионально музыкой она не занимается — и все по той же причине: для заработка ей это не нужно, а творческих элементов в ее музыкальности нет, ибо она, как почти все женщины-музыкантши, не исключая и профессионалок, способна только воспроизводить чужое творчество, но не творить сама.

В среде зажиточной буржуазии и крупной буржуазной интеллигенции вы встретите немало способных, умных, интересных женщин, но жизнь их в конце концов уходит на пустяки, на искусственное заполнение пустоты жизни. Они читают, рисуют, играют, поют, даже думают, — но все это остается в узких рамках более или менее приятного препровождения времени, все это обесценивается своей собственной бесцельностью. К чему все это? Для того чтобы развить цельную, гармоническую личность. Прекрасно, но ведь для этого нужно быть прежде всего свободной личностью, а не придатком к мужу, не частицей квартирной обстановки. А разве может быть свободна женщина, когда она на каждом шагу связана с мужем, с его материальным и служебным положением, с его денежными и карьерными соображениями, когда она, не разрывая по существу семейной жизни, не может устроить свою личную жизнь так, как подсказывает ее внутреннее стремление? Она может свободно распоряжаться убранством квартиры, расставлять мебель по своему вкусу, менять обивку кресел, подбирать под стиль сервировку, — но как только вопрос коснется ее свободы распоряжаться своей собственной личностью, она больно чувствует цепь, крепко приковывающую ее к жизни мужа. Какая же личность может выражаться в таких условиях, кроме личности изящной игрушки, служащей предметом развлечения для мужа и украшением его гостиной?

Жизнь зажиточных слоев в доброе старое время требовала других качеств от жены. Тогда было сложное хозяйство, нуждавшееся в бдительном надзоре и руководстве хозяйки. При куче слуг, даже при рабском труде дворовых, хозяйки всегда должны были много работать и много знать. Этой устойчивой, крепкой жизни отвечала столь же устойчивая и крепкая нравственность, — простые, ясные, незатейливые правила, «заповеди», дававшие готовые ответы на все случаи жизни.

При современном строе эта хозяйственная деятельность женщины сохранилась только в среде мещанства да старозаветного купечества, до сих пор тяготеющего к идеалу «дома — полной чаши». Женщине интеллигентного зажиточного круга она стала чужда. Какая может быть хозяйственная деятельность, когда повар или повариха лучше вас знают, что делать, когда кладовая и погреб помещаются в большом магазине, откуда вы по телефону заказываете каждый раз все, что вам нужно, когда всякая вещь покупается готовой или заказывается мастеру, а дома ничего не производят, а только потребляют? Что тут делать хозяйке? Ей остается только изыскивать способы, как заполнить день.

Этим новым — нелепым и нездоровым — условиям жизни женщины соответствует и новая психика ее. Сознание женщины приспосабливается к ее бесполезности. Она сама смотрит на себя как на игрушку, украшение, предмет роскоши. Ее положение кажется ей вполне нормальным и разумным, — мало того, она готова возвести себя в перл создания. «Всякий сказал бы, что люди работают для людей, а Елена знает, что — только для нее. Весь мир и существует для того, чтобы удовлетворить все ее желания… Даже солнце работает на нее, согревает землю, освещает улицы, а вот она ничего не делает и лишь бесстрастно принимает». И только в силу этой гармонии внутреннего мира женщины с ее внешним положением может она спокойно жить, наслаждаться жизнью и не чувствовать ее убийственной пустоты, бессмысленности и унизительности. Только пока чуждо ей сомнение, пока спит в ней раздумье, и возможна эта жизнь. Правда, в силу всех условий воспитания и жизни женщины-игрушки редким из них доступно сомнение и раздумье; быть может, одна на тысячу появляется — как урод в семье — с мыслью, способной к движению, с чувством, способным к подъемам, с волей, способной к действию. «Среди лукавых, малодушных, шальных, балованных детей» такие глубокие натуры бывают только исключением. Да и они подчиняются влиянию круга, живут общей жизнью, поклоняются общим кумирам и довольствуются пустотой и бессмысленностью такого существования. Но довольно, чтобы какое-нибудь — нередко пустяшное — обстоятельство вывело из равновесия такую женщину, встряхнуло ее бездеятельную душу, и червь сомнения и раздумья начнет грызть ее мозг и сердце. И тогда — горе ей — он не остановится в своей разъедающей работе, не оставит своей жертвы, пока не доведет ее до гибели или возрождения. Такими моральными толчками для спящей женской души является нередко любовь; но в эпохи глубоких общественных переломов душа женщины способна проснуться и от ярких событий социальной жизни. Вспомните тургеневских женщин, живших в годы переворота 50—60-х гг. и сумевших подняться так высоко над своим кругом.

Елена Галич тоже жила прежде спокойной, уравновешенной, самодовольной жизнью. «Все человеческое имело для нее ценность. Она верила в бога, знала, что хорошо, что дурно, что нужно и что ничтожно». Она вела ту же праздную, пустую жизнь и ни над чем не задумывалась, ничем не смущалась — выезжала, принимала у себя, а в минуты лирических настроений призывала на помощь Моцарта и Бетховена. Но лет пять тому назад произошел переворот. Под влиянием философских разговоров с мужем, вследствие чтения книг, благодаря размышлениям, — Елена постепенно растеряла свои прежние этические устои. Убедилась, что бога нет, изверилась в человечестве, утратила критерий добра и зла. «Какую роль можно отвести добру и злу, исканиям и вере среди ужаса этих квадриллионов лет и биллионов верст, и во что ей верить, если она все это знает; знает, что непременно умрет, как комарик какой-нибудь, как василек?» Это разрушение прежней косной, рабьей психологии Елены имело, конечно, свою положительную сторону. Оно пробудило в ней сомнение и раздумье. Но вместе с тем оно таило в себе серьезное жало, зародыш гибели. Есть духовные ценности, без которых не может существовать человек, по крайней мере обыкновенный, средний человек. К ним в первую голову принадлежит нравственная мирооценка. Если вы отнимаете у человека его этический критерий, не давая ему нового, — вы погружаете его в мрак, вы толкаете его, слепого, на бездорожье, готовите ему гибель. А философия Ивана — очень поверхностная и банальная, но исключительно разрушительная, бесплодная, как камень, — могла только вытравить прежние этические ценности из души Елены, но не могла дать ей ничего нового. Появись на пути Елены другой человек, с бодрой душой, с верой в будущее, с смелым полетом мысли, — и он увлек бы ее на вершины, огнем своей души вытравил бы ее старую, истлевшую веру, зажег новое пламя в ее сердце и повел бы ее — правда, прочь от мужа, от сытого довольства и покоя, — но к новой, богатой, деятельной жизни. Но ее учителем был ее муж, представитель поколения, упершегося в тупик, видящего перед собою единственную перспективу — смерть. Он возвел смерть в оправдание жизни, сделал ее ключом бытия, целью и смыслом земного существования человека. И этим трупным ядом он заразил душу Елены. Она осталась в своей пошлой, скучной светской обстановке с опустошенной душой и в то же время с сомнением и раздумьем.

«В чем смысл моей жизни? — размышляла она. — Когда я думаю о себе и оглядываюсь на свою жизнь, то вижу, что я всегда была паразитом… Какой же тут смысл? Я ничего не принесла ни людям, ни миру, никому ничего не дала, ни для кого ничего не сделала, не приносила жертвы, не трудилась; не творила добра, ни зла, не знала радости усилия, ни восторга достижения — какой же смысл в моем существовании и для чего я явилась на свет?».

Когда человек задает себе этот вопрос: для чего я существую — именно я, живая, конкретная, данная личность, а не человек вообще, — тогда вы можете быть уверены, что этот человек — нравственный банкрот. Каждый человек, нашедший свое место в обществе, — даже самый маленький — твердо знает цель своего существования, знает, даже ни разу в жизни не задумавшись над этим вопросом. Какова бы ни была эта цель — осуществление идеала, карьера, научная работа, чин действительного статского советника, воспитание детей и т. д., — она осмысливает жизнь, вкладывает в нее содержание, делает ее разумной и нужной.

Но горе человеку, перед которым встает вопрос: зачем я существую? Значит, жизнь его потеряла смысл, лишилась разумного содержания, стала ненужной. Так стала ненужной и бессмысленной и жизнь Елены Галич, после того как она потеряла своего прежнего бога и не нашла никакой новой путеводной звезды в жизни. Жить той жизнью, бессодержательной и праздной, стало немыслимо: сомнение и раздумье делали свое дело. Создать новую жизнь? Но какую? На чем построить ее? Чем осмыслить? Все тот же безысходный вопрос: «В чем смысл моей жизни?» У нее все есть… и вот оттого, что все есть и ничего не нужно, ей плохо. Она не несчастна, она счастлива, и это хуже всякого несчастья… Сиди перед зеркалом, разглядывай себя со всех сторон, улыбайся, плачь, если хочешь, а душа спит, замерла". У нее все есть, кроме одного — цели жизни.

Когда жизнь человека теряет смысл, становится ненужной для него или для других — ибо есть люди, которые находят цель своей жизни в служении другим, а это далеко не худшие среди нас, — тогда человеку остается только умереть. Бабушка Елены давно стала ненужной, она живет только по инерции, как истлевшие от ветхости предметы держатся в прежнем виде и ждут случайного толчка, чтобы рассыпаться в пепел. Но она уже мертвая и на все вопросы отвечает коротким «я ушла». И с того момента, как Елена утратила естественный, бессознательный интерес к жизни, с тех пор, как она поставила трагический вопрос: «В чем смысл моей жизни?» — она тоже «ушла», — вышла из круга, умерла духом. Жить ей было больше незачем. Оставалось только умереть. Но молодая, здоровая женщина, окруженная всем, что люди называют счастьем, не может так просто отказаться от жизни. Нужно пройти через ряд испытаний; нужно отрезать себя от этого счастья; нужно сделать возврат к нему невозможным, — и только тогда смерть явится желанным другом и избавителем.

Тот разъедающий анализ, которым заразил Елену ее муж, опустошил и его душу. «Разве в моей душе все спокойно? — раздумывает он. — Для чего мы живем? Зачем явились на землю? Может быть, смерть — самое важное?

Ведь кто понял ее власть, для того уже ничего не существует, нет ценного, ни великого, ни малого, ни призрачного, ни безобразного, ни доброго, ни злого… А я понял". Но если вы сопоставите эту формулу Ивана с размышлениями Елены о смысле ее жизни, вам сразу бросится в глаза коренное различие в самой постановке вопроса: Елену интересует смысл ее жизни, для нее это личный вопрос, ибо именно перед нею, Еленою Галич, разверзлась бездна, грозящая ей гибелью. Напротив, у ее мужа вопрос ставится в общей, не личной форме, — «для чего мы живем», мы, люди, человечество, род людской. Такой вопрос может ставить всякий человек, даже совершенно ясно сознающий цель и смысл своей личной жизни. И в этом различии между «я» Елены и «мы» Ивана кроется коренное противоречие женской и мужской психики в современном обществе. Пессимистическая философия Ивана нисколько не мешает ему ездить каждое утро на завод, коммерчески хорошо вести дела; мысли о «квадриллионах лет и биллионах верст» не заставят его ошибиться и на десяток рублей при приеме заказа; ради неизбежной гибели миров он не упустит случая вкусно поесть, повеселиться в кругу друзей и уединиться с женой в спальне. «Не думай ни о чем, — утешает он себя, — люди, мир, вселенная, это — ничтожное. Правда в ней, в Елене, в этом маленьком, отграниченном от природы существе; правда в ее теплоте, в твоей любви к ней, в ее розовых руках». Такова его практическая поправка к теоретической формуле мирового пессимизма. И понятно, Ивану и в голову не придет кончать жизнь самоубийством из-за этических противоречий. Делецпрактик, — а таким является всякий человек, прокладывающий себе путь в людской толпе, — по необходимости оппортунист, его деловая жизнь — сплошной компромисс между принципами и выгодой, а такие условия неизбежно создают и оппортунистическую, двуличную психику, для которой вопросы остаются вопросами, а практическая жизнь — практической жизнью. Делу время, а потехе час. Одно другому не мешает.

Но Елена — женщина, а женщины не участвуют в деловой жизни, а потому не обладают этой своеобразной диалектикой дельцов, умеющих примирять непримиримое и объять необъятное. Женщины — надо отдать им справедливость — редко задумываются над вопросами бытия и долженствования, но когда что-либо выводит их мысль из косности, они мыслят абсолютно, прямолинейно, с бесстрашной последовательностью, без оговорок и без корыстных расчетов. Да — да, нет — нет, а прочее от лукавого. Поэтому так беспомощны они в теории, но зато они часто оказываются более правы и более честны в вопросах практической морали. Не случайность, что в нашей литературе женские типы стоят неизмеримо выше мужских в вопросах этической последовательности; характерно, что эти женские типы более ценны и в художественном отношении. Это лучшее доказательство, что литература верно отразила жизнь. В то время как Иван приходит в результате своих размышлений к культу «теплоты» и «розовых рук», жена, Елена, исходя из тех же посылок, доходит до отрицания всякой этики, всякой общественности, до отрицания смысла жизни, и, в частности, своей жизни. И от слова она последовательно идет к делу.

Когда человек теряет руководивший им нравственный критерий, он тем ниже свергает вчерашние кумиры, чем выше ставил их в своей оценке. Самое дорогое вчера подвергается наибольшему оплеванию. Ренегаты обыкновенно не ограничиваются простым отречением от прежней веры, а со злобою преследуют и топчут в грязь ее учения. То же самое случилось и с Еленой. Утратив ту прочную веру, которая позволяла ставить ее любовь к мужу во главу угла ее жизни, она должна была неизбежно подвергнуть эту любовь самым тяжким испытаниям, предать ее поруганию, чтобы сжечь корабли и сделать практический вывод из того учения, в которое на свою голову посвятил ее Иван.

Любовь в жизни женщины играет громадную, центральную роль. Как бы сильно и пылко ни любил мужчина, он из-за этого не перестанет ходить на службу, добросовестно и внимательно заниматься делом, исполнять самым корректным образом все свои обязанности. Внутренние перевороты не нарушат внешнего течения его жизни. Напротив, в жизни женщины любовь производит целую революцию — и не только в ее сокровенных переживаниях, но и в ее внешних навыках и образе жизни. Из-за любви женщина может забросить свои дела, может отречься от веры и может бросить отца и мать, может забыть даже родных детей. Вся жизнь современной женщины — а тем более женщины зажиточного круга — складывается таким образом, что сфера сексуальных отношений выходит далеко за пределы, положенные ей законами природы, и налагает на всю ее жизнь свой характерный отпечаток. Не удивительно, что на этом поле происходят почти все битвы, испытания, победы и поражения женщины. Здесь же нередко решается и ее гибель.

Когда было нарушено нравственное равновесие Елены, это сразу отразилось на ее сексуальной жизни. У нее появились новые, небывалые мысли.

" — А тебе не странно, что я только тебе принадлежу? — спрашивает она однажды мужа.

• — Я не понимаю, — ответил Иван.
• — Но я ведь не виновата, что у меня такие мысли! Порой мне хочется чего-нибудь деятельного. Чем мне заполнить день? Иногда мне жаль, что я так умру, не узнав всего, что есть в мире. Я не обманываю себя. Наша жизнь не совершенство, и ты не совершенство, и бывают минуты, когда мне хочется подойти к окну, открыть форточку и высунуть из нее голову".

Вы видите, как в этих словах положительные элементы сомнения и раздумья нелепо переплетаются с самыми скверными мыслями. Елене хочется «чего-нибудь деятельного»; это очень хорошо. Она уже считает их жизнь несовершенной; это большой шаг вперед. Ей хочется подойти к окну и открыть форточку; и это прекрасно, и не только форточку, все окно следует открыть и впустить в затхлую атмосферу бездеятельного семейного счастья свежего воздуха. Все это пока здоровые зерна самого анализа, выведшего уже не одного человека из тупика эгоистического бытия на широкую дорогу человеческой жизни. Но на ваших глазах эти здоровые семена падают на нездоровую почву — на гипертрофированную сферу половых переживаний. И вместо здоровой любознательности к человеческой жизни эти семена порождают нездоровое сексуальное любопытство. Любовь к мужу у нее осталась и нисколько не уменьшилась, но вместе с облагораживавшим ее нравственным критерием ушла и та целомудренность, девственность, которую сохраняет женщина, знавшая только одного мужчину. После вечера, проведенного в обществе ухаживающих за нею мужчин, Елена сознается, что «ей было интересно с ними… Она даже не сумела бы сказать, что именно. В действительности стыдно, нехорошо и ненужно, — каждое слово Глинского и Болохова, если понять прямо, оскорбительно, но оттого, что оскорбительно, оттого, что стыдно, она испытывала какое-то особенное, незнакомое удовольствие, очень странное и волнующее». Здесь ясна борьба прежней целомудренности, которую оскорбляют пошлые ухаживания салонных львов, с новым любопытством, жадно поглощающим эти «странные и волнующие впечатления». Трагедия Елены и всякой женщины ее положения в том, что, когда она хочет открыть форточку и просунуть голову, оказывается, что форточка выходит на тесный закоулок пошлости и грязи. Не широкий простор жизни человеческой — богатой, разнообразной, захватывающей — виднеется из окна ее гостиной, а все тот же узкий мирок праздных, пошлых, развращенных людей; не свежим воздухом пахнет на нее через открытую форточку, а все тем одуряющим запахом крепких духов, от которого кружится у нее голова на всех балах; не бодрый говор разноголосой толпы услышит она через открытое окно, а все те же затасканные банальные комплименты, которые тысячи мужчин тысячи раз повторяли на разные лады тысячам женщин и которые все же женщины выслушивали с удовольствием, как нечто «странное и волнующее». Положение Елены безысходно: она обречена жить в этом обществе, она не в силах выйти из него, — выходя из этого круга, она выходит из круга людей вообще. И раз потеряв равновесие, ей остается только катиться вниз по наклонной плоскости.

А тут еще является как бы логическое обоснование этого «странного и волнующего», что так приятно возбуждает любопытство Елены. Ее приятельница Люба Малиновская бросила любимого прежде мужа и сошлась с другим, и вот как она объясняет свой поступок:

«Если одна любовь делает жизнь прекрасной, то почему останавливаться на одной? Другая любовь должна сделать жизнь еще прекраснее, интереснее, богаче… Важно не то, сколько разлюбить, а важна правда. Каждая новая любовь раскрывает душу глубже, делает ее и разностороннее, и радостнее, и солнечнее. Пока я любила только мужа, я была точно девушка, а вот теперь, полюбив другого, мне открылось новое. Прежде я была в цепях заповедей, в цепях человеческой выдумки, а когда я цепи порвала и вырвалась на волю, то увидела, что исповедовала ложь и жила в неправде. Я не хочу подчиняться человеческим заповедям, — моя душа — моя заповедь. Указанная спасителем любовь, закрывающая душе все выходы, это — ужас, каторга…».

Эта своеобразная логика должна казаться весьма убедительной Елене, уже утратившей свою целомудренную неприступность и зараженной сексуальным любопытством. На самом деле, как просто: если одна конфета вкусна, то две вдвое вкуснее: если одна любовь — радость, то две — двойная радость, а три — тройная. Про мужчину сказано в евангелии: кто смотрел на женщину с вожделением, тот уже прелюбодействовал с нею в сердце своем. Про женщину можно сказать еще более ограничительно: если женщина только в мыслях своих вожделела греха, она уже совершила прелюбодеяние в сердце своем. Правда, не каждая женщина в состоянии шагнуть от этого мысленного прелюбодеяния к физическому падению. Редкая женщина не знает греховных мечтаний и соблазнов; если бы можно было заглянуть в тайники мысли самой целомудренной женщины, она могла бы показаться испорченнее мужчины. Но у женщины сильны некоторые задерживающие моменты, прежде всего страх — страх решительного шага, страх перед мужем, страх перед физической близостью с «чужим» мужчиной, страх перед общественным мнением, страх за свой покой, и много других страхов. Мы уже видели, что у Елены нет возражений этического свойства: если бога нет, все можно, — а у нее нет бога. Но у нее есть другой задерживающий элемент — ее девственность, ее чисто девичий страх перед «чужим» мужчиной (не мужем). «Я представляю себе чужого на твоем месте», — говорит она мужу… «Страшно, — она даже закрыла глаза, — ужасно страшно!.. Не могу!..» Девушки испытывают безотчетный страх перед близостью с мужчиной. Физическая любовь сама по себе кажется им чем-то скверным, грязным, омерзительным… И только сильное чувство, горячая, идеальная любовь парализует эту боязнь, заставляет их принимать как естественное и должное то, что вне идеальной любви казалось абсолютно неприемлемым. В сходном положении находятся и женщины, знавшие одного мужчину, — разумеется, если этот мужчина не успел развратить их. Приняв любовь физическую как естественное последствие и дополнение любви духовной, они сохраняют свойственную девушкам целомудренность мысли. В их представлении физика и психика любви нераздельны, — это две стороны одного и того же явления. Попробуйте искусственно разделить их, и вы изуродуете душу женщины. Ограничьтесь одной психикой, — и платоническая любовь породит неудовлетворенность, наводнит мысль «странными и волнующими» образами, заставит женщину «прелюбодействовать в сердце своем», загрязнит ее душу. Прогоните психику любви, дайте самодовлеющее существование физике, — и любовь превратится в игру, в спорт, в рискованное развлечение, при котором сам собою возникает вопрос Любы Малиновской: если одна любовь — хорошо, то две — лучше, а три и того лучше. Есть вещи, которые нельзя расчленить, не изменив коренным образом их природы, и среди них на первом месте стоит единая, цельная любовь.

Люба Малиновская — женщина, по-видимому, решительная — бросила мужа, с которым чувствовала себя девушкой, и сошлась с Елецким. Ей кажется, что она обогатила свою душу, но это самообман. Она обогатила только свой жизненный опыт, приобрела материал, а с ним и интерес к сравнительному мужчиноведению; будет только естественно, если она через год бросит Елецкого и займется изучением нового материала. Но душа ее ровно настолько же обеднела. Ибо. настоящая, подлинная любовь есть всеобъемлющее, безграничное чувство; ее пределы только в емкости человеческой души — могущий вместить вмещает. Поэтому прибавить к ней ничего нельзя, обогатить, увеличить ею душу нельзя, как нельзя увеличить бесконечность прибавлением к ней хотя бы десяти новых бесконечностей. И по мере того как Люба Малиновская подменивает это огромное чувство любви сексуальным любопытством, поисками «более прекрасного, интересного, богатого» (каковое есть результат, а не цель любви), она ощипывает, умаляет, кастрирует свою любовь. Люба Малиновская не только мирится с такою жизнью, но находит в ней особую прелесть и интерес. Елена Галич не могла бы пойти по этому пути; это натура более глубокая и цельная. Встающие перед нею вопросы она должна доводить до окончательного решения. Либо ее жизнь, вся целиком — с любовью к мужу и детям, Моцартом и Куно-Фишером, с балами и любимыми духами — имеет смысл и оправдание; либо она бессмысленна и бесплодна, и тогда ее не оправдывают ни любовь к Ивану, ни Моцарт, ни дети, ни духи. В душе Елены царит хаос: она утратила свои прежние ясные и определенные нравственные устои, и ей все можно; но она сильно любит мужа, и это служит как бы направляющей ее жизни: ее мысль изъязвлена сексуальным любопытством, но она еще слишком целомудренна, чтобы без отвращения принимать ласки Глинского. А между тем она уже выведена из равновесия, в подпольной лаборатории за пределами ее сознания уже решаются ее судьбы, и какая-то стихийная сила предуказывает ей путь падения: ты потеряла мерило добра и зла, ты изверилась в смысле своей жизни, ты вышла из круга, вне которого для тебя нет бытия, — ты должна погибнуть; тебя манит соблазн жизни, ты хотела бы «узнать все, что есть в мире» — ты отведаешь греха, и он убьет в тебе жажду жизни; тебя привязывает к этому миру любовь к мужу и детям, — ты оттолкнешь их, ты втопчешь в грязь эту любовь и будешь свободна. И когда ты пройдешь через эти испытания и ничто уже не будет тебя приковывать к этой жизни, — ты умрешь, и даже рада будешь умереть.

Первым опытом «выглядывания через открытую форточку» явилось для Елены ухаживание Глинского. Это было худшей формой испытания. Глинский — здоровый, упитанный самец, соблазнитель неумных и ждущих падения салонных красавиц, — представляет наиболее отрицательный, с точки зрения истинной любви, образец мужчины. Это один из тех распространенных типов, которым при слове «любовь» рисуется красивое женское тело, способное удовлетворить похоть. Правда, ухаживание Глинского, грубое и наглое, возбуждает в Елене одно отвращение, но от этой грязи кое-что прилипает к ее душе. Форточка оказалась открытой на самый омерзительный уголок мужской души; через эту форточку Елена впервые ясно и четко увидела, на чем покоится интерес мужчин ее круга к женщине, что лежит в основе их «рыцарства», ухаживания и поклонения. И ей стало противно. Но так как открытая ею черта была общим достоянием всех мужчин, с которыми ей приходилось встречаться, то она вдруг увидела в них всех что-то общее — гнусное общее. Когда пришел уславливаться относительно занятий новый репетитор и, заинтересовавшись изящной барынькой, стал ее разглядывать, она и здесь заметила то же общее, мужское. «Как странно, — думала она, — когда он посмотрел на меня, то сделался похожим на Глинского и Ивана. Я узнала что-то новое, чего раньше не знала. Я как будто открыла ту дверь, к которой мне было запрещено подходить».

Казалось бы, после этого печального опыта Елене следовало захлопнуть форточку, уйти вглубь своей квартиры и спасаться около Ивана, детей и Моцарта. Еще могло спасти ее какое-либо потрясение, которое заставило бы ее сменить праздную жизнь «жизнью деятельной, полной забот и тревог», и утраченную маленькую правду заместить маленькой практической правдой, годной для повседневного употребления. И такой момент был. Захворал Иван. «В один миг перестали существовать и непонятное, и греховное, рождавшие страдание мысли и совести, уничтожилась ее связь с бесконечным, с миллионами верст, с вечностью, и затерся, заглох в душе образ Глинского». Но прошло лето, Иван выздоровел, жизнь вернулась в прежние рамки, и Елена очутилась опять у той же форточки, от которой не было отступления к старому покою. Ведь у Ивана Галича есть друзья — кроме Глинского есть Болохов, кроме Болохова есть Савицкий, и еще, и еще. И каждый из них за честь почтет совратить жену приятеля: уж так устроен этот нравственный мир господ жизни. В Елене есть некоторая доля отпорности, и она борется с засасывающей ее тиной. Своей — вернее мужниной — философией, смутным стремлением к «открытой форточке», сексуальным любопытством, всем тем хаосом, который образовался в ее душе, после того как она вышла из круга, — она загипнотизировала себя, внушила себе, что изведать неведомое, достичь того неоформленного, что волнует ее мысль, она может только через любовь. Любовью, или суррогатом любви, может она освободиться от невыносимой раздвоенности.

Но с этим неясным, инстинктивным стремлением встречается, складывается последний запас ее отпорной силы, и получается неожиданная равнодействующая: Елена отдается Савицкому. Савицкий — уже немолодой, обрюзгший, опустившийся человек, с седеющими усами и мешками под глазами, — самый неподходящий любовник. Но он — мягкий, нежный, сентиментально влюбленный в Елену; его любовь кажется ей менее тягостной, менее наглой, менее обидной, вообще меньшим злом. Ведь эта любовь для нее не радость, а неизбежное испытание, последняя жертва. Свою любовь к Ивану, свою любовь к детям она должна бросить в ту трещину, которая образовалась в ее душе и с которой она не может жить. И это испытание Савицкий сделает более легким, чем кто-либо другой, эту жертву он сделает менее тяжелой и оскорбительной. Так больные женщины нередко охотнее обращаются к посредственному, но доброму и сердечному врачу, чем к врачу хорошему, но суровому. Ласка нужна женщине, как солнце цветку.

Елена полюбила Савицкого: «Она ни в чем ему не призналась, ни разу не проронила слова о своих чувствах, и все-таки он знал, что она полюбила…» Когда он попросил ее прийти к нему, она ничего не ответила, только кивнула головой. Этим кивком она бесповоротно решила вопрос.

Вот она у Савицкого, — «лицо ее, бледное, без кровинки, суровое, почти монашеское, выражало покорность. Точно она пришла сюда не ради любви, а принести последнюю жертву, может быть, поставить последний вопрос…» Елена все время ведет себя как загипнотизированная. Словно она дала кому-то обет совершить роковой шаг, вымолила себе наименее тяжелые условия и теперь добросовестно, честно исполняет свое обещание. Нет больше ни Савицкого, ни любви — есть только необходимость принести себя в жертву. «Она ясно слышит торжественные, спокойные звуки Моцартовой фантазии: трали-там-там, я сделала непоправимое, трали-там, непоправимое… И опять то же, но уже очень грустно и глубоко: трали-там, непоправимое…» И, сделав непоправимое, она лежит на кровати, устремив взгляд в одну точку, и беззвучно плачет.

Савицкий, конечно, ничего не понял в происшедшем. С отсутствием чуткости, обычным у мужчин, привыкших переходить от женщины к женщине, не останавливаясь над их психикой, не задумываясь над их сложными движениями, он с первого же момента не понял значения любви Елены. Он понял только, что Елена «необыкновенная» женщина, этим отличил ее от десятков других женщин, прошедших через его объятия, — и успокоился. Он слишком жаждал ее тогда, чтобы догадаться заглянуть в ее душу, — ведь женская душа для мужчины этого круга «потребительной ценности» не имеет. Теперь, после ее жертвы, он почувствовал фальшь, но все-таки ничего не понимает. «Он ходит от дверей к окну и обратно и думает о том, как все вышло гадко, нехорошо, точно с девушкой. Вместо восторгов забытья, упоения было мучительно и грустно. Все время она молча плакала и, уже принадлежа ему, была такая же далекая, незнакомая, необыкновенная, как всегда». «Необыкновенная» — в этом Савицкий, бесспорно, прав. «Обыкновенные» женщины его круга не делают трагедий из того, что потеряли веру в бога и критерий добра и зла, не ставят себе вопросов о смысле жизни, не кончают жизни самоубийством из-за душевного разлома, а либо живут «верными супругами и добродетельными матерями», либо заводят любовников и осмысливают этим свое бессмысленное существование.

Когда Елена, одетая, стояла уже в передней, ей хотелось сказать Савицкому: «Скорее, скорее отсюда! Всего один час прошел, как я здесь, а мне кажется, что я перешагнула вечность… Миллионы верст отделяют меня от прошлого». Ведь собственно это посещение Савицкого и было роковым переходом через грань вечности. После этого умереть было легко и даже радостно. Но этот шаг был самым трудным, самым мучительным. Если бы она смогла умереть, не сделав этого шага, ей и тогда смерть казалась бы легче, чем такая жертва. Тогда бы даже из петли — если бы ее случайно спасли — был бы еще возврат к жизни. Но от ее жертвы есть только один путь — к смерти. Быть может, перед лицом смерти эта жертва ценна, ибо через нее она «поняла что-то, чего никто понять не хочет, и перестала нуждаться в любви, в людях». Но перед лицом жизни Елена очутилась бы — останься она жить — живым трупом, человеком с мертвой душой. «Так же спокойно, как пошла она к Савицкому, подчинившись неизбежности и нужному, так же спокойно пошла она к смерти и, как там, беззвучно заплакала, увидев ее».

«Вот шла она, беззаботно играя, шаля, и вдруг потеряла самое ценное, без чего человек не может жить — его правду… Как это случилось? Шла, играла и незаметно уронила. То, что потом было с нею — и ее старания отдаться детям, и мысль о том, что ей все можно, и Глинский, и мечты о больших преступлениях, жизнь козявки у моря, чувство к Савицкому, жертва своей любовью к Ивану, — все она делала только для того, чтобы закрыться от бездны, вернуть себе прежнюю правду».

«Играя и шаля» уронила она правду. Но с правдою не играют, с правдою не шалят. Она слишком дорогой предмет, чтобы превращать ее в игрушку, и, раз упав на землю, она превращается в камень, о который больно ушибается уронивший; вернуть потерянную правду немыслимо. Потеряв одну правду, можно, пожалуй, — не всегда — найти другую правду, но для этого нужно выйти из своего круга, — не из круга людей вообще, а из круга тех людей, которые выдумали ту, потерянную правду. Этого Елена не в силах была сделать. Она и родилась и выросла в своем тесном кругу, там прошла ее жизнь, да вряд ли она и знала о существовании других кругов и других правд. Для нее ее кругом покрывался круг всего человечества, а потому выйти из этого родного круга значило то же, что выйти из круга людей. Перед ней было два пути: либо следуй рабски заповедям, ничего не спрашивай, ничего не допытывайся; либо отбрось завещанную тебе правду и бросайся очертя голову в анархию мирового хаоса. «Если бы она была послушной и ходила во тьме осторожно, как учили пророки и учителя жизни, она бы не оступилась». — Такой итог подводит она своей жизни. — А она не послушалась, на минуту вышла из круга людей, и — погибла.

«Я увидела свет, — утешает она себя перед смертью, — и разбилась об этот свет, и я рада, — рада потому, что мне не нужно мое благополучие, потому что я не хочу ходить во тьме… я так безмерно счастлива…»

Человек редко бывает вполне искренен даже с собою, даже в минуту смерти. У него всегда есть некоторый «возвышающий» самообман, а в глубине души чуть слышен голос беспощадной правды. Не удивительно, что после этого самооправдания Елена на минуту дает волю тому внутреннему голосу: «почему же я плачу». И конечная правда слышится в ответе на этот вопрос.

«И еще о том она плакала, что так дурно сложилась ее жизнь…»

• [1] Современное богоискательство и богостроительство в русской жизни имеют своимисточником эту самую жажду заполнить новым нравственным содержанием пустоту, образовавшуюся после разрушения старой этики. (Примечание В. В. Воровского.)